Текст книги "Квартира (рассказы и повесть)"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Краники

После утомительного перелёта, тряски в стылой электричке и блуждании по чужому городу Максим Тимофеевич наконец-то набрёл на гостиницу – двухэтажный дом с крыльцом и верандой, где были свободные места. Койка вполне устраивала его, он надеялся пробыть здесь не более суток.

В просторной комнате, куда определила его дежурная, было восемь коек с прикроватными тумбочками, в центре круглый стол под клеёнкой в окружении жёстких стульев с гнутыми ножками, в углу, за дверью, рогатая деревянная вешалка на резной стойке с деревянными лапами, от двери наискосок потёртая ковровая дорожка.

Человек в спортивном костюме, в жёлтых туристских ботинках и меховой шапке, поначалу безучастно лежавший с книгой у дальней стены, отвёл от лица книгу и показал на соседнюю койку:

– Советую, пока свободно, подальше от окна, а то там сильно дует.

Максим Тимофеевич поколебался из-за вечной своей недоверчивости и привычки не больно-то принимать заботу от незнакомых людей, но преимущества предлагаемого места были очевидны, и он согласился. Парень поднялся, приветливо улыбаясь, первый протянул руку:

– Лапенков, Сибирь, – представился он на спортивный манер.

– Кочегуров, – назвался и Максим Тимофеевич, холодно оглядывая соседа, его длинные баки, оттопыренные уши, насмешливые глаза. – Из Москвы, – хмуро добавил он, чтобы парень не вязался с расспросами.

Эти гостиничные знакомства за долгую его кочевую жизнь сидели у него в печёнках, и теперь он явно давал понять случайному человеку, что вовсе не расположен брататься с ним и вообще разводить пустопорожние разговоры. Лапенков, видно, почувствовал его настроение, снова улёгся на кровать и раскрыл книгу.

Уже давненько Максим Тимофеевич понял простую истину, что когда тебе плохо и даже очень плохо, то это тоже твоя жизнь и пусть скверная, но она неповторима, а главное – могло быть и хуже, так худо, что в пределе называется смертью. А потому он научился использовать скромные удобства любого временного жилища и не роптать на судьбу. Верный себе, он прежде всего занялся устройством на новом месте. Не спеша разделся, вынул из чемодана походный набор; пижаму положил на постель, туалетные принадлежности отнёс в ванную, разложил на стеклянной полочке. Умылся, побрился и только тогда ощутил голод – весь день после раннего домашнего завтрака почти ничего не ел. Когда-то жена заботливо заворачивала в дорогу щедрые бутерброды, варёные яйца и яблоки – теперь его Груняша трижды бабушка, хлопот полон рот, дома, можно сказать, и не бывает: то у старшей, Татьяны, то у младшей, Анюты.

Он стал одеваться, собираясь на поиски какой-нибудь забегаловки. Сосед, не отрываясь от книги, сказал в пространство:

– Тут есть блинная, направо три квартала. Отличные блины, правда без икры почему-то.

– Спасибо, – сухо поблагодарил Максим Тимофеевич, чуть покоробленный последними словами парня. "Без икры почему-то", – мысленно передразнил он. – Почему-то! Я б тебе сказал почему…"

Парень этот, лежавший в шапке на застеленной кровати, сразу не понравился Максиму Тимофеевичу, и не столько тем, что лежал в одежде на чистом казённом белье (бог с ним, с бельём!) и носил старомодные баки (нынче парни завиваются, как девки, а девки стригутся под парней), а главным образом какою-то своей раскованностью: первый протянул руку старшему человеку, усмехается, советы даёт как ровне, наконец это "почему-то".

Максим Тимофеевич вышел из гостиницы в жёлчном настроении и машинально свернул направо, как советовал парень, но остановился, повернул налево, опомнился, плюнул с досады и пошёл направо искать блинную.

Три квартала по полутёмной кривой улочке, по глубоким протоптанным в снегу тропинкам, сквозь морозную мглу, мимо старых кособоких изб, бывших купеческих лабазов, теснимых современными пятиэтажными коробками, мимо тёмной церквушки с чёрными пустыми оконцами. Глухие заборы, за ними собаки, бегающие на цепи; помои и зола на улице – чёрные обледенелые горы; холодные уборные, водоразборные колонки за три квартала – глушь, тьма, полудикость. "Как много ещё надо сделать на этом свете!" – с внезапной горечью подумал он, забывая и про соседа и про своё недавнее раздражение.

После вкусных блинов со сметаной и горячего сладкого чая с лимоном погода, улочка да и сам этот уральский городок показались ему уже не столь убогими, какими казались на пустое брюхо. Теперь он различил и огни проспекта вдали, и застеклённое высокое здание, сияющее светом, словно там собирались отмечать какой-то праздник, и копошащихся в ярких лучах прожекторов рабочих, прокладывавших на одной из улиц, должно быть, трамвайные пути.

Сосед, всё так же в шапке, лежал на мятой постели, книга валялась на полу. Парень спал. Теперь и сосед не раздражал Максима Тимофеевича, как час назад. Он наклонился, поднял книгу – плотные синие корочки, видно недавно была переплетена заново. Раскрыв книгу, Максим Тимофеевич удивился названию: "Анти-христъ". "Верующий, что ли?" – подумал он и с брезгливым чувством положил книгу на стол. Всяких видывал он на своём веку и потому удивление его было мимолётным: от человека всего можно ожидать, есть такие фокусники, что десять – ноль дадут кому угодно, хоть знаменитому Кио. Этот читает "Антихриста", хотя по годам должен бы читать комсомольские книжки. "Читает – не пьёт, и то хорошо", – заключил Максим Тимофеевич и принялся неторопливо, основательно разбирать себе постель.

Максиму Тимофеевичу не нравилось, когда в снабженческих делах применяли нажим сверху, в этом он усматривал недоверие рядовому работнику, пренебрежение к низовым слоям; он предпочитал, чтобы при решении вопросов обращались по инстанции снизу вверх, и сам в своей практике почти всегда выбирал именно такой путь, но в этот раз он с утра направился прямо к директору. Оснований к тому, как он полагал, было более чем достаточно: он представлял столичную фирму с мировым именем, к тому же заказ международный, не говоря уж о самом главном – горящих сроках. Тут и кладовщику ясно, что дело нешуточное, не терпящее отлагательств.

Директор оказался невзрачного вида, с одутловатым лицом провинциального забулдыги. "На уровне нашего замначцеха Кочкина", – подумал Максим Тимофеевич л, нагнав в голос металла, чётко изложил суть дела. Директор начал было бормотать что-то с выражением Золи и вины в сереньких усталых глазках, но Кочегуров повысил голос, и директор послушно закивал головой, шаркнул ножками в войлочных ботинках, с готовностью начертал на бумаге, предъявленной Кочегуровым: "300 шт. кранов отпустить немедленно".

На складе готовой продукции не оказалось ни одного готового краника. Кладовщица, в тулупе и огромных валенках, которые волочились по цементному полу, когда она шла по тесной кладовке между пустыми, как в сельповском магазине, полками, как-то безнадёжно махнула рукой: "Нэма!" Максим Тимофеевич не стал спорить и канючить у кладовщицы, зная, что, коли были бы краники, получил бы – кладовщики народ известный: чем меньше у них на подотчёте, тем лучше для них. Он лишь спросил, давно ли была выдана последняя партия и в каком количестве. На это кладовщица охотно ответила, что не далее как позавчера, пятьсот штук, "гарному парубку з Усолья".

За тридцать лет работы Максим Тимофеевич во всех тонкостях изучил взаимоотношения на разных участках и в разное время года: кто кому и когда, как у них говорили, наступает на хвост. Сейчас надо было заезжать с того конца, где было истинное начало: со сборочного цеха.

Начальник сборочного Говорушкин был тощим, бледным, задёрганным, с рассеянным взглядом человеком, которому систематически, годами не дают сосредоточиться на деле и на самом себе и который уже привык к вечному дёрганью и вроде бы даже рад, что его дёргают. Отложив какие-то бумажки, он прочитал кочегуровское письмо и, отмахнувшись от дожидавшихся его людей в промасленных спецовках, отвёл Максима Тимофеевича на участок ОТК, в застеклённую выгородку, к лысому кряжистому мужичку с тяжёлыми, сонными глазами, фамилия которого была Секач. Сам же двинулся дальше, куда-то в муть и синь отливочнопоковочного, где вздымался клубами дым и что-то бухало и стонало.

Секач с болезненным напряжением долго всматривался в Максима Тимофеевича, словно преодолевая мучительный приступ помутнения рассудка, наконец кивком головы показал на какого-то человека, скромно сидевшего в углу на лавке.

– Вот, собираем. Тоже три сотни, а тут, – он пнул зелёный армейский ящик у правой ноги, – двести пять.

Максиму Тимофеевичу стало ясно сразу всё: и положение с краниками на текущие календарные сутки, и отношения между ОТК и сборочным, и цена директорской резолюции. Возмутило не то, что на заводе не оказалось для него готовых краников, а какое-то трус-ливенькое, мелконькое, несолидное поведение директора; ведь знал же, наверняка знал, что нет краников, когда накладывал резолюцию, а смолчал, пустил его, Кочегурова, трусцой по кругу. Вот что взбесило Максима Тимофеевича, которому мелкие производственные обманы были, разумеется, не в новинку, но который мирился с ними у себя на заводе как с чем-то своим, домашним и никак не мог простить их в какой-то дыре, от какого-то директоришки на уровне замначцеха.

Он ринулся в управление, намереваясь высказать директору всё, что он о нём думает, но оказалось, что директор полчаса назад отбыл в областной центр, откуда вылетит в Москву утверждать фонды на строительство жилья. Так сообщила секретарша. Её растерянный и виноватый вид несколько успокоил Максима Тимофеевича. Он сунулся было в кабинет к главному инженеру, но она предупредила, что и главного нет, будет под вечер, вместе с директором уехал в область.

Из личного жизненного опыта Максим Тимофеевич давно уже вывел одно правило: чем сильнее сотрясаешь воздух, пытаясь чего-нибудь добиться, тем дальше от конечной цели тебя относит струя. Правило подтверждали и судьбы друзей-приятелей, которые в своё время сильно сотрясали воздух и которых, увы, уже давно нет. Почти неукоснительно придерживаясь этого правила в столице, на родном заводе, здесь Максим Тимофеевич нарушил его. Выработанное опытом, болезнью и возрастом убеждение, что жить надо спокойна, плавно, оказалось не столь уж и прочным, и он пошёл сотрясать воздух из кабинета в кабинет, тыча в чьи-то лица своей важной бумагой и директорской резолюцией на ней. Его выслушивали, сожалели, сочувствовали, обещали сделать всё возможное, но немедленно раздобыть для него краники никто не брался.

После обеденного перерыва Максим Тимофеевич с высоты заместителя главного инженера снова обрушился на Говорушкина и произвёл буквально обыск на участке сборки. Прямо с верстаков он набрал пригоршню краников и бережно, в ладонях, словно то были хрустальные рюмочки, отнёс в выгородку Секача. Тот бегло осмотрел их, нехотя, один за другим проверил на воздушном стенде, причём некоторые краники легкомысленно посвистывали, а некоторые неприлично хрюкали, что, между прочим, нравилось Максиму Тимофеевичу больше, и выдал кипящему от нетерпения Максиму Тимофеевичу результат: четыре, свистевшие, якобы годные, пододвинул Кочегурову, остальные восемнадцать, хрюкавшие, – эти он почему-то свалил в тот же ящик у правой ноги, где уже были две с лишним сотни готовых краников.

От этакой наглости Максим Тимофеевич полез за валидолом. Секач вялыми движениями тоже вынул баллончик из кармашка куртки и указал им куда-то в сторону. Максим Тимофеевич, переводя дух перед новой атакой, обернулся – на скамье в углу, уткнувшись носом в книгу, сидел человек. В конторке было сумрачно, тусклый свет сочился откуда-то из-под самой кровли, от мутных, закопчённых стёкол "фонаря". Лампочка на длинном кронштейне под колпаком освещала стол Секача, воздушный стенд, ящик справа и жёлтые туристские ботинки сидевшего с книгой человека. Как там в полутьме можно было читать, уму непостижимо.

Человек поднял от книги голову, улыбнулся Максиму Тимофеевичу, и Кочегуров узнал соседа по гостинице: белые молодые зубы, старомодные баки, тёмные близко сидящие глаза.

– В порядке живой очереди, – шутливым тоном сказал Лапенков, жестом приглашая присесть рядом с собой.

В жесте этом и в словах не было насмешки, но Максим Тимофеевич вдруг страшно обозлился: ему предлагают сидеть в очереди! "Там, понимаешь, насосы, сэвовский заказ на волоске, а тут… Ну, погодите, я вам покажу очередь!" Вслух он, разумеется, ничего не сказал, но посмотрел на Секача так, что тот кисленько, виновато скривился – дескать, он-то, Секач, тут ни при чём.

По пути к главному инженеру Максим Тимофеевич завернул в какую-то комнату, взял с чьего-то стола лист чистой бумаги и, злорадно предвкушая реакцию местного начальства, тут же, на краешке стола, нервным почерком набросал текст телеграммы:

" Москва Министерство машиностроения министру тчк Копия Госкомитет народного контроля председателю тчк Копня Министерство внутренних дел министру тчк Заводе арматурного оборудования вредительски волокитят заказ предприятия химнасосов зпт тянут выдачу трёхсот байпасных кранов малой серии тчк Прошу решительных мер пресечения волокиты выполнения важнейшего экспортного заказа тчк Начальник техснаба предприятия химнасосов находящийся служебной командировке Кочегуров".

Едва он вошёл в приёмную, секретарша, наверное, по его лицу угадала, что дело пахнет скандалом, и метнулась в кабинет главного инженера. Максим Тимофеевич был принят немедленно. Проект телеграммы произвёл на главного инженера впечатление.

Главный – лет около сорока, щеголеватый, в ярком галстуке, обшлага белой рубахи выдвинуты, будто для банкета, лицо чистое, здоровое, холёное – перечитал телеграмму, судя по движению его искрящихся глаз, трижды. Потом внимательно, уже менее искрящимися глазами посмотрев на Максима Тимофеевича, тоже очень вдумчиво прочёл первоначальную бумагу с резолюцией директора, без лишних слов соединился по телефону с одним подчинённым, с другим, негромко поговорил о чём-то, упомянув при этом Говорушкина и Секача, – у Максима Тимофеевича при этих его переговорах вдруг почему-то случился почти полный провал слуха, он словно бы погрузился в дрёму. Главный инженер кончил переговоры, открыл бутылку минеральной, на приставном столике слева, за коммутатором, налил полстакана, протянул Максиму Тимофеевичу.

– Товарищ Кочегуров, вам плохо?

Максима Тимофеевича ударило в пот, слабой рукой он взял стакан, отпил воды, придержал дыхание – полегчало. Прояснилась голова, чуть отпустило сердце. Главный смотрел на него как-то бесстрастно, оценивающим взглядом видавшего виды врача.

– С кранами так, – перешёл главный к делу. – На данный момент имеется двести сорок восемь, для одного тут представителя. Но вы не волнуйтесь, к утру будут три сотни, мы их вам передадим. Я уже дал команду. Как вы их будете отправлять, самолётом?

– С собой, – пробормотал Кочегуров, чувствуя, как вспухает, наливается зловещей немотой нечто круглое и тяжёлое слева между лопатками. – Каждый час дорог.

– Понятно, – кивнул главный. – Вас проводить?

– Нет-нет. – Помедлив, выигрывая время, Максим Тимофеевич пояснил: – Простыл в самолёте, в электричке добавил. Когда-то спал на снегу, в одной шинелишке и без костров – насморка не было, а тут…

Главный изобразил на сытом лице нечто среднее между удивлением и почтением. Чувствуя, что плывёт, Максим Тимофеевич всё же пересилил себя, поднялся, протянул главному руку:

– Спасибо. Только ещё одна просьба: дайте команду, пусть затарят и отнесут в гостиницу, прямо сейчас, сколько есть, а остальные утром – в сумку. До вокзала на такси, а там как-нибудь.

– Договорились! – оживляясь, воскликнул главный. – Сейчас же и упакуют. С доставкой на дом!

Они пожали друг другу руки с положенными при этом улыбками. Были сказаны традиционные "Приезжайте к нам" и "Приезжайте ещё", и Максим Тимофеевич, чуть клонясь на левый бок, вышел из кабинета. Он нёс свою левую половину тела – тяжелеющую руку, ноющую лопатку, рёбра, выемку под ключицей и всё, что за рёбрами, – как несёт аист вывернутое крыло.

В коридоре он опустился на диван, положил на колонн папочку с бумагами и, делая вид, будто изучает их, весь сосредоточился на дыхании. Не хватало воздуха, хотелось вздохнуть полной грудью, но из-за сильной стерегущей боли он не мог сделать полного вдоха. С ним и раньше случалось такое, участковый врач называл это пренебрежительно "стенокардийка", поэтому, он не растерялся, не впал в панику, а просто стал ждать. Ждать, отдавшись не подвластным разуму силам организма, который сам вырулит, куда ему надо, если его не сбивать и не раскачивать страхами.

Прошло около получаса, пока Максим Тимофеевич сидел в коридоре, сам не зная, что станет с ним в следующую минуту. И всё же мысль его стала налаживаться в том направлении, в каком и должна была наладиться у делового человека: из полудремотного небытия вдруг выплыло решение проверить, намерены ли Секач и Говорушкин выполнять указание главного инженера, и если нет, то немедленно вмешаться. И он встал, преодолевая слабость в ногах, борясь с соблазном прилечь тут же, на диване, оделся и спустился во двор. Мимо него Говорушкин с каким-то парнем пронесли заколоченный и обвязанный верёвкой зелёный ящик, тот самый, что стоял у правой ноги Секача. Максим Тимофеевич прошёл вслед за ними и вскоре понял, что ящик несут ему в гостиницу. Значит, главный не обманул: с доставкой на дом.

В прохладной комнате на восемь коек состоялась немудрёная церемония подписания накладных и дачи расписки. К приятному удивлению Кочегурова, в ящик были затарены все триста штук. Дотошный Максим Тимофеевич пересчитал при свидетелях получаемую продукцию и лишь после этого отпустил заводчан, тут же пожалев, что не попросил у них машину. Теперь надо было заказывать такси, вернее, ловить на улице что подвернётся – такси, частника, любую машинёшку – и срочно двигать на вокзал: ещё была возможность поспеть к ночному самолёту.

Он присел на койку перевести дух и вдруг от резкой острой боли в груди повалился на бок, в лунку продавленной сетки и затих с вытаращенными глазами.

История его теперешней командировки была проста и даже банальна. Конец года, а на сборочном участке осела партия насосов. Внезапно обнаружилось, что нет байпасных краников со специальными защитными втулками. Пустяк, копеечное изделие в пятитонном агрегате, а ОТК не пропускает: некомплект. Обшарили цеховые кладовки, заводской склад и даже базу – нет краников. Поднялся шум: насосы экспортные, сроки подпирают, план горит со всеми вытекающими отсюда последствиями. ОТК, бывало, пропускал в таких случаях условно, но тут начальник вдруг упёрся: надоело, говорит, врать, осточертело, говорит, ваше враньё. Сборочники рысью кинулись за спиртом, а он, видно не надеясь на себя, закрыл кабинет на ключ, ушёл домой, на больничный по радикулиту – от греха подальше. Были у начальства рычаги, чтобы поприжать отэковцев, заставить и на этот раз сделать поблажку, однако не решилось оно на силовые приёмы – времена не те, да и слишком явные козыри были на руках у контролёров, можно было крепко получить по носу. Тогда после некоторого замешательства пошла писать губерния: застрочили объяснительные – дружно, цехами, отделами, начали "эй, ухнем!", переваливать вину с одной головы на другую, с отдела на отдел, с цеха на цех, пока не раздался по селектору усталый голос директора: за краниками в срочную командировку направляется Максим Тимофеевич Кочегуров, главный снабженец завода.

Максим Тимофеевич был человек тёртый, видавший за свою долгую жизнь разные виды, поседевший на снабженческой работе, битый за промахи почти столь же часто, сколько и премированный за тихие снабженческие подвиги. Последние годы директор берег старого снабженца, не перегружал поездками, и если бы насосы были не сэвовские, то в командировку полетел бы кто-нибудь помоложе.

Высокий, поджарый, сухолицый, Максим Тимофеевич имел характер твёрдый, въедливый, всепамятливый. Эпоха да и собственная его жизнь учили жёсткости, не поощряли мягкотелости и миндальничанья с людьми. Глубокие складки поперёк лба, крепко сжатый рот, постоянная хмурость – Кочегуров производил впечатление человека, с которым лучше не связываться. Профессия снабженца тоже наложила на его лицо печать: казалось, так и светились на нём всё пробивающие: "Надо! Срочно! Давай!" Он и шёл на людей с таким, точно соответствующим внешности напором: решительно, без колебаний открывал двери в любые кабинеты, всегда точно зная, чего ему надо. Ни у кого не спрашивал разрешения, не улыбался всуе, не мельтешил с пошлыми сувенирами и не заискивал, как иные снабженцы и неснабженцы, – шёл как важная персона, не обращая внимания на ожидающих очереди в приёмной. Если бы для добывания каких-то дефицитов надо было попасть на приём к папе римскому, можно было не сомневаться: Максим Тимофеевич добился бы высочайшей аудиенции. "Надо!" двигало им всю жизнь, и он не задумывался над тем, действительно ли надо то, что он добывал, – таких вопросов у него не возникало, ему говорили "надо", и он соображал сразу практически: как, где, через кого, каким образом, – лишь бы выполнить поручение, добыть, обеспечить.

Из множества талантов, обретаемых смертными при их рождении, Максиму Тимофеевичу достался талант высокой обязательности, соединённый с бескорыстием. Пользовался он своими способностями только и исключительно для блага производства, не позволяя себе не то чтобы замочить кончики пальцев в тех бочках мёда, которые доставал для завода, а даже и помыслить о чём-либо корыстном. Тут Максим Тимофеевич был безупречен и почитался у себя на службе как человек несовременный, а по мнению некоторых был просто чокнутый. Возможности его были действительно почти безграничны: деловые связи протягивались от завода во все стороны света – в союзные республики и многие страны СЭВ. Намекни он, только шевельни бровью, и шустрые нынешние прохиндеи завалили бы его жену, двух дочерей и внуков самыми дефицитными товарами, начиная от губной помады и кончая дублёнками. Нет, безгрешен был Максим Тимофеевич, чист и праведен, потому что имел крепкие принципы, нарушать которые не мог и не хотел. В молодости он строил Магнитку, учился в комвузе, был шустр, смекалист и деловит. После вуза руководил группой запчастей во Внешторге. В годы воины обеспечивал фронт боеприпасами, организовывал снабжение переднего края. А теперь, вот уже более тридцати лет, – на заводе. Жена и дочери даже и не помышляли, чтобы он доставал для них барахло. Четыре года назад он мог бы уйти на пенсию и своевременно подавал заявление, но директор попросил его поработать ещё, сколько сможет, и вот, пожалуйста, опять приходится выручать завод…

Позднее, когда чуть отпустило и он задышал, ему стало боязно, но не очень, самую малость – видно, сказывалось то, что всегда, всю жизнь был в упряжке и тянул на совесть, потому и времени не оставалось обращать внимание на такие мелочи, как покалывания и постукивания в сердце. Потому-то и не ощутил ни особого страха перед тем, что подступало к нему, ни особой радости оттого, что оно отошло. «Значит, вот как оно бывает, – подумал он равнодушно. – Пронесло… Везти далековато, поэтому…» Он усмехнулся, чувствуя, что не умрёт сейчас, и потому лукавит. «Пока не привезу краники, никакой холеры со мной не будет». Да так, наверное, оно и было: сейчас его держали краники, зелёный армейский ящик, стоявший у изголовья. «Пора ехать под венец, а жених в сиську пьян», – вспомнилось давнее, деревенское, и снова усмешка тронула его посинелые губы.

Он смотрел в потолок, но видел не серую потрескавшуюся штукатурку, а дивное поле, отороченное с двух сторон светлыми лесами. Ровное просторное поле после жатвы, тут и там сложенные скирды соломы, жёлтые вблизи и блёстко отсвечивающие вдали. Высоко-высоко над полем мельтешила какая-то чёрная точка, должно быть, жаворонок, однако пенья не было слышно. От ноля, от дальних нагретых солнцем увалов струился подымающийся воздух – как в летнюю жару. Поле отдыхало после страды, делало выдох, и простая картина эта была хороша и неизъяснимо щемяща. Максим Тимофеевич зачарованно глядел на неё, и ему казалось, будто он стоит в тёплой придорожной пыли босиком.

Хлопнула входная дверь. В комнату вошёл Лапенков, расплывчатым пятном постоял у окна, снял дублёнку, бросил на стул.

– Ну, вы шустряк, коллега, – сказал он, как показалось Кочегурову, насмешливо. – Это же грабёж!

Максим Тимофеевич возмутился, хотел сказать, что тот ещё молокосос, чтобы так с ним разговаривать, но лишь невнятно замычал – губы не повиновались. Лапенков стянул шапку, высокий лоб его с залысинами заблестел под электрической лампочкой.

– Что вы бурчите? Совесть-то у вас есть?

Он бросил шапку на кровать, прошёлся вокруг стола, остановился над Максимом Тимофеевичем.

– Что с вами? – в голосе Лапенкова прозвучала растерянность. – Вам плохо?

– Сердце, – прошептал Максим Тимофеевич. – Что-то…

Лапенков потрогал его пульс.

– Погодите-ка, не вставайте, вызову врача.

«Скорая» была в этот час свободна и находилась недалеко от гостиницы. Кочегурову подключили дыхательный аппарат, сделали какие-то уколы, и первым его ощущением, когда прояснилось в голове, было чувство досады, как будто из-за каких-то пустяков его оторвали от чрезвычайно важного и приятного дела, которое надо было закончить во что бы то ни стало. Врач и сестра облепили, обвязали его датчиками, включили прибор. Он заметил, что обе они молоденькие, симпатичные. Хотя и проворны, но озабочены, напряжены, явно ещё неопытны и трусят.

– Ну, кажется, попался, – сказал он, желая подбодрить их.

– Помолчите, – бесцеремонно оборвала одна из них, явно врачиха. – Лежите спокойно, не шевелитесь.

Зажужжал приборчик на столе, из него быстро полезла полоска миллиметровки – кардиограмма. Обе женщины, перебирая ленту руками, зорко следили за кривой. Врачиха заметила что-то в кардиограмме, отчеркнула ногтем. Сестра кивнула. Лапенков тоже принялся рассматривать кривую, будто что-то понимал.

– Поможете донести до машины? – спросила его врачиха. Она была в собольей шапке с торчащим сбоку пышным хвостом и когда говорила, то качала головой, отчего шапка съезжала ей на глаза, а хвост смешно подрагивал, как у живого зверька.

Лапенков, разумеется, готов был помочь. Сестра пошла за носилками и заодно позвать на помощь шофёра. Максим Тимофеевич следил за передвижениями вокруг себя как-то отрешённо, словно всё это его не касалось, но, когда врачиха попросила его приготовиться к транспортировке в больницу, он как бы очнулся.

– В больницу?! – удивился он. – Завтра должен быть в Москве, а они – в больницу! Прекрасно себя чувствую, оставьте меня в покое!

– У вас, видимо, инфаркт, – сдержанно сказала врачиха. – Понимаете?

– Понимаю, но ничем не могу вам помочь.

– Инфаркт – у вас, а не у меня, – настойчиво, как непослушному ребёнку толковала врачиха. Хвост на её шапке вздрагивал и пушился. – Вам нельзя двигаться, У вас, видимо, инфаркт.

Максим Тимофеевич помолчал, глядя на неё с недоверием, и упрямо замотал головой:

– Не могу, обязан завтра привезти в Москву государственную продукцию. Срывается международный, заказ.

– У вас инфаркт, а вы несёте бог знает что! – не выдержала она. – Вы поедете в больницу, заказ подождёт.

– А кто дал вам право? – обозлился и Кочегуров. – Что я вам, бессмысленная тварь какая-то?! Взять и насильно запечатать в больницу… Нет, со мной такой номер не пройдёт. – Он вдруг приподнялся на локте и наставительным тоном заговорил: – Вы врач молодая ещё, медицину свою вы, может быть, и знаете, а человек – это не только почки, кишки, селезёнка. Человек – это сознание и долг, ответственность, да! Что проку мне от вашей медицины, если этого-то, самого главного, не понимаете?! Инфаркт! Ну и что? Да, может, у меня их ещё восемь впереди? Теперь из-за этого всё замри, производство остановись, так? Не-ет, милая девушка, вы ещё ни черта не знаете про человека. – Он отвалился на подушку и, закрыв глаза, твёрдо произнёс: – В больницу не поеду, незачем. К утру приду в норму…

Лапенков присел перед ним на корточки.

– Минуточку! – Он потрогал Максима Тимофеевича за плечо, привлекая его внимание. – Послушайте. В прошлом году от инфаркта скончался мой отец. Поверьте, я знаю, что такое инфаркт. Вам нельзя волноваться, нельзя двигаться. Лучше всего поехать в больницу: там и лечение и уход…

Максим Тимофеевич проницательно-хитро посмотрел на него, усмехнулся:

– Вам-то, ясное дело, выгодно спихнуть меня в больницу: краники будут ваши! – Он скривился, погрозил Лапенкову: – Хитёр бобёр! Только и я не лыком шит, не лыком!

– О чём вы говорите! В вашем положении… – начал было Лапенков, но Максим Тимофеевич не дал ему досказать:

– В моём положении я, а не вы. Вы в своём положении, я же не лезу к вам с советами, тем более с нотациями.

Лекарства чуть пьянили его, и Максим Тимофеевич был возбуждён, говорил громко, взмахивал руками.

Шофёр в белом халате и сестра внесли носилки. Пахнуло морозом, бензином, лекарствами. Врачиха решительно поднялась.

– Больной, вы должны поехать в больницу, иначе вам будет плохо, – сказала она строго. Хвост на её шапке замер по стойке "смирно".

– Не поеду, – живо откликнулся Максим Тимофеевич, – отказываюсь.

Шофёр, пожилой тучный человек, не скрывая любопытства, заглянул в лицо Максиму Тимофеевичу, добродушно сказал:

– Вера Дмитриевна, не хочет человек, зачем насильно везти? Больница и так забита. Пусть даст расписку, и все дела. – И, как бы извиняясь перед Кочегуровым, добавил: – Не хочешь – распишись.

– Пожалуйста! – с готовностью согласился Максим Тимофеевич. – Дайте бумагу и ручку.

– Это же безумие! – возмутилась врачиха. – Милицию вызывать, что ли?

– Дайте бумагу. Никакого чёрта со мной не будет. Я лучше знаю, – сказал Кочегуров и требовательно помахал рукой: – Эй, сосед, ну-ка! Давай бумагу и забудь про ящик.

Неодобрительно покачивая головой, Лапенков нашёл лист бумаги, ручку, подал Кочегурову.

– Не ведаете, что творите.

– Ведаю! Я-то всё ведаю: и что я творю, и что вы намереваетесь.

Врачиха беспомощно всплеснула руками:

– Впервые в моей практике!

– Может, и правда оставить? – робко предложила сестра.

Врачиха поджала губы, скорбно глядя в пол. Хвост на её шапке повалился набок.

– Получите! – Максим Тимофеевич передал Лапенкову бумагу и ручку. – И можете отправляться, вас ждут действительно больные.

Врачиха выжидающе смотрела на Лапенкова, тот внимательно читал написанное Кочегуровым.

– Как вы считаете? – спросила она.

– Оставьте. Если станет хуже, я позвоню.