Текст книги "Восковые фигуры"

Автор книги: Геннадий Сосновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Вас-то за что же, Исаак Борисович? – Захаркин наивно изумился, весь вперед подался телом. – План-то вроде выполняем? А чего ж! Говорить и дурак умеет!

– А чего ж! Вот взял бы да и выступил, защитил любимого директора. Горлохватничать умеешь только.

Захаркин выпрямился, сказал с достоинством:

– Исаак Борисович! Мы счастливую жизнь для кого строим? Для тружеников всей земли. Я так понимаю. Вон шофер на овощной базе ходку лишнюю сделал с картошкой или капустой…

Бродский придвинул опустевшую чернильницу.

– Ладно, давай подпишу!

– Чего это?

– Заявление об уходе по собственному желанию. Вон у тебя из кармана уголок торчит. Только возьмет ли тебя кто после такого демарша – это еще вопрос.

– Заявление… Туточки оно… – Скрюченные пальцы вытаскивали из кармана засаленную бумажку. Расчет был построен на том, что заменить такого классного специалиста некем. И вот его загоняют в лузу, как бильярдный шар, посланный точным ударом кия. Захаркин вспотел, вытер шапкой рот.

Бродский хорошо понимал внутренние терзания забастовщика. Что там ни говори, сам по себе поступок вызвал некоторое даже уважение своим безрассудством: не побоялся, бросил всем вызов. Директор выдержал паузу, на протяжении которой Захаркин томился в неведении относительно своей будущей судьбы. Фактически он был сломлен, готов был капитулировать, на коленях просить о помиловании. Бродский отложил ручку и промолвил проникновенно:

– Леня, что я хочу тебя спросить. Или мы знаем друг друга первый раз? Так какого черта ты, Леня, поднял хай? Он объявляет забастовку, шлет идиотские послания, как последний кретин, чтобы Исаак Борисович имел через него инфаркт! О, зохен вей, зохен вей! Бродский не дает ему жить! Он никогда не делал левых рейсов, а Исаак Борисович не закрывал на это свои честные глаза? Или ты, Леня, плохо понимаешь русского языка, и я должен говорить на китайском? Так я его не знаю.

Захаркин подался вперед фигурой, просиял насквозь.

– Исаак Борисович! Да за ради вас… Да я… – От избытка чувств Леонид хлопнул себя шапкой по колену и посмотрел на директора светлым взором, как верующий на икону. И вдруг рухнул на колени, схватил пергаментную директорскую руку, припал к ней устами.

– Ну полно, полно, – говорил Бродский, он в свою очередь расчувствовался. Целуемой руки не отнимал, а другой ласково гладил буйную головушку, теребил кудри. В этот момент они взглянули друг на друга – и какая-то искра будто пролетела из глаз в глаза, соединила нитью неразрывной. Из-под припухших век Бродский устремил на забастовщика печально-умудренный взгляд. Кто-кто, а он-то хорошо понимал, что такое жизнь, если на нее смотреть не сверху в большой телескоп, а в упор невооруженным глазом, находясь на нашей грешной земле.

Инцидент был исчерпан. Но не было чувства удовлетворения от того, что уладилось неприятное, в общем-то, дело. Уладилось, да. Но какой ценой! Ценой отказа от принципов. Вошел в сделку с лодырем и прогульщиком, по существу на поводу у него пошел. Ах, Пеструшкин, Пеструшкин, дорогой ты наш трибунарий! Неужели так и унеслись в пустоту твои правильные слова и осталось после них одно лишь сотрясение воздуха?

За окном болтался желтый фонарь, и была в его тусклом свете какая-то символическая безысходность. Всю жизнь Бродский только и делал, что ловчил, исхитрялся, изворачивался, и для чего? Чтобы вверенная ему автобаза числилась в списке передовых предприятий, а закон, польза да просто здравый смысл никак не соединялись в одной упряжке, хоть ты умри. Точно, как в басне. Поневоле приходилось искать лазейки. Бродский ненавидел себя, ненавидел свою работу. Нет, вы подумайте, какую это надо иметь нервную систему, чтобы жить в таком сумасшедшем кошмаре!

…Захаркин не стал мозолить глаза. Пользуясь полученным разрешением, сделал несколько левых рейсов от рынка до вокзала, в карман потекли трудовые рублики, землей и потом пропахшие. Заглянул в знакомую забегаловку, и к моменту закрытия этого благоугодного заведения, когда буфетчица Нюшка вытолкала в спину, матерясь, забастовщик был чуть тепленький.

Тем не менее без посторонней помощи он добрался до ближайшего парка. Там всегда было тихо и торжественно, как на кладбище. Здесь и в самом деле находилось мемориальное кладбище ветеранов. На месте братской могилы заботливо уложенные детскими руками грустно благоухали живые цветы. Леня подгреб их под голову – вместо подушки. Прохожие ускоряли шаг, заслышав богатырский храп, раздольно гуляющий среди мраморных плит: пьянь проклятая! Звуки, казалось, идут прямо из-под земли, оттуда, где вознесся обелиск воина-победителя с младенцем на руках. Лишь всей правды никто не знал: спал здесь водитель Захаркин не один, метрами двумя пониже лежал другой Захаркин, годков на десять помоложе, спал вечным сном.

Идущие из детства слова цепляли за сердце, тревожили сон. Отец говорил из гроба веселым голосом:

– А помнишь, Ленька, как первый раз в школу потопал? Мать-то валенки сушить поставила, а я утром плиту растопил да и айда! Пришел – одни верха торчат. Пришлось в материных шагать. Как кот в сапогах. Смехота одна.

– Какая хоть она была, мать-то? Плохо помню ее.

– Эх, Ленька, Ленька! Уж как любил ее, больше жизни! Редкой красоты женщина, не лицом – душевностью своей. Придешь с работы усталый, злой, а в колхозе, сам понимаешь, не мед, а она: давай, Колька, станцуем! И ставит мою любимую пластинку «На сопках Маньчжурии». Так в куртке и закружит, завертит. И отойдет от сердца. В войну их всех выслали, а опосля расстреляли. Как возвестился о том, в самое пекло лез, смерти искал. Тоска заела, загрызла. Вот и нашел. Да не жалею я, – говорил отец из гроба, – лишь бы ты жил да радовался.

– Радуюсь, радуюсь! Еще как радуюсь. Дурной ты, батя! – Да что ему теперь докажешь! И не заметил, сам плачет-рыдает. Провел рукой по лицу, а ладонь-то вся мокрая от слез.

Совсем проснулся. Сел, стараясь удержать тусклым сознанием странное сновидение. Долго так сидел на краю могильной плиты, сидел, курил. Мысли тяжело ворочались. Уже подумал, домой надо топать, прозяб. И в этот момент Захаркин увидел: что-то живое из травы высунулось, руки коснулось, а потом за палец потянуло. Человечек крошечный. Разглядеть успел: их, автобазовский. Мертвецов не боялся, а тут закричал дурным голосом, рванул прямо через кладбище, какой-то памятник своротил, перемахнул через ограду – и прямо на шоссе, чуть под мотоциклом не оказался.

– Почему нарушаем? – спросил автоинспектор, затормозив.

– Там… Живое оно… За палец схватило… – Захаркин кивал в темноту, стуча зубами. – Да нашенский он, с автобазы, я его знаю!

– Поддатый, не видишь что ли? – сказал второй.

– Верим-верим, но проверим! Ну-ка, давай в коляску! Садись!

Захаркин сел, и мотоцикл понесся своим маршрутом.

Воистину чудеса творились: Бродский обнаружил, что задремал в своем кабинете, чего с ним не случалось никогда. Иные впадают в спячку при каждом удобном случае. Исаак же Борисович, натура тонкая, нервная, артистичная, страдал хронической бессонницей, глотал снотворное без счету, а тут будто благодать снизошла: заснул, как младенец, и все проблемы ушли в небытие. Наверно, это длилось недолго. Сквозь сладостное беспамятство вдруг пробилась тревожная мысль: что-то происходит на автобазе. Что может происходить на автобазе ночью? Кто-нибудь простоял с поломкой и теперь загнал машину в ворота, разбудив вахтера. Но нет, что-то другое. Сигнал, выстреливший из подсознания, заставил вздрогнуть, напрячься. Сна как не бывало. Некоторое время Бродский прислушивался. Стало жутко, будто кто-то невидимый за спиной стоит. Он вышел и медленным шагом двинулся по пустынному коридору, обостренным слухом ловил каждый шорох. Да что с ним такое? Надо вызвать вахтера. Он спустился на несколько ступеней, и в этот момент раздался нечеловеческий вопль. Голос низкий, басовитый, кажется, даже знакомый. Бродский вцепился в перила. Крик все еще стоял в ушах. Начавшийся на нижних тонах, он становился все выше, выше, пока не превратился в писк. Все смолкло. Навстречу бежал вахтер, на нем лица не было.

– Исаак Борисович! Этот человек… У него все время пищало вот здесь! – Потыкал себя в грудь. – Только что ушел. Не наш он, чужой! Раньше никогда не видел! Чужой он!

Бродский пошевелил белыми губами, слов не получилось. Придя немного в себя, он вернулся в кабинет и позвонил в милицию.

Страшная это была ночь. Бедолага Семечкин провел ее на скамейке в городском сквере с пришпиленной к спинке надписью «Осторожно, окрашено!». Задремал, а когда проснулся, то никак не мог отлепиться; весь костюм был в зеленых пятнах, как маскировочный халат. Идти домой в таком виде, значит, давать объяснения, что, почему? Не хотелось. Один выход оставался – к прокурору. Там с дорогой душой, примут хоть голенького.

Час был ранний, и за воротник текла утренняя прохлада, вызывала озноб. Редкие прохожие неодобрительно косились на Семечкина, а он, едва передвигая ноги, все шел и шел по знакомому адресу, чтобы добровольно отдать себя на заклание. Кое-где уже толпился народ возле магазинов, ожидая открытия. Подолгу простаивал несчастный борец за идеалы возле каждой витрины, хотя едва ли видел разложенные там товары; взгляд его механически скользил от предмета к предмету. И если бы окружающим сейчас объявили, что человек в маскировочном костюме совершает героический подвиг, этому трудно было бы поверить – такой у Семечкина был жалкий и несчастный вид. А между тем он совершал именно героический поступок, так как, превозмогая себя, шел добровольно сдаваться в руки правосудия. Медленно, шаг за шагом, но все-таки шел.

Особенно долго задержался около отдела детских игрушек. Внук мечтал о плюшевом мишке, а Семечкин все откладывал покупку. А теперь исполнит ли он свое обещание, суждено ли ему когда-нибудь вернуться в родной дом?

Вот что значит пробудить в душе все самое лучшее! И ведь никто не неволил, с пистолетом сзади не шел, не угрожал спустить гашетку при малейшей попытке к бегству. Можно вернуться, провести выходные дни в кругу семьи, а в понедельник… Стоп! Куда же он идет? Ведь сегодня суббота, и никого нет. Сейчас, когда решение было принято, а все помыслы направлены к одной цели, это было ужасное открытие. Суббота, суббота… «Каждый знает, что в субботу мы не ходим на работу!» Пришло на память и что-то старинное: «Во субботу день ненастный, нельзя в поле ни боронить, ни пахать…» Семечкин стал тихонько напевать, и в это время одна из игрушек – это был веселый Петрушка в красном колпаке – выскочила откуда-то, пробежалась, поддала ногой мячик, и мячик покатился, все опрокидывая и разрушая красочное витринное хозяйство. Бухгалтер почувствовал, как волосы дыбом поднялись у него под шляпой. Дело в том, что он узнал Петрушку, вернее, не Петрушку как такового, а лицо его показалось очень знакомым. Словно завороженный, следил он некоторое время за маленьким живым человечком, который озабоченно бегал от одного края витрины к другому, затем стал сбрасывать вниз мягкие игрушки, в том числе вожделенного мишку, укрепил ручку скакалки, намереваясь, видимо, спуститься вниз, как по канату, на нижний ярус витрины. Личико принадлежало инспектору по кадрам Булкину.

Как ни странно, Семечкин обрадовался неизвестно чему – точно встретил земляка вдали от родины. Изо всех сил забарабанил он в стеклянную толщу, в надежде привлечь к себе внимание, но Петрушка то ли не заметил бухгалтера, то ли сделал вид, быстренько исчез, а Семечкин еще долго качал головой и что-то бормотал себе под нос.

Эксперимент

Известно, что слово «взятка» придумали жлобы. Представьте себе, что вы должностное лицо, от которого кое-что зависит. И вот приходит посетитель, в глазах у него сияние, а в руках сверток, перевязанный красивой ленточкой. С каким радостным волнением вы мысленно разворачиваете обертку – что там? И уже заранее готовы помочь хорошему человеку, в чем бы его просьба ни заключалась.

На этот раз все было иначе, увы! После того как таинственный незнакомец проник в кабинет к Булкину и повернул ключ в замке, не более минуты длилась пауза, но Павлу Семеновичу она показалась вечностью. А как держит себя! Будто он тут хозяин.

Пока тот молча смотрел, изучающе прищурив глаз, Булкин ерзал на стуле, мучился, пыхтел. Багровая бульдожья физиономия его с гладко выбритым черепом до блестящей шишковатой поверхности выражала и страх, и льстивое желание быть максимально полезным, и жалкие потуги держаться на административном уровне, сохранить лицо. А в голове буравило: кто такой, откуда, зачем пожаловал? Тщетно искал в странном посетителе хоть какую-нибудь слабину, чтобы зацепиться, почувствовать себя уверенней. Искал и не находил.

Непроницаем, как броня, был незнакомец. Бесстрастное сухое лицо его с высоким лбом и выпирающими скулами, обтянутое иссиня-бледной кожей, лицо аскета, несло на себе печать личности незаурядной. И еще, сказал бы психолог, читалась в нем непоколебимая вера в собственную непогрешимость. Черные как смоль волосы резким контрастом белизне лица небрежно, почти неряшливо стекали на плечи, оставляя позади себя голую макушку, – этакий ледничок на вершине горы, что было свидетельством натуры страстной, неумеренной, не чуждой бурных любовных утех в молодые годы, а возможно, то был просто след упорного, изнурительного труда на неведомой ниве. Под стать общей картине был сработан и нос, длинный, крючковатый, как у маэстро Паганини, но очерчен был тонко, изящно, как бы с претензией на самостоятельное значение в этом портрете.

На взгляд посторонний, ничего угрожающего, Булкин же, хоть и не был психологом, изрядно поднаторел, работая в кадрах, поэтому его сильно пугал подбородок, резко выдвинутый с воинственным выражением, а также ядовитые губы, плотно сжатые и, казалось, таившие в себе намек на неведомую опасность. И в этом он был недалек от истины.

Минута прошла, незнакомец откинулся в кресле – предельно ясной была картина. Перед ним законченный проходимец, каких свет не рожал. Ни малейших нравственных принципов, отца родного продаст, глазом не моргнет. Жуликоват и хамоват, любит становиться в позу ревностного защитника идеалов, когда это выгодно. Законы знает и умеет их обходить. Думает одно, говорит другое, вернее, никогда не говорит то, что думает, врет на каждом шагу. Ну и так далее. Типичное порождение времени, идеальный объект для эксперимента, результаты скажутся немедленно. Общество плодит подобные экземпляры во все больших количествах и само отражается в них, как океан в капле воды. Но есть здоровые силы, есть! Они-то и послужат основой будущего возрождения. Надо только уничтожить, вырвать с корнем… Нет, пусть не уничтожить. Отторгнуть, отринуть согласно выведенной формуле зла. И тогда очистится от скверны это темное время, положительный заряд гигантской силы пройдет сквозь столетия, перекроит историю, и будущие поколения сбросят наконец с плеч доставшийся в наследство тяжкий моральный груз. Вот в чем его миссия здесь, а не в том, чтобы разоблачать жуликов и проходимцев, меняя свой облик, и бороться с недостатками, которые почему-то именуют пережитками прошлого, – дело совершенно безнадежное. Мрачная тень скользнула по лицу Герта. «Мы здесь не для того, чтобы судить, а для того, чтобы понять!» – утверждает Уилла. Какая чушь! Понимание размягчает волю и ум. Понять – это в сущности простить. А можно ли с помощью одного всепрощения победить порок? Лишь возмездие в силах утвердить справедливость. Именно этот принцип лег в основу формулы зла, которую теперь и предстоит проверить на практике. Да, насилие! Но разве вся человеческая история не есть бесконечная цепь примеров подавления одних другими? Да, он сказал тогда в день их прилета: ни одна моя идея, даже самая дорогая, не стоит единственной твоей слезинки! Сказал, чтобы успокоить, не волновать. И вот он стоит перед выбором: пожертвовать делом всей своей жизни в угоду ее женским капризам или невзирая ни на что исполнить свое высокое предназначение? Уилла должна, наконец, его понять и простить. И если этого не произойдет…

Жестокая мука отразилась на лице Герта. А кадровик, уловив страдание в исказившихся чертах, осмелел, выдавил из себя, как фарш из мясорубки:

– Чем могу быть полезен, товарищ? – Подался вперед корпусом, ел глазами. – Вы что-то хотели спросить?

Освобождаясь от тяжких мыслей, отодвигая их, как камни, Герт вздохнул и сказал нахмурившись:

– Что я хотел спросить? Насчет работы пришел узнать. Какая должность – это неважно. Помогите.

Нечто новое проскользнуло в голосе – интонация просителя. Сила, державшая в железных тисках, ослабла. И Булкин вдруг что-то заподозрил – еще неясное, неотчетливое ощущение: голос этого человека он уже слышал. Напрягал заторможенную память, двигал ушами. Вот сейчас, сейчас… Герт следил за бесплодными потугами с некоторой даже долей иронического сочувствия, понимая их причину. То был серьезный просчет. Выражение сочувствия, пусть даже невольного, – это и была та слабина, которую Булкин тщетно искал. Будто пелена с глаз упала. Перед ним был проситель, обыкновенный проситель, какого бы он там ни напускал туману. Кадровик мигом преобразился. Распрямил спину, плечи круто назад, спросил в упор с наглой усмешкой:

– Как сюда попали-то? Через окно влезли? – Принял позу бюрократа, всегда готовую для посетителей. – Аферист какой-то, понимаешь! – Наседал, а сам бегал зоркими глазками – действует ли? Увы, действовало.

Герт, могучий ум, обладающий возможностями, для данного времени еще неведомыми, чувствовал себя уязвимым, беззащитным, когда ему приходилось о чем-то просить для себя, и просьба ставила его в положение зависимое. Он покорно принял навязанную ему роль. Да, он зависел от этого ничтожества, и то, что кадровик это понял, было его победой. Тут уж можно было покуражиться, и Булкин не отказал себе в удовольствии.

– И что же вы можете делать, уважаемый? Специальность какая? А впрочем, – он посмотрел на часы, – сейчас время не приемное. Ничем помочь не могу. Прошу! – И он указал на выход.

– Поверьте, я не ради денег, – пробормотал Герт в замешательстве. – Вы должны меня оформить, сказали, что можно задним числом… Произошло недоразумение… Любая должность! Разумеется, смешно требовать от вас наблюдательности… Я волшебник!

– Волшебник? Ну-ну! Между прочим, у нас здесь автобаза, а не цирк!

Герт выдержал паузу, как бы собираясь ошеломить.

– Слушайте же! Сегодня на профсоюзном собрании, когда выступал Пеструшкин, вы подумали: откуда этот проходимец с красным носом. Так было или не так?

– Ну, так, так, – сказал Булкин, скривившись. – И что из того? Мысли на расстоянии угадываете? Эка невидаль! У нас тут был один из филармонии, такое отгадывал – дамочки выскакивали из зала как ошпаренные.

Герт в ответ на это досадливо поморщился.

– Вы хотели знать, кто такой Пеструшкин? Так вот, Пеструшкин, избранный единогласно при одном воздержавшемся, – это я! – И Герт, вынув из сумки бороду, повертел ею у Булкина перед носом. Вопреки ожиданию тот не только не выразил удивления или других подобных чувств, а расхохотался что ни на есть самым нахальным образом.

– Так вы еще и жулик вдобавок! Морочить голову честным людям! Выступать под чужой фамилией! Да я вас сейчас в милицию отправлю, ну-ка, пошли со мной, марш! Оформить задним числом! Откуда свалился-то, с Луны что ли? Ну, давай, топай, топай! – И довольно невежливо подтолкнул дыроколом посетителя да еще рассмеялся вслед ему неприлично.

Ах, как неосторожно вел себя Павел Семенович, как манкировал, как легкомысленно играл со своей судьбой! Хотя откуда ему было знать, сколь плачевны будут последствия и сколь темна и ужасна пучина, куда минутой позже будет ввергнута его жизненная ладья! Что ж, люди часто не могут или не склонны правильно оценивать ситуацию и свое место в ней – то ли из мелочных чувств, то ли из-за недостатка элементарной наблюдательности. Итак, Булкин запер за собой дверь, и незнакомец, подталкиваемый сзади, молча пошел. Затем он шаг замедлил, остановился как бы в раздумье. Наверно, он еще стоял на пороге решения, ибо в тот краткий миг решалась не только судьба злополучного Булкина, но и его собственная. Воспользуется ли он благоприятным случаем или устоит перед соблазном? Однако самолюбие его было сильно задето: никто еще не обращался с ним подобным хамским образом; мстительное чувство, брошенное на чашу весов, перевесило. Герт прошептал в бесполезном уже раскаянии: «Уилла, прости меня! Прости меня, если можешь, моя мышка!» (то было самое ласковое слово в его любовном лексиконе). А кадровик, все еще чувствуя себя хозяином положения, и не подозревал, конечно, что приблизился к пропасти, что уже стоит на ее краю. Вдруг он сильно вскрикнул, не от боли – немыслимая тяжесть навалилась сверху, придавила к земле. Нечто подобное было в детстве, когда играли в «кучу малу», и он оказался в самом низу под грудой тел: ни охнуть ни вздохнуть.

Герт простер вверх руки и чуть запрокинул лицо; все в нем напряглось, черты заострились, что-то демоническое в них появилось. Он произнес ровным голосом, с ноткой торжественности – по телу невольная дрожь пробежала; кадровик испугался, побледнел.

– И да свершится предначертание и на голову виновного обрушится карающий меч! Булкин, приготовьтесь! Сейчас произойдет превращение. Вы превратитесь в особую физическую субстанцию…

– Превращусь в кого? – У Булкина отвисла челюсть.

– В мини-гомосапиенса. В маленького человечка. В минигопса.

– В минигопса? А что это такое?

– Сейчас узнаете. – Говоря так, философ сделал руками несколько пассов, как бы что-то стирая невидимое, а затем произнес тест, который легко было запомнить, а еще легче произнести. Не будем вдаваться в тонкости, вспомним лишь, какими семимильными шагами устремляются вперед наука и техника; то, что вчера казалось фантастикой, сегодня уже реальность. С помощью теста открывался канал связи с Космосом, и к объекту эксперимента устремлялись массы особо организованных тонких энергий, очень агрессивных; генетический код разрушался и создавалось нечто совсем новое. Одновременно ученый взял Булкина за нос и повернул его туда-сюда, как водопроводный кран, – действие, казалось бы, совсем уж несерьезное, но таким образом обозначалась адресность намеченной жертвы, а кроме того, это служило маскировкой.

Кадровик дернулся, будто прошитый электрическим током, отчаянный вопль вырвался из груди его (именно этот-то крик и слышал перепуганный Исаак Борисович, когда вышел из своего кабинета). На мгновенье Булкин остолбенел, глаза по-лягушачьи вылезли из орбит, приоткрылся в дурацком изумлении рот, затем внутри зашипело, засвистело – так из автомобильной камеры выходит воздух через прокол, а сам он, продолжая отчаянно вопить, стал быстро уменьшаться в размерах и оседать. Меньше, меньше… Упали на пол брюки, потеряв опору, а затем бесформенной массой рухнула и вся прочая одежда, похоронив под собой ее обладателя. Булкин слепо возился под грудой тряпок, как котенок под одеялом, куда его засунул озорник-мальчишка; наконец он выпростал голову.

– Не убивайте меня! Мамочки родные… Не убивайте, пощадите, я все сделаю! – пищал кадровик на все более высоких тонах, как крыса, которой наступили на хвост, слова вылетали скомканные, уже невнятные. Булкин остался в чем мать родила. Он был уже не он. Маленький голый человечек, величиной с детскую ладошку, барахтался на полу и отчаянно верещал – провалился ногой в петлю собственного пиджака и она держала его, как в капкане.

Пришелец нагнулся с брезгливой гримасой, осторожно, как жука, взял двумя пальцами за спинку и освободил из плена. Несчастный пищал, дрыгал ручками и ножками.

–¹ Что со мной такое? Погибаю! Верните меня, верните обратно!

– Перестаньте, Булкин, – сказал Герт, заворачивая кадровика в носовой платок, – в ушах звенит от ваших воплей! – Он спрятал маленького человечка во внутренний карман.

Булкин некоторое время еще трепыхался там, как пойманный зверек, конвульсивные движения его становились все слабее и наконец он затих – это был обморок после пережитого потрясения. Герт прошел через проходную, мимо вахтера, который уставился на него с выражением ужаса: он успел услышать донесшийся из кармана писк и готов был головой поручиться – голос был человеческий. Герт очутился на улице.

Было все равно куда идти. Он завернул в ближайший сквер, широкая, посыпанная песком дорожка привела к реке, оттуда тянуло прохладой, Доносился приглушенный шум мотора – это пришвартовался к причалу запоздалый прогулочный катер. Вода была масляниста и холодна на взгляд, Длинные дорожки света от нависших над набережной фонарей трепетно вздрагивали на волнах, исчезали во мгле.

Вот оно, свершилось наконец-то! Сколько раз он устремлялся мыслью к этой минуте, то веря в успех, то мучаясь от сомнений, и лишь по мере того как выведенная им формула зла обретала стройность и математическую отточенность, а проводимые эксперименты на электронных моделях подтверждали правильность избранного пути, все чаще он испытывал гордость от сознания могущества своего интеллекта.

И вот цель достигнута. Один из конкретных носителей зла перешел в особую субстанцию и отторгнут от общества. Начало положено, последует ли продолжение? Он чувствовал себя властелином чужих судеб. Он мог бы, если бы захотел, все вернуть на круги своя, но знал, что не сделает этого никогда. Итак, победа! Но странно, он не испытывал радости. Подлинную радость дарит не конечный результат, а лишь сам процесс, Герт это знал. Но самое главное другое: Уилла. Он не выполнил данного ей обещания, первый раз, пока они знали друг друга, не сдержал слова, и ничто не могло его оправдать, даже грандиозность цели. Он почти ненавидел это маленькое живое существо – минигопса, который шевелился и вздрагивал у него в кармане. Горькое чувство вины испытывал Герт. Уилла вправе его презирать. А сейчас ему так нужна ее любовь, дружеское понимание. Сейчас, как никогда!

Сосредоточенный на своих мыслях, Герт двинулся вдоль берега – не домой, а куда глаза глядят. В городском парке гремела музыка. На тесной площадке танцевала молодежь, неутомимо вибрировала, плотно стиснувшись, словно это было одно живое существо. Герт свернул на пустынную аллею, суета и многолюдье остались позади. Лишь влюбленные парочки таились в укромных уголках, обнаруживая свое присутствие приглушенными голосами и смехом.

Кадровик неподвижно лежал в кармане. Герт присел на скамейку под фонарем и извлек мини-гопса на свет. Крошечное, словно игрушечное личико его, лишенное красок жизни, напоминало гипсовую маску, дыханье не вздымало грудь. Герт освободил малютку от платка, поднес к уху, прислушиваясь, и слегка потряс, как трясут остановившийся будильник, затем, держа за спину, стал дуть. Это помогло. Кадровик вскоре очнулся и сделал фонтанчик. Некоторое время он моргал младенчески бессмысленными глазками, таращился и позевывал, широко разевая ротик.

– Булкин, проснитесь, наконец! – строго сказал пришелец. – То, что с вами происходит, – естественное состояние после эксперимента, хотя не исключены и другие реакции… Теперь слушайте, что я вам скажу…

– Хорошенькое дело! – пискнул Павел Семенович, как только пришел в себя и все вспомнил. – А может, все это сон или фокус… – Поставленный на собственные ножки, он торопливо осматривал себя, щупал. – Боже мой, Боже мой! Во что вы меня превратили! Я совсем маленький! Меня мама не узнает, жена выгонит… Пожалейте!

– Это ваши проблемы, – холодно сказал Герт. – Вы получили по заслугам. И не спекулируйте на чувствах.

– Но почему, почему? Что я такого сделал? – Его била мелкая дрожь. – Пришли, понимаешь, напугали. Я ведь что мог подумать, проверка специальная, ревизор, фининспектор… Так дела не делают! Да я вас на любую должность… Директором автобазы хотите? А Бродского пинком в зад – на пенсию! – Булкин понемногу приходил в себя и, видимо, не терял надежды поправить дело. – А хотите, диспетчером на линию? Ничего не делать, только числиться… Честно говоря, до сих пор понять не могу, что вам за охота к нам на автобазу. С такими-то способностями! – Он нервно выстреливал словами, торопился исправить ошибку: недооценил опасности.

– Вы действительно не понимаете?

– Клянусь здоровьем матери!

– Я же объясняю: положение просто идиотское. Выбрали председателем, а я у вас не работаю. Мне оказано доверие вашими людьми. Не могу же я их обмануть. Сам оказался причиной недоразумения и сам обязан исправить ошибку.

Запрокинув головку, кадровик недоверчиво щурился.

– И это все? Ну, знаете… – Несколько мгновений он покачивался на коротеньких ножках, затем все его тело изогнулось, потрясенное как бы судорогой, из груди вырвался гомерический хохот, звеневший, как колокольчик, Булкин повалился на скамью. – Обмануть доверие… Всего-то навсе-го! Ой, держите меня! – Дрыгал ножками, качался на спине, перевернулся и прошелся на четвереньках, корчась от смеха, в то время как пришелец смотрел на него с суровым недоумением. Наконец Булкин, совершенно обессиленный, встал на ноги, вытер слезы. – Нет, с вами не соскучишься! Это же надо!

– Что тут смешного? Долг каждого гражданина… Мы привыкли уважать законы и следовать нравственным принципам… Вам этого не понять.

– Кто же такие – мы?

– Люди нашего времени. Я прилетел из будущего, – нехотя пояснил Герт; он еще не вполне понимал, какого тона придерживаться с этим маленьким нахалом.

– Еще и псих ко всему вдобавок! – пробормотал минигопс. Минуту он соображал, и его опять стало корежить. – Оправдать доверие…

Возможно, то была нервная разрядка после пережитого потрясения, что-то близкое к истерике, потому что Булкин долго еще вздрагивал от приступов безудержной весЛюсти, едва ли уместной при данных обстоятельствах.

Герт терпеливо выждал, пока успокоится его подопытный.

– Булкин, я хочу, чтобы вы поняли наконец, что с вами произошло. Короткий тест и физическое действие – то, что предшествовало превращению, – это лишь внешние атрибуты эксперимента, дающие толчок глубинным процессам огромной силы. Каждый из живущих ныне, чей моральный уровень ниже допустимых пределов, кто является, проще говоря, законченным негодяем, под влиянием этой силы уменьшается в размерах и становится минигопсом, в чем вы имели возможность убедиться на собственном опыте.

– Но почему я? Почему именно я? – Кадровик все еще никак не мог примириться с постигшим его несчастьем.

– Да потому, что вы вполне отвечаете названным выше требованиям, поэтому никакие претензии не принимаются. А теперь вы свободны. Постарайтесь привыкнуть к новому своему положению. В этом есть и кое-какие плюсы, как вы вскоре убедитесь. А возможно, у вас еще есть шанс. – Последнюю фразу Герт произнес каким-то особенным тоном.