Текст книги "Квартира (рассказы и повесть)"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Тут – как и со стенкой: первый ряд уложишь точно, но бечёвке и по отвесу, так и пойдёт, ровно, гладко, красимо, а если поспешишь, спортачишь, её и начнёт вести, кособочить, так до неба и не выведешь ровизну. Поначалу, когда не знал этого, частенько выходили у него "дунайские волны". Ботвин морщился, ворчал: дескать, где же твой глаз, рабочий класс? Кладку, конечно, принимал, куда денется, но Сергею не то чтобы стыдно бывало, а как-то заедало его: что ж, неужели не сможет "стрелкой", как другие каменщики, тот же Кузичев, например? Потом, через много дней сообразил, в чём секрет, и про себя сочинил такое правило: первый ряд – как на парад. Старик тоже знал, что почём, но только словами не мог выразить. А он словами выразил, значит, кое-что да смыслит, не пустой котелок. Когда сказал ему про первый ряд, он: ага, ага, а как же! "Ага, ага", а что же молчал? Так вроде, говорит, само собой ясно. Само собой!

Первый ряд – как на парад! Сразу не задашь глазу точную вертикаль и толщину подмазки – запляшут плитки вкривь и вкось, покатится шов, как по ухабам. Глаз, рука, выдержка. Тут, для работы с плиткой, не всякий характер гож: если каменщик заполошный, торопыга, у него и кладка такая же выйдет: ребристая, неровная, лихоплясная, как у Мартынюка, а если выдержанный, основательный, вроде Кузичева, то и кладочка идёт как зеркало, шовчики струнами, как в Зимнем! Есть там камины, выложены изразцовой плиткой…

Он потушил окурок, аккуратно положил в угол. Ну что ж, начнём? Натянул резиновые перчатки, вынул из пачки первую плитку, покрутил так-сяк – наплывов нет, и кромки чистые, хороший признак. Окунул плитку в ведро с водой, зацепил из ванночки густого тяжёлого раствора, размазал пальцами, подержал плитку на весу и – хоп! – к стене её, у самого пола. Взял вторую, окунул в воду – раз! Зацепил раствору, размазал – два! Приляпал над первой – три! Придавил, пристукнул костяшками пальцев – четыре! И пошла, пошла плитка за плиткой, полез вверх первый вертикальный ряд. На третьей вертикали возник опять, как и днём на стене, этот внутренний размеренный счёт: раз – два – три – четыре. Пошла глухая кладка…

Главное в жизни – уметь как следует делать какое-нибудь дело, быть мастером. Вот он, Сергей Метёлкин, как ему кажется, может показать класс вкладке кирпича и плитки. Неважно, кем он станет в будущем – прорабом, начальником повыше или пойдёт в науку, а каменщиком он останется на веки вечные, потому что это как раз такое дело, где воедино сливаются его знания, умение и чутьё. Тут он тоже в своём роде если не доктор, то кандидат, уж точно. Кладёт, можно сказать, по науке: первый ряд, как на парад, счёт "раз – два – три – четыре, из экономии дыхания и силы рук, настройка глаза перед началом работы. Наверняка ещё что-нибудь найдётся, если специально покопаться, пошевелить мозгами. Только зачем? Что, статью он будет писать? Или инструкцию для начинающих? Тут если нет желания, предрасположения к совершенствованию, если нет страсти сделать то, что делаешь, как можно лучше, – для себя как можно лучше! – если нет всего этого, то никакие инструкции, никакие наставники и учителя не помогут. Сколько ещё таких, которым лишь бы максимум выгнать, – работа для них не удовольствие, а только касса, где дважды в месяц можно заправиться наличными. А некоторым и максимума не надо – средним довольствуются во всём: и в заработке, и в интересах, и в правах.

У него же, у Сергея Метёлкина, работа в крови, потому что всю жизнь в работе. Работать для него, как пить-есть. Дня, наверное, не сыщется, чтобы не было в его жизни какой-нибудь работы. В деревне, бывало, зимами ставные сети плёл с отцом, кожи выделывали, поплавки точили из сосновой коры. Летом – рыбалка, не любительская, с удочками, в своё удовольствие, а в до кровавых мозолей, особенно, когда захватывал низовик на Кравотынском плёсе и приходилось выгребать по волне в спасительные бухточки до Кошелева острова. С пчёлами возни тоже хватало: то отсадка, то подкормка, откачка мёда. Сенокос – тоже не без него. Осенью ягоды пошли, грибы – мать не управляется, гонит в лес, заготавливать на зиму. Если бы не один он был у неё, тогда другое дело, а то никого больше, ни братьев, ни сестёр, вот мать и понужала его и в хвост и в гриву. Даже в праздники не удавалось поспать в своё удовольствие – чуть забрезжит, мать уже на ногах, уже кричит на всю избу: "Серёжка, вставай-ко, сыпок, а то пристанет лежебок". Отец мягкий, спокойный, а мать шебутная. Бывало, ночью подхватится и айда блины печь. Отец ворчит за занавеской, Карьер в сенях скребётся, повизгивает, дух блинный чует, думает, хозяин в лес собирается. А она выгонит горку блинов, поест, успокоится и снова спать. Он и в армию-то с охотой пошёл от такой домашней жизни. Хоть и сам, когда заведётся, такой же моторный, как и мать, а не любил, когда она прыть свою проявляла, – корёжило его от её характера.

А в армии – тоже: два года как с заведённым движком с утра до ночи, чётко, строго, "регламентировано", как любил повторять помкомвзвода лейтенант Зубарев, "Это вам не тьму какая-нибудь таракань, – говаривал он. – Это – Ленинград! Тут всё должно быть регламентировано". Регламентировано, расписано, рассчитано до последней минуты, заполнено службой, занятиями и работой, а всё же просочилась сквозь все строгости и распорядки нормальная человеческая жизнь – Надюха. Может, потому и получилось с ней так быстро и всерьёз, что была она простая, весёлая, открытая, своя в доску, как будто из родной деревни Турской.

А как познакомились? Он дневалил по казарме, а она как раз против их окон на лесах работала, фасад затирала. Денёк был жаркий, июль – окна настежь. Девчата перекрикиваются, смеются, поют. Солдат, известное дело, на девичий голосок – как пчела на цветок. Сергей, как засёк её, так уже и не отходил далеко от окна: покрутится возле входа, у тумбочки с телефоном, всё тихомирно, и – опять туда, поближе к ней. Но и правда, хороша была Надюха в новой, подогнанной по фигуре спецовке и брюках из синего полотна. На голове косынка, хвостики под подбородком, лицо смуглое, загорелое, как бы в овале, как у деревенской матрёшки. Губы сочные, пухлые; когда улыбается, рот – полумесяцем, концами кверху. Нос чуть вздёрнут, в щедрых веснушках, словно посыпанный слюдяной крошкой. Глаза голубые, мягкие, веки подведены синью, но не очень, чуть-чуть, отчего голубизна ещё яснее, ещё глубже. Работает, сама себе напевает: "Во поле берёзонька стояла". И улыбается сама себе. Его заметила, насторожилась, но разглядела – заблестели, залучились глаза, фыркнула, повернулась алой, нагретой солнцем щекой. Он стоит подбоченясь, на неё смотрит в сто глаз, и она на него поглядывает всё с большим и большим интересом.

А посмотреть ей тоже было на что. Он вообще аккуратный, а тут, по случаю дежурства, был как с иголочки: куртка, брюки отглажены, значки, пуговицы, бляха надраены зубным порошком до солнечного сияния, погончики на латунных планках как штампованные, ремень затянут – рёбра выпирают. На поясе штык в чехле. Пилотка лихо сдвинута на правую бровь, слева вихор.

Увидел, как она постреливает глазками, прыскает в ладошку, походил туда-сюда по казарме между койками, показал себя и вдруг махом выпрыгнул через окно на леса. Она так и ахнула: дескать, разве ж можно так пугать? Он глянул на стенку, будто проверяющий, и: "Ну что у вас? Какие трудности?" Она смеётся, головой покачивает, удивлена его прыткостью. "Как зовут? Василиса Прекрасная?" Опять смех. "Будем знакомы. Сергей". Думал, сробеет, не даст руку – нет, дала, смутилась, покраснела, но пожала крепко и назвалась: "Надя". И что поразило: какая-то ясность в ней, чистота, добрая, доверчивая душа. "Очень быстро работаешь, Надюша". – "Как так?" – не поняла, но смеётся. "Стенка фасадная, отделывать надо особенно, не спеша". – "Я так и стараюсь". – "Быстро стараешься". – "Ну, правильно, нас так и учили". – "Чем быстрее будешь стараться, тем быстрее кончишь и уйдёшь". – "Конечно, на другой этаж перейду". – "Ну вот, видишь, какая грустная история, ты перейдёшь, а я останусь…" Опять смеётся. Что бы ни сказал, ей всё смешно. "А слушай, Надюша, давай так: ты замазываешь, а я буду отковыривать. Дотянем до конца службы. Меньше года осталось". – "Ишь ты, хитренький какой! Вытурят за такую работу". – "Чудачка, кто тебя тронет – я же на посту!" – "Ах да, этого я не учла". Он взял её руку, склонился над ладонью. "Ну, девочка, чудеса! Руки у нас одинаковые!" – "Ой, правда?" – Бросила полутерку, голова к голове, принялись разглядывать ладони. Да, были у них кое-какие общие линии. "Всё, Надежда, шутки в сторону, тут нарисована наша судьба. Нам надо дружить, вместе ходить". – "Ты думаешь?" – "Железно!" – "Ой, как интересно!" – "Ты давай-ка не ойкай, а запомни: в это воскресенье, в одиннадцать ноль-ноль у Исаакиевского собора".

Она пришла, и не в одиннадцать ноль-ноль, а даже раньше. Где они бродили в тот день, о чём говорили, что делали, затерялось в памяти; запомнилось одно: как он налетел на патруль и подтянутый лейтенант, витринный красавчик, проверив по удостоверению право на значки, заставил из шести снять четыре чужих, надетых для красы, и сунул их себе в карман. "Раздел" в присутствии Надюхи. Думал, воспитывает солдата. Едва отошли от патруля, Надюха, огорчённая, расстроенная, взяла под руку, сказала: "Дурак этот лейтенант, такие красивые значки отобрал. А ты пожалуйся генералу. Есть у вас добрый генерал?"

Вот это и запомнилось от первого свидания. А сколько их потом было!

Дальше – больше, началось какое-то сумасшествие: самоволки, побеги через забор, по чердакам в спортивном костюме, цирковые трюки с попаданием обратно в казарму, хитрость, храбрость, отчаянность, лишь бы увидеться хоть мельком.

Надюхе тоже круто приходилось. Отец строгий, на слово суровый, не позволял гулять допоздна. Чего уж только она не придумывала: и дежурства в дружине, и сверхурочные работы, и какие-то собрания в комсомольском штабе. Но как ни прятались, пришлось раскрыться. Надя устала, да и ему тоже нелегко было: перебрал всю норму нарядов вне очереди, в конце концов вызвал его замполит, побеседовал по-отечески и пригрозил, что напишет родителям. А кому интересно, чтобы на него прикатила такая "телега". Пришлось стиснуть сердце в кулак, видеться только по воскресеньям, и то, если давали увольнительную, но, правда, после беседы с замполитом никаких задержек с увольнительными не стало: поняли, что дело серьёзное, не рядовой флирт – любовь!

Ну и родители поняли, тоже перестали зажимать, куда денешься, коли родная дочь по парню слезами исходит – вызнали у неё тайну, к себе его пригласили. Так и попал он к ним впервые в дом. И ничего, нашли и общий язык, и взаимопонимание, и даже понравились друг другу.

Отец её Кондратий Васильевич выставил ради знакомства бутылку "экстры". Мать Ольга Трофимовна закатила обед, как на праздник: вареньями разными, пирожными, конфетами угощала. После обеда Кондратий Васильевич отослал женщин "погулять", а сам прямо, без околичностей, с твёрдостью, понравившейся Сергею, завёл разговоры про жизненные планы молодёжи. И когда услышал такой же прямой и ясный ответ, сказал, что даст на первое время, после выхода Сергея с армейской службы, одну из двух имеющихся комнат – временно, потому что у Нади есть младшая сестрёнка Люба, которая растёт и которой нужна будет площадь. Сергей сказал, что не намерен сидеть на шее у родителей, а будет работать и через работу добиваться собственной квартиры. Кондратий Васильевич, одобряя его, похлопал по плечу и сказал "молодец". Сергей тогда воспарил от такой сдержанной похвалы, как будто его похвалил сам министр обороны.

Поженились сразу, как только Сергея демобилизовали. Три года прожили в маленькой, десятиметровой комнатке у родителей Надюхи. Люба спала на раскладушке в большой комнате у телевизора.

Ольга Трофимовна, женщина крупная, спокойная, добрая, ни разу за всё время, сколько знал её Сергей, не повышала голоса, не пыталась командовать, не таилась от зятя. Что бы ни случалось между молодыми – а бывало, что Сергей задерживался после работы, выпивал с приятелями, – никогда не упрекала его, не настраивала дочь против него: наоборот, старалась смягчить, сгладить шероховатости спокойным, ласковым словом, доброй усмешкой.

Сергей устроился в тот же ремонтный трест, где работала Надюха, и вскоре, как самый сметливый и добросовестный из учеников, был поставлен подручным каменщика.

Работа понравилась, легко сошёлся и с людьми. Звеньевой Кузичев особой заботой не баловал, но и строгостью не досаждал. Подойдёт, бывало, постоит молча, крякнет и уйдёт. Так ли, не так ли – бог его знает, молчит, не поправляет, – значит, не совсем уж худо. Иной раз позовёт, скажет: "Смотри", – а сам работает как ни в чём не бывало, ничего не объясняет. Вот так, вприглядку, и научился стенку класть. Мартынюк поначалу порывался было входить в роль поучителя, но Кузичев сразу осадил его, и тот больше не навязывался со своими советами.

Всё было хорошо у них с Надюхой, но вот жильё… Сколько нервов ушло только на одни поиски, а сколько ещё предстоит мытарств, пока въедут наконец в свою собственную квартиру! Но теперь уж близко, близко это время, и как бы ни было трудно, а квартиру они сделают во что бы то ни стало! Любой ценой!

Сергей уже давно вёл кладку, забывшись в работе и думах, посасывая потухшую сигарету. Ряд за рядом, плитка за плиткой лез от пола до верхней отметки кафель, скрывалась за ним безобразная, оббитая кирпичная стена. И новый, более размеренный, чем обычно, счёт сам собой плёлся в голове: раз – два – три – четыре, тук – тук – тук…

Кладка шла размеренно, ходко. Плитки подобрались ровные, без наплывов, раствор не тёк, ложился густой, круглой лепёхой. Всё было под рукой, и стульчик, на котором он сидел, был нужной высоты.

Сергей дал рукам передышку и тут только заметил, что позади него, опершись на палку, стоит Андрей Леонидович, наблюдает за работой.

– Хорошо работаешь, споро, – сказал Андрей Леонидович, доставая трубку и кожаный кисет. – Внутренний ритм чувствуется. Сам-то чувствуешь?

– Это я счёт веду, – ответил довольный Сергей. – Счёт внутри как бы сам собой бьётся, а я к нему приноравливаюсь. Иногда песня звучит, чаще просто счёт.

– Очень интересно! Это у всех? Не спрашивал у товарищей?

– Не знаю. Разговора не было. Кузичев, звеньевой, тот, видно, тоже под счёт кланяется, а другие – кто их знает?

– Ты поговори, спроси. Потом скажешь. Трудовой ритм – чрезвычайно интересно, чрезвычайно! В этом есть нечто извечное, пульс творящей сознательной материи.

Андрей Леонидович торопливо раскурил трубку, и, пока он раскуривал, Сергей спросил с насмешкой:

– Это я, значит, "творящая, сознательная"?

– И я! – воскликнул Андрей Леонидович. – Когда я крепко вхожу в работу, мысли идут не сплошным потоком, а в определённом ритме: мысль, запись мысли, пауза, мысль, запись, пауза и так далее. Думаю, что есть ритм и в труде поэтов, художников.

– У них-то да, – согласился Сергей, – которые мастера.

– Мастера! – горячо поддержал Андрей Леонидович. – Именно мастеров имею в виду. Мастер от немастера отличается степенью интеллектуальной и физической напряжённости в процессе творения, кроме, разумеется, самого главного – дара божьего. Но и при равной одарённости истинный мастер всегда заставляет себя подниматься на самые вершины своих потенциальных возможностей, и вот тогда-то и появляется ритм. Значит, мы с тобой истинные мастера. – Он рассмеялся и спросил вдруг, без всякого перехода: – Ну, а книжечку Энгельса прочитал?

– Читаю, в метро, – ответил Сергей и, словно бес какой-то дёрнул его за язык. – Дочитываю, немного осталось.

– Ну и как? Нравится?

– Ага, интересная, прямо как детектив.

Андрей Леонидович расхохотался.

– Де-тёк-тив! Ну, ты даёшь, гегемон! Энгельс бы от души посмеялся, он юмор понимал. Ну, а если всерьёз, что поразило тебя, что задело сильнее всего?

– Ну вообще, – Сергей помялся, не зная, что сказать. – Вообще сильная книга.

– "Сильная книга" – явное принижение выдающегося труда Энгельса. Ведь это он первый сказал: труд создал человека. Не бог, а труд!

– Ага, точно, вот это больше всего поразило, – слукавил Сергей.

– Ну, а ещё что? Какие ещё мысли запали в голову? – Андрей Леонидович придвинул стул, сел напротив Сергея.

Сергей понял, что профессор не думает отчаливать, наоборот, наступает, окружает, метит своим крутым лбищем прямо в переносицу. Почувствовав, что на серьёзе ему не вытянуть, Сергей ринулся в балагурство:

– Белые кошки с голубыми глазами запали в голову. На ветках сидят, глухие, как пеньки, на дне Индийского океана.

Андрей Леонидович улыбнулся, но как-то не очень охотно, чуть брезгливо.

– Кошки? Кошки ему запали в голову. И собаки с попугаями – тоже?

– Ага, забавное место.

– Энгельс был весьма остроумным человеком, но пойми, мой милый, не ради же белых кошек и говорящих птиц написал он эту работу.

Андрей Леонидович с раздражением пристукнул палкой и ткнул Сергея мундштуком трубки. Сергей смущённо рассмеялся, хотя ему было совсем не смешно.

– Ладно, – задумчиво глядя на него, сказал Андрей Леонидович, – вижу, не успел прочесть, полистал. Прочти. Очень любопытно, что скажешь.

Андрей Леонидович ушёл. Сергей бросил окурок, повернулся к стене. Не работалось, сбилось настроение. Он устало опустил руки. В маленькой комнате Надюха пела свою любимую: "Во поле берёзонька стояла…" И песня эта, родной Надюхин голос вывели его из оцепенения. Он натянул перчатки, и вскоре снова застучало внутри него: раз – два – три – четыре…

Раз – два – три – четыре…

– Серьга!

Раз – два – три – четыре…

– Серёжа!

Раз – два – три – четыре…

– Серьга, кончай!

Надюха трясла его за плечо, показывала на часы – половина одиннадцатого. Когда вернутся домой, будет первый час ночи…

…На кухне горел яркий свет. Христина Афанасьевна сидела за столом, над раскрытой книгой. Она грела на электрической плитке ужин им, но Сергей и Надюха отказались. В глубине квартиры раздавался чей-то голос, кто-то читал вслух. Сергей поднялся со стульчика, разогнулся и только тут почувствовал, что зверски устал. Спина занемела, а руки сделались словно каменные, – смешно даже, не поднимаются. Ну что ж, зато восемь вертикальных рядов! Считай, полдела сделано. И раствору хватило точно, в самый раз. Сергей прищурился, критически глянул на свою работу: ничего, ничего, круто легло. Он плотно затёр цементом швы, смочил тряпку, мягкими круговыми движениями вытер плитки – заблестела стенка, заискрилась голубенькими цветочками. Сам бы ел, да денег жалко! Устало обмыл в ведре перчатки, стянул, кинул на батарею. Руки были красные, распаренные, как после стирки. Он прошёл в ванную, тщательно, не спеша вымыл их с мылом прохладной водой. Придёт домой, Надюха смажет кремом, разотрёт, помассирует, ласково приговаривая: "Ох вы, рученьки мои, миленькие, устали, бедные, наработались…"

Когда он проходил по коридору мимо кабинета, ему бросилось в глаза, что на диване сидела, закинув ногу на ногу, Наталья в синем спортивном трико, приятный профиль, гладкие чёрные волосы, курит – дым колечком к потолку. "Хороша!" – подумал Сергей. На другом диване листал книгу Павлик. Самого старика не было видно, лишь доносился из-за книжной баррикады его звенящий, громкий голос. Сергей отчётливо слышал слова, каждое в отдельности, но во фразу они почему-то не сложились, так и пролетели мимо, каждое само по себе.

Христина Афанасьевна поднялась от книги, глаза у неё были красные, усталые.

За вечер Надюха отмыла потолки в маленькой комнате и кухне, на первый раз побелила, содрала старые обои, вынесла мусор в уличные баки. Христина Афанасьевна и Наталья остались довольны результатами первого дня. Договорились работать полный день второго мая.

Несмотря на поздний час, в городе стояла обычная предпраздничная сутолока. Люди торопились попасть в гастроном, запастись на день грядущий выпивкой и закуской. Торжественно сияли промытые витрины, огни иллюминаций красными, жёлтыми пунктирами высвечивали насквозь весь Литейный проспект. Небо над Невой прорезывалось перекрещивающимися голубыми лучами корабельных прожекторов. То тут, то там лопались одиночные ракеты.

Они купили бутылку "Агдама" и маленький торт с розами из крема. Толкаться в очереди за колбасой не было сил, решили ехать домой – кое-что на ужин в холодильнике имелось.

От Литейного до проспекта Чернышевского шли по улице Петра Лаврова. По-весеннему пряно пахло пробивающейся на газонах травой, дымком тлеющих листьев.

На скамейках судачили припозднившиеся старухи, державшие на коленях престарелых своих собачек. Бродили обнявшись влюблённые.

Сергей угрюмо молчал.

Надюха тоже была задумчива, грустна, чувствовалось, устала. Все сиденья в вагоне метро были заняты, и они встали возле закрытых дверей. Надюха, зевая, уткнулась Сергею в грудь. Рядом с ними две девицы, размалёванные, расфуфыренные, шептались нос к носу, прыскали от смеха, пригибая колени.

Сергея вдруг словно толкануло изнутри: что за люди вокруг, кто они, чем дышат, чем интересуются? Девицы не в счёт, сразу видно, что за птахи. А вот пара, слева: он – лохматый очкарик, она – ничего, смазливенькая, всё есть, всё в меру. Одеты по-студенчески: широченные штаны, туфли на платформе, замызганные куртки.

– Я всё думал, как бы укоротить циклы мутаций, – говорил парень, придерживая подругу за плечо, – и знаешь, сегодня, уже под конец, во время уборки лаборатории, пришла колоссальная мысля. Помнишь, были описаны случаи однополого размножения? Где-то в Армении, возле Севана есть ящерицы-самки, откладывают неоплодотворенные яйца, и из них выводятся опять-таки только самки. Представляешь? И там же говорится про опыты с крольчихами: берут крольчиху, вынимают из неё яйцеклетку, трясут на вибростенде, брызгают кислотой и засовывают обратно в крольчиху. Через тридцать дней рождается крольчишка, способная давать новое потомство. Усекла?

– Волик, ты гений! – насмешливо сказала девушка и добавила: – Скоро без мужиков будем обходиться…

Парень взглянул на неё, понял и грубовато притиснул к себе. Она заметила, что Сергей смотрит на них, ткнула парня в бок, и они заговорили шёпотом.

Сергей с досады даже вспотел, так захотелось узнать дальше про крольчиху – зачем они такие, без самцов? Но пара отодвинулась, оттеснённая новым валом пассажиров, и вскоре вышла.

Сергей обвёл глазами вагон: две трети людей с книгами, газетами, журналами. Вот, например, на противоположной стороне: совсем слепошарый, книжку водит перед самым лицом, как будто стругает носом строчки. "Политика и литература" – от одного названия тоска во всём теле, а он читает взахлёб. Встал на остановке и так с книгой у носа, не отрываясь, и вышел. Чудно!

Или вон пара: по виду работяги, он и она в потёртых плащах, сапоги в извести или в краске, лица, как у базарных ханыг, а смотри ты, туда же, сидят с книжечками, как студенты какие или научные работники…

– Слушай, такая хохма вчера со мной, – заговорил какой-то парень поблизости от Сергея, рассказывая приятелю. – Пошёл погулять с Вовкой, зашёл в магазин за хлебом. Оставил коляску у входа, взял хлеб и чапаю себе домой. Пришёл, сварил кофе, нарезал хлеб, намазал маслом, жую, кофеем запиваю, а сам думаю про отрицательную обратную связь, ну про цепочку поджигающего импульса, помнишь, говорил? И вдруг балдею. Вовка-то где? Представляешь? Вовка-то у магазина! В колясочке!

Парни вышли. Надюха, державшаяся за отвороты плаща, зашептала в лицо Сергею:

– Ужас какой-то, ребёнка оставил!

Сергей кивнул: дескать, чего только не бывает.

– А про крольчиху слышал? – шептала Надюха. – Жуть, да? А для чего это они так?

– Наука… – Сергей подумал немного и добавил: – Всё любопытно попробовать.

Надюха зевнула.

– Я в школе за живой уголок отвечала, два года вела. Люблю животных. Смотри, сколько с книгами, – внезапно сказала она.

Сергей вспомнил про зачёт по диамату, вынул из кармана "Роль труда". Надюха висла на нём, валилась от усталости.".. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу.. – прочёл Сергей и подумал, что сейчас, в этом полном людьми вагоне, после двухсменной работы, у него совсем нет никакой потребности разговаривать с кем бы то ни было…

12

Первомайское утро выдалось ясное, пригожее. Воздух был чист и прозрачен, ни дымки, ни тумана. С восьмого этажа из окна комнаты, которую снимали Сергей и Надюха, открылись далёкие дали: пустыри и луга, дороги, расходящиеся лучами; перелески, отороченные красноватым тальником; оранжереи, тянущиеся почти до самого аэропорта; серебристые точки самолётов; аэровокзал с пятью стеклянными башнями-стаканами; крохотные, похожие на пупырьки, здания обсерватории на Пулковских высотах.

Радио пело и играло без передышки. Празднично пахло свежей выпечкой. У соседей на балконе похлопывал по ветру флаг, требовательно и капризно тявкал фокстерьер Артурка.

На демонстрацию Сергей поехал один. Надюха собиралась к матери, помочь с приготовлениями (были созваны гости), да и по Оленьке соскучилась – сутки не видела, а будто целый год. Договорились, что Сергей сразу после демонстрации приедет к Надиным родителям, так и отметят Первомай.

Сбор был назначен на девять утра во дворе РСУ. Отсюда, получив флаги и транспаранты, должны были двигаться по Литейному до Невского и дальше прямо на Дворцовую площадь в колонне Дзержинского района.

Во дворе Сергея встретили радостными криками. Больше всех кричал Мартынюк, он был уже изрядно навеселе, суетился, бегал, выпятив живот. Деятельный Нохрин вручил Сергею портрет Косыгина в алой витой рамке.

Сергей, купивший по дороге леденцов, теперь раздавал конфеты горстями женщинам. Ирина Перекатова выглядывала из-за подружек и – Сергей это сразу заметил – как навела на него свои пугалы, так и не отводила. Когда он подошёл к ней с пригоршней, она спряталась за шарики – красный, голубой, розовый. Подружки, державшие её под руки, принялись кричать наперебой:

– Ирка, бери, пока дают!

– Серёга, нас, нас не забудь!

– Поцеловал бы вместо конфет!

– Ирка, дура, чего прячешься?

– Давай, давай конфеты, а то горько во рту.

– Ирка, горько!

Сергей отсыпал каждой, сунул и за шарики, Перекатовой. Она выдвинулась, кроха, с алыми пятнами на лице, блестя чёрными глазами, сказала густым, с хрипотцой, голосом: "Спасибо". Девушки отобрали у неё шарики, завернули руки за спину, подвели к Сергею.

– Ну, ради праздничка!

– Весна же!

Если бы он сам её прижал, началась бы весёлая возня, как это бывает, с хохотом, щипками, с колотушками по спине, и всё было бы нормально. Но теперь она стояла перед ним, ждущая, вся в его власти, и Сергея вдруг взяло за сердце, перехватило дух. Он склонился к ней, коснулся губами щеки, увидел, как затрепетали густые чёрные ресницы, и две дерзкие искры блеснули перед ним. Девушки почему-то ахнули. Ей вернули шарики, она спряталась за них, но тотчас протянула Сергею, сказала:

– Возьми, дочке будут.

– Пошли! Пошли! – закричали под аркой, и колонна тронулась.

Сергея подхватили девушки, потащили с собой.

– Серёжа, после демонстрации – к нам!

– У нас в общежитии складчина.

– Без тебя – никак!

Сергей смеялся, мотал головой.

– На грех подбиваете?

С Дворцовой площади вместе с порывом ветра звонко ударило маршем. Перекрывая гром оркестра, со всех углов площади грянуло в движущиеся массы: "Героическому рабочему классу – урр-ра-а!" – "Урр-ра-а!" – вторили колонны. "Славным труженикам Дзержинского района – урр-ра-а!" – "Урр-ра-а!"

Сергей не заметил, как Ирина отстала и снова очутилась рядом с ним. Вцепилась:

– Держи, а то снесёт.

Ряды побежали, праздничный поток развалился на два рукава. После площади они пошли по улице Халтурина.

Общежитие помещалось на первом этаже – огромная квартира, шесть комнат, кухня, ванная. Комната, куда завели Сергея, была просторная, высокая – хоть играй в мяч. Койки сдвинуты к стене, составлены друг на друга, в центре – длинный стол из столиков, как ряд, выложенный из костяшек домино. Четыре полукруглых окна задёрнуты жёлтыми казёнными занавесками, тонкими и прозрачными. На тумбочках цветы: бледно-розовые гвоздики и красные тюльпаны. Яркая лампа на длинном мохнатом от пыли шнуре. В углу, на тумбочке гремит маленький телевизор, исторгает из себя всю свою мощь: "Славным труженикам проектных институтов – урр-ра-а!"

В комнате уже было полно народу. Парни с гривами до плеч, в белых рубашках и галстуках, девушки в брюках с широченными штанинами стояли вдоль стен, сидели возле стола, уставясь в телевизор. Пришедшие стали толпой напротив телевизора, как в красном уголке, когда нет свободных мест.

Сергей положил шарики на кровать, Ирина пообещала напомнить, когда он будет уходить.

Наконец из кухни начали носить закуски и горячее, весело набегали девушки, засуетились вокруг стола. Появилась раскрасневшаяся тётя Зина, звеньевая маляров, сорокалетняя бобылка, и принялась командовать:

– Эй, молодёжь! Чего как засватанные? А ну, айда за стол! Парам, парам – кто с кем, потом разберёмся.

Она хватала парней и девчат за руки, тянула от стен, толкала к столу, приговаривая: "Выдыхается, испаряется, горячее стынет".

Уселись плотно, плечо к плечу, не повернуться. Сергей сел рядом с Ириной на доску, кинутую между двумя табуретками. Тётя Зина налила себе водки, хлопнула в ладони, призывая всех затихнуть, хотя никаких особых разговоров за столом не было: так, невнятный говорок. Подняв стакан, она сказала:

– Ну, молодёжь, давайте-ка выпьем за наш светлый весенний праздничек. За то, чтобы всем нам хорошо работалось, чтоб любовь у вас была крепкая, – При этих её словах раздался весёлый одобрительный гул. Тётя Зина постучала вилкой по столу и, откашлявшись, закончила: – Чтоб каждая вышла отсюда в свою отдельную квартиру с хорошим человеком!

Засмеялись, задвигались, кто-то выкрикнул:

– Тёте Зине – ура!

Все подхватили, не очень дружно, вразнобой, но весело, с хохотом. Потянулись друг к другу фужерами, стаканами, кружками.

Сергей чокнулся с Ириной и с ближайшими соседями: дотягиваться до всех не было никакой возможности. Ирина чуть пригубила красного вина, взялась накладывать Сергею закуски: белые молочные маслята, разлапистые грузди, капуста с брусникой, плавящаяся жиром селёдка с фиолетовыми кружками лука, ветчина, сыр, ломтиков пять колбасы, – навалила от всей души полную тарелку. Сергей ахнул:

– Спятила?

Раскрыла глазищи якобы в недоумении:

– А что?

– Да я же не троглодит. Дома ещё придётся есть.