Текст книги "Квартира (рассказы и повесть)"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Надюха сидела с низко опущенной головой, слёзы текли по её щекам, и она никак не могла справиться с ними – текли и текли, как у психопатки. Она уже не слышала, о чём ещё говорил отец, что возражала ему мать, – она думала лишь об одном: как не показать слёз, как сдержать рвущийся из души крик, как пересилить желание кинуться на диван и разрыдаться. Такого с ней ещё никогда не случалось…

Стиснув зубы, отвернув голову, она поднялась, окаменело постояла, словно в раздумье, и, механически передвигая ноги, ушла в другую комнату. Вслед за ней выскочила мать, прижала голову к груди, забормотала что-то утешающее. И только тогда Надюха дала себе волю: вся горечь, копившаяся неделями и месяцами, вся усталость от долгих трудных поисков жилья, мытарств у старухи, ежедневного мотания на городском транспорте на работу и с работы, вся накопившаяся тоска по дочери, с которой была практически разлучена целыми днями и виделась лишь урывками по вечерам, когда забирала из яслей, а потом – садика, и рано утром, когда собирала и уводила в чужие руки, – вся эта тяжесть вдруг подломила в ней какие-то опоры, казавшиеся прочными и нерушимыми, и у неё началась самая настоящая истерика. Она рыдала в голос и, как ни старалась перестать реветь, не могла остановиться. Ольга Трофимовна сбегала на кухню за валерьянкой, закрыла дверь на крючок, чтобы ещё больше не разгневать отца. Люба, испуганная, замученная уроками, дрожала мелкой дрожью и тоже готова была расплакаться, глядя на сестру.

Ночь прошла тревожно. У отца вскоре после разговора вдруг схватило сердце. Валидол, которым он давненько спасался, на этот раз не снял боли, и тогда пришлось бежать к соседям, звонить по телефону, вызывать "неотложку". Пожилой сухощавый врач измерил кровяное давление, посчитал пульс и, сделав какой-то укол, велел недельку полежать спокойно, без всяких волнений. Ещё он велел вызвать утром врача из поликлиники.

Назавтра, несмотря на уговоры Ольги Трофимовны послушаться врача и остаться дома, Кондратий Васильевич ушёл на работу. Выпил чаю покрепче и двинул, надев потёртый плащ и напялив выцветшую кепчонку. Вставать ему приходилось раньше всех в доме – завод, где он работал вулканизаторщиком, лет пять назад перевели на окраину, и Кондратий Васильевич, привыкший к своему коллективу, терпеливо мотался, тратя по три часа в день на дорогу. Вслед за ним уехала Ольга Трофимовна; её завод был почти в самом центре города, но в другой части, не в той, где находилось Надюхино РСУ.

Надюха встала разбитая, будто всю ночь не смыкала глаз. Оленька тоже спала плохо и теперь, когда Надюха собирала её в садик, капризничала, принималась реветь, брыкалась, отказываясь от еды. Надюха нервничала, прикрикивала на девочку, зато Люба ходила возле неё, как наседка, сулила ей и кошечку, и птичку, и конфетку, и пряничек мятный, и обещала, что в садике покажут по телеку маленьких весёлых зайчиков, серого волка и ещё одного зверька "во-от с такими ушами и во-от с такими усами". Оленька стала гадать, кто бы это мог быть: тигр? кот? козёл? Так, гадаючи, она и позавтракала, и дала себя одеть, и ушла с Надюхой в утренний озабоченный, спешащий город.

На работе Надюху ждал сюрприз: письмо от Сергея. Видно, догадался, что она ночует теперь у отца и по адресу старухи посылать бесполезно. А по адресу отца не захотел. Письмо вручила ей секретарша. Надюха, не распечатывая конверт, вышла во двор, на дальнюю скамейку и только там, в одиночестве, прочла письмо.

"Милые мои, хорошие, – писал Сергей. – Привет вам от вашего Серёги-носороги из города Череповца. Сижу я тут в лучшей гостинице, ем-пью по талонам, за госсчет. Каждый день лекции, кинофильмы. Только не художественные, а всё про строительство – то про КамАЗ, то про Саяно-Шушенскую ГЭС, то про БАМ. Вот куда бы податься годика на три! На пять таких квартир заколотили бы! Одного работягу на БАМе спрашивает корреспондент (это в кино): сколько вы получаете, довольны ли заработками? Он палец вскинул: во! Сотни четыре, как минимум, говорит. Морда так и лоснится. Там, конечно, хорошо, но зато у нас Питер! Лично я страшно тоскую по городу. Даже во сне видел места, которые видны со стены. А может, потому, что вы там? Бог с ними, с этими тысячами, как-нибудь вырулим с кооперативом. Так мне кажется.

Главных соревнований пока не было – только пробы. Завтра начнут хронометрировать. За первое место, говорят, дадут премию с дипломом. Хорошо бы сотни три отхватить, а? Ребят много, из разных мест. Есть и девчата, но, сама знаешь, я ведь у тебя, как Иисус Христос, за такой женой, как ты, они мне безо всякого интереса. Так что хоть поэтому не психуй. Живу я в комнате на двоих. Сосед Чумак. Это не прозвище, а фамилия. Зовут Василь. Хороший парень, из Минска, Серьёзный и молчаливый. Белорус.

Есть ребята – очень даже неплохо кладут, по в основном – салаги. На первой пробе меня обошёл одни только Димка Шакарян из Еревана. Димкой его назвал отец в честь друга, погибшего на войне. Димка – так и в паспорте, полное имя. Странно, пока не привыкнешь. Так вот, на второй пробе я вышел на пять кирпичей вперёд. За это, представляешь, Димка подарил мне кофемолку. Теперь я у него первый джан, то есть друг по-армянски. Кофемолка, говорит, из Еревана, нигде в мире таких не найдёшь, только в Ереване. Пей, говорит, дорогой, на здоровье. Приезжай в Ереван, лучшим гостем будешь, по всей Армении прокачу. У него машина, и у тестя машина, и у брата – "Запорожец". Целый чемодан коньяку привёз, одну бутылку отдал мне. Широкая душа. Чёрный, лохматый, как леший на пружинках. По-русски говорит плохо, но понимаем друг друга без слов, когда кидаем кирпичи на соседних стенках. Работает как заводной, кричит, поёт, с девчатами успевает перемигиваться, а швы – струночками. Золотые руки. С ним у меня и будет битва, а остальным могу дать фору десять – двадцать кирпичей.

Короче, соскучился, свербит, рвусь домой. Если удастся, завтра-послезавтра смотаюсь, хотя тут всё так хитро, что могут не оплатить командировку.

Как ты там? Как Оленька? Смотри, не крась без меня, а то приеду – врежу. Смотри, Надька, капитально прошу, не притрагивайся к краске, а то опять будешь чесаться до крови, как в прошлый раз. Я эту покраску – раз-два и в дамках. Привет родным, профессору – персональный. Целую, обнимаю, чего и себе желаю. Сергей".

Письмо взбодрило Надюху, настроение поднялось, и всё было уже не так беспросветно и ужасно, как казалось вчера. Спокойный тон письма, забота Сергея о ней, Надюхе, скрытая за всем этим теплота и, конечно же, любовь – всё это придало ей уверенность и новые силы. Она решила, что сможет поговорить с Христиной Афанасьевной, и точно, вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, ей стали приходить в голову слова, которыми вполне достойно, не роняя себя, можно было бы начать разговор об оплате вперёд, под честное слово.

Обедать она пошла в столовую, где, как обычно, обедало большинство строителей с капремонта. В раздаточном зале ей встретился Мартынюк – краснорожий, ухмыляющийся, похмельный. Он нёс полный поднос еды, из кармана, судя по крышечке, торчала бутылка пива.

– Ну как там Метёлкин, соревнуется? – просипел он, тормозя на ходу и делая странные зигзаги подносом. – Ох, девка, напрасно отпустила.

– Почему напрасно? – изображая удивление и, как всегда, не принимая Мартынюка всерьёз, спросила Надюха.

Он качнулся к ней, заговорщицки подмигнул – дескать, разговор между нами – и прошептал:

– Смотри, отобьют залётные каменщицы.

– Ой, напугал! – расхохоталась Надюха, думая, что Мартынюк выступает в своём обычном репертуаре.

– А тебе шляпку надо носить, – расхохотался и Мартынюк. Глазки его, хотя он и смеялся, блестели недобро, зло.

– Почему шляпку, зачем? – не поняла Надюха.

Мартынюк ещё ближе придвинулся к ней – она почувствовала его отрывистое дыхание, запах винного перегара.

– Рожки видать, а под шляпкой не так заметно будет…

Снова подмигнув, с высунутым кончиком языка он крутанулся на месте и поколесил к свободному столику.

Ошарашенная в первый момент, Надюха стояла, презрительно фыркая и не зная, что предпринять. Она выросла и всю жизнь провела среди простых людей, которые не очень-то деликатничали и выбирали слова. Она и сама могла при случае, как у них говорилось, "перепустить через левое колено", но всё это бывало больше в шутку, без подлого, ехидного подъедания, скорее – от привычки перекрикиваться и переругиваться на лесах при мелких задирах в работе. Теперь же в словах Мартынюка было другое: какой-то коварный расчетец, может быть злоба, желание отомстить за что-то Сергею. Почувствовав это, Надюха вдруг вскипела вся, кинулась за Мартынюком. И не успел он поставить поднос на стол, как она хлестанула его наотмашь сначала по одной щеке, потом, развернувшись, – но другой.

– Это от меня лично, а это – от Сергея.

Мартынюк, руки которого были заняты, замычал, мотанув головой, и присел от неожиданности. Надюха снова занесла руку, по сдержалась и гневно предупредила:

– Ты, блин горелый, ещё будешь нести пакости, не так получишь.

Она смерила его негодующим взглядом и, круто повернувшись, пошла к раздаче. Её всю трясло, она не замечала, что ставит на поднос. Только у кассы, когда подошла очередь рассчитываться, она ахнула: пять закусок, два вторых и ни хлеба, ни чаю. Она извинилась перед кассиршей, побежала менять блюда.

Ела она быстро, сосредоточенно, не поднимая глаз от тарелки. Мысли её бродили вокруг тревожного, больного, расцарапанного грязным намёком. Собственно, до самого последнего времени, а точнее – до Первомая, всё у них с Сергеем было чисто и ясно: ни она ни на кого не поглядывала и ни о чём тайном от мужа не помышляла, ни Сергей, насколько ей было известно. После праздника донесли ей бывшие её товарки по бригаде про вечер в общежитии и посоветовали, чтобы приглядела за своим муженьком, попридержала его на коротком поводке, а то как бы не заиграл на стороне с какой-нибудь чернявенькой. Говорили и про то, что, дескать, когда жена блондинка (а Надюха была блондинкой!), так мужей обязательно тянет к брюнеткам, так что, дескать, гляди в оба: хотя та брюнетка и хороший человек, но тут, как говорится, чем лучше, тем хуже. На кого намекали доброхотные товарки, Надюха поняла сразу, потому что и сама подмечала не раз, как Ирина Перекатова постреливает глазками в Сергея, не раз перехватывала её тягучий, такой понятный ей, бабе, взгляд. Да и вся эта история с лаком: ведь Надюха спрашивала у неё про лак, та ей отказала, а Сергею сама предложила – как это понимать? Заигрыши, конечно, заигрыши…

Надюха не была ревнивой, но боязнь, что Серёга, её первый и единственный, спутается с какой-то другой женщиной, была для неё оскорбительна. Острая, жгучая обида вспыхивала в ней при одной только мысли об этом. Она была гордая, с особенно развитым чувством достоинства, и никому никогда до Сергея не позволяла притрагиваться к себе – даже в шутку. В школе её прозвали "недотрогой". Она и сама не смогла бы себе объяснить, как это вдруг, так легко, на лесах, во время работы, с первого взгляда влюбилась в того крепкого статного солдата, которого даже не знала, как и звать. Никакие другие парни или мужчины, самые-самые наираскрасивые и самые-самые наиразвеселые, её просто не интересовали – она была однолюбка.

Тревожное чувство не покидало Надюху, ей казалось, будто вот-вот случится что-то ужасное, непоправимое, если она не будет действовать. В тот же вечер она решилась и во время ужина завела с Христиной Афанасьевной осторожный разговор. Начала издалека, рассказала про своё детство, про суровый нрав отца, про вечные нехватки в доме, про нынешний узел, который никак не распутать самим, собственными силами. Христина Афанасьевна слушала внимательно, сочувственно поддакивала, сокрушённо вздыхала. Видно, она уже догадывалась, куда клонится разговор, потому что, когда Надюха приумолкла, печально поджав губы и не решаясь обратиться с такой, казалось бы, естественной теперь просьбой дать аванс, предложила сама:

– Надюша, я, право, не знаю, как вам сказать, чтобы не обидеть невзначай, но, может быть, именно сейчас вам нужны деньги?

Надюха так и встрепенулась от её слов, в благодарном порыве схватила её руку, стиснула.

– Христина Афанасьевна! – воскликнула она. – Вы такая, такая… Спасибо вам!

– Подождите, я позову Сашу, – сказала Христина Афанасьевна. – Я почти не выхожу, неважно себя чувствую. На нём сейчас все закупки.

Она поднялась из-за стола, вышла из кухни. Вскоре вернулась, вслед за ней вошёл в кухню Александр. Он весь вечер сидел в кабинете, Надюха впервые увидела его теперь.

– Вы хотите получить аванс? – напрямую, без обиняков спросил он, глядя на Надюху.

– Да, если можно, – спокойно ответила она, ощущая внезапный прилив решимости, уверенная в своём праве.

– Строго говоря, положено так: вы нам работу, мы вам расчёт, – сказал он не моргнув глазом.

– Саша, – с мягким укором напомнила Христина Афанасьевна.

– Нам срочно нужны деньги, – отчеканила Надюха, не отводя взгляда.

– Ну хорошо, – согласился он. – Сколько, вы считаете, должен я вам дать?

– Двести рублей, – отрубила Надюха.

Ни единая жилка не дрогнула в лице Александра, он молча вынул из заднего кармана брюк туго набитый бумажник, молча отсчитал десятками два раза по десять, причём, отсчитывая, клал деньги перед Надюхой двумя стопками, как опытный кассир в кассе, чтобы было видно и наглядно: две стопки по десять десяток.

– Всё? – спросил он, повернувшись к Христине Афанасьевне.

Та кивнула, и он тотчас ушёл в кабинет. Когда скрипнула резко прикрытая дверь кабинета, Надюха, словно очнувшись после дурного сна, замотала головой от внезапной боли в висках.

Христина Афанасьевна тяжело вздохнула. С болезненной улыбкой на осунувшемся лице она села напротив Надюхи. Помассировав кожу на лбу и под глазами, она отвела руки, вскинула голову, сказала:

– Всё хорошо, Надюша! Не обращайте внимания. У каждого свои странности. Он у нас в бабушку…

Надюха собирала деньги, и руки её мелко дрожали. Она никак не могла сообразить, сколько же теперь, с этими двумя сотнями, набиралось у них денег: то ли тысяча семьсот пятьдесят, то ли на сотню больше. И только дома, собрав все деньги и пересчитав их, она вспомнила, что сто рублей они вернули Майе Чекмаревой, поэтому всего набиралось пока что тысяча семьсот пятьдесят рублей.

19

Из Череповца Сергей вернулся двадцать пятого мая, поздно вечером.

Выглядел он отдохнувшим, посвежевшим. Он даже чуть загорел, и от него, когда он обнял Надюху, пахнуло вином. Надюха была так рада, так истосковалась по нему, что не отходила от него ни на шаг. Сергей тоже был рад, но и обеспокоен состоянием жены: опять у неё руки от предплечья и выше покрыты густой сыпью, а в глазах усталость.

Перед ужином Сергей вытащил из чемодана кофемолку и бутылку коньяка – подарки Димки Шакаряна. Вынул и приз, транзисторный приёмник "Сокол", полученный за третье место. Первые два, как сказал он, "уплыли из-под самого носа". Надюха смеялась, счастливая, разглядывала подарки, крутила приёмничек, и он пищал, заливался музыкой – работал отлично на всех диапазонах. Надюхе всё было интересно: и где он там жил, и что за ребята были на слёте, и как проводились соревнования, и кто обошёл его и взял первое и второе места.

– Наверняка Димка Шакарян, – предположила она, но Сергей, к её удивлению, покачал головой:

– В том-то и фокус, что и меня, и Димку обошёл Егор Алендеев. Чуваш, из Чебоксар. Молчаливый такой, тихий, не пьёт, не курит. Всё ходил, посматривал, на пробах не вырывался – хитрый, как бес. Мы с Димкой орём, гудим на весь посёлок, выкладываемся на пробах, а он всё в сторонке. Засёк все наши приёмы, на ус намотал и в последний день выдал: на двадцать пять кирпичей обошёл Димку, а Димка – меня на шесть кирпичей. При одном и том же отличном качестве. Так что премия, две сотни, – Алендееву, а нам с Димкой – по транзистору.

– Вы, наверное, на контролёрш заглядывались с Димкой, – подъела его Надюха, стараясь говорить легко, шутливо, и это ей удалось: Сергей не заметил скрытой тревоги.

– Ага, – охотно подхватил он, – там такие комсомолочки были – дети разных народов… Как посмотришь, так кирпичи из рук вываливаются.

– Такие некрасивые?

– Наоборот!

– Ага, значит, я права!

– Как всегда…

Надюха, собиравшаяся было рассказать про эпизод с Мартынюком, как она начистила тому физиономию, решила смолчать. Таким милым был её Серёга, таким довольным, а она чувствовала такую усталость и в то же время – такую раскованность и такое расслабление, что не хотелось ни омрачать его радости, ни взвинчивать себя на ночь.

Так бы и закончился благополучно этот натянутый для неё и игривый для него разговор, если бы не дёрнуло Сергея поддразнить её, подшутить:

– Одна особенно клеилась ко мне, Галочка-уралочка из Свердловска. "Ах, Серёжа, какой вы серьёзный, даже не улыбнётесь. Ах, Серёжа, вы так хорошо танцуете, но почему-то держитесь на расстоянии. Ах, Серёжа, мы с вами одного роста, глаза прямо в глаза, с вами так хорошо танцевать…"

Подражая якобы жеманному тону Галочки-уралочки, Сергей жестами, взмахами рук, движениями тела показывал, как она льнёт к нему и как это ему противно. Однако ожидаемого смеха – звонкого Надюхиного смеха – не последовало. Надюха вдруг, к полному недоумению Сергея, прикрыла глаза ладошкой, рот её судорожно искривился, и по щекам потекли слёзы. Сергей опешил от такого поворота, он не знал, что сказать, как отнестись к столь внезапному и, как ему казалось, беспричинному огорчению Надюхи. Никогда не проявляла она ревности, никогда не следила за ним, не проверяла, как некоторые, каждый шаг, всегда верила на слово, с кем бы, где бы и как бы долго он ни задерживался. Нет, это была не ревность…

Сергей осторожно, с какой-то даже боязнью отвёл её руку и поразился ещё больше, увидев гримасу обиды, боли и горя, исказившую её лицо. "Во даёт!" – ошеломлённо подумал он, мысленно проклиная себя за этот дурацкий розыгрыш.

– Надюха, ты что? Сдурела? Чего ты, спрашивается, ревёшь?

Он выпустил её руку, и рука безвольно упала ей на колени.

– Так что-то… – пробормотала Надюха, виновато взглядывая на Сергея сквозь слёзы. – Ничего, ладно?

Он неуклюже, в порыве жалости к ней, прижал её голову к себе, стал гладить мокрую щеку, растрёпанные волосы.

– Ну, ну, дурочка, я же всё придумал, тебя потешить, а ты…

– Нет, нет, Серёженька, не думай, верю тебе. Но прошу, очень прошу, не обманывай… Я не смогу… Понимаешь? Не смогу…

Кое-как он успокоил её, клянясь, что ничего у него не было в командировке, никаких Галочек, что с утра до вечера шли занятия и пробы, а потом сидел как проклятый в гостинице, готовился к экзаменам. Надюха кивала, соглашалась, веря ему, но то и дело всхлипывая помимо воли и снова заливаясь слезами. Наконец он прикрикнул на неё, – дескать, хорошо же она встречает его после такой трудной командировки, и Надюха взяла себя в руки.

Она рассказала ему последние новости: отец купил-таки дачу (помог фронтовой дружок), сейчас оформляет документы; Оленька у мамы, чувствует себя хорошо; все только и мечтают о том дне, когда смогут выехать на эту дачу; профессор всё ещё в Москве, работы осталось на день-два, но до сих пор нет финских обоев, поэтому прихожая задерживает. Сказала она и про аванс, полученный у Христины Афанасьевны, намеренно не передавая всех подробностей того неприятного разговора. Сергей, вспомнив про деньги, принёс из передней свой кошелёк и торжественно вручил Надюхе тридцать рублей, сэкономленные им в командировке. На его вопрос, почему Надюха ничего не говорит про Магдино обещание дать взаймы, Надюха только пожала плечами – дескать, кто её знает.

– Но ты ей напоминала? – сердито спросил Сергей. – Она же такая, ей прямо надо, без всяких церемоний.

– Да, говорила, обещает, – уклончиво ответила Надюха. – Ладно, не волнуйся, завтра опять напомню.

Сергей пытливо посмотрел на неё, чувствуя какую-то недосказанность в её словах, какое-то даже лёгкое раздражение, проскользнувшее в голосе и взгляде, но учинять дотошный допрос на ночь глядя не решился.

Полдня у Сергея ушло на отчёт за командировку, беганье по кабинетам и разговоры – сначала у Долбунова, затем в тресте. Поездка была одобрена, Сергея всюду хвалили, подсмеивались над его и Димки Шакаряна простодушностью, в шутку советовали учесть опыт и в следующий раз быть похитрее. Заодно со всеми документами Сергеи оформил и справку в институт о переносе экзаменов на осень по причинам производственной необходимости, справку подписал ему начальник треста и обещал при этом позвонить своему приятелю, декану факультета гражданского строительства, чтобы поддержал в случае чего.

В столовой, в обеденный перерыв, когда он стоял в очереди к раздаче, к нему подошла Мария Кошелева, отделочница из звена тёти Зины, и передала записку от Ирины. "Серёжа, – писала она, – я надумала брать расчёт, перехожу в другое РСУ. Занеси квитанцию за лак. Помнишь? Нужно срочно. Ирина".

Сергей, ругнув себя за забывчивость, начал рыться по всем карманам и вскоре нашёл квитанцию в записной книжке.

После обеда он прямо направился к дому, где ещё совсем недавно клали стенку с Кузичевым и Мартынюком. Теперь здесь заканчивались отделочные работы и часть лесов была уже убрана. Кремово-чистый фасад под новой крышей приятно радовал глаз, и Сергей даже приостановился, любуясь отточенной правильностью круглоарочного фриза в антаблементе.

Когда он подошёл к столярке, ему показалось будто внутри, за мутными пыльными стёклами кто-то вдруг отпрянул от окна как бы в испуге. Он приостановился – да, какая-то еле видимая фигурка плавно отходила вглубь, расплываясь в сумраке помещения. Он толкнул дверь и вошёл в столярку.

Из-за плит, прислонённых к стене, сквозь переплёты рам на него глядела Ирина. Он присвистнул, невольно рассмеявшись.

– Чего прячешься?

Она вышла из угла, стряхнула с телогрейки древесные опилки. Пожимая обвислыми плечиками и зябко ёжась, подошла к верстаку, пнула резиновым сапожком подвернувшуюся щепку.

– Ухожу я, Серёжа, – тихо сказала она, не спуская с него блестящих чёрных глаз. – Ухожу, ухожу, ухожу…

– Что так?

– А так… Ухожу, и всё. – Она взяла его за пуговицу плаща, потянула к себе, но тут же выставила ладошку, чтобы не приближался слишком. – Так надо, Серёженька…

Сергей смотрел в её лицо, смугло-бледное, с нежной, чистой кожей, в её грустные то открытые, то прячущиеся за густыми ресницами глаза и чувствовал какую-то вину перед ней: не из-за него ли она уходит? Однако, помимо его воли, приходило к нему и какое-то облегчение.

Он достал квитанцию. Она взяла, сунула за подвёрнутый рукав телогрейки.

– Ну, как у тебя с жильём? – спросила уже другим, каким-то отчуждённым тоном. – Собрали деньги?

Сергей махнул рукой.

– Ещё семьсот – как до Арарата.

Она отвернулась к окну, помолчала и, не глядя на Сергея, сказала:

– Возьми двести рублей. У меня лежат ни к чему. Потом отдашь.

Протянула кулачок, разжала, и Сергей увидел перетянутую резинкой пачку денег, казавшуюся на её маленькой ладошке огромной и внушительной.

Только на короткий миг обдало его соблазном взять у неё деньги, но он тотчас вспомнил Первое мая, застолье, танец и её застенчивый разговор про брючный костюм, который ей так нравился на другой. К тому же гордость не позволила ему брать деньги. Он сжал её кулачок вместе с деньгами и отвёл её руку.

– Нет, Иринка, спасибо, нам обещали.

– Да? – спросила она недоверчиво. – Не врёшь?

– Честное пионерское! Наберём.

– Ну смотри…

В порыве благодарности к ней, чувствуя вину и горечь от невозможности как-то помочь ей, он обнял её, мягкую, податливую, прижал к себе и крепко поцеловал в губы. Лицо её стало совсем белым, она слабо оттолкнула его от себя, сказала чуть слышно:

– Иди, иди, Серёжа, прошу тебя…

От порога он улыбнулся ей, стараясь подбодрить, весело подмигнул – она глядела на него пустыми, без всякого выражения глазами, машинально прижимая к груди кулачок с деньгами.

По пути на новый свой участок он оказался снова возле арки с решётчатым верхом, перед входом во двор, где жила Екатерина Викентьевна со старухой матерью и девочкой, которым он обещал заделать дыру в полу. Он приостановился, подумав, что, может быть, взять да прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, вернуться в столярку, напилить пять досочек, сбить их поперечинами, захватить гвоздей, молоток и в час всё закончить, освободиться от долга, но, вспомнив, что опять надо будет разговаривать с Ириной, мучить её, отказался от этой затеи, решив сколотить крышку на том, новом участке.

Вечером Сергей и Надюха взялись клеить обои в профессорской спальне. Работали чётко, слаженно: Сергей на стремянке выравнивал верх, Надюха снизу следила за ровностью линий, совпадением рисунка. Обои были нарезаны, обтирочных тряпок было вдоволь, и за два часа спальня была готова.

Сергей в уме, пока клеили, прикидывал кубы, метры, множил, складывал и как ни проверял, а получалось не меньше четырёх сотен. Страшной была эта сумма, но и заманчивой – пусть сам профессор возьмёт счёты и проверит всё до копеечки. Премию обещал, ну это бог с ним, на его усмотрение, а он, Сергей, напоминать не будет, своё законное получить бы… Итак, за вычетом аванса ожидался расчёт у профессора в две сотни рублей, следовательно, на двадцать седьмое мая общий итог будет – одна тысяча девятьсот пятьдесят. Недостающие пятьсот пятьдесят Сергей предполагал раздобыть через начальство: попросить отпускные – сотни три на двоих, а уж двести-то рублей он вырвет у Магды, как бы она ни крутила хвостом…

Вечер двадцать шестого мая у Сергея ушёл на докраску дверей и окон. Надюха, чтобы не дышать краской, не приходила совсем – сразу после работы уехала в садик за Оленькой, впервые за много дней взяла её домой.

Наконец наступил день расчёта, двадцать седьмое мая. Работы оставалось на час, на два – покрасить полки в кладовках, кое-где подправить панели да оклеить прихожую финскими обоями, если они появились.

– Вы один? – спросила Христина Афанасьевна вместо приветствия и, пригласив его жестом внутрь квартиры, торопливо ушла.

Он прошёлся по коридору, потрогал ногтем сохнущую краску, погладил обои в маленькой комнате, куда уже были перенесены стол и кресло Александра. Заглянул в кабинет. Кругом никого: ни Павлика, ни Натальи, ни Александра. И сама Христина Афанасьевна куда-то исчезла – необычайно тихо, пусто в квартире. Сергей вернулся в кухню, присел на стул возле холодильника. Из неплотно закрытого крана капала вода, на плите кипел чайник. Странно, очень странно нынче у профессора. Ему бросился в глаза беспорядок на кухонных тумбах: груда грязной посуды, миски с водой, мясорубка с крупинками засохшего мяса, недопитый чай, соковыжималка, открытые банки с вареньем, какие-то коробочки, лекарства, тут же, среди горчичников и скомканных газет, резиновая грелка. Как будто кто-то впопыхах делал разом двадцать дел: готовил пищу, искал лекарства, давил ягоды, крутил мясо и, между всем этим, ставил кому-то горчичники. Сергей вышел в прихожую, проверил, достаточно ли натянулись газеты. Да, газеты натянулись хорошо, можно было накатывать обои.

– Серёжа!

Ага, вот наконец и хозяйка. Сергей вернулся в кухню. Христина Афанасьевна разбирала завалы на столах, раскладывала по коробочкам лекарства и то и дело тяжко вздыхала, притрагиваясь пальцами к краешку рта и к вискам. Вид у неё был утомлённый.

– Вот видите, Серёжа, как бывает. Вчера поздно вечером возвратился Андрей Леонидович. Так все радовались, а ночью плохо, сердечный приступ, "скорую" вызывали. Утром – опять. Врач строго-настрого велел лежать, не двигаться, никаких волнений. Видите, как…

Она стояла перед ним, маленькая, щупленькая, с тревожными, как бы потухшими глазами, со сморщенным, опавшим лицом.

– Сердце? – нелепо от внезапной растерянности спросил Сергей.

Она кивнула и, задумавшись, долго смотрела перед собой горестным, застывшим взглядом. И вдруг встрепенулась, взмахнула, как Наталья, руками.

– Серёжа, вы уж нас не браните, но обоев в прихожую всё ещё нет. Да, честно говоря, сегодня и как-то не до них. Может быть, нам рассчитаться, а обои как-нибудь позднее?

Вошёл Александр, быстрым твёрдым взглядом окинул Сергея, протянул руку, пожал, как всегда, энергично и крепко.

– Саша, – повернулась к нему Христина Афанасьевна, – я вот говорю Серёже, может быть, рассчитаться сегодня, а прихожую – попозднее, когда принесут обои?

Александр приподнял брови.

– Хорошо, – наконец согласился он и, крутнувшись на каблуках, вышел из кухни.

Христина Афанасьевна, поджав губы, с недоумением и горечью посмотрела ему вслед.

– Ничего, Серёжа, сейчас, – сказала она.

Александр пришёл с большим бумажником из тиснёной кожи, листками серой бумаги и ручкой. Небрежно сдвинув с края стола посуду, разложил листки и бумажник.

Сергей думал, что они сядут сейчас рядом, возьмут карандаши, тихо-мирно, по-любовному распишут работу и на глазок, с прикидкой определят деньги. Но только глянув на серый рулон в руках Александра, Сергей понял, что всё будет не так. На нескольких листках печатным, машинным шрифтом аккуратно были высчитаны все помещения, каждое помещение – на отдельном листке. Метраж стен, потолков, вид работы, госрасценки, нормы времени, качество, сумма.

Сергей тупо глядел в ровные, красивые ряды чисел и ничего не понимал. "Видишь? Видишь?" – повторял Александр, тыча то в одну строчку, то в другую. Подспудно, неосознанно Сергей принял внезапное решение: не проверять, не торговаться, не пересчитывать – взять, сколько даст, и сразу, не мешкая, уйти. Уйти и забыть. Обои в прихожей пусть клеит сам расчётчик…

– Ну, ну, сумму давай, – морщась, с нетерпением сказал Сергей.

Александр развернул последний листок – двести девяносто семь рублей шестьдесят три копейки. И под суммой отпечатано крупными буквами: "Кислицын", "Метёлкин". "Вот тебе и по науке!" – ошарашенно подумал Сергей. Ну уж никак не меньше четырёхсот ждал он, а тут… Его даже замутило от едкого, небывалого чувства жалости к себе. Что же это? Неужели не понятно им, какую бешеную работу провернули они с Надюхой? Как пластались тут, таскали старинную гробовую мебель, вытаскивали мешками мусор, лампочки протирали! Работали не за страх – за совесть! И вот тебе расчёт: за вычетом аванса – девяносто семь рублей шестьдесят три копейки…

Александр спокойно, невозмутимо отсчитывал деньги: стопочку пятёрок, стопочку троек, несколько рублевок и шестьдесят три копейки. Вот тебе! На машине! По науке!

– Пересчитай, – сказал Александр, – и распишись.

Сергей сгрёб деньги, не глядя сунул в карман, пошёл в ванную за инструментом. Хотел было не переодеваться, идти как есть, в робе, лишь бы скорее с глаз долой, но подумал – а с какой стати! Мало для них сделал, чтобы лишать себя права по-человечески переодеться в ванной, отделанной собственными руками? Нет уж, пусть-ка потерпят, пока не приведёт себя в порядок. По весеннему светлому Ленинграду идти, а не по тьму какой-нибудь таракани.