Текст книги "Квартира (рассказы и повесть)"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Коханов чуть отодвинул плечом Сергея и хрипловатым от волнения голосом спросил:

– Можно ли считать прогрессом, когда ради великих целей губят тьму народа? Вот Пётр, например, или…

– Понял вас, – живо откликнулся Андрей Леонидович. – В истории есть, как некоторые считают, закон, который ещё толком не сформулирован, но примерно он звучит так: то, что должно произойти, произойдёт обязательно, рано или поздно, и если искусственно оттягивать, тормозить процесс, то это лишь усугубит болезненность разрешения от бремени, но роды всё равно состоятся. Я не совсем разделяю это мнение. Что же касается эпохи Петра, то тут, говоря языком ортодоксальной науки, про изошла революция сверху, и поэтому, как всякая революция, она не могла быть бескровной, тем более если учесть ту глубину отсталости, из которой Пётр начал вытягивать Россию. В своё время Александр Сергеевич Пушкин заметил… Дословно не помню, но смысл таков: дела Петра государственного масштаба исполнены мудрости и свершались как бы на века, а некоторые его указы как будто бы вырвались у нетерпеливого самовластного помещика, который привык понужать своих нерадивых холопов кнутом и каторгою. Тут весь Пётр. А потери – потери неизбежны. Люди нередко бывают консервативны, стремятся сохранить статус-кво, существующее положение вещей, подчас забывая, что мир изменяется непрерывно и что гармония возможна не в статике, а лишь в динамике, в непрерывном изменении всего во всём и всегда. Самая страшная сила – сила косных традиций. Вот с этой силой и схватился Пётр.

– А вы не преувеличиваете роль личности в истории? – снова прохрипел Коханов, ещё теснее надвигаясь на Сергея. От него так разило винным перегаром, что Сергей осторожно отпихнул его локтем.

– Роль личности? История учит нас, что никогда не вредно преувеличивать роль личности – так-то будет надёжнее. Но если говорить всерьёз, то могу сообщить к вашему сведению, что человечество страдало и страдает до сих пор от поклонения вещам, богам, личностям и идеям. Так вот, Пётр – несомненно, гениальная личность, но из того сорта гениев, которые подавляли своей гениальностью. Есть, как известно, и другой сорт: которых подавляли, к примеру – Джордано Бруно, Галилей, Пушкин, Достоевский, Шевченко… Не надо преувеличивать, но куда опаснее преуменьшать. Опаснее потому, что в наши Дни от одного нажима кнопки зависит судьба всего земного шара.

– Я вижу, вы изучаете биоритмы Петра во время Полтавской битвы и Прутского похода, – сказал Коханов, вовсе не думая отодвигаться и дыша прямо на профессора. – Неужели это могло повлиять на ход сражений?

– Пётр лично руководил Полтавской битвой. Не думаю, что биоритмы сыграли решающую роль. В науке любой новый измерительный прибор всегда желателен, а эти таблицы – тоже своего рода инструменты.

– Андрюша, – страдальчески улыбаясь, напомнила о чём-то своём Христина Афанасьевна.

Андрей Леонидович, явно спохватившись, горячо, обещающе кивнул ей, но тут же снова увлёкся незаконченной мыслью:

– Пётр был настолько сильной личностью, что, не исключено, обладал интенсивным, так сказать, полем воздействия на окружающих. И если то, что я говорю, – не бред собачий, следовательно, биоритмы Петра и в день Полтавской битвы, и на Пруте имели-таки какое-то значение.

– А лично мне Пётр противен. Злодей и хам, – безапелляционно заключил Коханов.

– Не буду спорить. Но вот лишь некоторые указы, которые почему-то мало известны широкому кругу, а вы уже сами помозгуйте. Тысяча семисотый год – повеление завести в Москве восемь аптек без права продажи в них вин, а зелейные ряды с непотребными травами и ядами закрыть; запретить продавать и носить с собой остроконечные ножи, чтобы меньше резались по пьяной лавочке. Тысяча семьсот первый год – запретить подписываться уничижительными именами, вроде – Ивашка, Петрушка, Николашка, а также падать перед царём на колени и зимой снимать шапку перед дворцом. Тысяча семьсот второй год – указ о введении в России первой газеты; указ против затворничества женщин, разрешение отказываться от вступления в брак при несогласии невесты. Тысяча семьсот четвёртый год – указ, запрещающий убивать младенцев, родившихся с физическими недостатками, тут же запрещено хоронить мёртвых ранее трёх дней, И так далее. Были бы мы сейчас такими, какие мы есть, если бы не преобразовательная деятельность Петра? Подумайте сами. Лично я, – Андрей Леонидович сделал ударение на слове "лично", повторяя интонацию, с какой произнёс это слово Коханов, – лично я против категорических утверждений. Излишняя категоричность, поверьте, – не лучший признак.

Он внимательно, как бы проверяя впечатление, которое произвели на Коханова его слова, посмотрел на него и, убедившись, что тот не в обиде, расхохотался и одобрительно похлопал его по колену.

– Ничего, ничего, у вас всё ещё впереди. Счастье не в том, чего мы достигли, а в том, чтобы не утрачивать тяги к движению, не останавливаться ни на миг. Но мы отвлеклись. – Андрей Леонидович отложил таблицы, взял листки, с которыми пришли к нему Сергей и Коханов. – "Я есмь Истина. Всевышний, подвигнутый на жалость стенанием тебе подвластного народа…" – начал он вслух, но умолк, быстро пробежав содержание листка глазами. – Ну, друзья, это положено знать: Радищев, "Путешествие из Петербурга в Москву", глава "Спасская Полесть", знаменитый сон путешественника. – Он взял третий листок, прочёл про себя, живо поднялся, прошёлся вдоль книжных полок, хищным броском извлёк ещё одну книгу, с жадной торопливостью принялся листать, роняя закладки.

– Точно! Петрашевский! – с радостью воскликнул он. – Показания на следствии. Тоже личность – многое можно рассказать о нём. Приговорён был к расстрелу, кстати вместе с ним и Достоевский. В последний момент, как финал изощрённой пытки, было объявлено о замене смертной казни бессрочными каторжными работами. В Сибирь! Вот так, друзья мои…

И вдруг из соседней комнаты донеслись звуки рояля – отрывистые, тревожные, настойчиво бьющие по одной больной точке.

Андрей Леонидович грузно ссутулился, замер в задумчивости. За спиной Сергея, со второго дивана насморочно дышал Павлик. Андрей Леонидович стоял с опущенной головой, тучный, тяжёлый, словно глыба из гранита. Лицо его в сумеречном свете ненастного дня было серо, рот плотно сжат, резко очерчен двумя глубокими складками.

Разбеги музыки, остановки, рывки и взлёты – всё это сочетание быстроты и меланхолии томило, надсаживало душу. Сергею стало зябко, ознобная волна прошла по спине.

– Скрябин, – чуть слышно, для себя, сказал Андрей Леонидович.

По коридору мимо кабинета прошёл с пылесосом в руках Александр, и тотчас где-то рядом, видимо, у книг, лежавших стопками в коридоре, натужно загудел мотор. Музыка оборвалась. Андрей Леонидович досадливо крякнул.

Христина Афанасьевна с осторожностью, словно бумага могла рассыпаться от прикосновения, взяла листки.

Её тонкие пальцы с припухшими суставами – Сергей поразился – были в шрамах, задубевших мозолях, в чёрных трещинках, какие бывают от частой чистки картофеля.

– В Публичке не стоит показать? – спросила она.

– Не надо, пусть оставят на память, – сказал Андрей Леонидович раздумчиво. – Вечером в Москву, а дел ещё – тьма, так что, молодые люди, прошу извинения… – Он развёл руками: дескать, ничего не поделаешь, придётся прощаться.

Сергей и Коханов дружно вытянулись, как солдаты по команде командира. Сергею стало неловко за то, что отняли у занятого человека столько времени, но Коханов, видно, настроен был иначе.

– И всё же, профессор, кое в чём я с вами не согласен, – начал было он. Сергей, стараясь сделать это незаметно, двинул его под ребро.

– Ну что ж, – улыбнулся Андрей Леонидович, – это ваше право. И очень хорошо, что у вас есть собственное мнение. Очень!

– Конечно, с вами трудно тягаться, у вас вон сколько книг, – Коханов с завистью прищёлкнул языком. – Никогда столько не видывал в одной квартире. У меня, к примеру, чуть больше сотни.

– Книги нужны мне для работы. Я книжный червь, без книг, как без почвы, погибну.

Андрей Леонидович решительно протянул руку, и они простились. В коридоре Александр методично обрабатывал щёткой пылесоса корешки книг.

Едва вышли за дверь, Сергей сказал Коханову:

– Дай до завтра листки, хочу жене показать.

– На. Только, смотри, не зажиль.

16

Во дворе за аркой на них накинулся бригадир Пчёлкин. Загородил дорогу и давай орать на весь двор – дескать, неужели, для того чтобы опохмелиться, нужно два часа времени, когда плиты уже привезены, доски ждут разгрузки, раствор подвезли, Ботвин бегает, ругается: сколько можно околачивать груши?! Он пятился, размахивая руками, как будто выгребал на спине с опасной быстрины. Отчасти он был, конечно, прав, но насчёт опохмелки и околачивания груш – это уж слишком! Явное передёргивание: Ботвин никак не мог сказать «околачивают груши» – это уже сам Пчёлкин, весь он тут, в этом доколачивании".

Коханов прошёл мимо и ухом не повёл. Во-первых, Пчёлкин, так же как и Ботвин, ему не начальство, другая фирма. А во-вторых, кто, где и когда сказал, чтобы крановщику все восемь часов безвылазно сидеть в башне?! Он что, не человек? Часть механизма? Поэтому-то он и прошёл мимо Пчёлкина гордо и независимо, даже не удостоив того небрежным взглядом. А Сергея вдруг взбесили нападки Пчёлкина: если бы действительно бегали к пивному ларьку или за "сухарём" в кафе-мороженое, а то по сугубо, можно сказать, научному делу отлучались.

– Слушай, бригадир, ты не больно-то ори, – проговорил он, чеканя каждое слово, – а то возьму учебный отпуск, тогда сам будешь эти плиты класть. Понял? И вообще, я на аккорде, можешь не гавкать.

– Ну, ну, – отмахнулся от него, как от налетевшего шмеля, бригадир. – Слова нельзя сказать. Мне-то что, гуляй, хоть вообще не ходи. – Он выругался, но уже не на Сергея, а как бы куда-то туда, в сторону и вверх. – Надоели вы мне все с вашими отпусками. Или учиться, или работать. – Он махнул сразу двумя руками и, ворча про себя, побежал под арку.

Сергей глядел ему вслед, и злость постепенно утихала – внезапная волна жалости, тёплой щемящей грустя окатила его сердце. Вот бежит по тропке между горок мусора мужичок, больной, в общем-то, человек: у него и язва желудка с войны, и подёргивание левой половины лица от контузии, и радикулит, и одно ухо не слышит, и по временам бывают такие страшные головные боли, что скрипит зубами и становится белым, как чистая извёстка, – бежит этот человек, когда-то, лет двадцать назад, если не больше, поставленный на эту собачью должность, и тянет за двоих и других подгоняет, как будто больше всех надо. А что внутри у него, какой мотор заставляет крутиться я раскручивать других? Корысть какая-нибудь? Желание выслужиться? Или, может быть, больше напишут ему в расчётной ведомости за месяц? Совесть, одна лишь бескорыстная привязанность к делу, честная душа мастерового! И Сергею стало досадно – он, по сути, мальчишка рядом с Пчёлкиным, так по-хамски разговаривал с бригадиром: "не гавкать" – разве можно так говорить Пчёлкину, в общем-то беззлобному и невредному человеку? И сразу припомнилось, сколько раз бригадир выручал их, выбивая аккорды там, где хотели пустить работу по повремёнке, сколько раз, опять же защищая их интересы, брал на себя вину за мелкие недоделки и сам, задерживаясь по вечерам, дотирал, достругивал, домазывал в уже сданных домах, доводил до конца мелочи, которые всегда у строителей как бельмо на глазу. А сколько раз просто по-человечески шёл навстречу, выгораживая провинившихся или случайно подгулявших своих хороших работников. Нет, грех обижаться на такого бригадира! Тем более обижать. И Сергей пообещал себе, что при первом же случае поговорит с Пчёлкиным, скажет ему доброе слово…

Кузичев и Мартынюк, спрятавшись от ветра, дувшего с Невы, сидели на корточках в оконном проёме. Сергей молча подсел к ним, закурил. Внизу затеялась какая-то возня с плитами: то ли не было тех, которые нужны, то ли исчез куда-то стропальщик – Коханов звонил, звонил, поднял стекло кабины, высунулся, покрыл матом с верхотуры. Снизу донеслись хриплые крики Пчёлкина.

Сергей сидел, упёршись спиной в стенку, подтянув колени к подбородку. День был пасмурный, холодный. Низкие тучи неслись со стороны Финского залива, ветер что ни час менял направление. Теперь дуло вроде бы, точно с севера, но тучи почему-то гнало на восток.

– Ну, что профессор? Прочёл листки? – спросил Кузичев.

Сергей кивнул. Говорить не хотелось, на душе было тревожно и уныло. То ли сказывалась усталость последних дней, то ли действовала погода.

– Разгадали, кто писал? – не унимался Кузичев.

– Да, известные тексты: Посошков, Радищев, Петрашевский.

– Ну, а для науки-то полезно?

– Для нас полезно: для меня и для тебя, – сердито ответил Сергей.

Кузичев чуть наклонился, заглянул в лицо Сергею, Что-то невысказанное осталось в его пытливом взгляде. Он уже не казался больным, как утром в вагончике. Лицо опало, светлые глаза блестели, как всегда, холодно и упорно.

– Дурью маются, а тут сиди, как пень, – проворчал Мартынюк.

– А ты не сиди – бегай, – обозлился Сергей.

– Ага, кое-кто из себя больно вумных корчит, денег ему не надо, а мы, дураки, без денег ещё не научились. Ты, считай, час гулял, а я за час бы, глядишь, рублик заработал. – Мартынюк принуждённо засмеялся, делая вид, будто всё это говорится больше в шутку, чем всерьёз, но потемневшие глазки его поблёскивали зло, надсадно.

Взбешённый Сергей повернулся к нему со стиснутыми кулаками, и тот подобрался весь, готовый не дать спуску, но вовремя вмешался Кузичев.

– Ша! – сказал он вроде бы спокойно, но в слове этом, коротком, как шлепок пощёчины, было что-то властное и сильное: за словом этим, за тоном, за ледяными глазами его явственно обозначилась вся пружинная взрывная натура Кузичева.

И Сергей, и Мартынюк знали, что не дай бог, если эта пружина сорвётся, и потому оба прижали языки. Зазвонил Коханов. В проём выплыла из-за стены плита перекрытия. Она раскачивалась, и в ритме с её раскачкой, забавляясь, позвякивал Коханов.

До четырёх они положили ещё две плиты. Работали молча, понимая друг друга без слов, обходясь одними жестами и беглыми взглядами. Когда откуда-то из соседнего жилого дома донеслись сигналы точного времени, Кузичев посмотрел на часы и хмуро сказал Сергею:

– Ну, чего ж ты? Иди, мы тут с Павлом управимся.

В этом снисходительном разрешении звеньевого, в этом на редкость уважительном "с Павлом" было для Сергея нечто бьющее по самолюбию, нечто такое, в чём он не мог сразу разобраться. Впрочем, копаться в себе у него не было ни привычки, ни времени – в шесть вечера начинался зачёт по диамату, и надо было внутренне подобраться, окинуть хотя бы беглым взглядом те скудные запасы знаний, которыми он располагал. И это была даже не половина, а всего лишь треть, если не меньше, его теперешних забот: на две трети он был там, в профессорской квартире, где ждали его пачки с плитками, мешки с песком и цементом, извёстка, лак и обои.

Зачёт, как и предполагал Сергей, свёлся к недолгой и в принципе формальной процедуре: преподаватель, сам в прошлом строитель, понимавший заботы и возможности заочников, больше говорил сам, нежели заставлял говорить сдающих. Но содержание работы Энгельса "Роль труда" спрашивал всех, и тут Сергей оказался на высоте: рассказал про роль руки, про человеческий зародыш, в развитии которого повторяется развитие наших животных предков, про кажущуюся власть человека над природой и про то, как испанские колонизаторы варварски истребляли леса на Кубе, ныне острове Свободы. В половине седьмого, один из первых, он выскочил из аудитории, где проводился зачёт, и с лёгким сердцем помчался на трамвайную остановку. Повезло и с трамваем: через какую-то четверть часа Сергей был уже на Литейном проспекте, в двух кварталах от профессорской квартиры.

Он быстро шагал по людному в этот час проспекту, легко маневрируя между встречными прохожими, обгоняя старушек, плетущихся со своими сумками, огибая хвосты очередей возле овощных лотков. Не шёл – летел, так вольно, радостно было на душе. Хотя и не очень-то больших трудов стоил ему этот зачёт, но всё же Сергей был доволен, что не отступился, не дал слабину. Впереди экзамены, курсовой проект по сопромату, тьма-тьмущая работы, однако теперь он был уверен, что диплом получит..

И вдруг что-то неприятно задело его на этой улице: он снова очутился перед аркой двора, в котором жила Екатерина Викентьевна. Вспомнилось обещание заделать пол, и чувство безмятежности пропало, а вместе с ним пропала и охота спешить к профессору. "Чёртово колесо!" – с досадой подумал он, внезапно ощутив огромную усталость, словно это не он только что летел с чувством окрылённости, а кто-то другой.

Конечно, можно было бы сделать вид, будто забыл и про печь, которую они с Мартынюком лихо выкинули за один вечер, и про деньги, сначала столь бессовестно содранные с несчастной хозяйки, а затем со стыдливой поспешностью частично возвращённые, и про обещание заделать пол – всё это нигде не записано, кроме как в себе самом, и никто никогда, кроме себя самого, не предъявит никаких претензий, не напишет никаких жалоб. Можно было бы просто отмахнуться, сославшись на свои дела и заботы, которые для него, наверное, не менее важны, чем заботы, в общем-то, если уж прямо говорить, совсем чужих людей. Но в том-то и заключался фокус, что Сергей Метёлкин не мог забыть про обещание, что-то не позволяло отмахнуться и пройти мимо. Это "что-то" сидела в нём крепко и было сильно: оно заставило его приостановиться перед аркой, свернуть во двор и пойти в дальний подъезд, где жили старушка, Екатерина Викентьевна и её девочка. "Размеры сниму, а там видно будет", – решил он, испытывая неловкость перед самим собой за свой порыв.

Старушка лежала: резко поднялось давление. Екатерины Викентьевны снова не было дома, и возле бабушки, слабой и по-нездоровому румяной, неотступно находилась девочка. Сергей прошёл на цыпочках в середину комнаты, где раньше стояла печь, отодвинул тумбочку, отставил фанеру, вынул из кармана складной метр. Девочка дала ему листок бумаги, и он по-быстрому снял размеры проёма. Прикинул, как лучше сколотить доски, чтобы легли они надёжно и гладко, заподлицо с полом. Закончив замеры, он хотел было тотчас и удалиться, но старушка поманила его к себе и велела сесть подле неё. Девочка придвинула ему табуретку.

– Мы с Катенькой подумали, и, – вас ведь Серёжа звать? – Серёжа, мы не можем согласиться, чтобы вы бесплатно делали нам эту работу. Печь – одно, а это – другое. Вы скажите сколько, и мы заплатим.

Старушка повела взглядом за девочкой, деликатна отошедшей к окну, чтобы не мешать разговору взрослых, и сказала, понизив голос:

– Мы теперь богачи: вон, Ниночкин отец, – она указала глазами на девочку, – соизволил перевести сто рублей. Это за два-то года, – добавила она спокойно, без, казалось бы, необходимого при этих словах негодования.

– А что, он?.. – начал было Сергей, но осёкся под предупреждающим взглядом старухи.

– Больной вопрос у нас, – прошептала старуха, ко-сясь на девочку. – Одиннадцать лет жили вчетвером в этой комнате. Человек он неплохой, но слабый. Способный, а не пробивной. В городской очереди уже седьмой год. Я же блокадная, мне положено, а он не хотел пользоваться моим правом, через свою службу пытался. А там знаете как: кто понахрапистее, понахальнее, кто надоедает каждый день, жалобы пишет во все инстанции, тот и получает. А кто стеснительный, робкий или, знаете, есть такие, не хотят унижаться, гордые, те и мыкаются. Я его не могла понять. Катенька тоже измучилась с ним. Вы понимаете, горе-то в чём: он пить начал, да как-то сразу его подкосило. Немного выпьет – вина там или пива, и уже пьяный. Иные, глядишь, грубо говоря, жрут эту водку, целыми стаканами хлещут, а Женя и тут слаб оказался. Уж как только мы с ним не говорили, и по-хорошему, и по-плохому, и лечить пытались устроить в лечебницу при "Светлане" – нет и нет. Первое время друзья подбирали, но и они отступились. Такой был инженер! Конструктором работал, ценили его, премии, бывало, большие приносил, а потом – по магазинам разнорабочим, как голь перекатная. После совсем сгинул: неделю нет, вторую. Мы все больницы обзвонили, морги, в милицию сообщили. В прошлом месяце от него вдруг письмо: в Норильске, "зарабатываю деньги". Катенька до того уже вымоталась с ним, что разорвала письмо в мелкие клочья, слышать о нём не хочет, а Ниночка, видите, за него. Скучает, плачет, тоскует. Деньги пришли, сто рублей – много ли по нынешним временам, а счастья-то сколько! – Старушка вытерла набежавшие слёзы, махнула рукой в сторону девочки: – Из-за неё Катенька согласилась получить. Ей ведь давно уже советуют на работе подать в суд, чтобы по суду иметь с него, а она не хочет – гордая. Вот так и живём. – Она засмеялась: – Боремся друг с другом. Ну, извините, Серёженька, я вас задержала. Бегите, славный вы человек.

Не зная, что сказать на это откровение, чем утешить старушку, Сергей посидел молча, с опущенной головой, подождал самую малость для приличия и поднялся.

– Вы даже не сомневайтесь, пол вам сделаю. И денег никаких не надо, – сказал он с такой убеждённостью, как будто произносил выношенную и принятую сердцем клятву.

В тот вечер Сергей, изрядно провозившись, закончил кладку плитки в ванной. Надюха побелила в спальне потолок, и они оба, размерив и нарезав обои, взялись за поклейку в маленькой комнате. К одиннадцати, уже без сил, они закончили с обоями и, собрав с полу обрезки и мусор, пошли во двор выбрасывать в мусорные баки. Когда они вернулись, в прихожей толпилась вся семья Кислицыных: Андрей Леонидович, готовый в дорогу, в плаще и синем берете, с портфелем и тростью, прощался с домочадцами.

Сергей и Надюха хотели было проскользнуть бочком, чтобы не мешать при проводах, но Андрей Леонидович поймал их обоих за руки и, пожав, сказал с добродушным смешком:

– Ну, трудящиеся, выжили вы меня.

Надюха зарделась, ответила напевно, чуть жеманничая:

– Ой, что это вы говорите, Андрей Леонидович! Знали бы, не взялись бы.

Он захохотал, пристукнул тростью.

– Шучу, шучу. Ну, сядем, что ли, на дорожку? И вы – тоже садитесь, – пригласил он Сергея и Надюху. – Чтобы дорожка была скатертью, а развилок поменьше.

Все уселись – кто на стул, кто на подоконник, Андрей Леонидович – на подзеркальник. Павлик, липнувший к деду, цепляющийся то за руку, то за трость, взобрался к нему на колени.

– Дедуля Андруля, милый, возвращайся скорее. У нас в Ленинграде своих библиотек сколько твоей душеньке угодно, – сказал мальчик со слезами на глазах. – И мне ничего-ничего не надо, честное слово!

– А зайцы шоколадные? Неужто зайцы тебе не нужны? – якобы всерьёз удивился Андрей Леонидович.

– Ну, раз уж ты едешь… – заколебался малыш.

– Итак, всем по два зайца, – решил Андрей Леонидович.

Легонько похлопывая, он снял Павлика с колен, поднялся.

– Ну, Павел, расти большой, не будь лапшой.

Павлик с плачем обхватил деда за ноги, вцепился в плащ. Андрей Леонидович, растерянно, жалостливо глядя на внука, потрепал его по курчавой голове.

– Ну, ну, Павлуша, будь мужчиной.

Александр бесцеремонно отцепил Павлика, подхватил на руки, понёс, всхлипывающего, через кухню в спальню. За ним, помахав тестю, ушла озабоченная, вся как бы напружинившаяся Наталья. Андрей Леонидович, растроганный, с повлажневшими глазами, торопливо чмокнул жену, взял портфель и вышел в тёмный подъезд.

"Завтра можно начинать кабинет", – подумал Сергей. Надюха выглядела печальной и усталой. Они кое-как умылись, переоделись в тупом молчании полной обессиленности и, наскоро простившись с Христиной Афанасьевной, тоже измученной и вялой, двинулись восвояси.

После душа и чая, уже в первом часу ночи, Сергей вспомнил про кохановские листки, вынес их из передней, где висела куртка, и прочёл Надюхс.

Она стояла перед зеркалом в ночной сорочке, смазывала кремом руки и лицо. Когда он прочитал показание Петрашевского: "упадёт капля крови моей на землю… вырастет зорюшка… мальчик сделает дудочку… дудочка заиграет… придёт девушка… и повторится та же история. – Надюха замерла в неподвижности, как бы поражённая какой-то догадкой, какой-то внезапной грустной мыслью.

– Красиво и жалко, – едва слышно сказала она и вдруг, закрыв лицо руками, отвернулась.

Сергей и сам почувствовал, как засвербило в глазах и перехватило горло. Он расправлял, поглаживал листки, ощущая глубокую печаль и усталость – усталость не только тела, но и души, некий опасный край, возле которого остановился вдруг, с полного разбега…

– Почему так? – спросила Надюха, не оборачиваясь. – А, Серёга, почему? Чем лучше человек, тем труднее ему живётся. Почему?

Что мог он сказать ей на это? Если бы он знал сам…

– Я вот думаю, думаю, – продолжала Надюха, – и никак не могу понять, многое не могу понять… – Она со всхлипом, как-то по-бабьи вздохнула и с горькой усмешкой закончила: – Неужели мы такие хорошие, что нам всё дастся с трудом?

– Не ломай голову на ночь, – хмуро отозвался Сергей.

Надюха посмотрела на него долгим пытливым взглядом, но смолчала. Действительно, пора было спать.

17

Целая неделя ушла у Надюхи на оформление документов: справки из ЖЭКа, копии и характеристики, официальные письма и рекомендации с места работы – пришлось завести особую папку, чтобы, не дай бог, не потерять или не запачкать драгоценные бумаги. Всё это наконец было сдано в горжилотдел, и им сообщили адрес строящегося дома. При этом было сказано, что смотровой ордер будет выдан лишь только после того, как они внесут первый взнос, то есть две с половиной тысячи рублей, на расчётный счёт кооператива в сберегательную кассу. Если бы они пришли уже с квитанцией об уплате, то, разумеется, смотровой ордер был бы выдан незамедлительно.

В тот же день вечером они не удержались и, отложив работу у профессора, поехали смотреть свой будущий дом.

Это оказалось не так уж и далеко. Район этот, довольно неплохо уже обжитый и благоустроенный, был связан с центром трамваями, троллейбусами, вот-вот ожидалось и окончание строительства новой станции метрополитена. А по ширине улиц и озеленению вообще никакого сравнения со старой, питерской частью города: просторно, чисто, красиво! И воздух свежий, как на даче.

Их будущий дом, четырнадцатиэтажный, сложенный из нежно-розовых плит, был в основном закончен – велись внутренние работы, и по числу бульдозеров, что разравнивали прилегающую к дому территорию и сгребал и груды мусора, было ясно, что сдача дома не за горами.

Дом был вызывающе красив: широкие светлые окна, перемежающиеся тонкими, изящными перегородками, тянулись не сплошными унылыми рядами, а располагались лесенкой; плиты, отделанные под мозаику, блестели в лучах заходящего солнца и казались состоящими из мириад маленьких розовых звёздочек; длинные квартирные балконы были отделены один от другого ажурными бетонными решётками и придавали ещё большую лёгкость и изящество внешнему виду. Другая точно такая же коробка высилась за обширным пустырём, на котором, по всем признакам, разбивали большой парк: тут и там на всём пространстве между домами темнели кучки завезённого чернозёма. Пока Сергей и Надюха зачарованно глазели на сверкающий новенький как с иголочки дом, подъехали друг за другом несколько самосвалов и сгрузили чернозём вразброс в дальних концах пустыря.

Сергею и Надюхе хотелось посмотреть внутренность дома, хотя бы краем глаза взглянуть на какую-нибудь квартиру, но весь первый этаж предназначался под магазины, а подъезды с тыловой, жилой части здания были закрыты, что могло означать только одно: действительно, отделочные работы близятся к концу.

Дом этот и надежда на то, что и они, может быть, станут жильцами такого почти сказочного дворца, ошеломили их. Всю обратную дорогу до трамвайной остановки они молчали, лишь изредка многозначительно поглядывали друг на друга и понимающе вздыхали. Надюха закусывала губы, туманно, грустно улыбалась своим мечтаниям и покачивала головой. Ветер, налетавший порывами, уже не холодный и сырой, как было утром на стенке, а тёплый и мягкий, сглаженный массивом огромного города, трепал, лохматил Надюхе причёску, обтягивал платьем её крепкое стройное тело, и Надюха едва успевала придерживать волосы и подол. Когда она вскидывала руки, становились видны под короткими рукавами её лёгкого платья красные точечки аллергической сыпи, и Сергей, замечая их, ощущал щемящую нежность к жене. Стыдясь этого чувства и отгоняя его, он поглядывал через плечо на розоватую махину, ослепительно блестевшую, как ларец, сложенный людям на диво руками искусного мастера из полос хрусталя и драгоценного камня.

В трамвае, в грохоте уличного движения, под лязг колёс и шипение открывающихся дверей, он вдруг сказал Надюхе, что разобьётся в лепёшку, ляжет пластом, а заработает на квартиру в этом доме. И пусть это будет для неё его свадебным подарком – ведь в своё время он ничего не мог ей подарить, кроме самого себя. Она взглянула на него сначала удивлённо, чуть-чуть как бы даже испуганно, но тотчас глаза её засветились теплом, и она с тронувшей его доверчивостью прижалась к нему.

За десять дней Сергею и Надюхе удалось собрать тысячу пятьсот рублей. Семьсот пятьдесят набралось в первые дни, сто восемьдесят пять прислал отец Сергея, приписав в извещении к переводу, что больше нет, так как недавно потратились на ремонт дома и завели ещё пять ульев. Пятьсот семьдесят заняла Надюха у сотрудниц управления и бывших своих товарок по бригаде. Сергей поспрашивал ребят, с которыми когда-то поначалу вместе работал, обратился и к Пчёлкину, но ни у кого свободных денег не нашлось. Идти к начальству Сергей не решался, побаивался, как бы не отобрали кооператив или не подключили кого-нибудь на подстраховку.

Особенно тревожиться пока было вроде бы рано; тысяча пятьсот уже на руках, впереди двадцать дней, аванс за май, профессорские деньги – рублей четыреста наверняка. А там, если дача сорвётся, глядишь, и тесть подкинет. Магда обещала дать взаймы, Надюха почему-то помалкивает про эти деньги, но Магда – человек слова, в крайнем случае, если Надюхе почему-то неловко напоминать ей про обещание, он, Сергей, спокойно может это сделать – они с Магдой давно "кореши": Магда всегда искрение радуется, когда встречает его, и ему приятна эта бойкая смазливая баба.

Хорошо бы, конечно, сразу, заранее внести денежки, чтобы уже спокойно ждать, не думать, как и что, а то ведь всякое бывает с этими кооперативами: подвернётся кто-нибудь пошустрее да поденежисе, вот и пиши потом жалобы. А что же, скажут, вы тянули? Чем вы лучше? У нас все трудящиеся равны. Попробуй докажи, что тебе квартира нужнее, чем тому, кто пошустрее да поденежнее.