Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
– Так это или нет, – заговорил Пискунов с горячностью, с душевной мукой, – наверно, я не вправе, не должен… И потому вы оставили ее одну среди чужих людей… Такую уязвимую, нежную, трепетную… Позднее, – торопился он все объяснить, – волей злосчастных обстоятельств и я, как видите, здесь. Превратил в минигопса секретаря обкома, по ошибке…
– Вы – секретаря обкома? – Герт выразил веселое изумление. – Чрезвычайно интересно!
– Да, чрезвычайно. Мне тоже дали высшую меру, но условно.
– Видимо, по знакомству?
– Разумеется, а как иначе? И вот я торчу здесь взаперти! Теперь ей не на кого опереться! Да, я полюбил ее еще раньше, чем увидел, чем вы появились. И можно ли ее не полюбить? – Пискунов порывисто вздохнул, и щеки его вспыхнули ярким румянцем.
Герт согласно покивал головой, пряча снисходительную усмешку понимания взрослого по отношению к юнцу. Произнес с оттенком высокомерия:
– Мне, конечно, не к лицу оправдываться. Но кое-что следует прояснить. В чем причина разрыва, а точнее, повод? – продолжал он помолчав. – Жестко поставленный ультиматум. Уязвимая, нежная, трепетная… – Он иронически усмехнулся. – Упряма, как молодая ослица! Суть моей формулы, ее теоретический костяк в том, что всех людей я условно поделил на две категории – на черных и на белых. Человек неповторим, жизнь неприкосновенна! Глупые женские аргументы. А ведь я выбрал наиболее гуманную, бескровную форму отторжения. Именно в вашем времени мне удалось найти подтверждение своим догадкам. – Пришелец чуть нахмурился, думая, и продолжал: – Иногда на земле, подобно ядовитым растениям, в определенные исторические моменты рождаются личности, наделенные могучей энергией зла, настоящие исчадия ада – сверхчерные или архичерные, так я их назвал условно. Под их воздействием, или, как здесь говорят, водительством, миллионы людей, целые исторические периоды захватывает дьявольщина: все достойное растоптано, дух человеческий сломлен. Потом проходят многие годы, века, а дьявольщина укоренилась и продолжает вылезать то тут то там, как ежовые иголки из мешка, – злоба, ненависть, кровавые распри…
– Но если, по-вашему, зло сильнее добра и дух отступает… – подхватил было Пискунов, Герт остановил его властным движением руки.
– Цель моей формулы – дать в борьбе преимущества лучшим. Что такое минигопс? Это один из черных. Он не способен ни на добрый порыв, ни на благородный поступок, ни на стремление к высокой цели. Человек опускается до первобытного состояния и начинает поклоняться идолам, которых сам себе создает. С моей точки зрения, это исторический мусор, его надо просто вымести… Мои слова приводили Уиллу в ярость. Теперь она недосягаема, мой дорогой соперник, и мне не с кем больше спорить. – Голос философа дрогнул, и этот краткий миг приоткрыл Пискунову многое. – Извините, я, кажется, перебил вас, – добавил тот не совсем кстати.
«Он любит ее, вот почему», – догадался Михаил. Герт между тем продолжал, помолчав:
– А вы так же, как и многие другие, разве не испытывали постоянно все это на себе? Ваша жизнь исковеркана, ваши мысли растоптаны, ваш талант… Вы многое еще могли бы…
– Наверно, да, наверно, вы правы, – с нервной дрожью в голосе рассеянно подтверждал Пискунов, дивясь его проницательности. – Теперь вот все растерял! Все! Жалкий слепец! Предвосхитил ваше появление в этом времени… и вдруг споткнулся. Видел мысленно Уиллу, видел вас… И что же теперь?
Пришелец ответил не сразу, молча размышлял об этом ли, о своем ли. Наконец сказал:
– Творческий дар – это психическая энергия созидания. Без нее не было бы ничего. И должно быть, она простиралась так далеко во времени, что вам открылся неожиданный источник информации о нашей жизни – способность, похожая на чудо. На самом деле никакого чуда тут нет. Просто вы один из немногих. Что теперь? Не могу сказать – как, но вы должны вернуться к себе прежнему.
– О если бы знать – как! – с болью прошептал Пискунов. В сущности пришелец высказал его собственные мысли – вернуться к себе прежнему. Да, да, именно так! Ведь он дал себе когда-то клятву… И Уилле.
Оба стрелка, сделав остановку, не спешили, видимо, из уважения к приговоренному. Сидели на полу и курили, лениво привалившись к стене.
– Уилла считает более опасным даже другое – не сам эксперимент, а что в результате человечество окажется ввергнутым в хаос на многие поколения вперед, – заговорил Пискунов немного спустя.
– Да, да! – Герт досадливо тряхнул головой. – Я знаю это лучше, чем она. Вот еще один предмет для идейных споров. Дело в том, что прогресс оказался для человечества коварной ловушкой. С одной стороны, наше время – это время великих достижений разума и, если так можно выразиться, засилья материальных благ. Очень многие имеют все, но хотят еще, еще, они одержимы страстью обладания вещами, деньгами, они неистово поклоняются этому своему идолу. А всеобщего счастья нет. Увы, нет. Материальное разобщает. Объединить же может только духовное. И возможно, следующая цивилизация сделает главным объектом познания не мир вокруг, а самого человека. А пока у нас с вами одна и та же болезнь – ущербность духа. Торжествуют черные, а не белые.
– Тогда где же выход? – воскликнул Пискунов с сомнением: он склонен был видеть будущее в более светлых тонах.
– Многие наши лучшие умы задают себе тот же вопрос, но сделать ничего не могут: исторический механизм запущен на века. И тогда я решил провести этот эксперимент… Да, возможно, несколько поколений будет ввергнуто в хаос, но по крайней мере это заставит остальных встряхнуться, посмотреть на себя другими глазами…
Наступила пауза в разговоре. Кривоногий страж, успевший вздремнуть, крикнул, вставая и отряхиваясь:
– Перекур окончен. Вперед шагом марш!
Конвоиры приблизились, и Герт дисциплинированно, как и положено образцовому заключенному, закинув руки за спину, снова тронулся вперед.
Пискунов шагал, погруженный в угрюмую сосредоточенность, переставляя ноги почти механически. Все заметней становился уклон. Подумалось: как в преисподнюю. Идти стало легче, иногда они почти бежали, передвигаясь легкой трусцой.
– Это сделано для того, – пояснил бежавший рядом студент, – чтобы переключить внимание приговоренного на физическое действие, отвлечь его от тягостных мыслей о смерти. Вот что значит забота о человеке!
– Наше общество – самое гуманное в мире! – строго напомнил кривозубый, он с трудом сдерживал свой бег, как молодой жеребец; мощные икры распирали голенища сапог: вот-вот лопнет кожа.
Пискунов плохо понимал, что ему говорят. Он весь был сосредоточен на том, как выдержать испытание до конца, не посрамить себя перед лицом чужого мужества. В чем-то он ощущал смутное несогласие с Гертом. Он чувствовал, что подлинная правда не может быть однозначной; извлеченная из потока жизни, упорядоченная сознанием и превращенная в аксиому, она теряет самое ценное – объективность. Белые, черные, а может быть, есть еще и серенькие? Или красненькие и зеленые? Да мало ли еще какие! За всеми рассуждениями пришельца он находил не столько убедительность, сколько гордыню, ценимую выше жизни. И имеет ли вообще человек право вторгаться в извечно существующие законы Космоса? Не приходится ли пожинать потом горькие плоды чьей-то слепой самонадеянности? И вот, принесенная в жертву, погибнет и та, которую он любил! Пискунов едва не плакал, но что он мог?
Многое было выше его понимания – и сам Герт с его желанием исправить несовершенство мира с помощью своих упрямых теорий, и его гордое презрение к последствиям. В эти оставшиеся минуты человек подводит итог прожитой жизни, и самое большее, на что способен простой смертный, – это достойно встретить конец. Да и кто может презреть смерть, не кривя душой? Дряхлая старость, жаждущая покоя? Но и тогда, и тогда…
Пришелец шел впереди. Он вел себя так, словно совершал прогулку, всего лишь. Михаил чуть ли не с ужасом взирал на то, каким легким был его шаг, насколько позволяли, конечно, войлочные тюремные сандалии на босу ногу, подбитые толстой деревянной подошвой. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Он шлепал так громко, что в ушах звенело, шлепал вкусно, аппетитно, а у Пискунова было ощущение, будто в него вколачивают гвозди, глубже, глубже. Шлеп, шлеп, шлеп… И вдруг подумалось: да в своем ли он уме? Не помутился ли в чем-то его рассудок? И если так, не подарок ли судьбы его безумие?
Герт сбоку глянул на растерянно-нахмуренное лицо Пискунова и, будто видя смятение в его мыслях, заговорил с задумчивой улыбкой, с капелькой присущей ему иронии:
– Удивляетесь, почему я так спокоен? Тут несколько причин, по крайней мере две. Одна из них – сознание, что я ухожу не с пустыми руками. Страшится смерти тот, кто ничего после себя не оставил. Жизнь, прожитая впустую. А после меня останутся мои мысли, научные открытия. Я много чего сделал.
И это причина? Жалкое самоутешение! Или он лукавит?
И опять, словно подхватывая мелькнувшую у Пискунова мысль, философ продолжал, пользуясь короткой минутой общения:
– Люди немало всего придумали, чтобы ускользнуть от неизбежного, не исчезнуть совсем, а возродиться пусть в иной, нематериальной сфере. Но для Высшего разума отдельный человек – ничто. Важно сохранить вид, живую цепочку. А он пусть о себе сам позаботится. А страх смерти по замыслу Создателя – это надежная гарантия продолжения жизни. Вот тут-то мы с ним и поспорим! – Герт рассмеялся и ободряюще сжал Пискунову руку, словно тот нуждался в поддержке, а не он сам. – А насчет других причин… Это не столь уж важно, – добавил он с деланным равнодушием.
Глубокий тоннель вел все дальше и дальше вниз. И опять часто возникающее ощущение: движение в неизвестность под ослепительным светом электрических ламп походило на уже виденный когда-то мучительно знакомый сон; вдруг накатывало изнутри, как рвота, дикое желание закричать во все горло, сбросить с себя наваждение, криком разрушить свинцовую громаду стен, но, как и во сне, не хватало дыхания, замирал в груди стесненный порыв – вырваться из каменного плена, где, казалось, ты замурован навеки… Шлеп, шлеп, шлеп…
Наконец пришли. Это была довольно просторная каменная площадка и скамейки вдоль стен. Здесь преступнику разрешалось выкурить последнюю сигарету, выпить стакан воды, если силы изменили ему, глоток спиртного был особой милостью, но этой милости редко кто удостаивался, стрелки управлялись с казенной дозой сами.
На этот раз, однако, сделали исключение. Голодный оруженосец, выполнявший хозяйственные функции, открыл ключом вделанный в стену шкафчик и достал графин и стопку к нему. Стопку потряс и подул – студент-заочник сглотнул слюну. И только Герт равнодушно-рассеянным взглядом следил за приятными приготовлениями. Студент протянул ему наполненную до краев стопку.
– Из уважения к вам! Не побрезгайте за компанию… Жалко, закуски нету! Ладно, рукавом закусим… Эх, проклятая работенка!
– Пей до дна, пей до дна! – заорал кривозубый, прихлопывая в ладоши. Узник отвел протянутую руку, сказав с улыбкой:
– Пейте сами, не обращайте на меня внимания. В голову мне пришла любопытная мысль, и надо успеть додумать ее до конца. Спасибо, друзья!
– Вот это да! – изумился кривозубый. – Железный мужик! Одно удовольствие с ним работать. Побольше бы нам таких! Скажи ты что-нибудь, – обратился он к напарнику. – Тост!
Студент взял лафитничек с трогательной осторожностью, двумя пальцами, как нечто живое, новорожденное. На него надо было смотреть: глазки ушли на дно, а лицо стало грустно-меланхолическим и постным – типичная физия алкоголика. Он произнес с печалью:
– Нет, Коля, друг, ты не прав. Это плохая работа – убивать. Выпьем за то, чтобы каждый занимался тем делом, к какому лежит у него душа! – Он запрокинул голову, мощно двигался кадык на тонкой шее.
– Философ, однако, – отметил Пискунов. И все думалось: зачем все-таки Алексей Гаврилович втравил его в эту историю? Чтобы сделать его сердце жестоким, приучить к запаху крови?
– Браво, браво! – поддержал напарник. – Я и сам все кумекаю: а не пойти ли в торговую сеть? Жратвы навалом, а главное, все к тебе с уважением! – Он собрался было выпить, студент его одернул:
– Не цапай! Дай товарищу корреспонденту!
Пискунов не отказался. Стопка пошла по кругу.
Втроем они быстро прикончили графинчик. Посидели молча, покурили, в то время как пришелец с сосредоточенным видом прохаживался по площадке однообразно размеренным шагом.
Когда обоих стрелков начал одолевать сон, студент, как более ответственный, тряхнул головой, встал и сказал:
– Ладно. Делу время, потехе час. Начнем, бла-гословясь!
Незаметным движением он нажал на кнопку панели в глубокой нише – включился скрытый механизм в стене. С каменным хрустом раздвинулись две ее створки, и глазам открылся длинный коридор, сходившийся в конце острым углом, – там вдали сияла яркая точка, как свет далекой звезды.
На самом деле там был тупик, и в то же время как бы начало чего-то нового, бесконечного, что открывалось тоскующему взору смертника. Стены и потолок, отделанные красным под мрамор, слабо светились. Было красиво, торжественно и жутко, как в крематории. Кому-то нельзя было отказать в выдумке. Пискунов без труда разгадал замысел: в свой смертный час человек настраивается на возвышенный лад, подпадая под власть легко читаемых символов: в этом мире ничто не вечно, сожаления бессмысленны, ибо прошлое невозвратимо, а будущее недоступно, что есть немало способов закончить свой жизненный путь, и этот не самый худший.
Герт, понимая, что надо идти дальше, вступил в открывшуюся нишу и осмотрелся. Дальше пространство расширялось и полукругом располагались смотровые площадки для зрителей: в несколько рядов стояли кресла, обшитые бархатом, как в театре. Видимо, все это было сделано недавно – плод чьей-то недюжинной фантазии. Герт стоял как раз в том месте, где на полу был нарисован большой черный крест. Он посмотрел себе под ноги и оглянулся, ожидая дальнейших указаний. Весь этот участок ниши представлял собой как бы единый технический комплекс, на что указывали темные дыры в стенах и торчащие оттуда тонкие трубки с тускло блестевшими стеклянными линзами. Пискунов понял: вот это и есть орудие смерти.
Ему дали знак остановиться. Он готов был закрыть лицо руками, зажмуриться, чтобы не видеть кровавой развязки, но тотчас устыдился: Герт, улыбаясь, прощально взмахнул рукой. Он медленным шагом двинулся вперед, туда, где призывно сияла звезда. Вот сейчас, сейчас… «На жестоком лице Майкла мелькнула тень дьявольского торжества – он целился прямо в сердце, спасенья нет!
Сэм глубоко вздохнул, и ему – захотелось заплакать».
Герт еще шел, еще не успел остановиться, дойдя до конца, как оба функционера с механической от-репетированностью движений разом вскинули автоматы на вытянутых руках. Значит, это и есть казнь, подумал Пискунов под каменные удары сердца, – не машина, а пуля… Он схватился за металлический поручень, сжимал его все сильней, до боли в суставах. Слуха едва коснулись слабые щелчки. Герт оглянулся с вопросительным недоумением:
– Что случилось? – спросил он удивленно. – Какие-то проблемы?
Стрелки растерянно топтались на месте. Студент в сердцах швырнул на пол автомат: не выдержали нервы.
– Видимо, отсырели патроны, – пояснил он хрипло и стал закуривать дрожащими руками.
– Кончай паниковать! – зло бросил второй. – Попробуем еще раз…
– Что значит отсырели? – строго спросил узник. Теперь он стоял перед ними, чуть откинув красивую голову с массивным черепом. – Как это прикажете понимать? – По его прозрачно-матовому лицу скользнула судорога не то досады, не то усмешки.
Будущий юрист сконфуженно оправдывался:
– Извините, ради Бога! Уж вы не сердитесь! Дело тут вот в чем… Каждый год заливает склад во время отопительного сезона, а воду некому откачивать, нет штатной единицы, да и насос сломался. За это не мы отвечаем, а хозчасть. А они говорят, прорывает канализацию. Не поймешь, кто прав, кто виноват…
– И что, у вас всегда такое плохое обслуживание?
– Простите, плохое – что?
– Есть масса способов отправить человека на тот свет: электрический стул, газовая камера на худой конец. Я, конечно, не собираюсь требовать жалобную книгу…
Шутке натянуто посмеялись. А кривозубый, видимо, задетый за живое, сказал хвастливо:
– К вашему сведению, на электрическом стуле здорово припекает зад. А газовая камера! И мертвый будешь чихать и кашлять. У нас кое-что получше есть. Лазеры – слышали? Недавно сломалась установка, хоть и за валюту делали, – некстати откровенничал стрелок, забыв, что объект секретный. – Толстый один попался, не выдержала машина, она же на ихнюю комплекцию не рассчитана… Дядя Гриша, водопроводчик, говорит: кабы подобрать ключи…
Разговорчивый малый вдруг осекся: понял, лишнее сболтнул, напарник ткнул его кулаком в бок. Поспешил переменить тему:
– Эх, пойти что ли на кухню звякнуть, пусть наряд на двоих оставят. Чего бы я сейчас съел, так это жареную утку! Вчерась домой прихожу – холодильник пустой, хоть сам залезай. Соседи затеяли выпивон, а закуски нет. Все подчистую вымели, даже бумагу из-под селедки, и ту сожрали.
– А у меня мама вкусные блины печет, – мечтательно поделился студент. – Они у нее тонкие, бледные… Главное, масла не жалеть, чтобы хорошо пропиталось.
– Это что, это что, – перебил напарник с энтузиазмом. – Я вон к родственникам в деревню ездил, так целого кабана закололи. И повесили коптиться на крюк. Специальная такая коптильня, топят сырой ольхой, чтобы побольше дыму… Отрезаешь кусок, а с него сало аж течет! Аромат! – Он сладостно зажмурился и почмокал. – И как закололи, слушай. Длинный такой нож, наточенный с двух сторон, и – прямо в сердце, с одного удара, только ножками дрыг-дрыг…
Стрелок умолк. Оба задумчиво посмотрели на смертника.
– Перерыв окончен, – сухо сказал студент. – Продолжаем. Не сочтите, уважаемый, за труд, повернитесь спиной…
– Это с какой же стати? – удивился пришелец.
– Так положено.
– Чего не могу, того не могу, – решительно возразил тот. – Стоять к вам спиной, это, во-первых, невежливо. А во-вторых, гораздо приятнее видеть перед собой молодые симпатичные лица, а не голую стену, поверьте!
– Ладно, будь по-вашему! – согласился студент, слегка польщенный. – Прощайте, уважаемый гражданин. И пусть земля вам будет пухом. Приятно было познакомиться.
– Взаимно! – ответил пришелец с теплотой в голосе.
Пискунов снова было опустил голову и сжался весь, но и вторая попытка расстрела успеха не принесла. После короткого совещания решили это дело отложить: пусть начальство разбирается.
На скоростном лифте Пискунов вместе с остальными поднялся наверх и очутился на тюремном дворе, где находились складские помещения и прочие хозяйственные постройки. Стрелки торопились на обед и решительно не знали, куда теперь девать приговоренного, не тащить же с собой в столовую; озабоченные собственными проблемами, они утратили к нему всякий интерес.
После подвального полумрака дневной свет резанул по глазам. Вымощенный камнем двор, обнесенный красной кирпичной стеной, источал экваториальный зной.
К тем двоим подошел третий, здоровенный малый с конопатой ряхой, весь заросший рыжим пушком, как обезьяна, вместе с майкой жирной складкой свисало пузо; судя по внешнему виду и манерам – вольнонаемный. Он возник из черной дыры сарая, где под навесом было свалено в кучу старое барахло грязновато-серого цвета, видимо, для стирки. Долго о чем-то говорили, и он все кивал в сторону Герта, безучастно стоявшего в стороне, под солнцем. Потом подошел кривозубый и сказал, что на пару часов, пока обед, узник поступает в распоряжение кладовщика. Да кроме того, надо патроны поменять, получить по накладной – тоже морока. Подошедший студент добавил просительно:
– Уж вы нас, пожалуйста, не выдавайте, что такая накладка получилась! Еще тут такое дело: врач должен акт подписать, а он пьянствует вторую неделю, так мы сами подмахнем…
Герт обещал сделать все возможное, и стрелки мигом удалились.
– Ладно, пошли! – грубо сказал кладовщик и подтолкнул пришельца в спину. – На тот свет – не на свадьбу! Успеют еще расшлепать. Тут такая история: крысы сожрали партию кальсон, новый товар, только что привезли, – продолжал он объяснять. – Надо все пересчитать и составить поумнее акт на списание, чтобы комар носа не подточил! Кумекаешь?
– Попробую, – сказал Герт равнодушно.
– Попробуй, попробуй! Ведь что обидно: все новенькое съели. Вон старье лежит, не трогают, выбирает что повкуснее, тварь! Хоть бы завязки какие оставили для отчетности, так нет, вроде я их сам съел! Двести штук за одну ночь как не бывало! Ничего себе аппетит. Пойду проверю рубашки. Если еще и рубашки съели…
Пискунов, вошедший следом, с удовольствием впитывал разгоряченным телом затхлую сырость вещевого склада. Герт присел к столу и приготовился работать.
– Удивительный парадокс, – сказал Пискунов, – человек прилетел из будущего, чтобы пересчитывать тюремные кальсоны! Каково?
– А у меня возникла другая мысль, – Герт скосил глаза, прищурился. – Будущее – это не показатель времени, а показатель состояния человека. Сколько десятилетий отделяет, например, вас от тех молодчиков с полицейскими ужимками, чье общество доставило нам сегодня столько веселого разнообразия? Пятьдесят лет или, может быть, сто? А лучшие умы человечества? Разве не устремляются они слишком далеко вперед, переживая трагедию непонимания и одиночества?
Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент раздался грубый окрик – появился верзила-кладовщик, держа в руках связку кальсон, которые он и бросил к ногам Герта.
– Так и есть, сожрали рубашки, все до одной! Кто мне поверит, что я не толкнул это барахло налево? Эй, вы, нечего болтать! За работу! Черт бы побрал этих крыс, и ведь ничем не выведешь! А ты кто такой? – Он повернулся к Пискунову. – Откуда ты взялся, комар? – И зло сверля глазками, надвинулся всей своей откормленной тушей – тот не шевельнулся – и сказал сквозь зубы, точно бросил собаке кость:
– Пресса! Разрешение начальника тюрьмы! – И он помахал перед самой заплывшей рожей красной книжечкой корреспондента, которую на всякий случай держал при себе.
Кладовщик ковырял пальцем в зубах, соображал.
– Ладно, валяйте, занимайтесь своим делом. А за этого умника я головой отвечаю, понятно? А ты не вздумай филонить! – крикнул он Герту. – А не то запру на ночь в этом сарае. Получишь удовольствие. Нет на свете твари умнее, чем крыса, к утру останутся одни обглоданные косточки. Хоть ты и доходяга, а все же, думаю, повкуснее кальсон! – Он захохотал и вышел наружу, а Пискунов остался стоять. Ему хотелось сказать на прощанье какие-то теплые слова, утешить, подбодрить, но философ ни в чем этом не нуждался. И тогда у него вырвалось совсем неожиданное:
– Герт! Я не сразу, а только сейчас наконец-то понял – почему! Если бы я мог хоть что-то… для вас, для нее! Вы любите ее, и поэтому… – Голос у него прервался.
– Прощайте, мой друг! – сказал пришелец, не поднимая головы. Излишние слова были ненужными и тягостными.
В проходной Пискунов отдал вахтеру пропуск – подписанное начальником тюрьмы разрешение на выход в санаторную зону: она предназначалась для персонала, но всегда неизменно пустовала; вскоре он очутился за каменными стенами. Вот и все! Он испытывал смертельную усталость, но на душе отчего-то было легко и весело.
По берегу озера шла заросшая травой тропинка без свежих следов присутствия человека. Какая благодать! Жестяным скрежетом отзывалась осока, когда ее трогал ветер. Стараясь не обрезаться, он вошел босиком поглубже, пока не почувствовал под ногами песчаное дно. Ближе к середине вода была холодна, видимо, из-под земли бил родник. Тогда он по-мальчишески быстро разделся и нырнул в глубину, не закрывая глаз, и на минуту или две словно погрузился в сказку. А когда вынырнул, усталости как не бывало. Нагретая солнцем трава сочно благоухала. Мир был бы извечно прекрасен, если бы не пытались его изменить и переделать по-своему. Раскинув руки, Михаил лежал на спине, думая. Плыли облака по бездонно синему небу, ветер легкими порывами трогал лицо, напоминая ласковые прикосновения любопытных детских пальчиков.
Сил прибавилось. Он вскочил, оделся, побежал по узкой тропинке в сторону леса. Оглянулся на миг – позади, за деревьями, громоздилась тюрьма, сейчас она казалась далекой и нереальной. Как бы уходя от воображаемой опасности, играя с ней, он ускорил бег до свистящего дыхания в горле, до хрипа, до острого жжения в груди, пока наконец в сладостном изнеможении не бросился на землю, раскинув руки и прижавшись к ней лицом, как прижимаются к теплой груди возлюбленной в минуты счастья… Да, он был почти счастлив, освободившись, пусть на время, от чужой и враждебной воли. А когда, опьяненный ароматом леса, поднял голову, то с трудом поверил глазам: перед ним лежала, нежилась в солнце и знойно одуряюще пахла земляничная поляна… И в густой траве, и на жарких плешинах вокруг пеньков – всюду горели рубиновые россыпи, будто щедрая рука разбросала их горстями, не жалея. Михаил долго ползал на коленях, засовывая в рот пригоршнями сочные душистые ягоды и дивясь тому, что такая вот благодать возможна в самом городе, неподалеку от шоссейной дороги, откуда доносился приглушенный гул проходивших мимо машин. Он готов был поздравить себя с открытием необитаемого острова, благословенного рая, если бы взгляд его не скользнул вверх. На прибитой к столбику доске были аккуратно нарисованы череп и кости, а надпись гласила: «Человек, ни с места! Твой следующий шаг будет стоить тебе жизни!» А дальше, скрытые в кустах, виднелись нотные линии колючей проволоки, доносился мелодичный музыкальный звон – так гудит над ульем пчелиный рой: ток высокого напряжения.
Он лежал на теплой земле, не шевелясь, и в этот миг не сознанием, не слухом, а сердцем услышал внутри себя голос Уиллы: она звала его настойчиво, словно моля о помощи, о спасении, как в тот первый раз, когда он отважился приехать к ней ночью.
– Уилла, любовь моя, я слышу тебя, слышу! – жарко шептал в ответ Михаил, не в силах представить себе обстоятельств ее теперешней жизни, но чувствуя – что-то случилось, она в беде и нуждается в нем.
Теперь он думал только об одном: как разорвать бессрочность своей тюремной отсидки, вырваться на волю хоть ненадолго, побег что ли совершить? А там будь что будет!
