Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Трибунарии
Историческая справка. Город, избранный местом нашего повествования, в прошлом назывался иначе – по названию реки, на берегах которой, он был построен. Некто Силантий Брехов, матрос-большевик, принес сюда новую власть на острие клинка, но и сам погиб в борьбе за правое дело – гласила надпись на табличке в музее. Имя героя было увековечено. Так появилось на карте новое географическое название – город Бреховск.
Исаак Борисович горстями пил валидол вперемешку с транквилизаторами, но желанное состояние расслабленности и душевного покоя все не приходило. Было жаль себя, своей молодости, да и всей своей в сущности исчерпанной уже до конца жизни. Тяжелая прозрачная слеза, как у дряхлого старца, долго висела на кончике носа и наконец звонко шлепнулась на заявление. Звук упавшей слезы ударил по нервам, как выстрел. Директор схватил рейсшину – висела на стене без дела – губы сложились медной трубой.
– Батальон! Слушай мою команду! Из всех видов огнестрельного оружия по лодырю и прогульщику Захаркину… Огонь! – Голос был могучий, басовитый, как у диктора времен войны Левитана. Ходил, строчил от живота веером, отводил душу.
Секретарша, маявшаяся от безделья, воткнулась в замочную скважину округлым оком. Сначала думала – чокнулся, потом догадалась – репетирует.
Исаак Борисович утомленным движением отодвинул от себя пространное, напечатанное на машинке сочинение за подписью Захаркина, нажал на кнопку вызова, и когда явилась секретарша – грудь колесом, короткая стрижка, мутный взгляд прапорщика под хмельком, – коротко бросил:
– Сидора Петровича ко мне! – Мощно загудели половицы.
Но не было в том нужды. За долгие годы совместной работы сжились, как супруги. Понимали друг друга с полуслова, несмотря на несходство характеров и частично мировоззрений. Исаак Борисович, имея в душе привкус пессимизма, иногда где-то в чем-то сомневался, тайно допускал, что имеет право на жизнь не только это, но и то, и не только там, но и здесь. Заместитель же был, наоборот, неисправимый оптимист, полный несокрушимой веры – во что прикажут.
Как видно, сработала телепатия: явился сам, не ожидая зова. По дороге столкнулся с секретаршей грудь в грудь – как будто два лихих футболиста пробили пенальти. Но как ни сокрушителен был удар туго надутых мячей, на ногах удержался да еще и поймал оба сразу: мальчишкой стоял в воротах. А та завизжала – будто резали, хохотнула игриво.
Сидор Петрович вошел и увидел спину. Постоял, озадаченный. Исаак Борисович, человек большой культуры, демократ, не протянул руки, не повернул даже головы. От дурных предчувствий замерло сердце. Подошел к столу, прочитал, вздохнул облегченно: нет причин для паники. Директорская спина молчала, и тогда он принимает самостоятельное решение: разрывает заявление, демонстративно комкает, прицеливается, сощурив глаз, и бросает в корзинку для мусора – попадает прямо в очко. Вот так!
Бродский, наблюдавший за энергичными действиями заместителя, отражавшимися в окне, сказал, головы не поворачивая:
– А теперь сделайте все, как было. Не надо горячку пороть. Или будем копать яму под себя? Или что?
Сидор Петрович отступил на шаг. Маг и волшебник! Да неужто спиной видит?
– Да, я вижу спиной, – подтвердил директор.
Зам только покосился суеверно. Спорить не стал, все манипуляции проделал в обратном порядке: достал, склеил, подул и разгладил – заявление получилось как новенькое, даже лучше, чем было. С бумагой умел работать.
Исаак Борисович тяжелой поступью подошел к столу, уперся в красное сукно взглядом, под глазами набрякли мешки. Молчал так долго, как может молчать человек, у которого мыслей гораздо больше, чем в состоянии вместить слова.
– Кто печатал? Машинистка?
– Дуська из пожарной охраны. Посмотрите сами!
– Да, помню. У нее машинка с еврейским акцентом, не выговаривает букву «р». Вот пожалуйста: «Исаак Богисович…» Шедевр, музейная реликвия! – Бродский неприязненно рассматривал бумагу. – Какой это, по-вашему, экземпляр?
– Третий! – безошибочно определил заместитель.
– Значит, есть первый, второй, четвертый, а возможно, и пятый. И не одна закладка. Надо уточнить и встречно предусмотреть, быть готовым к худшему. Не исключена вероятность…
– Вероятность – чего?
– Что пульнет во все инстанции! – сказал директор с легкой досадой. – А нам расхлебывать. Или, может, я не прав?
Исаак Борисович сосредоточился, брови страдальчески переломились и сошлись на переносице, припухшие веки устало прикрыли глаза. Заместитель вынул блокнот и укрепил на носу очки.
– Говорить должен так, если кто спросит: все было, ничего не отрицаю. Выпили, погорячились, написали сдуру, ничего не помню, отшибло память… Записывайте!
– Я записываю. – Сидор Петрович встал на цыпочки, чтобы не проронить ни слова. Исаак Борисович продолжал диктовать:
– Мол, чепуха все это, не стоит придавать значения…
– Отдает брюховщнной… то есть групповщиной, – осторожно возразил заместитель. – Лучше, чтобы он один, в единственном числе…
– Ну хорошо. Тогда так: выпил, погорячился, написал сдуру, окосел… Отшибло память. Ну и так далее. Я вам даю руководящее направление, а там сами думайте. Почему Бродский должен за всех думать?
– Вы сказали – окосел?
– Дорогой мой, мы с вами неглупые люди. Он что у нас, академик? Это его стиль. Или будем халтуру лепить?
– Виноват, недопонял!
– Нам нужен с вами весь этот хипиш? – сказал директор уже мягче и уселся в кресло. Продолжал тоном приказа: – Советую воспользоваться взводом трибунариев, пусть покажут, на что они способны. Я позвоню, чтобы оформить заказ.
– Не ограничиться ли отделением? Их же надо кормить, а талоны все кончились. Осталась одна манная каша.
– Ну, пожалуйста! – сухо ответил Бродский.
Теперь самое время пояснить, о чем, собственно, идет речь, и каким образом неведомое дотоле слово «трибунарий», восходящее корнями к эпохе Древнего Рима, обогатило великий русский язык. Заслуга в изобретении неологизма всецело принадлежала, как мы увидим, председателю райисполкома Индюкову – это именно он, чутко уловив пожелания высшего руководства, озадачил детек-пивным романом Пискунова, внеся в его писательскую судьбу столько трагической неразберихи.
Индюков был личностью не только творчески вдаренной (его юмористические рассказы печатала районная многотиражка), но и человеком чрезвычайно плодовитым, – метал разные идеи и прожекты, как рыба икру во время весенней путины. Ну, например, это именно ему принадлежала мысль, получившая впоследствии широкое распространение, – присваивать в качестве меры поощрения лучшим работникам имена известных деятелей. Так, первой ласточкой стал учитель пения одной из школ Михаил Воробейчик. За большие успехи в деле совершенствования голосовых данных учащихся ему было присвоено имя широко известной в свое время певицы Клавдии Шульжен-ко. Постановили впредь именовать его так: Воробейчик имени Шульженко. Ценный почин был немедленно подхвачен.
Своим талантом Иван Индюков осчастливил весь город Бреховск и его окрестности. Шло строительство новых микрорайонов. Они лепились к основному массиву, как поросята к животу свиноматки, все на одно лицо. Под стать этому приземистые пятиэтажки тоже были похожи друг на друга, как близнецы-братья. Люди путались, заходили не в свои дома и не в свои квартиры, возникали скандалы. В этих сложных условиях срочно давать названия улицам стало делом наипервейшей важности. Именно этот творческий пласт и разрабатывал Индюков. Мучился, не спал Ночами. Все уже было: Шлакоблочная, Каменная, Асфальтовая. Были Фабричная, Заводская, Сельскохозяйственная. Не говоря уже о тех улицах, что увековечили имена одних и тех же политических деятелей. Все было, короче. А хотелось чего-нибудь этакого… Чего-нибудь… Произносил это слово шепотом – человеческого. В муках творчества корчился Иван на служебных креслах и диванах, бегал по этажам, распугивал исполкомовских бездельников. До чертиков надоели ему Деревообделочные и Листопрокатные. Хотелось чего-нибудь для души. Веселого, лирического, даже смешного, наконец. И звучало под сердцем, как музыка: улица Алых Роз! Но ведь не поймут, подумают – крыша поехала у человека.
Меж тем юбилейная дата близилась, и Бре-ховск, как говорится, чистил перышки, готовился. А Иван переживал глубокий внутренний кризис. Название одной из улиц в новом микрорайоне не давалось да и все. Выскальзывало, как рыба из рук. Уже само собой родилось имечко «Безымянная» и пошло гулять туда-сюда. В творческой тоске носился Индюков по исполкомовским лестницам, размахивал волосатыми ручищами, прыгал с площадки на площадку, как обезьяна. А нужное слово ускользало! Будто в калейдоскопе мелькали: Больничная 1-я, 2-я, 3-я; Хирургическая, «Кладбищенская», не хватало только Могильной. И вопреки всему нежной флейтой пело в душе все то же: улица Алых Роз!
И в этот самый момент, как бы сходя с небес, возникло виденье: сверкнула божественным ликом радиатора длинная дегтярно-ослепительная машина. Обдала величественным невниманием зевак. Прижатые к оконным стеклам, расплющились исполкомовские носы.
Товарищ Григорий Иванович Сковорода, сам секретарь райкома, поймал Индюкова прямо в процессе полета. Жал шерстяную ручищу холодной пергаментной лапкой лягушиной влажности. Индюкова любил, шутил, хитровато щурясь:
– Ну что, летчик-пулеметчик, все летаешь? Все творишь? – Отечески наставлял на будущее: – Ваня, ты должен соблюдать линию и думать так, как я! Ты думаешь так, как я, Иван? – ввинчивался проницательным оком.
Индюков скалил веселую пасть и честно врал, глядя немигающим взглядом секретарю в переносицу:
– Так точно и никогда – нет! – Была в его голосе молекула молодой снисходительности: староват был Сковорода, слабоват, хоть и высок чином.
А тот уже давал команду всех собрать. И когда это было сделано, молвил так:
– Мы вот тут посовещались у себя относительно коммуниста Индюкова и приняли такое решение: за успешную работу по наименованию бреховских улиц, а также учитывая его талант юмориста (что редкость), присвоить товарищу Ин-дюкову имя известного писателя и тоже юмориста Михаила Зощенко и впредь именовать: Индюков имени Зощенко.
Не стал выслушивать слов благодарности, торжественных обещаний работать еще лучше. Отвел в сторону и спросил напрямик:
– Ну, как у нас с Безымянной? Что-нибудь придумал?
– Придумать-то я придумал… – Иван тяжко вздохнул. – Да опасаюсь насчет линии.
– А если так… – Сковорода сосредоточился. – Улица Алых Гвоздик!
Индюкова чуть в слезу не бросило, комок подкатил к горлу: как угадал, как проник? Долго стоял, чесал в затылке, потрясенный.
Не кто иной, как Индюков был инициатором Широкого общественного движения под лозунгом «Долой шпаргалки!» – чтобы все выступающие говорили бы не по бумажке, а своими словами, глаголом бы жгли сердца людей.
И как бы по наитию окрестил Индюков одного такого оратора трибунарием. Выпорхнуло словечко, как оперившийся птенчик из гнезда, и полетело, полетело…
Трибунарии из местных Цицеронов были, что называется, нарасхват. Их услугами пользовались и общественные организации, и частные лица. Но прошло немного времени, и эксперимент забуксовал, энтузиастам нечем стало платить, не было нигде такой статьи. И тогда, чтобы общественное движение не заглохло совсем, наиболее способных закрепили за соседними воинскими частями. Там они проходили строевую подготовку и обучались основам армейского красноречия. Расплачивались кто как мог, чаще всего талонами в общепитовскую столовую, где можно было получить бесплатно завтрак, обед и ужин.
Именно их-то и имел в виду директор автобазы, надеясь, что трибунарии сумеют перековать Захаркина, выбьют у него из головы дурацкую идею устраивать забастовки, трепать нервную систему руководству.
Дело в том, что Леонид вроде бы образумился, вышел на работу, все как положено. А потом неизвестно какая муха его укусила, опять забастовал и опять начал бомбардировать Исаака Борисовича наглыми петициями. Ничего не оставалось, как организовать повторное мероприятие, на этот раз с участием трибунариев.
Захаркин жил недалеко от автобазы, поэтому двинулись в пешем строю. Трибунарии обливались потом, у каждого за спиной был приторочен динамик для усиления голоса, а также другие технические средства. Накануне гуляли на свадьбе у частного лица, не выспались и теперь зевали в кулак.
Немного взбадривало присутствие молодой особы. Рядом с заместителем шагала страхделегат, симпатичная, курносенькая, в юбке выше колен (была такая мода), но в очках; они придавали ей вид интеллигентный и несколько даже суховатый, поэтому неизвестно было, как к ней относиться, что принимать за основу. Трибунарии спотыкались, засмотревшись, сдержанно гоготали, отпускали шуточки, пока окрик старшого не приводил их в чувство: «Разговорчики в строю!» Маша делала вид, что ничего не замечает, да и в самом деле мало что замечала в предвкушении волнующей встречи, которая должна наконец все решить, прояснить.
А Сидор Петрович решил так: надо разъяснить Захаркину в доходчивой форме, что человека создал труд. Жили когда-то обезьяны на деревьях и питались бананами, и все были довольны, пока одной какой-то эти бананы не осточертели. Спустилась с дерева и стала упорно трудиться, обрабатывать землю, чтобы расширить свой питательный рацион. От нее-то и пошли все люди. Намек был ясен, а доводы убедительны. Была в этом и доля шутки, что всегда кстати, когда разговариваешь с простым человеком. И все же какое-то нехорошее предчувствие грызло: а может, не так надо – иначе…
Повторный визит
Откуда-то возникло убеждение, что хоть и не появляется больше прекрасная незнакомка, а все же каким-то образом оказывает влияние, и притом в положительную сторону. Теплее на душе стало, меньше злости и тупой безнадежности, из-за которой рука сама тянулась к бутылке. Все думалось, не бросить ли вообще пить, навсегда завязать, но не получалось пока. Если и напивался теперь Захаркин, то с тайной надеждой: а вдруг опять возникнет виденье?
Приход комиссии застал забастовщика в туманных раздумьях о жизни, о самом себе. При виде страхделегата стал с кушетки сползать: почудилось, вот она, та самая половинка, про которую в песне поется. Она или не она? Рухнул на колени, заныл, впадая в прежнее летаргическое состояние:
– Богиня, снизойди, уважь! Тебя люблю, люблю и обожаю. Со мною ты останься навсегда…
Молодая женщина в растерянности пожимала плечами: кажется, ее с кем-то путают. Сидор Петрович был неприятно удивлен таким началом.
– Во-первых, Захаркин, здравствуйте! И встаньте с пола! – Прошелся туда-сюда с озабоченным видом. – Как сон, аппетит?
– Без промаха летит! – заверил забастовщик, отряхиваясь.
– А во-вторых, почему это Мария Ивановна должна с вами остаться навсегда? Она здесь лицо официальное. Поищите другое время для любовных объяснений. – Прищурясь, переводил взгляд с одного на другого. – Вижу, вытаки близко знакомы! Как встретятся, так начинают, понимаешь, фильтровать… то есть флиртовать…
– Да уж ближе некуда! – Захаркин осклабился и нахально подмигнул.
– Как это, как это? – озадачился заместитель, шокированный.
– Врет он все! – воскликнула Маша покраснев. – Сочиняет, сами что ли не видите! Язык, как помело.
Захаркин многозначительно повел очами, загадочно усмехнулся.
– Сочиняю, значит? Так… – Выдержал паузу. – А кто бедрами крутил и зеркальцем баловался? А кто на мой балкон лазил? По ниточке. А кто… Ну и так далее… – Забастовщик великодушно умолк. Разговор принимал совсем уж какой-то дурацкий оборот. Сидор Петрович резко повернулся.
– Захаркин! Идя навстречу знаменательной дате, автобаза работает не покладая рук! А вы…
– А он в это время разлеживается на кушетке и морально разлагается! – подхватила Маша ядовито и сделала губы подковкой. – Не может даже в бухгалтерию зайти, зарплату получить! А я, между прочим, начислила… – Была сильно разобижена, что никакого интереса к ней не проявлял, хоть вроде бы и обещал.
– Приду, приду, – сказал Захаркин. – Святое дело. – В голове у него, похоже, просвежело, прояснилось. Сел на кушетке, улыбчиво страхделегата разглядывал. Проговорил, почесывая шерстяную грудь: – Надысь такую историю слышу: тут у нас две старушки живут, лет обеим по девяносто. И вот одна другой высказывает свою задумку: чего мне больше всего хочется, сестрица, так это посмотреть, как я буду смотреться в гробу. Ну уложили ее, убрали цветами, все как положено. Фотограф – щелк, щелк, уже хотел уходить, а она поднимает голову: «А когда карточки будут готовы?» Мужик чуть не грохнулся.
Маша не выдержала, фыркнула. И поплатилась за утрату бдительности. Забастовщик страстно ее Ущипнул. В следующий миг она оказалась в железных лапах молодого питекантропа. Мелькнули принадлежности дамского туалета цвета осеннего неба. Визжала, дрыгала ногами, пыталась даже кусаться, ибо ощутила всю унизительность этой сцены, а главное, в присутствии постороннего. Оба рухнули на кушетку, ответившую привычным старческим кряхтением.
Сидор Петрович вынужден был вмешаться, но и вдвоем они не могли справиться: Захаркин был силен, как слон.
– Под мышками пощекочите! – советовал он Маше, отдирая от нее хулигана.
– Чем же я пощекочу, руки держит…
– Ишь, подсуетилась, – шипел заместитель ядовито. – На балкончик она залезла! Да еще по ниточке! Могла упасть. Хороший пример для подрастающей смены. Дура набитая!
– От дурака слышу! – шипела в ответ.
Наконец изловчилась, пощекотала – Захаркин дернулся, завизжал на весь дом, выпустил. Растрепанная, красная, страхделегат вскочила, и – раз – влепила пощечину. Рука у нее – о-го-го! Захаркин качнулся, с кривой ухмылкой откинулся на кушетке, потирал ушиб.
– Так… За хорошее отношение да по морда-са-м! А тоже разговорчики, обещалочки! Такая, значит, у нас любовь! Жениться на ней хотел…
– Нечего с ним церемониться, увольнять и все! Да от него же сивухой разит. Чувствуете?
– У меня нос заложен.
– Вечно у вас что-нибудь заложено!
– Что ты сказала, я не расслышал? Ах ты курица! – Захаркин двинулся головой вперед.
– Прочисти уши, бугай рогатый! Нажрался водки, хулиган! Нужен мне такой муж, как собаке пятая нога! А вот тебе еще на закуску! – Маша сделала стремительный выпад. В следующий момент Захаркин летел кубарем, на ходу сшибая стол и стулья. Дала выход накипевшей обиде сполна.
Сидор Петрович бегал вокруг, призывая не отклоняться от регламента, соблюдать процедурную чистоту.
Захаркин сидел на полу, всхлипывал, потирал затылок.
– Нет, за что она меня оскорбила? В душу плюнула и ногой растерла.
– Чем же она вас так уж оскорбила? – сомневался заместитель.
– Ничего себе! Головой об стенку… члена профсоюза! Вон даже вмятина осталась! – Захаркин провел по стене ладонью. Штукатурка и в самом деле отлетела. – А я еще подумал, как вы пришли… – Забастовщик шумно высморкался. – Думаю, ну все, берусь за штурвал… Да неужто, думаю, можно допустить такое, чтобы из-за меня весь родной коллектив… квартальной премии лишился… – Захаркин всхлипнул. – А теперича…
Вот оно как повернулось. Сидор Петрович смотрел с укоризной, досадовал на себя, что не рассказал про обезьян, упустил возможность. Маша мучилась угрызениями совести. Захаркин лег на кушетку пузом вниз, чесал себя пяткой. Наступила тяжелая пауза.
И вдруг послышались странные булькающие звуки – такие звуки насморочного характера издает водопровод, когда вода с силой вырывается из крана вместе с воздухом, – это смеялся председатель комиссии. Даже рот ладонью зажимал, так его разбирало. Заговорил, лукаво прищуриваясь и довольно потирая руки:
– Захаркин, тогда так, есть такое мнение… Что если мы вам подкинем, а? – дружески-фамильярно хлопнул забастовщика по голой спине. – Помощь на лекарства, на всякое такое… Со здоровьем ведь неважно, неважно? – хохотнул, подмигивая. – Ну-ка, сознавайтесь!
– Житуха такая пошла, хрен его дери! Все на нервах. А сколько?
– Ну рублей двадцать, за счет профсоюза. Вот и прекрасно! Завтра же на работу!
Идея была проста и гениальна: материально поощрить забастовщика. Захаркин, однако, энтузиазма не проявил, продолжал чесать себя пяткой.
– Так… Хотите за двадцатку купить, за две красненьких? А что мне делать с вашей двадцаткой? С бабой в ресторан сходить, доложить своих пять бумажек…
– Слушайте, выбирайте выражения! – крикнул, срываясь, представитель администрации. Сидор Петрович был сильно разочарован, а главное, почувствовал полную беспомощность перед каменным упорством забастовщика. Хватит нянчиться, всему есть предел. Распахнул дверь на лестничную площадку, где трибунарии маялись от безделья.
Объяснять им ничего не надо было. Шумно гогоча, ввалились в комнату, расположились подковой. Старшой дал команду:
– Взвод! На плечо! – Вскинулись мощные динамики и нацелились на кушетку. Труба проиграла боевую тревогу.
Забастовщик вскочил, дико озираясь, как бы собираясь куда-то бежать, но мощный хор голосов пригвоздил его к месту.
– Водитель Захаркин! Подумайте, до чего вы докатились! В тот момент, когда вся страна… Коллективы предприятий и строек… стремясь внести достойный вклад в общественную копилку…
Звуки сотрясали воздух, дребезжали стекла. Маша побледнела и прижалась к стене.
– С чувством огромного трудового энтузиазма… рапортуют о новых трудовых успехах… Каждый стремится порадовать родину… А Захаркин в это время… Где ваша гражданская совесть, где чувство локтя?
На балконы выскакивали испуганные жильцы, думая, что началось землетрясение.
На забастовщика жалко было смотреть, он выглядел морально раздавленным. В свою очередь, Сидор Петрович получил наглядный пример того, как надо работать профессионально. Чего стоили все его жалкие потуги! Когда трибунарии удалились, председатель комиссии поманил Захаркина пальцем – Леня с торопливой готовностью подставил ухо.
– Так что будем делать?
– Что скажете!
– Слушай меня и запоминай. Говорить будешь так, если кто-нибудь спросит: мол, выпил, погорячился, написал сдуру – это насчет заявления, – окосел, ничего не помню, отшибло память, не стоит придавать значения… Все понял? – Захаркин просветленно кивал. – Завтра же на работу!
– Так точно!
– К семи часам утра!
– Будет сделано!
Сидор Петрович направился к выходу не прощаясь. Но тут Захаркин заскрипел кушеткой, вздохнул шумно, как жвачное животное на покое.
– Ну что там еще? – Заместитель остановился.
– Сорок…
– Что – сорок?
– Сорок рупчиков… Обещали допомогти… На лекарствие и всякое такое. Болеем мы…
Председатель комиссии на некоторое время потерял дар речи, сраженный таким беспримерным нахальством. Он задыхался, стуча челюстью, рука судорожно шарила в кармане, ища валидол.
– Стяжатель! Корысто… корыстсблюдец! Вы уволены! Попрать все самое святое… Мы к нему – чуткость… Как на рынке! Безарбузие!
– Убивать таких надо! – визгливо крикнула страхделегат, ее круглое, миловидное лицо сделалось злым и некрасивым.
У выхода дорогу преградил старшой, стоявший наготове с бланком заказ-наряда.
– Шеф, не забудьте оценочку, не обижайте хлопцев! – Сидор Петрович не удостоил его даже взглядом. Грело лишь чувство легкого злорадства по поводу неудачи, постигшей трибунариев.
А те, наступая друг другу на пятки, ввалились в комнату. Захаркин, утомленный разговором, уронил голову на подушку и тихонько посапывал, а затем и вовсе захрапел, как пьяный командированный в гостиничном номере. Старшой озадаченно скреб в затылке.
– Да, братцы, чего-то мы недодумали, недоработали!
Некоторое время с нездоровым любопытством наблюдали за безмятежно спящим забастовщиком. Трудно сказать, что снилось Захаркину в эти последние минуты его беспутной жизни, если, конечно, допустить, что то была жестокая действительность, а не привидевшийся с перепою кошмар. Старшой чуть наклонил голову как бы в поэтической задумчивости и заговорил нараспев былинным речитативом:
«Ой вы, гой еси, добры молодцы! Вы друзья мои, други верные! Не дадим супостату, злому ворогу над дружиною нашей глумитися!»
Это был знак того, что можно начинать. Один из трибунариев с внешностью боксера тяжелого веса, косая сажень в плечах, взял Захаркина за прекрасные кудри и тихонько, даже как бы ласково приподнял, примериваясь взглядом и прицеливаясь. Леня бормотал во сне что-то несерьезное. В следующую секунду огромный кулак раздробил ему челюсть – зубы вылетели и как орехи посыпались на пол. Захаркин, охнув, стал медленно оседать, будто сломался в нескольких местах сразу. Некоторое время трибунарии работали ногами, как на футбольном поле, пока не устали и не вспотели. Хлопцы не скрывали разочарования: Захаркин скончался от экзекуции, которую другой на его месте мог свободно перенести, отделавшись лишь несколькими переломанными ребрами. Это было тем более досадно, что его в сущности и не хотели убивать, а хотели только проучить, на ум наставить, чтобы не валял впредь дурака. Стояли, смотрели, вытирали лбы. А может, и не скончался, а придуривается. Положили на кушетку и накрыли уже знакомой нам простыней цвета прелой соломы, той самой. Из-под нее жутковато выглядывали ступни ног какого-то дурацкого цвета, красно-синего. Сделали погромче радио – это чтобы покойнику веселее лежалось. Иосиф Кобзон исполнял что-то лирическое.
Трибунарии построились на улице. Грянула лихая строевая. Звонкий кованый каблук высекал искры из каменной мостовой.
Бессознательно замедляя шаг, страхделегат шла по усыпанной гравием дорожке городского сквера. На тенистых скамейках чинно восседали бабушки, недреманным оком наблюдая за своими чадами. Одинаковое бремя ответственности делало их чем-то похожими друг на друга. Ах, какое это счастливое бремя – дети! Страхделегат не спешила, ей спешить некуда было, дома никто не ждал.
На душе было гадко. Почему она сказала Захаркину эту ужасную фразу: «Убивать таких надо»? Что ее заставило? Привычка бездумно повторять чужое, как свое собственное? Из всех пороков пьянство в ее глазах было наихудшим, а сейчас она задала себе вопрос: не потому ли и пьют, что хотят заполнить пустоту души, от одиночества и беспросветности жизни? Сейчас ей хотелось оправдать Захаркина в своих глазах.
Личная жизнь не удавалась, все, что было, кончалось ничем. Казалось, важным было не это, а что-то другое, связанное с необходимостью жертвовать собой во имя высокой цели. И теперь, когда ее уделом стало одиночество, волей-неволей оставалась одна отдушина – работа, работа, ей она и отдавалась, не жалея сил, лишь бы чем-нибудь заполнить время, ставшее ее лютым врагом. На ближайшем отчетно-выборном собрании ей было поручено делать содоклад, и Маша, пока шла, придумала несколько удачных фраз и, чтобы не забыть, несла их в себе, как воду в тарелке, боясь расплескать.
На широкой тахте свернувшись дремала кошка. При виде хозяйки выгнула спину, выпустила когти и с кошачьей страстностью стала царапать обшивку, за что получила шлепок по тощему заду. Страхделегат села за стол и задумалась. «Убивать таких надо!» И вдруг горячий ком подкатил к горлу, отшвырнула ручку и ничком бросилась на кровать. Рыдания сотрясали ее, коротенькая юбка горестно и беспомощно задралась, уткнувшееся в подушку красное некрасивое лицо стало мокрым от слез…
Потом как-то внезапно перестала плакать, успокоилась, встала и посмотрела на себя в зеркало. И засмеялась сквозь слезы. Решение пришло внезапно, как озарение, толчок к незамедлительному действию. Она здесь, а он там – есть ли в этом хоть капля здравого смысла? Движения, пока она приводила себя в порядок, пудрила нос, подкрашивала губы, были немного судорожны, щеки горели, глаза сияли. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, было прекрасным.
Дверь в квартиру оказалась открытой. С сильно бьющимся сердцем страхделегат заглянула в щелку и увидела бледную ногу, торчавшую из-под простыни, – решила, что Захаркин спит. Тем лучше! Осторожно прошла на кухню. Здесь все запущено, все грязно, будто не мылось от начала века. Зато есть к чему руки приложить. И она немедленно принялась за дело.
Тот же примерно путь, в то же самое время проделал и Пискунов, которому не терпелось свести знакомство с Захаркиным, но никак не мог его дома застать.
Из кухни кощунственно доносилась веселая песенка. Увлеченная работой, страхделегат не заметила появления постороннего человека. Под ее руками все преображалось. Даже клеенка, не мытая со дня сотворения мира, вдруг приобрела вполне пристойную заводскую расцветку. Вопреки ожиданию, на кухне нашлись картошка и лук, не говоря уже о селедке, и страхделегат стала готовить еду на тот случай, если Захаркин проснется голодный.
Движение за дверью заставило ее насторожиться. Немного растрепанная, раскрасневшаяся от плиты и собственных волнений, готовая ко всему, и к лучшему, и к худшему, ибо в эту минуту решалась ее судьба, страхделегат появилась на пороге.
– Убийство при загадочных обстоятельствах, – задумчиво констатировал Пискунов. – Любовник проникает в комнату через форточку и отправляет любимого супруга в лучший мир, а жена в это время чистит картошку и распевает песенки, демонстрируя перед следствием свою непричастность к совершившемуся злодеянию. Но правосудие стоит на страже закона и покарает виновных! – Он многозначительно поднял палец.
Маша решительно ничего не понимала. Слова Пискунова не входили в сознание как реальность, имеющая отношение лично к ней. Кроме того, она не понимала, кто он и почему он здесь.
Пискунов нагнулся и пошарил внизу рукой, как бы в поисках орудия убийства. С мелодичным стеклянным звоном из-под кушетки выкатилось несколько литровых бутылок – такой звук производит пианист, исполняющий тремоло на самых верхних клавишах. Густо запахло пролившимся самогоном.
– Дело поставлено на промышленную основу! – констатировал Пискунов. – Не дышите, вы мешаете мне работать! – С видом профессионала он щупал у Захаркина пульс.
– Он все время говорил про каких-то трибуна-риев! – Маша обрела наконец-то дар речи. – Кричал во сне.
– А как насчет чертей в белых тапочках? Не появлялись в комнате, не заметили?
– Я на кухне была.
– Редкое по красоте зрелище. Советую при случае заострить внимание. – Миша внезапно переменил тон. – Немедленно: ведро с водой, таз, марганцовка. Ваш муж в опасности!
Общими усилиями организовали промывание желудка. Забастовщик качался над тазом, как белый медведь в зоопарке. Вылетали соленые огурцы и капустные кочерыжки, словно из силосорезки.
– Он что у вас, вегетарианец? – поинтересовался Пискунов. – При такой слабой закуске мож-90 и концы отдать. Каждый человек даже с незаконченным средним образованием обязан знать: самогоном можно отравиться. Перед употреблением продукт необходимо очистить: активированный уголь, марганцовка… – Захаркин очнулся и внимательно слушал. – Совсем обленились, ничего не хотят делать, бастовать только умеют! – сердито выговаривал Пискунов.
