Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Герт, настороженный, привлек к себе свою спутницу, словно оберегая от грозящей опасности. И она послушно, податливо прильнула к нему всем телом, даже чуточку демонстративно, а сама успела бросить на Пискунова тайный лукавый взгляд. О женщины, кто их поймет! Руо прервал эту сентиментальную сцену, сообщив о готовности всех систем, соответствии их параметрам данного времени. Это означало, что можно двигаться дальше.
– Убрать земное притяжение! – последовал короткий приказ пришельца.
Уилла, однако, и не думала трогаться с места.
– А меня уж и спрашивать не надо! – воскликнула она с оттенком досады. – Я, между прочим, искупаться хочу. Путешествие было не таким уж легким!
Спорить не стали. Молча сели на чемоданы. Герт воспользовался вынужденной паузой и позволил себе слегка расслабиться, отдавшись спокойному созерцанию. А Уилла разулась, побежала к реке и попробовала ногой воду. Ветер пронесся, вздымая легкую зыбь. Солнце, как бы поощряя к смелости, расправило во всю ширь золотые крылья – ослепительные дали открылись взору. Хорошо было на земле в этот час. Женщина, радостно вскрикнув, вошла поглубже. Живые, трепетные блики скользили по дну. Нельзя было не засмотреться, как струится под ногами зеленый поток – мохнатые мордочки водорослей трогали ее с деликатным любопытством. Внезапно Уилла подбросила ладонями воду и побежала обратно. Герт лишь поднял глаза, когда, сбросив одежду, она помахала ему рукой и, нагая, помчалась к реке…
Григорий охнул, крякнул, толкнул Пискунова.
– Михайло, бабенка-то, ты глянь! Никак того… без ничего? Да неужто? Ах, мать честная! Старухе своей скажу – глаза выцарапает, не поверит. Поплыла, нырнула! Ну спектакль!..
Будущий гуманитарий слепо шарил руками по земле, искал бинокль, который выронил, а взглядом прилип к реке; все порывался бежать, спасать, Григорий держал его за брючный ремень.
Отчаянная пловчиха и в самом деле внушала страх. То исчезнет надолго, и смыкается над ней река, будто навеки похоронив, то вынырнет совсем в другом месте, где и не ждешь, запрокинув смеющееся лицо. Сильные взмахи рук уносят ее все дальше и дальше. Видно, ей доставляло удовольствие бороться с течением, довольно сильным в этом месте, а Пискунову показалось, она не прочь и поиграть на нервах. Но вот Уилла выбежала из воды – возглас облегчения вырвался из уст незадачливых созерцателей. А она тряхнула головой – волосы взлетели, опоясав лицо и шею, а ноги под веселую собственную песенку стали выделывать такое, что не снилось и резвым школьникам из младших классов.
Григорий навалился на Пискунова, азартно тыкал в бок костяным кулаком.
– Михайло, ты глянь, ты глянь! Бабенка-то! Это чего же она творит… Ножками-то сучит… Ай, окаянное зелье! Вовек не видывал!
Первокурсник забыл про свой нос и двинулся вперед, как во сне. Двое других наступали ему на пятки. Откровенно пялиться казалось все же неудобным, и тут Вася всех рассмешил и тем разрядил обстановку – грохнулся во весь рост, зацепившись ногой за камень, набил себе шишку. Не подвел и Григорий, с перепугу что ли так затянулся махрой, что когда выдохнул содержимое своих прокуренных легких, трое рыбаков исчезли за облаком, как за дымовой завесой.
Уилла была, видимо, польщена повышенным вниманием к своей особе. Набросив на себя халат, Предупредительно поданный роботом, говорила посмеиваясь:
. – Какие-то они тут все возбужденные, не пой му отчего. – Долго и прилежно расчесывалась у воды, стараясь поймать свое отражение. Но сквозь небесную гладь просвечивал все тот же нежный и горячий взгляд. – Милый, ты обратил внимание, один смотрел на меня очень пристально, довольно славный мальчик! Тонкие черты лица…
Герт улыбкой прикрыл ревнивое неудовольствие.
– Впредь, по крайней мере в этом, надо поступать по законам данного времени, иначе мы будем постоянно попадать в смешное положение. Они здесь нас просто не поймут.
– Да, милый! – беззаботно согласилась Уилла и вдруг осеклась, перехватив его взгляд. – Не понимаю… Я сделала что-то не так?
– Вы вели себя легкомысленно и даже безнравственно, – отчеканил робот. – Извините, вы просто идиотка! Хорошо, что мы можем выключать изображение, не хватало еще вытаскивать вас из отделения милиции! Влепили бы срок за нарушение общественного порядка!
– Что он такое говорит?
Герт засмеялся.
– Не обижайся. Руо очень точно выполняет программу оценки по местной шкале. Но танец юной Афродиты был прекрасен!
– О Боже! – Уилла покраснела. – Значит, меня осудили они, эти люди? Почему же ты не остановил, не предупредил?
– Не стоило лишать тебя удовольствия. – Герт отвел глаза, прятал усмешку иронического понимания: дело вовсе не в чрезмерном переутомлении, захотелось покрасоваться перед местными аборигенами, произвести впечатление. Цель эта, конечно, достигнута.
– Я должна была стыдиться, да? Но чего? Своей наготы? Стыдиться следует безобразных мыслей, поступков…
Уилла чуть не плакала от досады, а робот надвинул шляпу на самый нос и невинно ковырял песок прутиком, боясь, как бы Уилла не прочитала выражения откровенного злорадства на его лице.
Трое рыбаков отошли довольно далеко. Озадаченный Пискунов размышлял над странным видением. Никогда еще реальность и вымысел не смыкались так тесно, не были так похожи на правду. И хотя он понимал, что все это в сущности бред (разве не описал он сам в своем романе подобную же романтическую историю появления пришельцев), его все сильнее одолевали сомнения, а в душе загорелся неистовый свет надежды – надежды на чудо.
Сидели в редакции и трепались. Был обеденный перерыв, из буфета тянуло запахом винегрета. Жора Семкин, раскрасневшийся после сытной еды, хлопал себя по ляжкам, заходился в смехе по поводу пикантных подробностей утреннего происшествия: только что выслушал рассказ Пискунова о таинственном появлении пришельцев.
– Ох, Мишка, умеешь ты мозги узелком завязывать! – Жорик ковырял спичкой в зубах. – Мне бы твою башку, я бы уже министром стал. А так какой из тебя толк, придумываешь всякую чепуху.
В дверь заглянул Георгий Илларионович Чхик-вишвили, редактор, сорокалетний, по-юному стройный, спортивный. Полный рот благородного металла. Стиль руководства имел свой, особый: никогда никого не вызывал и не отчитывал. Завидев в дверях кабинета или просто в коридоре нужного сотрудника, раскрывал объятия и шел ему навстречу сам, говоря: «Здравствуй, дорогой, здравствуй! Идешь Гогу навестить? Нет-нет, никакой я не Георгий Илларионович! Я Гога. Обними меня, пожалуйста, за талию!» Сотрудник обнимал (чаще сотрудница), и они расхаживали в обнимку по коридору или по кабинету, как, скажем, по приморскому пляжу или бульвару, без формальностей.
Семкин изложил редактору очередное сочинение Пискунова со своими комментариями. Смеялись, хвалили за выдумку. Затем Гога подсел к Пискунову на диван, где тот пристроился на краешке, смиренно выслушивая дружескую критику в свой адрес.
– Ну юморист, ну юморист! – смеялся Гога, сверкая зубным протезом. – Девушка танцует на пляже в костюме Евы, сам хотел бы видеть, но кто разрешит, слушай! Это у них там, за бугром…
– Ну почему же, – перебил Жора, его опять корежило, разбирало до слез, – сам по себе этот факт – еще куда ни шло. Предположим, девушка – психопатка, не все дома, а этот ее спутник, который на чемодане сидел, – уже старый хрен, вышел в тираж. Все это пускай! Но где ты видел, Пискунов, пустынный пляж да еще в выходной День? С вечера за лежаками занимают очередь, разве нет? С правдой жизни у тебя, прямо скажу, нелады.
Тут Михаил, внимавший всему покорно, вдруг взвился.
– А что такое твоя пресловутая правда? – заорал он, вскакивая. – Искусство правдивее жизни! Пора бы знать!
– Ну, пошло-поехало! – добродушно перебил Семкин зевая. – Шизуха косит наши ряды. Я ему о чем толкую, Гога. Заходил товарищ Григорий Иванович Сковорода, а с ним Индюков, без тебя заезжали. И вот Индюков говорит: то, что вы, ребята, тут пишете, все это хорошо, нужно, газета и так далее. А взяли бы да и создали детективный роман на местном материале. Громкое убийство там или крупная кража, и чтобы наши органы задействованы в раскрытии преступления. А мы, говорит, вас поддержим. Короче, есть такое мнение. А у них ведь так: сказали и взяли на контроль. Твою фамилию, Пискунов, называли в качестве автора, кто-то, видно, рекомендовал.
– Мою фамилию называли? – ахнул Пискунов, внутренне холодея.
– А кто, кроме тебя, это сможет? Никто. И сам Пирожковский звонил, интересовался.
– И Пирожковский звонил? – удивился Гога.
– Ну! А ты, Пискунов, все со своими пришельцами возишься. Да они у всех уже в печенках сидят! Оторвался ты от жизни! – И Жора снисходительно похлопал Пискунова по плечу, как бы подводя черту под весь разговор. А Гога сказал озабоченно:
– Указание есть, надо выполнять!
– Ну! – поддержал Семкин. – И еще они просили – к юбилейной дате, чтобы можно было отрапортовать. А остается-то всего ничего. Так что, Мишка, ты давай сразу включайся, не тяни резину.
Пискунов был совершенно раздавлен свалившимся на него поручением. Одно дело – пробовать себя в новом жанре, а совсем другое – выполнять социальный заказ первых лиц города со всеми вытекающими отсюда последствиями. Залепетал было, что пробовал, но ничего не получается, и как бы не подвести руководство, на что Гога, обняв душевно за талию, заверил: будут трудности, коллектив не останется в стороне, поможет.
Приступ первый
Вот так по чьей-то прихоти круто переломилась жизнь.
Пискунов маялся в душевной тоске: за это время выяснились пренеприятные подробности. Во-первых, его кандидатуру как автора действительно утвердили, кто-то очень уж его отстаивал, возможно, тот самый редактор издательства Витя, кому он отнес несколько страниц – для пробы. А во-вторых, ненаписанный еще роман решено было издать в великолепном переплете и по случаю юбилея города преподнести самому первому секретарю обкома товарищу Толстопятову, с учетом его литературных пристрастий.
Любил Илья Спиридонович на досуге побаловаться книжонкой с детективной историей, лежа в ванной у себя на даче. Особенно если местные органы были задействованы в поимке преступника и проявляли чудеса смекалки и личной отваги. Это воспитывало у людей чувство патриотизма и гордости за родной Бреховск. Вообще пишущую братию любил, приглашал самых избранных вместе попариться в баньке, что было высочайшей честью, и пока его намыливали, терли спинку, обхаживали веничком, подсказывал темы для будущих сочинений.
Теперь Пискунов стал в редакции газеты фигурой номер один. Гога присоветовал в процессе работы над детективом глубже изучать классиков марксизма-ленинизма: возможно, возникнут интересные ассоциации.
Часами просиживал Михаил в редакционной читалке, где политической литературой все полки были забиты. Народ заглядывал и уходил на цыпочках, понимал: хочет испить от животворных источников. На самом деле ничуть не бывало. Просто уединялся, чтобы не дергали, создавал видимость. От нечего делать листал увесистые тома, даже читать пытался, но зацепится за какую-нибудь мудреную фразу, и дальше продираться уже охоты нет. А между тем вызревала в душе темная сила протеста, внутри все ощетинилось: почему именно ему взвалили на плечи этот груз? Изнурительный страх то отступал, то снова накатывал, и реальность казалась размазанной, размытой, точно все виделось сквозь залитое дождем окно.
И вот в очередной раз Пискунов открыл обложку увесистого тома и наткнулся на волосатого человека с массивной головой мыслителя. В крупных чертах лица, обремененного тяжелым носом, в плотно сжатых губах, почти скрытых бородой и усами, в глазах, когда взгляд выражает не буднично-человеческое, а как бы проникновение в истину и устремлен в бесконечность, сквозь тебя, не видя, – во всем этом были приметы личности выдающейся.
Пискунов, конечно, сразу узнал человека и, всматриваясь, увидел, как тот посмотрел на него с усмешкой. И тогда, уязвленный, он медленно заговорил, цедя слова сквозь зубы с изрядной долей иронии:
– Между прочим, уважаемый, я вычитал в словаре, что это вы, оказывается, теоретически обосновали необходимость террора как средства устрашения правых и неправых. Вот мы это и применили у себя на практике. И что же? Вспомним хотя бы год 37-й, разгар репрессий. Да окажись вы сами в это время в России, шлепнули бы, как миленького, несмотря, что классик.
Весь этот ядовитый монолог человек на портрете мимо ушей пропустил, пояснил снисходительно, как недоумку:
– А то, юноша, что вам пора бы знать: ни одна революция и перемена общественной формации не обходится без крови и жертв. Вспомним хотя бы Францию, год 93-й. Головы летели с плеч, гильотина не просыхала. А то, что вы у себя там дров наломали, особенно этот, как его, с усами… Все было правильно задумано, перечитайте внимательно словарь.
– Нет, неправильно было задумано! – грубо оборвал Пискунов. – Умники, понимаешь, благодетели, – орал, – кто вас вообще просил! – И впадая в ярость, грохнул основоположника об пол со звуком пистолетного выстрела.
В ужасе озирался. Почудилось, что кричал, или было? Из посетителей никого. Только за столом сидит спиной к нему сухая сгорбленная дама в очках, библиотекарша. Руки, путаясь, судорожно вставляли пухлый том в железный ряд, а он не вставлялся, как назло. Дама повернула испитое с желтизной лицо, смотрела поверх очков, вопросительно сузив глаза.
– Товарищ, вы не туда ставите. Здесь словари. Классики марксизма-ленинизма выше! – Встала и пошла с намерением помочь. И тогда, с перепугу что ли, Михаил совсем уж свихнулся, стал выкрикивать бессмысленное, что обойдется без соглядатаев и шпионов и не потерпит, чтобы кто-нибудь… над ним… хотя бы даже и в юбке… Словом, форменную чушь понес, сломался психически, не выдержал напряжения.
На крик народ сбежался. Уборщица тетя Паша тянула тощую склеротическую руку, капала в ложечку валерьянку. Пискунов трагическим жестом руку отвел, пузырек взболтал и выпил все из горлышка, как алкаш. Старушка охнула, ожидая смерти, но вместо этого Михаил двинулся к шкафу плечом и… Огромный шкаф, набитый доверху политической литературой, грохнулся плашмя. Вместе со стеклами посыпались с полок солидные фолианты. Пискунов сумрачно на всех посмотрел и бросил в застывшие лица свинцовую реплику:
– А насчет вашего задания… В гробу, в белых тапочках! – И вдруг запел: – Никогда, никогда коммунары не будут рабами!
Гога бегал вокруг, суетился, говорил с сильным грузинским акцентом:
– Зачем такие слова, кацо, слушай! Больной человек, совсем больной! Лечить надо, спасать надо!
Кто-то куда-то позвонил, и вот уже двое дюжих навалились, и поскольку Пискунов отчаянно сопротивлялся, облачили в смирительную рубашку и отнесли в машину с красным крестом. Там и лежал калачиком, как овца, отправляемая на бойню, и только глазами косил на собравшихся вокруг ротозеев.
Первая ночь в психушке запомнилась повторением прежних кошмаров.
Его опять тащили куда-то, маленького, беспомощного, он громко плакал, а сзади догонял отчаянный вопль, потом прогремели выстрелы, и снова женский крик, но уже тоненький, умирающий. Он вскочил, ничего не понимая, водил глазами по кроватям, по мертвенно-желтым в свете тусклой лампочки-ночника лицам спящих. Вошла сестра и молча, почти не глядя, сделала ему укол.
После завтрака, вялый, расслабленный, Пискунов бродил по коридорам, наталкиваясь на встречных и спиной чувствуя наблюдающие за ним глаза. Остановился напротив палаты, не похожей на все другие: на окне, наглухо задернутом и пыльном, решетка и на двери тоже решетка, через которую все видно; оттуда тянуло затхлой, удушливой вонью. Санитар открыл ключом дверь, объявив: на прогулку! Несколько больных устремились к выходу почти бегом. И тогда Пискунов увидел рядом женщину, худенькую, всю белоснежно-седую, она совала ему в руку скальпель, глаза ее полубезумные косились вслед ушедшим, а губы шептали невнятной скороговоркой:
– Умоляю вас, быстрее! Вот сюда… Пожалуйста! Здесь сонная артерия… – Наклонила голову на тонкой детской шее с синими жилами. – Поймите же, я сорок лет на сцене, и вот… Не могу, не хочу… Умоляю…
Пискунов еще ничего не успел понять, ответить – двое санитаров подхватили ее под руки, уволокли…
Он зашел в умывалку, чтобы освежиться холодной водой; эта женщина все из головы не шла. Открыл краны, но услышал только шипенье и свист выходящего воздуха. В зеркале, заляпанном и с разбегающимися трещинами, увидел себя. Ну и портрет, однако! За это время он сильно сдал. Был худ и бледен до синевы, весь взъерошенный, как мертвый цыпленок.
В ожидании врачебного обхода прилег на кровать и, наверное, задремал. А когда открыл глаза, то увидел рядом фигуру в белом. Донеслись чьи-то слова: «Тот самый? Да, да!» А затем фигура произнесла, наклоняясь к лицу с теплотой во взоре:
– Рад вас видеть, дорогой товарищ! Я ваш лечащий врач Василий Васильевич. А можно просто – Вася. Как вам понравился наш курятник? Здесь очень мило, правда? – Он раскрыл историю болезни, тоненькую еще папочку.
– Очень мило, – согласился Пискунов. – Какая-то женщина просила ее убить, совала в руки скальпель.
Психиатр добродушно рассмеялся и весело подмигнул.
– А, это наша актриса, заслуженная. У нас их несколько таких, – произнес он с оттенком гордости за своих подопечных. – Есть люди очень известные.
– Инакомыслящие? – спросил Пискунов.
– Тсс… Говорите шепотом, нас могут услышать. Вечная проблема: власть и человек. Власть требует подчинения, а человек сопротивляется, капризничает, особенно, если это личность. Да ведь и вы, кажется, тоже… Позволяете себе…
Он вдруг вскочил и вышел за дверь. Немного погодя вернулся, шел, слегка пританцовывая и напевая какой-то веселенький мотивчик. Присел на кровать.
– Ну что ж… Начнем, однако. Вопросик чисто профессиональный.
– Да валяйте, чего уж теперь…
– Интересуюсь, как у вас с обувкой? Пальчики, пятка? – Врач говорил тоном сочувственным, доброжелательным. – Нигде не жмет?
– Не жмет, в смысле… Простите?
– Я спрашиваю в общих чертах. Удобна ли колодка, нет ли гвоздей в подметке. И в целом состояние ваших ног?
Ах, вот оно что! Вращаясь постоянно среди своих подопечных, врач-психиатр и сам становится похож на них, как две капли воды, и уже не определишь, кто есть кто. А возможно, своеобразный способ прощупать, прозондировать на предмет диагноза. Пискунов не стал спорить с медициной. Да ради Бога! Подстроился, изобразил понятливость.
– Доктор, могу ли откровенно… Нет нужного размера! То жмет, то болтается. Постоянно мозоли до крови…
– Ясненько! – Врач стал почесываться и ерзать, словно его обеспокоила блоха. Потом прошло, с удовольствием вытянул ноги, хрустнул суставами. – Ну а не бывает такого, чтобы… – Покрутил пальцем возле виска, прищелкнул языком, поощряя к откровенности.
Пискунов давно взял за правило прятаться за юмором, за шуткой, как за ширмой, чтобы чужое любопытство в душу не лезло.
– В смысле уйти из жизни? – подхватил догадливо, отыгрывая свою роль. – Вы как в воду смотрели! – тонко польстил. – Тут ведь что главное – какой способ лучше. Вот это самое, – взял себя за горло, – бр! Неэстетично, как представлю, что болтаюсь с высунутым языком…. Застрелиться, так не из чего. А однажды выпил снотворных таблеток целую пригоршню, думаю, хоть перед смертью высплюсь…
– Да-да, и что же?
– Оказалось слабительное. Потом всю ночь бегал… Вообще то одно помешает, то другое.
– Затрудняетесь выбрать момент? Этим многие страдают, – сказал Вася с явным сочувствием и желанием помочь. – А вены не пробовали себе вскрывать? Лучше всего иностранным лезвием. Погружаетесь в теплую ванну, и жизнь уходит медленно, капля за каплей. Состояние приятной расслабленности, как после рюмки коньяка. Вы какой любите коньяк?
– Да по-разному. «Белый аист» неплохая марка. Армянские коньяки хорошие. Смотря чем угощают. Спасибо, доктор. А помните, как покончил с собой поэт Барков, был такой на Руси. В свое время написал скандальную поэму, чем и прославился. Так вот, он залез в печку, а голый зад выставил наружу и воткнул палочку с запиской: «Жил грешно и умер смешно!» А потом – ба-бах!
– Да что вы говорите! Какая интересная подробность! – Психиатр переломился надвое и повалился на больного, сотрясаясь от смеха, вытирал слезы простынкой. Потом перестал смеяться, следил за пациентом, скосив один глаз. Спросил, почесываясь историей болезни: – А как насчет видений-привидений, мой дорогой, посещают?
– Да чепуха, не обращаю даже внимания! – отмахнулся Пискунов. – Доктор, тут совсем другое. Я ведь пишу, понимаете, сочиняю. Придумаю что-нибудь, а оно отсюда, – постукал себя по лбу, – прыг, и прямо в жизнь. Материализуется. Разговариваю, вижу, вот как вас сейчас, рукой ощущаю, если дотронуться… Недавно удивительный случай на реке произошел, сам не могу поверить.
– Восхитительно! – Вася был в восторге. – А если это, к примеру, дама? – Захихикал. – То ее, так сказать, формы – тоже?
Пискунов тоже подмигнул, сказал, что да, формы в первую очередь.
– Какая восхитительная подробность! – воскликнул врач завидуя. И радостно подвел итог: – Типичная шизофрения! Да не берите в голову, мой дорогой. Подобьем каблучок, аминазин, укольчики, серу вкатаем. А можно – инсулиновый шок. Знаете, что это такое? Привязывают полотенцами к кровати и – дозу. Человек дергается, едва наизнанку не выворачивается, хрипит, слюни пускает.
– И для чего такая пытка?
– Это чтобы разрушить болезненные связи в мозгу. Зато потом – блаженство! Приходит в сознание – и такой волчий аппетит. Целого барашка съел бы вместе с копытцами. А тут ему в руки кружку густого сахарного сиропа. Он эту кружку одним махом – шарах! А на стуле-то горки бутербродов на тарелочке, огромные кусищи, хлеб с маслом или маргарином. Он эти бутерброды тоже – шарах…
– И помогает?
– Еще как помогает. Видели наших девочек? Привезли – тоненькие, как спички. А сейчас в дверь не проходят, переваливаются, как раскормленные гусыни. Излечиваются понемножку.
И вдруг, будто он вспомнил что-то, Вася вскочил, в сильном возбуждении забегал вокруг кровати. Пискунов с удивлением следил за ним, вращал головой туда-сюда, пока шея не устала. Утомленный мельканием, прикрыл веки. А тот навалился, дышал в лицо жарко, в глазах засверкали искры.
– А теперь о самом главном! Полное внимание! Смиритесь, смиритесь! Делайте то, что вам говорят, а иначе… Вас простят, забудут, если… Модные туфли на высоком каблуке, отличный фасон… Вы уже догадались, ну! Кто он тот, которого?..
Так вот для чего весь разговор! Притупить бдительность, ошеломить внезапностью. Вася придвинулся, выдувал свистящие слова прямо в ухо:
– Вам оказано высочайшее доверие, а вы? – Все сильнее впивался в руку железными пальцами. – А может быть, случайность, – шептал вкрадчиво, – без злого умысла?
– Герт его зовут, Герт! Герой моего романа… – Выкрутиться, обмануть, запутать! – Решил переустроить… в одном отдельно взятом Бреховске… Материализовался…
– Еще один классик? – Тотчас клюнул на приманку.
Пискунов подавил дрожь, постарался взять себя в руки. Разговор какой-то глупый. Спокойно, спокойно! Чего это он так разволновался? И в чем его могут обвинить? Никто ничего не докажет: упала на пол тяжелая книга, и все. Да и свидетелей не было. Одна эта грымза, старая большевичка, спиной сидела. А насчет романа… Да, был в ресторане беглый разговор с теми двумя, делился своими творческими замыслами, так, в общих чертах, чтобы себя проверить. Сидели, коньячок пили за дружеской беседой. Одного звали Афанасий Петрович, другого Алексей Гаврилович, фамилии он не знает. Все это и сообщил психиатру, чтобы отцепился наконец.
Реакция была потрясающая. Вася вытянулся в струнку, округлил глаза, слегка запинался.
– Докладывали самому Алексею Гавриловичу? Почему же сразу не… Вы лично знакомы? Вместе выпивали с ним самим… коньячок?
– Не докладывал, а просто говорил. Ну да, а в чем, собственно, дело?
Не отвечая, тот что-то нервно записывал в историю болезни. Был бледен и помят. Пятился задом, как бы из уважения. На губах уносил пленительную улыбку – от нее остался искрящийся след, было такое впечатление.
А Пискунов размышлял озадаченно: кто же он такой, этот с вертлявым задом, перед которым все приседают?
Его выписали на другой день. Инакомыслящие, все в белых венчиках волос, с тоскливой завистью провожали уходящего на волю. Будто большие отцветшие одуванчики припали к прутьям решетки.
Прощались во дворе для прогулок. Вася чуть ли не целую речь заготовил с пожеланием наилучших успехов на поприще, так сказать… Он подмигнул с лукавством. Пискунов слушал рассеянно, перебил:
– А почему меня сразу выписали?
Вася мелко забегал глазами туда-сюда, защебетал, наклоняясь чуть ли не в пояс:
– Слышал краем уха: вас должен вызвать на днях товарищ Толстопятое. К себе.
– Вызвать – меня?
– Я вам ничего не говорил!
Пискунов вышел из ворот больничного городка на подгибающихся ногах.
