Текст книги "Квартира (рассказы и повесть)"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Ну, это нескоро.

– Думаешь, я тут до ночи засяду?

– Сразу убегать нехорошо.

– После второй подниму якоря.

– Девушек обидишь.

– Ничего, перетопчутся.

– И меня…

– Но ты же не дурочка, должна понимать.

– Понимаю. Ешь давай.

Не успели как следует закусить, тётя Зина опять подняла стакан, но, подумав, опустила.

– Мы тут маляры да штукатуры, мелкая рабочая кость, а вот в гостях у нас, – она указала на Сергея, – очень хороший человек, каменщик! Наше слово – что? – побрызгать, помазать, его слово – камень положить. Пусть скажет чего-нибудь, крепко мужицкое, нашенское. Только без оборотов-проворотов, это мы и сами могем.

Она сипло засмеялась щербатым ртом, и стало видно, что предки её были восточные люди: круглое лицо, узкие глаза, маленький приплюснутый нос.

– Правильно! Серёжа, скажи!

– Пусть скажет.

– Каменщик, врежь! Кирпичом!

Сергей крутил перед собой стакан, ухмылялся, думая, что бы такое сказануть. Просят крепко мужицкое, нашенское, и в то же время "очень хороший человек, каменщик!" – как тут быть? И вдруг зажглось в нём прежнее, деревенское, лихое, от чего замурашилась кожа на спине, стало озорно на душе, и он пошёл молотить, что подвёртывалось на язык:

– Ваше слово – брызгать, моё – камень класть? Может, так, а может, иначе. В такую малину попадёшь, чего помнил, позабудешь, чего знаешь, не соврёшь. На работе-то не видно, какие вы, ягодка к ягодке, симпатичные. Сам бы ел, да зубы съел. Как говорят, кабы не было жалко лаптей, убежал бы от жены и от детей.

– Лапти найдём! – выкрикнула тётя Зина.

– Иринка сплетёт, – подбавил кто-то.

Все засмеялись, принялись выкрикивать – каждый по слову. Речь сбилась. Сергей стоял, с ухмылкой разглядывая водку в стакане, пережидая шум и смех.

– У нас в деревне ещё так говорили: лакома овца до соли, коза до волн, а Маша до любови, – сказал он" глянув сверху вниз на Ирину.

– Тошно тому, кто любит кого, а тошнее тому, кто не любит никого, – окая, пропела Ирина, вызвав смех и одобрение.

– Любит с оглядкой таракан за кадкой, – как бы подсказала Ирине тётя Зина. Она торжественно поднялась, дотянулась поверх Ирины до Сергея и, крепко обняв за шею, звучно поцеловала в губы. Кто-то прикрякнул под общий хохот.

– Вот это по-нашенски! Люблю, – сказала она, развозя кулаком слёзы по щекам. – Вот это парень так парень! За твоё счастье-здоровье!

Она, не отрываясь, выпила полстакана водки, выдохнула, выпятив губы, и, моргая глазами, задёрнутыми слезой, стала искать, чем закусить. К ней потянулись с грибами, огурчиками, мочёными яблоками. Она отмахнулась от закусок, вытерла рот ладонью, передёрнулась вся и вдруг запела сиплым, простуженным голосом: "Я у мамы одна, я у папы одна…"

От выпитой водки, от общего внимания горячее, весёлое, хмельное токами пошло по телу Сергея. Он тут свой, нужен, все смотрят с интересом, заботливо предлагают закусить, улыбаются, подмигивают. Иринино тёплое плечо вжато в его плечо, её рука нет-нет да и скользнёт по его руке. Он как бы не слышит её прикосновений, будто не замечает, но нутром вздрагивает от них.

Уже не было скованности за столом, уже пел и визжал магнитофон, и все гудели и качались, каждый сам по себе или в кучке. Уже кричали, не пора ли спеть песню, а какой-то парень, белобрысый, в роговых очках и с усиками, всё спрашивал у Сергея через стол, как там у Сергея насчёт работы, примут ли в звено каменщиков, если окончил финансово-экономический техникум. Сергей кричал ему, что не всякий годен на каменщика, что тут нужна крепкая рука и точный глаз, и ещё характер – тоже. Парень прикладывал ладонь к уху, падал грудью в тарелку, но всё равно ничего не слышал, и в конце концов разозлённый Сергей послал его подальше.

Начались танцы, Ирина потянула Сергея из-за стола, от прилипчивого очкарика, который всё хотел устроиться каменщиком и теперь, пересев поближе к Сергею, расспрашивал о заработках. Танцевали твист или нечто подобное: без обнимок, на расстоянии, с приседаниями и покачиваниями колен. В самый разгар танца, когда партнёры топтались напротив своих партнёрш, Ирина вдруг подошла к Сергею с опущенными руками и приникла грудью к его груди. Он обнял её, она скользнула ладошками по спине.

– Вон посмотри, – сказала она, показав глазами на девушку в бежевом брючном костюме, танцевавшую рядом с ними. – Мне к лицу будет?

Сергей не понял, вопросительно вскинул бровь. Ирина смущённо фыркнула, уткнулась ему в грудь.

– Про костюм я. С кем мне посоветоваться? Вот тебя и спрашиваю: мне подойдёт? – И, глянув мельком ему в лицо, она сказала, натянуто улыбаясь: – Не думай, я за тряпками не гонюсь, но о таком костюмчике мечтаю. Уже сто пятьдесят накопила.

– Такой дорогой? – удивился Сергей, с любопытством приглядываясь к девушке в бежевом костюме.

– Импортный! Джерси!

– Я ничего не смыслю в этом, но вроде неплохой костюм, сидит ничего, да?

– На ней – да, а мне подойдёт такой фасон?

Сергей шутливо, словно проверяя её фигуру, крепко обгладил её талию ладонями. Ирина глубоко вздохнула, прижалась к нему.

Сменилась музыка, зазвучало старомодное танго. Выключили лампу. Заполыхал голубым мерцающим сиянием немо работающий телевизор. Бледно-серебристые сполохи заметались по потолку, по стенам, по отрешённым лицам танцующих.

– В третьей комнате Колька Хрымов, чернявый такой, электрик, – знаешь? Пристаёт, сволочь, – вдруг пожаловалась Ирина.

– Здесь он? – спросил Сергей.

– Ой, что я, дура, – спохватилась она, – не надо!

– Пошли!

– Серёжа, не надо.

Он насильно вывел её сквозь качающуюся толпу в коридор, и они пошли, крепко держась за руки. Сергей – впереди, за ним – Ирина. За дверьми соседних комнат гудели праздничные застолья: пели, плясали, хлопали в ладоши, колотили каблуками. Сергей посмотрел на часы, но время не запечатлелось в памяти. "А, всё одно, – решил Сергей, – семь бед, один ответ, самое главное сейчас вразумить, – именно это слово главенствовало в голове, – вразумить вшивого электрика Хрымова".

Сергей рванул дверь с номером "3" – в сизом дыму за столом сидела чинная компания, парни и девушки пили-ели, говорили о чём-то, звучала музыка.

– Хрымов! – крикнул Сергей, и все обернулись, замерев на полуслове. – Хрымов! На выход! Телеграмма.

Из-за стола поднялся рослый чернявый парень, с завитыми пышными волосами и красными мокрыми губами. Сергей отступил в коридор.

– Ну, – сказал Хрымов, протягивая ладонь, – где телеграмма?

Ловким перехватом, армейским самбистским приёмом Сергей завернул ему руку за спину и, поднажав так, что Хрымов охнул, строго сказал:

– Телеграмма такая: если будешь вязаться к ней, липнуть, схлопочешь. Знаешь, иногда корзины с кулаками падают, так вот, имей в виду, одна – твоя. Принял? Текст принял?

– М-м-м, – промычал Хрымов невнятно, но всё же более-менее утвердительно.

Сергей развернул его лицом к двери, втолкнул в комнату и плотно прикрыл дверь. Ирина цепко схватила Сергея за руку, потянула за собой по коридору. Через огромную кухню, закопчённую, уставленную столами и газовыми плитами, обвешанную, полками для посуды, они пошли в ванную: кафельные стены, плиточный пол жёлто-коричневой шахматной, рыжая от ржавчины ванна, широкая, выскобленная дожелта скамья. "Ага, значит, здесь", – пронеслось у Сергея бессвязно. Ирина набросила крючок, подпёрла гладильной доской. Сергей снова посмотрел на часы: стрелки встали по одной прямой, и вроде бы всего без пяти пять.

– Обними, – сказала Ирина, качаясь перед ним, как ветка в тумане.

Он нащупал её лицо, повёл рукой за ухом, к тёплому пушистому затылку. Она потянулась к нему, расстегнула его пиджак, спрятала ладони под мышками. Он вздрогнул – руки у неё были ледяные.

– Ещё, крепче, – шептала она, приникая к его груди.

– Не сходи с ума, – пробормотал он, оторвав её от себя.

– Уже, уже сошла, – торопливо, сбивчиво говорила она. – Хорошо, не противно со мной? Ой, Серёженька, всё-всё понимаю, не бойся, пусть! Ты же не купленный…

Она попятилась, увлекая его за собой – куда-то вглубь, к серому закрашенному окну, к выскобленной до-желта скамейке…

В коридоре раздались голоса, топот. В дверь ткнулись плечом, заколотили кулаками. Сергей рванулся, Ирина захлестнула его цепкими руками, но не удержала – он кинулся к двери, распахнул. Двое парней ввели третьего, с расквашенным носом. Кровь сочилась из вспухшего носа, текла по подбородку. Его наклонили над умывальником, открыли на полный напор воду, сунули головой под струю.

Вид крови отрезвил Сергея. Ирина взяла его за руку, повела через всю квартиру на лестничную площадку.

– Тебе пора, – тускло, без всякого выражения сказала она.

– Да, – кивнул Сергей, – дома потеряли.

– Мог бы и не говорить. – Она поморщилась, отбросила его руку. – Иди. И вправду ждут.

Сергей побежал вниз по ступенькам короткой лестницы к выходной двери. Обернувшись, он махнул ей на прощанье. Она стояла наверху, маленькая, съёжившаяся, как заблудившаяся собачонка под дождём.

– Постой! – вдруг крикнула она. – Подожди.

Она кинулась в квартиру. Сергей медленно поднялся на несколько ступенек. Открылась дверь, и – красный, голубой, розовый – вылетели на площадку шары. Огромные – за ними и не видно было Ирины. Он взял из её рук нитку, отвёл шары, заглянул за них – Ирины уже не было.

На улице Сергей вдруг как-то разом встряхнулся и заспешил – скорей, скорей к тестю. Он не стал дожидаться трамвая, остановил какую-то служебную машинёшку, рубанул ладонью: "За Финляндский!" Ехал в тягучей мутной дрёме, как жук в осеннем, предзимнем засыпании – ещё не спит, но и не бодрствует. Долго трясло и мотало по булыжникам. По тряске сообразил он, что едут по Кондратьевскому проспекту. И чем ближе подкатывал он к дому тестя, тем муторнее, виноватее чувствовал себя.

В подъезде он сделал передышку, постоял у окна, собирая, настраивая лицо, взбадривая себя, как бы готовясь к новой роли, которую предстояло сыграть на другой сцене. "Ох и гад же я!" – подумал он у двери, приплясывая от весёлого нетерпения.

– Приветствую и поздравляю! – прокричал он, прячась за шары.

Надюха и выбежавшая на звонок Оленька бросились к шарам, Оленька с восторженными криками, Надюха – чтобы сейчас же, не медля, взглянуть на мужа: какой он, шибко "под газом" или в норме. Сергей присел, вложил в жадный дочуркин кулачок нитку с шариками, подхватил её на руки и, поднявшись, наткнулся, как на стену, на встревоженный, какой-то трепетный взгляд Надюхи, С этого взгляда, так хорошо ему знакомого, могла она и надуться, и удариться в слёзы, и милостиво простить, улыбнуться. Он был с дочерью на руках, нашедшийся, виноватый, и она всплеснула руками:

– Серёжка! Где же ты запропастился?

– А, – скривился он, как от прокисших щей, – затащили в общежитие, кое-как отбрыкался.

– Я так перепсиховала! Куда, думаю, занесло?

– А я? Бился как рыба об лёд. Вцепились – каменщика не видели.

Он крепко поцеловал дочку в щеку, опустил на пол – она убежала в комнату, в шум и гам застольной болтовни. Сергей обнял Надюху, погладил упирающуюся, всё ещё не совсем простившую его, достал конфету, чудом уцелевшую в кармане, развернул обёртку и насильно, как бы заигрывая, всунул конфету ей в рот. И Надюха сразу отошла, засмеялась, зачмокала леденцом. У Сергея отлегло от сердца, в комнату к гостям он прошёл уже светлый и радостный, как артист на эстраду.

– С праздничком! – гаркнул он с порога и прибавил: – Вольно!

Тесть, тёща, гости прекратили разговоры, уставившись на Сергея. Тесть поднялся из-за стола, в шутку стал расстёгивать поясной ремень. Сергей виновато нагнул голову, подставил как бы для наказания. Тесть ребром ладони треснул его по загривку, и на том представление закончилось. Сергей пошёл по кругу пожимать руки, обниматься с давними, знакомыми ему друзьями Кондратия Васильевича.

Тут были, как всегда, Бондаренки: он – токарь, она – уборщица в цехе, оба тучные, громоздкие – любители поесть и "поспивать"; Поликарповы: он – заточник, активист-дружинник, хлебом не корми – дай про политику потолковать, она – продавщица в цветочном магазине; и самый закадычный дружок – ещё с финской войны – Киселёв Иван Григорьевич, инженер по технике безопасности. Была и новая пара. Он – крепкий, как груздь, чёлка на лбу, лицо тугое, красное, нос, рот, складки на подбородке – всё крупное, грубое, рука короткая, ладонь лопатой, пожал вяло, как бы нехотя. Жена его, белая, сдобная, как барыня-боярыня, в ярком цветастом платье, вся в кольцах, серьгах, цепь золотая на жирной шее. Когда Сергей поравнялся с ними и стал здороваться, тесть пояснил:

– А это мой фронтовой дружок, Василий Севастьянович, Васька Бабурин. От Питера до Кёнигсберга, считай, на брюхе рядом ползли. Его на речке Преголя щёлкнуло, прямо на плоту, осколком. В санбат отправили – ни кровинки, ни живунки. Думал, на тот свет свезли, а тут вот встретились на стоянке. Я – пассажир, он – таксист. Ну, Васька, погоди!

Кондратий Васильевич неожиданно тоненько захохотал и погрозил Бабурину кулаком. Тот по привычке пригладил чёлочку, скользнул по Сергею уклончивым взглядом.

– Я ж его не признал. Куда, говорю, тебе, батя? А он смотрит, молчит, глазами – морг-морг. Я опять: едешь, отец, или я еду? Он: "Василий? Ты?" Тут я обмер, моя как бы очередь. Знаю, кто, что за человек, а имени не вспомню. Обалдел. А может, контузия сказалась. Ведь я из госпиталя снова на передок попал, в Праге меня об танк звездануло, Память, это самое, отшибло малость. Смотрю на него, знаю, что друг сердечный, и молчу, как пень. Вот так мы с ним и побеседовали.

Бабурин кашлянул в кулак и показал на Сергея:

– Парень-то пусть сядет. Чего мы его держим на ногах?

Сергея усадили, принесли чистую тарелку, налили штрафную стопку водки.

– Ну, за встречу фронтовиков! – сказал Сергей и единым духом выпил.

Все выпили вслед за ним, закусили и повели неторопливый застольный разговор. "Ты помнишь?" – "А ты помнишь?" – "Помнишь, как вышли к Неману?" – "А полковника Довжикова помнишь?" – "А ночь перед штурмом? Красиво-то как!" – "Люто". – "Ага, страшная красота…" – "Спать надо, а все, как зачумелые, смотрят на небо, на красоту"…

И снова пили за встречу, за то, чтобы не было войны, за детей и внуков, за счастье и здоровье.

Бондаренки, переглянувшись, затянули: "Виють витры, виють буйни…" Бабурин, а за ним и остальные подхватили песню, вторя нечисто, не в лад. Сергей повыждал немного, когда песня пошла в лет и запустил свой голос в общий хор. И сразу песня окрепла, зазвенела, взлетела ввысь. Бондаренки повернулись к нему с радостными удивлёнными глазами и уже не отпускали, тянули за собой взмахами руки и улыбками, пока не кончили песню: Дружно, весело сами себе же и похлопали. Затянули новую – "Рябинушку". Потом спели "Катюшу", "Как родная меня мать провожала".

Завели радиолу, но пластиночная музыка не взяла за живое, попросили Ивана Григорьевича достать баян. Он не стал упрямиться, вынул из футляра старый свой хрипящий баянишко, ещё с военных лет, и, склонив голову, повёл сперва неторопливо, тихими, задумчивыми переборами невесть какую мелодию, а затем всё быстрее, закрутистее и вышел на "Барыню".

"И-эх! И-эх!" – вскрикивали голоса и звали, манили, бередили душу. Сергей не выдержал, выпрыгнул на пятачок между столом и телевизором в углу. Встал недвижимо, рослый, ладный, в белой рубашке, раскинув сильные руки, поводя вихрастой головой со строгим, даже чуть надменным лицом. Пристукнул каблуками, ударил дробью, замер в призыве: ну, кто? И-эх, и-эх? "Надюха!" – закричал Кондратий Васильевич и ударил ладонью по столу. Надюха засмеялась, кокетливо изогнув шею, поднялась, пошла плавно, покачиваясь, вскинув правую руку, а левую уперев в бок. И-эх, н-эх! Надюха – мелко-мелко, лодочкой-красавицей, Сергей – вьюном да вприсядку колуном. И-эх, и-эх! Скорей-быстрей, сапогов не жалей! На воротах кисель – закружилась карусель. И-эх, н-эх! Пляши, пехота, до седьмого пота! И-эх, и-эх, и нам не грех! Вылез из-за стола Васька Бабурин, коренастый, крепкий, как пенёк, пошёл отплясывать с огромной Ольгой Трофимовной. Забренчали стёкла в серванте, запели лакированные половицы. И-эх! И-эх! Пляши за всех! Она глыбой вокруг него, он нырком, нырком, вприсядку, неуклюже выбрасывая перед собой короткие ноги.

Наконец заморились и танцоры, и баянист, и зрители, азартно хлопавшие в ладоши. Выпили, перекусил". Начали петь под баян – уже без спешки, с чувством, с толком, с расстановкой, обговаривая каждый раз, какую песню начинать, как петь, какими голосами, кто за кем. Пели долго, основательно.

После песен, пока мужчины курили, женщины убрали грязную посуду, накрыли к чаю. Большой магазинный торт, пирожки сладкие, домашней выпечки, обсахаренные кренделечки, звёздочки, тарталетки. Варенье клубничное, брусника с яблоками, конфеты. Чай крепкий, настаивался под льняным полотенцем. Сервизов особых нет, но чашечек с блюдцами расписными на всех хватило.

– А всё говорят, плохо живём, – сказал довольный, разомлевший от вина и чая Кондратий Васильевич. Он погладил себя по животу, захохотал: – Слава богу, есть на чёрный день. Верно, Васька?

– Что ты! – охотно откликнулся тот. – В войну об таком и не мечталось. Корочка сухая слаще всех тортов была.

– И ещё бы лучше могли жить, – подал голос Иван Григорьевич. Он так и сидел с баяном на коленях, не снимал.

– Верно, – важно кивнул Кондратий Васильевич, – лучше жили б, кабы не воровали. Воруют у нас много, тащат налево и направо.

Это был его конёк, тут он мог часами рассуждать, кто и как у нас ворует.

– В столовых тащат, в магазинах тащат… На иных заводах – и то. Что плохо лежит, стибрят. Какой болт, гвоздь, трубу – всё, что надо, берут, как со своего склада, А потом руками разводим: откуда такие потери на производстве?

– Я бы руки рубил ворам, как в старину, – сказал Иван Григорьевич. – Попался, айда сюда! Или на лбу метку ставить несмываемой краской: вор.

Поликарпов, лысый, кряжистый, с перекрученными шрамом губами, сказал насмешливо:

– Руки рубить, метки на лоб. Вы ж как отсталые варвары. У нас что написано? Общенародное государство, общенародная собственность. Земля, фабрики, заводы – чьи? Наши, общие. Вот и вся сказка. Наше – моё, моё – моё, твоё – тоже моё.

Он рассмеялся старой, избитой шутке. Бондаренко поймал его за воротник.

– А твоё – моё?

– Пожалуйста, – нашёлся Поликарпов, обернувшись к жене и показывая на неё обеими руками. – Пожалуйста.

Она покраснела до багрянца, ткнула его в затылок.

– Воспитываем мало, – веско сказал Кондратий Васильевич и указал пальцем на Сергея: – Вон их. Мы-то ещё помним кое-что, а им вообще трын-трава. Что они знают, зачем живут? Жизнь-то не просто так должна мелькать. В борьбе! А за что они борются? Рубликов побольше не упустить. Вот и вся борьба. Нам-то выпала война, да и до войны – не дай бог кому такое пожелать. А они – как сыр в шоколаде. Не жизнь, а малина. Всё есть, а ещё недовольны, ворчат.

– Напрасно ты на них, Кондратий, – заступился Поликарпов. – У нас свои плюсы и минусы, у них – свои. Ребята хорошие нынче, грамотные, не то что мы. Потребности растут – разве это плохо?

Видно, устали и хозяева и гости. Разговор сник, плёлся еле-еле. Иван Григорьевич спрятал свой баян. Бондаренки чинно поблагодарили, встали из-за стола. За ними потянулись и остальные гости.

В передней, пожимая руки, обнимаясь и целуясь, договорились собраться так же дружно девятого мая и махнуть на машине Васьки Бабурина куда-нибудь на Красавицу – есть такое озеро на Карельском перешейке – или в лес на солнечную полянку: отметить День Победы.

– А насчёт дачи так, – уже от двери сказал Бабурин, – держи наготове, позвоню, съездим посмотрим, потолкуем. Ну, там, может, бутылочку-другую коньячка поставишь для подмазки. Сам понимаешь, шубу шить – не шапку шить. Короче, будет дача!

Когда гости ушли и Надюха с матерью стали мыть на кухне посуду, затеялся разговор о квартире. Надюха осторожно повела к тому, чтобы выговорить у отца денег б долг хотя бы до осени, но Кондратий Васильевич, разом протрезвев, ответил твёрдым отказом – сам будет занимать, вот-вот дача приспеет, слышали, что Бабурин говорил, а он фронтовой дружок всё же, не подведёт, Мать, поджав губы, помалкивала.

Тихо, молча, женщины домыли посуду, прибрали в комнате, в которой веселились. На Сергея вдруг навалилась тоска, он нехотя поиграл с дочерью, покачал на ноге, покатал на загривке – ещё больше расстроился, оттого что дочка, такая забавная и ласковая, должна оставаться тут, у бабки с дедом.

Домой приехали усталые, грустные, включили телевизор – праздничный концерт из Колонного зала Дома Союзов. Надюха посидела-посидела, пошла мыться. Сергей смотрел без интереса, зевал. Нет-нет, да и вспоминались пестрящая шахматка пола, выскобленная до желтизны скамья, белое личико Ирины… Теперь он втайне был рад, что ничего между ними не произошло, что вовремя явились те трое, но как ни старался убедить себя в том, что всё это мура, случайный, пустяковый "эпизод", а остренькое, колкое чувство тревоги не проходило. Как бы первая искра проскочила между ними, и он уже не сможет, как прежде, проходить, не замечая Ирины, а будет вроде чем-то обязан ей… Он выключил телевизор и, не дожидаясь, пока Надюха выйдет из ванной, завалился спать.

13

Второго мая снова резко похолодало, пошёл дождь. С запада, со стороны Финского залива, дул порывистый ветер, дождь разбивало в пыль, крутило белёсыми смерчами по пустынным улицам, швыряло в разверстые пасти подземных переходов. На зданиях бились, трепыхались мокрые флаги. Лампочки иллюминации болтало над улицами на поперечных растяжках, горели не выключенные с ночи фонари.

В метро было пусто, гулко, ветрено. С нарастающим лязгом примчался поезд из центра города, вышло несколько человек.

В вагоне Сергей раскрыл брошюру Энгельса и напал с первых строк: "Труд – источник всякого богатства…" Ему снова представились коралловые деревья на дне океана и по ветвям – белые кошки с голубыми глазами. Хоть и забавно про этих белых кошек, но, конечно же, во всём этом есть большой смысл… Или вот: собака и лошадь, живущие рядом с человеком, иной раз испытывают как бы досаду, оттого что не могут говорить, – это очень верно подмечено Энгельсом. Сергей и сам частенько видел, как их пёс Карьер переживает, повизгивает, зли гея, так бы, кажется, и закричал: "Чего плетёшься? Там такие запахи!"

На станции "Технологический институт" Сергей и Надюха перешли с платформы на платформу, пересели на Кировско-Выборгскую линию, и Сергей снова углубился в чтение.

Каждую фразу приходилось читать и перечитывать, прежде чем смысл её доходил до него. Всё, казалось бы, просто, все слова понятные, а вместе никак не укладывались в голове. Вот, например, о чём это: "Животные, как уже было вскользь упомянуто, тоже изменяют своей деятельностью внешнюю природу, хотя и не в такой степени, как человек, и эти совершаемые ими изменения окружающей их среды оказывают, как мы видели, обратное воздействие на их виновников, вызывая в них в свою очередь определённые изменения"? Животные изменяют природу, и эти изменения природы влияют на них самих? Так, что ли?

Приходилось продираться от фразы к фразе, от страницы к странице. То, что было непонятно сразу при чтении, становилось ясным позднее. Тот же самый планомерный образ действий, который никак не схватывался с ходу, вдруг стал ясным и понятным, когда он дошёл до английской псовой охоты на лисиц. Особенно удивило место, где сказано про человеческий зародыш. Поразило и то, как ещё в прошлом веке Энгельс писал про власть над природой. Дескать, мы её покоряем, вроде бы над ней властвуем, но не надо обольщаться, природа нам мстит за наше тупоумное хозяйничание и головотяпство. И надо ой как далеко смотреть, чтобы не напахать на голову потомков, как было в Месопотамии, Греции, Малой Азии и на Кубе, где испанские плантаторы выжигали ценнейшие леса и в золе снимали один-два урожая с кофейных деревьев. Последнюю страницу он дочитал уже на улице, по дороге от метро до профессорского дома. Надюха вела его под руку, терпеливо молчала.

У Кислицыных дома оказались только Христина Афанасьевна и Александр. Андрей Леонидович с Павликом и Натальей уехали в Зеленогорск, на дачу, которую снимали ежегодно у одних и тех же хозяев.

Сергей сразу же прошёл на кухню: хотелось проверить плитку – схватилась ли, держится, не отвалилась ли где. Всё было в порядке, стенка получалась как игрушечка. Если и остальная плитка ляжет так же ровно, стенку можно хоть на выставку. Он быстро переоделся и принялся замешивать раствор. Надюха взялась за кисть – белить маленькую комнату.

К обеду стенка на кухне была закончена. Сергей затёр швы цементом, вытер плитку влажной тряпкой и объявил Христине Афанасьевне, что можно вешать шкафчики, придвигать столы. Был вызван Александр, и они вдвоём с Сергеем быстро развесили и расставили всё по местам. У предусмотрительного Сергея нашлись в чемоданчике и газовые ключи, и пакля, и водостойкая краска, в полчаса подсоединил он горячую и холодную воду к мойке и газ к плите. Надюха бережно, аккуратно побелила потолок. Кухня преобразилась буквально на глазах. Белым сплошным рядом, встык выстроились пластиковые столы, мойка, тумбы. Поверху нависли белые шкафы и воздухоочиститель. Газовая плита замкнула ряд столов с одной стороны, с другой – белой округлой глыбиной встал холодильник "ЗИЛ". Поле с голубыми цветочками раскинулось во всю стену в глубине между столами и шкафами. Христина Афанасьевна цокала языком и ахала от восторга. Сергей и Надюха переглядывались и улыбались друг другу.

Христина Афанасьевна пригласила их обедать. Отказываться и на этот раз было бы нелепо – не бежать же, в самом деле, в столовую, терять время, когда хозяйка специально для них приготовила обед. В щедром угощении этом, впервые принимаемом им не как гостем, а как работником, Сергей ощущал нечто унизительное и потому ел не так, как обычно съедал свои обеды в столовой или дома: быстро, не заботясь, как это выглядит со стороны, – а неторопливо, чинно, пользуясь вилкой и ножиком. Надюха тоже держалась скованно за столом, жеманно откусывала маленькие кусочки, делая вид, будто совсем не голодна, хотя Сергей-то знал, как она уминает после работы – любой замухрышка, лишённый аппетита, и тот захочет есть, глядя на то, как ест она. Христина Афанасьевна, чтобы не смущать их своим присутствием, ушла из кухни, где они обедали, и дело сразу пошло веселее. Сергей и Надюха перемигнулись и быстренько прикончили всё, что было выставлено доброхотной хозяйкой: наваристый борщ, жаркое с картошкой, компот, по огромному куску праздничного торта.

После обеда Сергей перешёл в ванную, перетаскал мешки с цементом и песком, перенёс плитку и ванночку. Надюха убрала на кухне мусор, оставшийся после кладки, взялась белить коридор.

Работа шла спокойно, ровно под счёт раз – два – три – четыре, и Сергей успел вывести весь низ под умывальником, когда из прихожей донёсся звонок. Вернулись дачники: затрещал Павлик, торопясь выложить свои впечатления от неудавшейся из-за плохой погоды поездки, заходили туда-сюда по коридору, загудел в кабинете Андрей Леонидович, разговаривая с каким-то стариком, пришедшим вместе с ним. В ванную заглянула Наталья – в джинсах в обтяжечку и фланелевой рубашке с открытым воротом, – гибкая, тонкая, длинноногая.

– Серёжа, вы молодец! Кухня замечательная, просто произведение искусства!

Сергей поднялся со скамейки. Ему приятны были её слова и сама она, смугло-румяная с улицы, весёлая, красивая, такая вежливая и обходительная. "И как она терпит своего бегемота?" – подумал он, может быть впервые в жизни так остро ощутив несоответствие между людьми, соединившимися для семейной жизни.

– Так чисто, так тонко – загляденье! – хвалила она.

– Не боитесь сглазить?

– Не боюсь! Вы настоящий мастер, опасаться нечего.

– Ну уж, мастер, – проворчал польщённый Сергей.

– Честно! В наш век акселерации, то есть ускорения, мастерство под угрозой, но вы один из тех, на ком держится мир. – Она взмахнула рукой, как бы обведя весь шар земной. Глаза её смеялись.

– Ого! – воскликнул Сергей. – Не надо, своих забот навалом.

– Неужели не под силу? – Она с явным одобрением окинула взглядом его рослую, крепкую фигуру. – По-моему, ничего, на вас можно.

– Я тоже в ускорении, бегу со всеми. А вот куда?

– Разве не знаете?

– Где уж мне? Вы должны знать.

– Ну, я, вообще мы – никто из нас ничего толком не знает. А вот вы – мне кажется, у вас яснее.

– Проще?

– Не проще – яснее, – повторила она.

– А мне казалось, что именно вы знаете.

– Именно?! Почему вы так решили?

– Так показалось… Куда все торопятся, конечно, никто не знает, но вы…

– Вы заблуждаетесь, – с тонкой усмешкой подхватила она, и в глазах её, тёмно-синих при свете лампочки, промелькнула грусть. – Увы.

Сергею вдруг захотелось погладить её по голове, по гладким чёрным волосам, или притронуться к руке, к её длинным хрупким пальцам, чтобы утешить, подбодрить, выразить в этом прикосновении своё расположение к ней. Но она, словно почувствовав его порыв, чуть отступила, и сразу токи, возникшие между ними, прервались, глаза её снова обрели своё обычное выражение "доброжелательности ко всем".

– Ну, не буду вам мешать, умоюсь в кухне. Мойкой ведь можно пользоваться?

– Конечно, подключена.

Она помахала ему пальцами, как будто разминала их перед очередным фортепьянным пассажем, и ушла. Тотчас, словно только и ждал этого момента, появился Павлик с шахматами.

– Сразимся? Обещали в прошлый раз.

Сергей стянул перчатки: и правда, обещал, – надо выполнять. Поставили доску на пачки с плитками. Павлик спрятал по фигурке за спину – погадать, кому какой цвет. Сергею выпал чёрный.

– Вам некогда, поэтому мы блиц, – предупредил Павлик, беспокойно поглядывая в коридор, опасаясь, как бы не появился кто и не помешал им. – Над каждым ходом думать до трёх: раз, два, три и – ходи. Ладно?

Сергей был согласен, и они начали. На восьмом ходу Сергей лишился слона, на пятнадцатом – ладьи, ещё через два хода, после ошеломительного разгрома, Сергей получил мат, который был столь же неизбежен, как, скажем наступление зимы вслед за осенью, Павлик деловито, даже не взглянув на посрамлённого противника, развернул доску и принялся расставлять фигуры. Вторая партия прошла ещё более стремительно, чем первая: уже на десятом ходу Сергей понял всю тщету своих усилий и предложил ничью. Павлик сердито заворчал, не принял ничьей и через шесть ходов устроил Сергею "мельницу", разгромив его наголову.

– Ещё? – спросил он, не скрывая торжества.

Сергей посмеивался над собой, пытаясь скрыть за усмешкой смущение и не показать мальчишке, как он обескуражен. Было ясно, что ему не отыграться, но и признавать себя побеждённым этаким шкетом тоже было стыдно.