Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Геннадий Сосновский
ВОСКОВЫЕ ФИГУРЫ
Часть первая
НАЙТИ ПРЕСТУПНИКА
Ночные видения
Миша Пискунов отодвинул пишущую машинку с заложенным в нее чистым листом бумаги и погрузился в глубокие размышления. Умственный аппарат его работал с полной нагрузкой, и шаг за шагом он приближался к цели.
И вдруг охваченный страхом, почти ужасом, выскочил из-за стола и начал мерить комнату быстрыми шагами, запуская в волосы обе пятерни и бормоча: «Боже мой, Боже мой! Да что же это такое?» Распахнул окно, чтобы легче дышалось; прохладный ночной ветерок освежил лицо, с коварной деликатностью потрогал и поправил занавеску, а затем налетел коротким озорным порывом и смел со стола все, что там было, – десятка полтора исписанных страниц философского романа, над которым Пискунов работал, Миша опустился на колени и стал собирать листы в папку.
Минуту назад предметом его размышлений был вопрос, над которым бились лучшие умы во всем мире, – что ждет человечество в ближайшем и отдаленном будущем и возможно ли, чтобы коллективный разум, достигший ныне высот невиданных, нашел в себе силы поставить предел проявлениям звериной человеческой сущности – кровавому насилию одних против других. Пытливо старался проникнуть Пискунов сквозь темную завесу времени, скрывающую день грядущий. И в тот момент, когда под воздействием его упрямых усилий завеса, казалось бы, начала приоткрываться, как на театральной сцене, замелькали какие-то картины и Миша, дрожа от возбуждения, старался понять, что же там происходит, внутренний голос произнес громко и внятно несколько поэтических строк: «Для пенсионеров жить стало совсем невмочь: едят овсянку с картошкой, отстирывают обноски. Кто этим людям может помочь? Есть такой человек! – Голос оборвался, наступила короткая пауза. И дальше: – На президентских выборах голосуйте за…» Фамилия неразборчиво.
Обрывочное содержание сказанного повергло Пискунова в шок, а то, что ничего подобного с ним еще не случалось, никаких голосов он до сих пор не слышал и усмотрел в этом новое проявление давнего психического недуга, что длинным шлейфом тянулся за ним чуть ли не с самого детства, то отпуская на время, то снова ввергая в пучину душевных страданий: он подозревал, что именно это и произошло.
С трудом Михаил заставил себя успокоиться, сосредоточился, сел за машинку, и она выдала длинную очередь и собиралась выдать следующую, когда тот же голос бесцеремонно вломился в творческое пространство, все разрушая и путая. На этот раз было что-то похожее на частушку: «В Думе свалка, мордобой, женский крик неистовый. Волос падает седой – вырван… – Опять короткая пауза. – Вырван коммунистами». Как будто кто-то где-то уточнял правильность данной информации.
Странно! Что бы все это значило? Из чистого любопытства Пискунов решил немного покопаться в прошлом. Дума, Дума… Скорее всего, это была четвертая по счету Государственная Дума в царской России. Она просуществовала вплоть до отречения от престола императора Николая Второго, самораспустилась. Время было крутое, переломное, призрак коммунизма, некогда бродивший по Европе, перекочевал в Россию. И возможно, именно в это время противоречия во мнениях были наиболее остры, политические страсти накалялись, так что доходило до рукопашной: выдирались волосы из чьей-нибудь головы (или, допустим, бороды), хотя летописец о таких исторических фактах ничего не сообщал. Смущало и упоминание о коммунистах, их, как таковых, тогда еще не было, а были большевики и меньшевики, входившие в разные думские фракции.
Миша остановился посреди комнаты и озадаченно скреб в затылке. Мысли, получившие обратный толчок, возвращали из прошлого в настоящее. С тех пор прошло несколько десятилетий, оставивших на теле России кровавые рубцы; век двадцатый перевалил за вторую половину, народ в едином порыве строил счастливое завтра, ни о какой Думе и речи не было.
И тут Пискунова будто обожгло: а вдруг он сквозь время куда-нибудь проник, просочился? Но куда?
Пока он перетасовывал факты и так и этак, чтобы разгадать загадку, и втайне надеялся, что все это в сущности бред, причуды больного воображения, голос опять был тут как тут. Теперь он заговорил прозой: «Люди! Вы погрязли в преступных махинациях, воровстве и стяжательстве! Опомнитесь! Ваши души стали вместилищем зла. Так неужели дьявол победит Бога? Есть ли пути к нравственному исцелению? Есть ли выход? – Небольшая пауза, и далее: – Да, выход есть. Надо подписаться на газету «Комсомольская правда». Подписка принимается без ограничений во всех почтовых отделениях города Москвы».
Пискунова опять трясло. Что за напасть на него свалилась? Старался найти во всем этом хоть какой-то смысл и не находил. «Комсомольская правда» еще куда ни шло. Но при чем тут Москва, ведь он обитает в городе Бреховске.
Миша опять стал бегать по комнате, нервно взмахивая руками и бормоча: «Боже мой, Боже мой! Да что же это такое?» Залпом выпил на кухне стакан холодной воды из-под крана. Довольно, без паники! Выбросить все из головы, не придавать значения!
Некоторые время ждал с замиранием сердца: вот сейчас… Но голос молчал. Страх понемногу отступал.
Была уже полночь, когда он восстановил наконец утраченное душевное равновесие. Машинка застучала с прежней энергией. «Резкая команда прозвучала в микрофон и отозвалась в наушниках у членов экипажа: «Прошу пристегнуть ремни, впереди мощный грозовой фронт!» – продолжал Михаил прерванное повествование. – «Начиналось медленное снижение, и округлость Земли превращалась в плоскую равнину, окольцованную горизонтом, будто огромной петлей. А внизу гуляла гроза, весело резвились молнии, то выстреливая ослепительно ярким пучком, то раскаленной нитью ныряя во мрак непроницаемо черной тучи…»
В это время заскрипела кровать, Валентина подняла голову от подушки и сказала сонным голосом:
– Мишук, почему ты не ложишься? Опять не выспишься. Творческий экстаз? – Она повернулась на другой бочок – мощно загудели пружины.
Старинную двуспальную кровать Пискунов купил по дешевке в комиссионном магазине, потратив на это скромные сбережения. Помимо никелирован – ных набалдашников в купеческом духе кровать обладала еще и музыкальными свойствами: при каждом движении пружины издавали приятные, мелодичные звуки, как орган, и можно было при желании сочинять и фуги и хоралы на зависть Иоганну Баху.
– Мишук, иди ко мне! – подала опять голос Валентина. – Я тебя хочу, – добавила шепотком. – Бросай свой роман.
– Валька, но ты же спишь!
– Проснусь, если надо. Я как пионерка! – хихикнула Валентина. И сладко всхрапнула.
Он рассмеялся, затем убрал последний исписанный листок в папку, но подумав, опять достал и приписал: «А жизнь на земле на данном историческом отрезке времени шла по своим законам, писаным и неписаным». И подчеркнул, чтобы потом развить эту мысль.
Забастовщик
Жизнь действительно шла своим чередом. И вдруг случилось невероятное, невиданное: забастовал водитель Захаркин из 10-й автобазы, обслуживающей рейсы от городского рынка до вокзала, самые напряженные.
Забастовал после того, как побывал у сестры на именинах, то ли от досады, то ли зависть заела: стол накрыли персон на тридцать, как в ресторане. От вин и закусок шли мощные волны материального благополучия. Сестра Лиза и ее муж Петя, свояк, работали на продовольственном складе и воровали по-черному, но не попались ни разу.
Сестра напилась, пристроилась возле мусорных ящиков во дворе, уткнувшись носом в крапиву. Все верхнее сбросила из-за сильной жары, лежала в одном исподнем, вольно раскинув ноги.
Захаркин трезвым тоже не был, но разума не потерял, пошевелил сестру носком ботинка.
– Елизавета, слышь, Елизавета! Шла бы ты лучше домой. Лежишь, как свинья в луже, голым задом светишь!
Сестра, не поворачивая головы, ориентируясь на звуки, попыталась было пнуть Захаркина пяткой, но промазала. А он промолвил благодушно:
– Ну хочешь лежать, лежи, дело хозяйское.
Когда же Леонид Захаркин дома оклемался и окинул взглядом свое убогое жилище – клочья ободранных обоев и лампочка на голом проводе, как в общественном туалете, – то даже выругался в сердцах, нехорошо употребив слово «мать».
Забастовка на данном историческом отрезке времени была делом опасным, крамольным, подрывала экономическую мощь государства, и решиться на это мог разве что безумец.
Захаркин тем не менее решился, о чем и довел до сведения директора автобазы в личном послании.
«Исаак Борисович, – писал забастовщик, – зви-няйте, ежели что не так. Душа горит! У сеструхи хата коврами увешана, хрусталями уставлена, не знаешь, куда плюнуть. А мне что делать на свою зарплату? С бабой в ресторан сходить, своих доложить пять бумажек? За ради чего я кручу баранку, проливаю свой пролетарский пот? Опять же водка подорожала. Я чужого не прошу, а что положено, отдай!»
И так далее в том же духе. Почти целая страница, исписанная китайскими иероглифами.
В конце послания Захаркин выбросил дерзкий лозунг: «Победа или голодная смерть!» Да еще и пристращал, что если его экономические требования удовлетворены не будут, то он напишет самому товарищу Пискунову, а может, и повыше куда. Пискунов работал в местной газете «Бреховская правда», в отделе писем, и ему вменялось в обязанность по долгу службы реагировать на сигналы трудящихся.
Положение сложилось крайне щекотливое. С одной стороны, забастовщика надо выгнать как разложенца и злостного нарушителя трудовой дисциплины. А с другой – как выгонишь? Начнет бомбить своими дурацкими петициями вышестоящее руководство, позорить автобазу, себе дороже станет.
Получив послание в столь дерзкой, ультимативной форме, директор автобазы сильно расстроился. Старый интеллигент Исаак Бродский сжимал под столом тонкие нервные руки и с тоской смотрел в окно кабинета, откуда открывался вид на автохозяйство. «О зохен вей, зохен вей, – думалось, – и зачем мне, старому еврею, такая морока? Это какую надо иметь нервную систему с таким контингентом! Придут и спросят: «Исаак, или ты плохо жил, или тебе чего не хватало, что в этот кисель вляпался? Бросить все, уйти на пенсию, на заслуженный отдых! Но как уйдешь, как бросишь, внукам по сорок лет, и все каши просят!»
Решил горячки не пороть и делу пока огласки не давать – спустить на тормозах, по возможности, – направить к забастовщику комиссию для приватной беседы в лице заместителя директора, в прошлом политрука и страхделегата (грозная эта аббревиатура обозначала всего лишь невинную профсоюзную нагрузку).
Отправляясь на задание, Маша густо напудрила нос, имевший обыкновение краснеть в особо ответственные моменты и даже впадать в синеву, что красоту, конечно, портило. А чтобы подкормить забастовщика, прихватила с собой котелок манной каши с маслом. Сидор же'Петрович взял с собой красный флажок, который внук принес из детского сада, так он чувствовал себя уверенней.
Захаркин был дома. Он возлежал на кушетке, вытянувшись во всю длину, в одних трусах по причине жаркой погоды. Трусы были почти до колен, в поперечную белую полоску, так что нижней своей частью забастовщик напоминал зебру. Грудь его мощно вздымалась. В шерсти запуталась какое-то неудачливое насекомое, залетевшее с улицы и похожее на бабочку; тщетно оно пыталось выбраться, пока Леонид, сжалившись, сам не освободил пленницу из неволи.
– А для чего красный флажок в руке? – спросил он вместо приветствия при виде возникшей на пороге комиссии. – Какой-то праздник сегодня?
Сидор Петрович объяснил в популярной, доходчивой форме, что это символ мировой революции, что было выслушано, похоже, с пониманием и одобрением.
Захаркин попросил подарить ему флажок, а получив подарок, проделал в обоях дырку, там, где штукатурка вылетела, и воткнул туда древко – чуть повыше старенькой фотографии; на ней был изображен человек в военной гимнастерке, с погонами сержанта, с молодым и веселым лицом.
Начало было многообещающее; казалось, уже близка победа.
– Папа? – поинтересовался председатель комиссии. Он остановился, разглядывая. На груди сержанта красовалась боевая медаль.
– Ну батя мой, а чего? – Захаркин насторожился.
– Твой отец погиб за светлое будущее! – Сидор Петрович круто повернул разговор, нацелив на забастовщика его идеологическое острие. – А что делает сын? Разлеживается, понимаешь, на кушетке в одних трусах, в то время как весь трудовой коллектив… – И оборвал себя, заслышав сзади странное фырканье и визг.
Это Маша зажимала себе рот ладонью, ее смех разбирал.
– Не могу… Нет, вы посмотрите! Какая прелесть, трусы в полосочку до самых колен! До чего же трогательно!
Захаркин заскрипел кушеткой, пояснил улыбчиво:
– Надсмехается надо мной, шуткует. А чего? Что на прилавке лежало, то и взял. Трусы как трусы, наши, отечественные! – Пощелкал резинкой для полного впечатления.
Маша вся красными пятнами пошла, схватилась за пудреницу: щелканье это странным образом ее взбудоражило, спутало все мысли. Украдкой забелила пудрой нос.
Действительно, изделия местной промышленности обладали редкой способностью развеселить даже умирающего. Сидор Петрович, однако, не дрогнул. Такое легкомысленное начало грозило смазать мероприятие, литпить его воспитательного значения. Это означало бы провал предпринятой акции.
– Захаркин! – произнес он строго. – Я бы вам советовал надеть все же брюки. Перед вами женщина как-никак! – Забастовщик повиновался и вскоре явился в голубых шароварах – была такая мода, – похожий на молодого турка. – Мария Ивановна! А вы не отвлекайтесь! Приступим! Возьмите себя в руки, наконец!
С самого начала так договорились: не давать ни минуты передышки, массированно воздействовать на психику. Один выдохся, другой начинает. Маша наконец успокоилась. Но как трудно смотреть на молодого мускулистого мужчину, обнаженного хотя бы частично, и делать вид, что это тебя не интересует. Крутила головой, таращилась, старалась настроиться на деловой лад, одолеть греховные помыслы, но на ум шло совсем не это, а то. Заговорила с пафосом на самой высокой ноте:
– Леонид Николаевич! Автобаза работает не покладая рук. Идя навстречу знаменательной дате, сорокалетию основания нашего родного города Бреховска, весь трудовой коллектив единодушно нацелился… – Захаркин поощрял улыбкой. – Единодушно нацелился…
– На получение премии, – подсказал забастовщик и ухмыльнулся.
– Ну и что! Нет ничего плохого, если люди хотят жить лучше.
– Хотят-то хотят, да ничего не получается! – Захаркин в задумчивости чесал себе лодыжку пяткой. – Мало ли кто чего хочет! Я вот, например, хочу на Луну слетать… Есть такая мыслишка.
– Как это, как это? – озадачился бывший политрук. А в голове уже било молотом: не наш человек! С враждебным сознанием. Немедленно сообщить куда следует. Но как сообщишь? Пятно на весь коллектив, зачастят комиссии…
– Да вот так! – отрезал Захаркин. Тут он вытянул ногу и пальцем нажал кнопку в стене. По натянутой проволоке с веселым вентиляторным шумом к нему подкатилась чудо-машинка, оказавшаяся электрозажигалкой. Забастовщик прикурил и опять нажал кнопку, после чего машинка убралась восвояси, спряталась, как в норку. Члены комиссии удивленно таращили глаза.
– Техника, понимаешь ли… – прокомментировал Леонид, проводив взглядом свое изобретение. – Высший пилотаж!
Сидор Петрович решил изменить тактику, захлопал в ладоши и воскликнул, изображая радостное изумление:
– Захаркин, Леонид Николаевич! Да вы наш Кулибин! Мария Ивановна, вы обратили внимание? Да это же самородок! И вдруг – забастовали! У вас какое образование?
– Чего это?
– Я спрашиваю, что закончили?
– Восемь классов, девятый коридор! – Леонид весело скалил зубы.
– Вот получите среднее образование, а там – институт. Мы дадим характеристику как лучшему производственнику. А там, смотришь, аспирантура, кандидатская, докторская…
А Маша вдруг почувствовала: забастовщик вызывает у нее не просто интерес мимолетный, а нечто большее. Подавила порывистый вздох и щелкнула замком сумочки, чтобы отвлечься.
– Леня, вы ведь на самом деле не такой, ведь правда?
– А какой? – спросил Захаркин игриво. Ощупывал глазами во всех подробностях. Страхделегат прикрыла платочком посиневший от волнения нос и сжала в ладони пудреницу.
– Хороший. Газеты читаете, радио слушаете?
– Ну бывает. Особливо ежели на ремонте. – Забастовщик прокашлялся, прочистил горло, чтобы голос был помягче. – Вон надысь коренной застучал, подтянуть надоть, пока шатун не оборвало. Нынче с запчастями-то того, хоть за свои покупай…
– Вот видите, значит, должны понимать, – подхватила Маша, – это у них там трудящиеся вынуждены… чтобы не умереть с голоду. А у нас вы сами хозяин. Здесь все вокруг ваше – и леса, и поля, и нивы… – Ее несло, как во время весеннего половодья. – За это наши отцы и деды… проливали… Чтобы Родина цвела!
– И автобус тоже мой? – не поверил будущий доктор.
– И автобус! – весело подтвердила Маша. Забастовщик просветленно кивал. Улучив момент, шепнул:
– Где ты от меня скрывалась-то, лапушка? Где раныпе-то была, что тебя не приметил? – Ласкал, обволакивал взглядом, словно пирожок.
– А я в бухгалтерии работаю, – радостным шепотом ответила страхделегат. Она раскраснелась, была очень хорошенькая. – Как войдешь, стол направо, за ним и сижу. Возле дверей.
Тут Сидор Петрович опытным ухом почувствовал сбой. Это было что-то совсем из другой оперы, к повестке дня не относилось.
– Товарищи, товарищи! – захлопал в ладоши. – Не отвлекайтесь! Давайте соблюдать регламент!
Захаркин, однако, не внял призыву. Некоторое время он с внимательным интересом рассматривал ноги страхделегата – так старый опытный кот наблюдает за вылезающей из норки мышью. Затем протянул руку и потрогал за коленку – Маша, взвизгнув, отпрыгнула на безопасное расстояние, чисто рефлекторно. Председатель вынужден был сделать замечание в строгой форме:
– Захаркин, ведите себя прилично! – Подумал и решил все же отношения не обострять. Присев на кушетку, обнял забастовщика за плечи, как близкого друга. Промолвил задушевно: – Леня, давайте напрямик, как мужчина с мужчиной. Почему вы решились на такой шаг, что вас заставило? Вы хоть понимаете…
– Почему, почему! – буркнул Захаркин. Он ватянулся и исчез в дымном облаке. – Люблю ет! – указал пальцем на страхделегата. – Сам что да не видишь? Горю весь, пылаю, как солнышко…
– Как это, как это? – удивился председатель, ничего не понял.
– Да вот так. Любовь с первого взгляда! – И он подмигнул Маше, как сообщнице. У нее сердечко екнуло, затрепыхалось, словно стрекоза в ладошке. Боялась поверить своему счастью: надо же «сак повезло-то!
– Я не о том. Почему на работу не выходите? Объявили, понимаешь ли, забастовку! – Решительно отмел чепуху. – Да где это вы видели, чтобы у нас… Мария Ивановна, вы видели, чтобы у нас где-нибудь, когда-нибудь… Хоть кто-нибудь?
– Нигде и никогда! – подтвердила Маша с энтузиазмом.
Вплотную подошли к вопросу самому щекотливому. Леонид погрузился в задумчивость. Круглые медвежьи глазки затуманились, как бы пеленой подернулись. Казалось, в нем совершается сложная внутренняя работа. Члены комиссии терпеливо ждали. Леонид стал ерзать на кушетке и сучить нотами. Спросил застенчиво:
– А можно мне отлучиться?
– Куда отлучиться?
– В туалет, оправиться. По-маленькому. Туда-сюда, ейн момент!
– Ну идите, оправьтесь!
Сидор Петрович с трудом сдерживал досаду. Страхделегат вся пошла красными пятнами, отвернулась к стенке. Там была приклеена длинноногая спортсменка, совершавшая прыжок в высоту, – она как раз переваливала через планку.
Захаркин долго шумел унитазом, гудел водопроводными трубами со всхлипами, подвываньем, с предсмертным хрипеньем, словно, нажавши на ручку, разбудил всю мировую скорбь. Потом на полную мощь включил воду в ванной. Сквозь шумовую завесу прорывались сухие стеклянные звуки бутылочного характера. Наконец забастовщик появился, цыкая зубом. Рожа у него была сытая и веселая. Заговорил, присаживаясь:
– Я насчет чего хотел поинтересоваться, может, вы разъясните. Надысь еду мимо крематория, читаю такой плакат: «Перевыполним план за счет сэкономленного сырья», – Захаркин снова раскладывался на кушетке. – Это как же понимать, все кумекаю. Одних допрежь будут поджаривать, а других пока погодят, в холодильнике подержат или как? Экономия-то за счет чего?
Он явно балагурил, уходил от разговора. Сидор Петрович, однако, не дал переломить благоприятно сложившуюся обстановку. Проявил административную твердость. Строго предупредил тоном сугубо официальным:
– Захаркин! Как заместитель директора автобазы я требую от вас: завтра же на работу. И никаких отговорок, иначе будете уволены за прогул да еще с пометкой в трудовой книжке. Вам ясно?
Леонид в это время ласкал страхделегата улыбчивым взглядом и подмигивал, а Маша опускала глазки, кокетничала.
– Вы слышите, завтра же на работу! К семи утра! – И добавил с раздражением, рассердился: – Прогульщик! Размноженец, понимаешь! То есть разложенец! Где ваше чувство локтя?
Захаркин откинулся на спинку, вдумываясь. Весело хохотнул:
– Это я-то размноженец? Лежу один на кушетке и размножаюсь! Ха-ха! Такого природой не предусмотрено!
– Мы не можем ждать милостей от природы! – резко поправил председатель комиссии. И сам почувствовал: глупость сказал несусветную, еще больше впал в досаду. Вскочил, забегал по комнате, нервничая.
– Сидор Петрович оговорился, – вступилась Маша. – Он контуженный.
– Я не оговорился! – выкрикнул тот раздраженно. – Считайте, что это предупреждение последнее! Вам понятно, Захаркин? Последнее!
Забастовщик нахмурился и сунул ноги в тапочки.
– Ты чего на меня кричишь-то, голос повышаешь? – Дернулся как припадочный. – Кричишь на больного человека! Мне жить-то осталось…
И вдруг застонал жалобно. Бледное тело его переломилось надвое, в легких заиграл целый оркестр расстроенных музыкальных инструментов. Маша была потрясена, с ужасом уставилась на источник устрашающих звуков. Взгляд ее запутался в рыжих верблюжьих облаках. Захаркин был волосат, как молодой питекантроп. Кашлял в платок долго и надрывно, затем сунул его депутации под нос, одному и другому.
– Неизлечимое заболевание, – пояснил он, как бы уже смирившись с неизбежностью. – Еще полгодика помаюсь – и привет родителям! Прощай, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй! Эх, пожил, погулял, пора и честь знать!
Председатель комиссии брезгливо воротил от платка нос.
– Я не врач, я не разбираюсь! По-моему, обыкновенный кашель. Простыли, наверное, не бережетесь. Надо следить за своим здоровьем!
– Обыкновенный! – повторил Захаркин обреченно. – Вот уж и кровь пошла, пора оркестр заказывать! Свояк надысь говорит: на кладбище очередь, хоронить некуда, все забито! Мрут как мухи. А еще баяли, для членов профсоюза на гробы будто скидка на двадцать процентов, ничего такого не слышали? – спросил как бы с надеждой. – А может, врут?
От таких речей Сидор Петрович, большой жизнелюб и сторонник долголетия, почувствовал слабость в коленях. Выдохнул с трудом:
– Да где вы видите кровь? – Он нацепил на нос очки.
– А вот же она!
– По-моему, никакой крови тут нет. Взгляните, Мария Ивановна. Старое пятнышко. Наверное, вишню кушали или клубнику.
– Свеклу кушал, – припомнил Захаркин. – Свеклу с чесноком у дружка. Именины справляли. Забыл, ну надо же! С головой нелады!
Страхделегат обрадовалась:
– Вот видите, Леня, ничего страшного! Кто-то вам, наверное, наговорил, а вы такой впечатлительный, доверчивый. И цвет лица хороший, свежий! – Украдкой любовалась Захаркиным. При каждом его движении скульптурно выпирали мускулы, играли, словно котята под одеялом. Вот это мужчина! Сердце ее замирало в любовном томлении.
– Опять же в грудях пекет, – открывался Леонид в своих недугах. – Вот туточки, под дыхалом. А поясница… Особливо по утрам, как стеганет – не разогнешься, хрен его дери! – Он сморщился, лег на живот, с торопливой готовностью приспустил трусы, как перед лечащим врачом. – Вот туточки, где крестец.
Маша положила руку на больное место и слегка надавила. Захаркин дернулся и взвизгнул.
– Выше или ниже?
– Ниже… Жилка такая… прощупывается… Скажи, зараза!
– Болит?
– Чешется. – Захаркин разлегся, распластался поудобнее. – Вся спина чешется, – пояснил комиссии. – Оно точно, простуда, знать…
Маша, сбитая с толку, начала было добросовестно чесать. Сидор Петрович пресек неуместную самодеятельность.
– Мария Ивановна! Мы зачем сюда пришли-то! Вернуть товарища в лоно трудового коллектива. А вы? То хихоньки да хахоньки, а то почесушки устроили! Может, между вами какие-нибудь отношения этакие? Голову мне дурите? Ишь ты, тихоня! А со стороны и не подумаешь.
– Да нет между нами никаких отношений! – огрызнулась Маша. Сидор Петрович смотрел на нее, испытующе сощурив глаз.
– Общественница! Молодой активист! Она его чешет! Да чтобы я какую-то постороннюю ясенщи-ну… чесал!
– А что бы ты с ней делал? – Захаркин подмигнул Маше и осклабился. – Ведь как бывает, – продолжал он, – укусит какая-нибудь зараза, блоха там или комар, ни рукой ни ногой не дотянешься. А оно свербит…
– Да вы о ком говорите? – Заместитель озадаченно скреб переносицу, он потерял нить разговора.
– О посторонней женщине, о ком еще! Почему те уважить, руки что ли отсохнут?
– Мария Ивановна, вы что-нибудь понимаете?
– Конечно. Он все правильно говорит.
– Ишь, как они спелись! В одну дуду. Проясняется ваш моральный облик! Придется поставить вопрос ребром… Где надо…
Захаркин сел и сунул ноги в тапочки. Угрожающе поиграл мускулатурой.
– Ты чего на нее кричишь, голос повышаешь? Женщина в гости пришла. А тебя я не звал. Ну и с приветом! – Забастовщик кивнул на дверь.
– Как это, как это? – возмутился председатель комиссии.
– А вот так! – отрезал забастовщик. – Он поставит вопрос ребром! Да ставь хоть на попа! Или еще на что, не будем уточнять.
– А вы не тыкайте! Я здесь лицо официальное! Симулянт!
Сидор Петрович, весь красный, вытирал с лица пот. Его оскорбили при исполнении служебных обязанностей. Можно поворачивать оглобли. Выкрикнул срывающимся голосом:
– Пожалеете, Захаркин! Ох, пожалеете! Мы к нему по-человечески… Безарбузие! Нет, какое бе-зарбузие… то есть безобразие! – когда волновался, путал слова. – Мария Ивановна, заберите у него манную кашу! Где котелок? А где мой красный флажок? Вот он!
– А если он с голоду умрет? Я на кухне поставила, а нигде нет.
– Ну и пусть умирает! Одним забастовщиком будет меньше! Страна от этого только окрепнет! – Заместитель бросился к дверям. Прочь, прочь из этого дома!
Захаркин успел-таки многообещающе сделать ручкой, а Маша в ответ одарила его долгим взглядом, где были и нежность, и надежда, и, может быть, смутные мечты о будущих детях… Как знать! Вместе же все это означало: продолжение следует.
На свежем воздухе Сидор Петрович сделал несколько глубоких вздохов с подниманием и опусканием рук. Не хватало только инфаркт получить из-за этого придурка! Машу он как бы не замечал, умышленно игнорировал. Завернул в телефонную будку и позвонил директору. На другом конце провода произнесли утомленным баритоном с привкусом застарелого пессимизма:
– Бродский вас внимательно слушает! – Ответом были звуки нечленораздельные, булькающие. После минутной паузы Исаак Борисович добавил с проницательностью мага: – По вашему учащенному дыханию, мой дорогой, а также по слегка измятой физиономии могу заключить: миссия не увенчалась успехом. Или, может, я не прав? Или что?
– Подонок! Увольнять… Хватит нянчиться! Долой!.. – выплескивал заместитель на самых верхних регистрах своего звукового аппарата. Несколько раз петуха дал.
Бродский подвел итог:
– Все понятно. Пора ехать в санаторий, поправлять нервную систему. Зайдите ко мне в кабинет, будем принимать решение!
Сидор Петрович ринулся прочь шатающейся походкой, довел-таки его забастовщик.
А Маша пошла своей дорогой. Завернула на аллею городского парка, присела на скамейку, где внизу, в траве росли чахлые ромашки. Она сорвала один цветочек, другой и стала машинально обрывать лепестки. Один раз получилось – поцелует, а другой раз – плюнет. Расстроенная, вздохнула и призадумалась. Ах, так уж ли трудно угадать, что может быть на уме у молодой незамужней женщины и девственницы к тому же. Так складывалось. Общественница, активистка, вся в делах, а годы летят, как стая журавлей в пепельно-сером осеннем небе. Курлы-мурлы над головой, и не успеешь оглянуться, а в голове-то уже седые волосы. И что остается делать, когда ты одинока и никому в сущности не нужна. Единственная теперь надежда – Леня Захаркин. Ах, если бы все так сбылось, как мечталось!
