Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Последний бросок
Как всегда перед начетом связи с Руо, пришелец изгонял из головы все мысли и чутко прислушивался к себе, ожидая возникновения энергетического поля, это ощущалось в виде легкой вибрации во всем теле. Они общались на кратком математическом языке: чтобы сделать одно небольшое сообщение, роботу приходилось подолгу колесить по городу, собирая информацию везде, где только можно; ни газетам, ни местному радио он не доверял.
Обычно робот выходил на связь точно в условленное время, минута в минуту, секунда в секунду. На этот раз Руо молчал. Беспокойство Герта все нарастало.
И в этот момент Герт ощутил знакомую вибрацию. Руо, как всегда, был краток, а голос его лишен всяких эмоций, когда он сообщил о мини-гопсах: они пожертвовали собственной жизнью ради того, чтобы предупредить Уиллу о грозящей опасности. Тем же бесстрастным тоном Руо сделал вывод: формула зла оказалась ошибочной. Но еще прежде, чем Герт дослушал сообщение до конца, он понял все сам. Он медленно сел и застыл в оцепенении; лицо его, залитое смертельной бледностью, утратило живые черты и превратилось в страшную маску. Мозг лихорадочно искал объяснение, выход, в бессмысленном кружении сменяли друг друга жалкие аргументы, но к чему все это? Он знал: робот обязан был говорить правду, и он ее сказал. Внутри была пустота, она расползалась по всему телу, как нечто материальное, неся ощущение холода.
Так продолжалось несколько секунд. Герт постепенно приходил в себя.
– Руо, что ты мне можешь сказать еще?
– Только то, что биологическое время кончается. Поспешите! Иначе мы не сможем вернуться.
– Почему же ты не предупредил заранее?
– Я отвечаю только на те вопросы, которые мне задают! – бесстрастным тоном отчеканил робот.
– Но у меня еще есть резервное время! – выкрикнул Герт.
Вот и настал этот страшный миг! Уилла! Несколько мгновений он боролся с ощущением, что летит в пропасть. Он должен сделать выбор, сейчас, сию минуту. Быстрее покинуть этот канувший в вечность мир, где жизнь его ограничена жесткими рамками, или… Он еще не принял решения, но мысль уже пробилась сквозь сомнения и летела вперед. Первое, что надо сделать, это проникнуть на Зеленый остров, место обитания минигопсов; контакт с ними поможет выявить все причины и следствия. Достаточно опросить несколько десятков, чтобы получить точные статистические данные. Мозг ученого уже работал, уже искал ошибку. Почему формула зла не сработала? Руо ждал. Затем в четких словах он дал команду роботу перевести биологическое время Уиллы на свою шкалу. Этого должно хватить, чтобы скорректировать эксперимент. А где-то на дне сознания таилась леденящая мысль: как только будет выполнен его приказ, Уилла исчезнет. Она еще не знает, что жизнь ее подошла к последней черте. Руо самостоятельно, без команды выключил связь – это было грубейшее нарушение инструкции. Однако планируя ближайшие действия, Герт не обратил на это внимания. Продолжая думать, он машинально переодевался, снял с себя полосатую одежду смертника, к которой успел привыкнуть, находя ее удобной, и облачился в грубую тюремную робу, выдаваемую для работы; в таком виде нетрудно затеряться в толпе. После этого Герт, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза, сосредоточил мысль на восполнении психической энергией, черпая ее из космоса, пока не почувствовал идущие по всему телу горячие токи и то, как наливаются силой мышцы; метод, давно им освоенный, не раз помогал в критические минуты. Затем он резко постучал в дверь.
Надзиратель заглянул в глазок и отодвинул щеколду: что надо? Этот заключенный пользовался особыми привилегиями. Герт вонзил в него взгляд, как скальпель, неопределенно показал рукой – туда. Тот отступил назад, как во сне, уступая дорогу: внушение подействовало мгновенно.
Герт прошел по коридорам мимо людей, которых не замечал, встречая то же равнодушное невнимание, и спустился во двор.
В тесном коридорчике проходной толпилась охрана – курили, трепались от нечего делать.
Трамвайная остановка – прямо против тюремных ворот. Нужно успеть сесть в вагон, пока не ослабло внушение. Побег из тюрьмы – происшествие чрезвычайное, его схватят немедленно. Впрочем, в том, что он спокойно вошел в проходную, не было ничего странного. Каждое утро бесконвойные заключенные, те, что с малыми сроками, группами и поодиночке расходились по своим объектам – на работу. Он что-то пошептал дежурному на ухо и вместо пропуска предъявил пустую бумажку – тот с торопливой готовностью, как перед высоким начальством, распахнул перед ним двери – последний форпост между тюрьмой и волей. Герт вышел на улицу.
На трамвайной остановке, как обычно, столпотворение вавилонское. Да еще в предпраздничные дни. На вагонах, цепляясь за поручни, висели гроздьями. Пришелец чудом пробился сквозь толпу, и ему удалось, потеснив других, нащупать подножку, схватиться рукой. Всего несколько остановок отделяло его от цели.
Зеленый остров находился в центре искусственного водоема посреди пригородного лесопарка – зоны отдыха. Вода поступала сюда из близлежащих озер, отгороженных плотиной. Здесь была последняя остановка трамвая. Остров соединялся с берегом перекидным мостом – по нему переходили родственники в часы посещений, в остальное время мост поднимался. На берегу всегда толпились любопытные: забавно было наблюдать за минигопсами, лихо марширующими, как оловянные солдатики, по своим игрушечным улицам; их жилища, серые и однообразные, напоминали казармы, а весь образ жизни был построен по принципу военного гарнизона. Вновь выловленных минигопсов после очередной облавы, грязных, одичавших, одетых в жалкое тряпье, доставляли по ночам в карантины в специальных ящиках, пропахших дезинфекцией, с дырками для воздуха.
Герт впервые видел эти странные сооружения на острове – его пророчество, высказанное Уилле в шутливой форме, сбылось почти в точности.
Трамвай подъезжал к тупику, когда он заметил сзади двух мотоциклистов и понял: за ним. Оба были с автоматами и не спешили, идя чуть поодаль и понимая, что беглец никуда не уйдет. Герт стал протискиваться к передней площадке. Было жарко, трамвай раскалился, и даже сквознячок через открытые с обеих сторон окна не уменьшал духоты. И в тот момент, когда за деревьями показался Зеленый остров, все заметили и необычное движение на нем: минигопсы метались в панике и, видимо, что-то кричали. А затем послышался голос через мегафон со стороны плотины: произошла авария, прорвало перемычку, предлагалось немедленно начать эвакуацию. Вода, хлынувшая из озера, бурлила, прибывала прямо на глазах. Все, кто находился поблизости, стали свидетелями страшной трагедии: население острова оказалось под водой в течение нескольких минут. Только теперь запоздало спешили к нему на лодках спасатели.
Герт понял: то была заранее спланированная акция. Осмыслить происшествие, как и все последствия его, было некогда. Преследователи ослабили на время внимание, и Герт, выскочив из вагона с передней площадки, бросился в кусты и покатился вниз по крутому склону. А в голове била молотом все та же догадка: минигопсы уничтожены намеренно, по приказу свыше, в канун праздника нужно было отрапортовать: диверсия полностью ликвидирована; их даже не пытались спасти.
Все его планы рухнули. Теперь главное – выбраться отсюда и вдвоем с Руо – скорее обратно. Вдвоем с Руо… Почему робот выключил связь без команды? Именно в эту минуту пришелец вспомнил то, что обязан был знать наизусть, как таблицу умножения: в инструкции был предусмотрен перевод биологического времени с одной шкалы на другую только с согласия члена экспедиции, жертва могла быть лишь добровольной. Это значит, Уилла жива, а он сам… Быстрее на дорогу, успеть поймать такси… Он вдруг почувствовал безумную радость и легкость, точно сбросил с плеч непомерный груз. «Она жива! Уилла, любовь моя… Я спешу к тебе, мы улетим вместе!»
Ему удалось выбраться на аллею парка – отсюда впереди, за деревьями были видны проходившие по шоссе машины. И вдруг он упал с размаху, подкосились ноги, и увидел, что рука, на которую он опирался, побелела, будто была неживая… Сзади послышались крики «Стой!», погоня была уже близко. Герт нырнул за деревья, чтобы скрыться за ними, добежал до ближайшей скамейки и рухнул на нее без сил. Машинально провел по лицу ладонью: глаза застилала серая пелена. И не сразу понял – ухо легко отделилось и рассыпалось в руке, точно состояло из множества льдинок. Герт невольно вскрикнул: вместо побелевшей руки болтался пустой рукав – время кончилось, начиналась аннигиляция. Он, однако, заставил себя встать, пошатываясь, двинулся дальше. И не почувствовал, а услышал, как с глухим стуком упала другая рука, выскользнула из рукава и таяла на глазах, превращаясь в ничто. Он и сам становился все меньше, тоньше, стремительно усыхал – уже не взрослый, а будто ребенок в нелепой, не по размеру одежде. Но мозг еще жил, весь мир сузился до одной-единственной мысли: только бы она услышала, как бывало раньше, он повторял ее имя, повторял, повторял, а сам сползал на колени, на землю, уже почти не человек, а страшный обрубок. И трудно поверить, в этих остатках жизни горела искорка счастья: она жива, теперь он знал точно, она жива, и это было самое главное. Тело исчезало, а дух еще боролся, еще властвовал. Последним усилием он заставил работать мозг, генератор энергии, и слова, рожденные в нем, устремились через пространство:
– Уилла – шептал он чуть слышно, – любимая… Возвращайтесь! Все кончено… Ужасные муки… Тебе моя последняя мысль, последний вздох… Остались минуты…
Откуда-то из далекого далека донесся до него слабый отклик:
– Герт! Я слышу тебя. Мы улетаем. Со мной твой маленький сын, Руо часть времени отдал ему. Прощай! Мой милый философ, что ты наделал!..
И тогда совсем тихо, так легкий ветер прошелестит листвой и исчезнет, он чуть пошевелил губами:
– Прости меня, если можешь… люблю тебя… Прощай…
Сзади вместе с визгом пуль ударила автоматная очередь – его обсыпало сорванными листьями, обломками веток, это было запоздалое предупреждение. Затем сразу из двух автоматов пули прошили все, что еще оставалось; разозленные тем, что беглец ускользнул, стрелявшие сводили счеты. Но когда в охотничьем азарте подбежали ближе, в руках оказалась лишь порванная в клочья одежда, ни малейших следов крови, как будто и не было человека. Несколько раз встряхнули ее для верности. Таращились друг на друга, удивлялись: такого они еще не видели. Тюремное облачение с собой забрали – вещественное доказательство того, что убит при попытке к бегству, хотя кто этому поверит?
Через тернии к звездам
Еще не ведая того, что произошло с Гертом, Пискунов досадовал на себя, что подсказал Алексею Гавриловичу место поисков. Тот, однако, свое решение неожиданно изменил. Посмотрел на часы и объявил, что ехать к Зеленому острову больше не имеет смысла: к этому времени согласно секретному указанию с минигопсами все должно быть кончено.
Круто изменив маршрут, генеральская машина теперь направлялась к центру. Верх откинули – для лучшего обозрения, да и не так душно; летели с ветерком, с превышением скорости. Работники ГАИ козыряли на перекрестках, немедленно давали зеленый свет.
Алексей Гаврилович высказал не лишенную смысла догадку: где следует искать беглеца мужа, как не в объятиях любимой жены, да еще после долгой разлуки – заблуждение, которое Пискунов не счел нужным опровергать. Трагические взаимоотношения между пришельцами никого не касались. Сбылось его самое заветное желание: они ехали к Уилле, и душа его была полна ожиданием встречи.
Алексей Гаврилович был явно не в духе. В том, что пришелец сбежал, он усматривал личное оскорбление. Черная неблагодарность! Мало он для него сделал! Помиловал, назначил на высокую должность. Отдельная камера. Уж не хуже, чем в коммунальной квартире с общей кухней и постоянным духом боевой междоусобицы. Найти и вернуть во что бы то ни стало!
Все это Алексей Гаврилович высказывал Пискунову капризно-раздраженным тоном, словно ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Михаил слушал вполуха, подсказывал водителю, как лучше ехать.
Накануне юбилея город был празднично убран, пестрел однообразно знакомыми лозунгами и призывами. На этот раз, однако, в глаза бросилось нечто новенькое: через всю улицу висел плакат: «Да здравствует потепление!» Алексей Гаврилович тоже его увидел и слегка поежился. И вдруг лицо его странно перекосилось, глаза округлились и, казалось, вот-вот из орбит выскочат от ужаса. Куда делась вся генеральская спесь. Губы прыгали, когда он забормотал:
– Вот оно! Опять, опять… Не уследили! Количество перешло в качество согласно закону… Ну ротозеи!
По случайному совпадению они в этот момент оказались у ворот той самой воинской части, мимо которой некогда проезжали Михаил и Уилла, отправляясь на поиски Захаркина.
Пискунов оглянулся и увидел: из переулка, со стороны кладбища приближалась внушительная колонна демонстрантов, но странная какая-то, без знамен, без портретов, однообразно серая. Сухо постукивали. Шли четким шагом, держали равнение, по трое в каждом ряду (такой порядок заведен в тюрьмах). Но лишь увидели в машине Алексея Гавриловича, как все смешалось. Окружили, из кабины вытащили, стали срывать генеральскую атрибутику, он только дергался и тоненько взвизгивал, как поросенок, которого волокут под нож, но на помощь не звал, не догадался от страха. То были скелеты. Хромовые сапожки мигом стащили, а из брюк ловко сам выпрыгнул и ударился в бега совершенно голый, какая уж там совокупность или множественность, – самая заурядная единица. А те всей оравой устремились в погоню. Исчезли в глубине улицы.
Водитель наконец-то из столбняка вышел, таращился на ПискукоЕа.
– Эй, слышь, что это было-то? Или привиделось? Ну чудеса! А может, ряженые какие…
– Предпраздничный маскарад! – сказал Пискунов.
Он не стал даже ни во что вникать, снедаемый нетерпеньем: происшествие вполне в духе Алексея Гавриловича. Сердце его сладостно замирало… Скорее, скорее!
В нужном месте он отпустил машину и не стал дожидаться лифта, бросился вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки. На каком она этаже? Сдерживая рвущееся из груди дыханье, остановился перед равнодушно приоткрытой дверью. Было видно, что квартира пуста. Еще не теряя надежды, он осторожно, со страхом, с невольной опаской вошел. В углу – ворох тряпья, свалены в кучу нехитрые туалеты Уиллы, вместе с книгами на полу обрывки бумажек, газет, пух из распоротой подушки взлетает при каждом шаге. Сотрясаемый нервной дрожью, Пискунов некоторое время осматривался, затем заглянул в соседнюю комнату, служившую спальней. И невольно вскрикнул. Женские руки с нежной страстью обвились вокруг его шеи. Это была Уилла. Припадая к нему губами, она зашептала, словно еще опасалась кого-то:
– Мой любимый! Мой дорогой Ми! Я знала, знала, что ты придешь, сердце подсказало мне. Я решила ждать до последней минуты. Ворвались какие-то люди, все перерыли. Руо выключил поле видимости, и нас не заметили.
– Вы улетаете?
– Да, мы улетаем. Но если ты захочешь, я останусь до конца с тобой! Меня не страшит гибель. Пусть несколько мгновений, но они наши.
– Нет-нет! – испуганно запротестовал Пискунов.
Он хотел еще что-то сказать, уберечь от безумных решений, но в этот момент длинные глаза Уиллы приблизились, источая нестерпимый свет, и он провалился в них, как в пропасть, их губы слились… Затем она отстранилась, и легкая одежда упала к ее ногам. Заговорила, чуть задыхаясь и путаясь в словах:
– Надеюсь, ты не будешь на меня только смотреть, как тогда? – Глаза ее смеялись, а губы источали жар.
– Но ведь ты сама сказала…
Она стояла перед ним, нежная, страстная. Пискунов онемел, потрясенный.
– Но ведь ты сама…
– Господи! – Уилла всплеснула руками. – В нашем времени не найдешь, пожалуй, ни одного человека, столь простодушного!
Слова больше не имели смысла. Они погрузились в сладкое беспамятство, в вечную тайну живой природы, разгадать которую не дано никому…
Спустя немного за дверью послышался голос Руо:
– Мадам Уилла! Не мое, конечно, дело вмешиваться, прошу извинить, но, кажется, вы собираетесь здесь аннигилировать! За это время я успел все подготовить к полету, а вы между тем… Наступает прозрачность!
Наверно, его слова с трудом доходили, потому что в ответ раздалось нечто не очень внятное: Уилла просила подождать совсем немножко, как будто от него что-то зависело; робот не в силах был остановить время.
Пискунов спешил все высказать. А с кем ему было еще говорить, кто бы слушал и понимал:
– Теперь я знаю: движение к близости – это движение по восходящей, а сама близость – это уже утрата, уже падение. Никогда счастье не бывает осознано как настоящее – оно либо в прошлом, либо в ожидании будущего.
Уилла, слушая, все еще вздрагивала и обнимала до боли – отблески затухающего костра.
– Так чем же заполнить возникающую пустоту? И не будет тебя, мы расстаемся навсегда. Так стоит ли жить! – шептал Михаил. – Ах, я так много страдал! Смерть все время ходила рядом со мной… Обратил в минигопса секретаря обкома Толстопятова…
– Милый, не будь таким мрачным! – нежно опровергала Уилла. – Я знаю, ты сдержал данную мне клятву, вернул все утраченное. Но стал не только самим собой, а поднялся выше себя прежнего. В чем смысл человеческой жизни? Он в стремлении к слиянию с Высшим разумом, это восхождение к вершинам через совершенство духа. Это как постижение истины. Она открывается то одной своей гранью, то другой, но никогда целиком. Процесс, уходящий в далекую бесконечность. Да, ты страдал! Но не печалься. Подобно тому, как мышцы наливаются мощью, совершая предельные усилия, так человеческий дух закаляется и крепнет, пройдя через горнило страданий. И тогда для него нет невозможного. Помни об этом! Помни, что я везде с тобой, и если ты меня позовешь…
– Нет, вы подумайте! – возмутился за дверью Руо. – Считанные минуты остались, а она философствует! Мадам Уилла, вы рискуете не только собой! Младенец капризничает. И кроме того, давно пора менять пеленки!
Это был аргумент самый веский. Уилла с трудом расцепила объятия. Она не ушла, а просто исчезла: робот выключил поле видимости.
Пискунов в прострации постоял, потом походил по комнате. Все здесь хранило память о той, которую он любил, даже тот хаос из мелочей, что царил вокруг, ведь всего этого касались ее руки.
Он не помнил, сколько времени прошло, наверно, еще немного. Какие-то звуки проникали ему в уши, никак не мог понять – какие. Прислушался, звуки шли из висевшего на стене репродуктора. Диктор вещал с деланно тревожным пафосом: «Внимание, внимание! Просим всех граждан соблюдать спокойствие и выдержку! Над городом замечен летательный аппарат-шпион. Подразделению трибуна-риев дано указание потребовать немедленной посадки и сдачи, а в случае невыполнения…»
На набережной собралась толпа, запрокинув головы, смотрели вверх. В небе завис голубой шар ослепительной яркости. «У, любимая, улетай, улетай немедленно!» – мысленно умолял Пискунов. Он подбежал в тот момент, когда шеренга трибуна-риев уже выстроилась с автоматами наизготовку. Звукоусиливающая аппаратура лежала на земле рядом.
С сумасшедшей решимостью он подбежал, бесстрашно ударял по стволам крича:
– Не смейте стрелять! Не смейте! Я запрещаю!
– Они собирают сведения о нашем Брехов-ске! – выскочил кто-то с пояснением. – Сколько каких секретных заводов… По радио объявили!
Старшой нацелил на Пискунова тяжелый взгляд.
– А ты кто такой, чтобы нам запрещать? – Повернулся к своей команде, заговорил былинным речитативом: – Ой, вы гой еси, добры молодцы, вы друзья мои, други верные! Не дадим супостату…
Уже выступил вперед малый с внешностью тяжеловеса, поигрывал мощными бицепсами.
– Я писатель! – выкрикнул Пискунов, он не отступил ни на шаг. Старшой недоверчиво щурился.
– Писатель? А как твоё фамилиё?
– Лермонтов Михаил Юрьевич! – зло бросил Михаил.
– Лермонтов? Есть такой?
– Есть, есть! – весело подтвердил самый молодой и самый образованный. – Пушкин, Лермонтов, Евгений Евтушенко…
И тут произошло неожиданное. Голубой шар затрепетал и вдруг принял расцветку ярко-красную; видимо, это Руо внес коррективы в целях безопасности. Трибунарии стали хлопать в ладоши, кричать, повторяя хором:
– Наши, наши! Дружба, дружба! Международная солидарность…
Старшой, однако, высказал сомнение, он был не такой уж простак:
– А может, только маскировка, шарики нам вкручивают? А ну-ка, Васек, дай очередь для проверочки!
Самый молодой и самый шустрый вскинул автомат. Пискунов бросился помешать, но не успел. Грохнули выстрелы. Но, видно, тревожная атмосфера на берегу не осталась незамеченной – шар вытянулся в сигару и мгновенно исчез. Пули, оставляя за собой едва видимые трассы, ушли в пустоту.
– Вот и все! – сказал Пискунов.
Он шел вдоль набережной, не замечая ничего вокруг, а затем стал спускаться к реке. Уилла теперь далеко, время стремительно несется ей навстречу, годы, столетья… Странно, но боль утраты не лежала на душе камнем, наверно, она придет позднее. А сейчас была лишь печаль в опустевшем сердце, но сквозь нее, как огонек в ночи, пробивалась надежда неизвестно на что. Еще звучал в памяти нежный голос Уиллы и сказанные ею слова: «Ты только позови меня, и я к тебе приду!» Ах, это лишь утешенье, лишь добрый порыв любящей души. Только сейчас он догадался, что спускается с берега не случайно. Что-то ему все время мешало. Сунул руку в карман брюк – там были свернутые в трубку листы рукописи: обещал Алексею Гавриловичу утопить их во избежание соблазна.
Несмотря на жару река была по-весеннему полноводна. Наверно, перегородили где-то плотиной, подумал Пискунов. На пляже слышался стук молотков, это работал студенческий строительный отряд. Ребята сооружали общественный туалет, спешили успеть закончить до праздника. «Медицинский институт» – гласила табличка.
Когда Михаил подошел ближе, то увидел, что все они сгрудились возле воды – вытаскивали на берег огромный деревянный крест: как видно, разливом зацепило где-то кладбище.
Строители побросали инструменты, стояли вокруг креста, почерневшего от времени, молча смотрели.
Пискунову вспомнился последний разговор с Уиллой. «Зло – это страдание, думал он, подходя, – страдание души и тела. Чтобы бороться со злом, надо не бояться страданий, победить в себе страх перед ними. А что если я сам… Пусть не так, как тот, что остался в веках, сын Божий, принявший мученическую смерть во искупление грехов человеческих. Пусть не так, но я должен испытать себя!»
Лица ребят вытянулись в испуганном удивлении, когда он молча разделся, лег на крест и раскинул руки.
– Прибивайте! Гвозди… Есть гвозди? Вы ни за что не отвечаете! Так надо. Смелее!
Он сказал это громким шепотом и ждал.
Загалдели девчонки: да это же сумасшедший! Ребята недоуменно переглядывались. Судорога боли прошла по лицу Пискунова. Он повторил хрипло, умоляюще:
– Прибивайте же! Ну!
Один из парней с длинными жилистыми руками, с тяжелым лицом, с жестким холодком в глазах взял молоток и гвозди: происшествие показалось ему забавным, да и не так-то часто увидишь, как корчится на кресте распятый человек. На него набросились, повисли на руках: не смей! Детина всех отшвырнул: чудик же сам просит, почему не уважить. Приладил гвоздь так, чтобы посреди ладони, с размаху ударил молотком, глубже, глубже, насквозь и в дерево. Пискунов вскрикнул, застонал и умолк. И потом с каждым новым ударом только вздрагивал всем телом, пена выступила на губах, но ни звука больше не вырвалось. Никто теперь не останавливал, не протестовал. Стояли, смотрели с жадным, почти болезненным любопытством, пока длилась страшная экзекуция. Высоким, вздрагивающим, не своим голосом Пискунов закричал:
– Поднимайте! Крест поднимайте!
На этот раз все дружно, с торопливой готовностью включились в дело. Взяли… Еще раз, еще немного… Круто повалилось небо и облака на нем, как клочья скомканной окровавленной ваты, должно быть, то закат выкрасил их в красный цвет. Крест подняли, и Пискунов вознесся. Мысли бешено скакали в мозгу, словно по крутому склону катились и прыгали в пропасть раскаленные камни, сталкивались, высекая огненные искры, обращались в душную пыль; ее становилось все больше, больше, она проникала в легкие и кровь, он задыхался, весь с головы до ног охваченный пламенем, отчаянный немой крик звенел в душе и готов был вот-вот вырваться… Не надо, не надо! Он пересилил себя и выстоял. И люди внизу с ужасом, с изумлением увидели: он улыбается.
И вдруг на какое-то мгновенье, секунду или больше, ему показалось, что тело, его бренное тело, осталось там, на земле, а он сам, утративший свою материальную сущность, вырвался из его обременительно тесных объятий и птицей устремился ввысь. Он не знал, что это было – дух, душа, или сгусток энергии – то, что дарует жизнь и отличает живого от неживого, – знал лишь, что мчится через годы, через столетья с небывалой, все возрастающей скоростью навстречу Уилле. Он летел и страстно призывал ее откликнуться: она услышала и летит навстречу на его зов. Они слились где-то в бесконечно далекой космической глубине, крошечные частицы Вселенной, и она, как мать перед своими детьми, распахивала перед ним объятья. Словно одно целое, они то купались в солнечных лучах, резвились, пронизанные ощущением близости, то с жаждой постичь неизведанное ныряли в черную пропасть бесконечности, и звезды, будто послушные их желаниям, уступали путь.
«Уилла, любимая, – шептал Пискунов, – нет силы, способной нас разлучить!» И еще он подумал, что истинное счастье дарит не соединенье тел, а слияние душ.
Крест больше не держали, и он с грохотом рухнул на землю.
…Весь содрогаясь от только что пережитого, Пискунов брел вдоль берега по кромке песка; нет-нет да и набежит волна от прошедшего неподалеку катера, окатит водой до щиколоток. Сзади переговаривались ребята, сидели на кресте, курили. Одна из девушек шептала подруге:
– Машка, это же тот самый, помнишь… в психушке? Я его сразу узнала. Шахматист. Нашего профессора тогда прокатил… Худющий какой!
Пискунов ничего не слышал, ничего не замечал. Шел, пошатываясь от охватившей его слабости; ноги подгибались и дрожали в коленях. Никогда еще он не погружался так глубоко в несуществующую реальность созданного им самим мира. А может, это и есть реальность? Он посмотрел на ладони: на каждой из них отпечатались и темнели пятна, как от зажившей раны; боль еще слабо тлела. Да, все утраченное вернулось. Вернулось то, что он считал болезнью, то, что делало его ни на кого не похожим и что не столь уж давно он страстно желал подавить в себе, стушеваться, подогнать себя под шаблон. Какая нелепость! Теперь в сознании его произошел перелом. Он не боялся больше никого и ничего, он был свободен.
Пискунов увидел впереди деревянные мостки; по обеим сторонам были прикованы цепями прогулочные шлюпки, покачивались на легких волнах. Это была водная станция и пункт проката. Дежурный с красной повязкой на рукаве отошел к будке. Ступая по мокрым доскам с хлюпающей под ногами водой, Михаил дошел до конца и забрался в одну из лодок, устроился на корме. Потом он вытащил рукопись, наклонился над бортиком и стал бросать в воду листок за листком; они летели, кружились, подхваченные ветром, и вскоре вся поверхность переменилась, точно стая белых птиц уселась на нее и уплывала. И вдруг он спохватился: что же я делаю? Ведь это все мое, мое! Потянулся всем телом, чтобы успеть поймать, спасти хоть что-нибудь. Поскользнулся. Ударом головой о бортик лодки его сбросило в воду, то был лишь миг, когда, судорожно вздохнув, он заглотнул полные легкие… Быстрое течение подхватило его и повлекло в темную глубину, переворачивало, кружило, как в детстве на карусели, когда, сердечно обмирая, летишь прямо в небо – и жутко, и тошнотно, и сладко замираешь от страха, – уносило, баюкая в прозрачных струях, согревая смертельным холодом, пока в глазах его не вспыхнул яркий свет и не погас…
…Пискунов попытался что-то сказать и не мог: грудь была точно стянута железными обручами, и еще он почувствовал на своих губах теплые, старательные девичьи губы – это кто-то ему делал искусственное дыхание. Оказывается, тот самый парень с жилистыми руками его и вытащил, все видел, и минуты не прошло, как бросился в воду и нырнул за ним. Ребята оказались на высоте, все сделали как надо, по всем правилам, не зря медицину изучали. Пискунов был чуть не до слез растроган, видя склоненные над собой юные лица и глаза, полные участия и желания помочь. Сгрудились вокруг и бурно спорили, а руки деловито суетились: это была уже не лекция, а жизнь, за которую надо бороться. Почему-то в эту минуту ему захотелось заплакать – от радости, что не иссякла, а жила в сердцах человеческих доброта. И наверно, это окрыляющее чувство надежды – то, что слышалось в веселых голосах и смехе и охватившем всех бурном восторге, когда он наконец открыл глаза, – это чувство и придало ему сил. И маленькое приключение, едва не стоившее жизни, показалось мелочью по сравнению с тем огромным, что соединило его и этих незнакомых ребят.
Все-таки его слегка пошатывало и голова кружилась, пока он благодарил своих спасителей; пожимали друг другу руки на прощанье, обнимались. И были немного смущены: а разве другие не поступили бы точно так же?
Девчонки шептались и хихикали, глядя вслед Пискунову:
– Машка, он мне так нравится… Посмотрю на него, ну прямо балдею! Я как прижалась к его губам и чувствую, дышит, ну все! Вроде чокнутый немного, а точно изнутри светится. Знаешь, что бы я сейчас сделала?
Михаил был в это время уже довольно далеко.
– Знаю-знаю, – смеялась подруга. – Ну так поди, догони, пока не ушел!
И обе вмиг примолкли: он оглянулся, будто слышал их и, смеясь, помахал рукой.
Пискунов поднялся на берег, вышел на улицу и вдруг остановился, погруженный в благоуханье, и даже носом повел, соображая, откуда это ветерок донес целое облако ароматов, ласкающих обоняние.
Когда он заглянул в парикмахерскую, то не очень даже удивился: за крайним креслом Алексей Гаврилович заканчивал обслуживать очередного клиента, прыскал его одеколончиком. При виде Пискунова он радостно встрепенулся, был он несколько потухший и суетливый. Затараторил:
– А вот и вы! Как всегда, вовремя. Садитесь, мой дорогой, а то ведь так и не успели за делами… А я здесь, видите, замаскировался, зарезервировал себе местечко на всякий случай, – пояснял шепотом, хитровато подмигивая и хихикая. – А иногда и просто так захожу, для души, не для денег. – Была в его поведении какая-то неискренность, вроде как принужденность.
