Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Найти преступника
Работа, однако, застопорилась из-за нехватки фактического материала. Не было живых, ярких деталей, да и знания специфики тоже не было. Будто вошел в чужую квартиру и не знаешь, где что лежит.
Сделав несколько попыток сдвинуться с места, Пискунов твердо уяснил себе: нужен преступник, прототип, фигура колоритная, незаурядная, а сама история должна потрафлять читательским вкусам: побольше крови и трупов, чтобы криминальный бульон был понаваристей, погуще.
Помочь делу пообещал давний знакомый, отставной капитан Трошкин, в прошлом работник уголовного розыска, а ныне пенсионер-общественник.
Пока шел разговор и обсуждались детали, экс-капитан держал Пискунова за пуговицу, стараясь сохранить равновесие в шатающемся пространстве, а Михаил с головой погружался в атмосферу прокаленных солнцем виноградников. Трошкин не пил водки, а пил крепленое исключительно марки «Лидия»; этот ценный продукт доставляла ему буфетчица Нюшка. Когда-то, еще в пору расцвета своих талантов искусного сыщика, Трошкин посадил ее за воровство, теперь же, когда Нюшка перековалась, они, как ни странно, сблизились и поддерживали теплые, дружеские отношения.
– Миша! – возбуждался Трошкин, польщенный доверием. – Положитесь всецело на меня. Нужен преступник? Будет преступник, на любой вкус. Вся эта малина у меня вот она где! – И сжимал крепкий волосатый кулак.
Договорились встретиться в шахматном клубе: искомое лицо якобы заглядывало на огонек сыграть партию-другую. Пискунов и сам был шахматистом первоклассным, и это дело облегчало: ничто так людей не сближает, как общие интересы.
Городской шахматный клуб был одним из ярких очагов культуры и занимал полуподвальное помещение старинного особняка, некогда принадлежавшего купцу первой гильдии Ерошкину, о чем теперь никто уже не помнил. Здесь стояло десятка два столиков и постоянно клубилась разная публика, главным образом, пенсионеры. В верхних этажах размещалась школа глухонемых – лучшего соседства и желать нельзя было. Во время турниров с иногородними верхний этаж постоянно маячил возле столиков и активно болел за своих. Утомленные пронзительными воплями и мельтешением рук, претенденты теряли спортивную форму и впадали в уныние, результатом чего был проигрыш, что и требовалось. Местная шахматная команда гремела.
В назначенное время Пискунов был на месте. Но зря он поглядывал на часы, начиная нервничать и злиться, Трошкин не появлялся. То ли забыл про свое обещание, то ли голова болела с похмелья после очередного банкета: выйдя на пенсию, капитан руководил художественной самодеятельностью работников охраны общественного порядка, а точнее, их жен, и в этом качестве проявил способности недюжинные. Сам капитан играл на балалайке и пел частушки, а в узком кругу – старые блатные песни.
Наступил вечер, и народ понемногу стекался. Выбрав удобную позицию между раздевалкой и залом и оставаясь как бы в тени, Пискунов стал внимательно оглядывать присутствующих, держа также в поле зрения и тех, кто заново появлялся: ничего теперь не оставалось, как рассчитывать лишь на самого себя.
– Михаил Андреевич! – вдруг послышалось сзади. – Чего это вы здесь делаете? – Рука приоткрыла портьеру. – От кого-то спрятались? Здравствуйте!
Пискунов оглянулся не без досады. Это был Алексей Гаврилович, он откуда-то его знал, но откуда – вспомнить хоть убей не мог, наверно, в какой-то компании познакомились; ни фамилии, ни кто он такой, тоже не знал, просто Алексей Гаврилович и все.
– Ищу преступника, – сказал Пискунов. – Тихо, не привлекайте внимания, если хотите, можете помочь. Я его в лицо не знаю…
– Будете брать?
– Нет-нет, у меня другая сейчас задача: познакомиться, войти в доверие, если удастся, конечно.
– Понимаю. Чтобы потом прихлопнуть всю шайку-лейку сразу. Какая свежая мысль! Этот тип вооружен, как вы думаете?
– Не могу обещать, не знаю. Имеет значение?
Алексей Гаврилович замялся конфузливо, потупил глаза.
– Видите ли… Имею маленькую слабость, люблю, чтобы на мне все было с иголочки, без изъяна. – И он грациозно повернулся на каблуке, давая возможность обозреть себя. – Только что от портного. И вдруг, представляете, в меня стреляют! Чертовски неприятно.
– Неприятно в каком смысле?
– Дырка в новом плаще.
Пискунов с интересом сосредоточился: шутник, однако.
– Сатира – это юмор, у которого прорезались зубки!..
– Как вы сказали, пардон?
– Да так, одно изречение вспомнилось. Повесьте плащ на вешалку. На моей памяти еще не было случая пропажи вещей. Тем более что тут никто никогда не раздевается.
Знакомый улыбкой поблагодарил за совет, снял плащ и с любовью водрузил на плечики – будто весьма важному лицу услужил вниманием. Шляпу повесил сверху на крючок и, поймав свое изображение в зеркале, стал причесываться и прихорашиваться механически – заученными движениями, как состарившаяся кокетка. У него было бесцветно-заурядное лицо манекена, голубые, со стеклянным блеском глаза и тонкие губы, заметно подкрашенные, что еще больше делало его похожим на даму.
«Откуда же я его все-таки знаю? – мучился Пискунов, испытывая то смутное чувство тревоги, какое охватывает честного человека при виде милицейской фуражки. – И разговаривали даже!»
– Вот уж не думал, что вы работаете в уголовном розыске!
– Кто вам сказал, что я работаю в уголовном розыске? Местная пресса, корреспондент. А если честно, пишу детективный роман. По заданию… издательства! – соврал Пискунов. – Догадываетесь теперь, что мне нужно? Прототип, живые черты, то, что из пальца не высосешь. Конечно, рядовых преступлений полным-полно, так ведь хочется чего-нибудь этакого… – И Миша пощелкал пальцами.
– Какой шармант! Так вы писатель? Ах, Боже мой, Боже мой! Пишете детектив! Тогда я весь к вашим услугам! Позволите? – Алексей Гаврилович засуетился, затрепетал от избытка почтительности, шаркнул ножкой. – А ведь вы, кажется… Или ошибаюсь?
«Где я видел эту фальшивую физиономию?» – терзался опять Пискунов. Краем глаза продолжал оглядывать вошедших, а сам настойчиво рылся в памяти в надежде отыскать тлеющий уголек под слоем пепла. Казалось почему-то важным припомнить, где и при каких обстоятельствах они могли раньше сталкиваться; было четкое ощущение, что встреча эта не так давно произошла, а главное, ей сопутствовала какая-то абсолютная чушь, нелепость, в которую и поверить трудно. Вроде того, что Алексей Гаврилович утратил объем и был совершенно плоским; Пискунов, помнится, даже руку протянул, чтобы пощупать, но на что-то твердое наткнулся. А возможно, и не так было. Проще всего спросить, да как-то неудобно.
Для человека с воображением хуже всего неизвестность. Вот и сейчас, приглядываясь к Алексею Гавриловичу, Пискунов неизвестно чего испугался. Все же преодолел болезненный синдром, шутливым тоном поблагодарил за готовность посодействовать. Задача состоит в том, чтобы прозондировать публику на предмет наличия криминала и, действуя методом исключения, ограничить круг подозреваемых до одной персоны.
– Теперь – внимание! – сказал Пискунов. – Кое-кого я сам знаю, но не всех. Подскажите в случае чего. Начнем. Вон тот тип за третьим столиком с квадратной нижней челюстью, волосы ершиком. По-моему, можно не глядя сажать, не ошибешься. Видите, знаете его?
– Еще бы не знать! – Алексей Гаврилович засмеялся. – Вы когда-нибудь бывали на демонстрации, проходили мимо трибуны?
– Разумеется!
– Тогда вы могли его созерцать в обрамлении знамен. Это же Пирожковский Николай Семенович.
– Так это Пирожковский и есть? – промямлил Пискунов. – Действительно… – Он чувствовал, что здорово попал со своей оценкой. – Уж никак не думал, что появится в этом затрапезном заведении. Такая личность… Он ведь, кажется…
– Слегка погорел, – подтвердил знакомый. – Проштрафился.
Говорили, будто Пирожковский вернулся однажды с банкета поздно ночью и, мучимый жаждой, выпил первое, что под руку подвернулось, какую-то дрянь вместо воды. А наутро совещание, обсуждали план. Люди все солидные, серьезные. Начал говорить, а изо рта мыльные пузыри. Что ни слово – то мыльный пузырь. Стал их отгонять руками, чтобы не мешали, – никто уже не слушает, пробежал смешок. Все ждут, когда опять вылетят. Называет цифры – и пузыри тут как тут, переливаются всеми цветами радуги. Красиво, но не тот случай. Уж потом выяснилось: выпил кружку мыльного раствора – домработница приготовила белье замачивать. В должности понизили, назначили директором банно-прачечного комбината, раз уж проявил наклонности к мылу.
– Скажите, Михаил Андреевич, вы действительно не узнали или нарочно сделали вид? – поинтересовался Алексей Гаврилович. Смотрел с задумчивым прищуром, барабанил пальцами по столику, нехорошо как-то барабанил, со значением.
– Да клянусь вам! Чего бы это я стал врать? – Пискунов краем глаза следил за пальцами. – Ладно, поехали дальше. Какое впечатление производит на вас вон тот бритый? В левом ряду, спиной к окну сидит. Вот уж точно бандитская рожа!
– Да вы меня просто разыгрываете! Это же Иван Петрович, директор центрального гастронома. Идемте, представлю. Милейшая личность!
– Потом, потом! – сказал Пискунов, мысленно проклиная Трошкина: поставил в дурацкое положение. Действительно, посмотреть на иную физиономию, так жуть берет, а потом оказывается, человек вне подозрений. Вот и верь пословице, что лицо – это зеркало души. Не каждое лицо, выходит, может быть зеркалом. Существует золотое правило: не надо обольщаться – не в чем будет разочаровываться. Скорее всего, Трошкин имел в виду человека, уже отсидевшего срок и находившегося в настоящее время, так сказать, на заслуженном отдыхе. Пискунов все еще не терял надежды его вычислить.
…Разговор с Трошкиным на интересующую Пискунова тему первый раз произошел несколько дней назад, когда Миша впал уже было в отчаяние, чувствуя, что ничего путного у него не выходит, тут-то капитан ему и подвернулся.
Трошкин позвонил прямо домой и попросил срочно придти в отделение. Пискунов особых надежд на это не возлагал, наверняка какую-нибудь мелочь зацепили, но чем черт не шутит. Пошел.
В тесном помещении пахло дезинфекцией. На засиженной до черноты казенной скамье чинно в ряд, как на детском утреннике, сидели правонарушители; унылые фиолетовые носы смотрели на Пискунова, как с плаката, призывающего к трезвости. Весь групповой портрет и в массе, и в деталях являл собой выражение безнадежности и готовности к худшему: их застукали на горячем.
Трошкин вел допрос неторопливо, со вкусом, прикрывая глаза как бы в сладостной дремоте, прерываемой короткими сновидениями в виде невнятных ответов на задаваемые вопросы. И нет-нет да и стрельнет в сторону Пискунова веселым петушиным зрачком – дескать, как мои орлы – хороши, подходят?
Задержанные валили все друг на друга, и картина преступления вскоре достаточно прояснилась. А произошло вот что. Искусно замаскировавшись в ларьке со стыдливой надписью «Квас», Григорий Моисеевич продавал пиво. Торговля шла бойко, едва успевали пену с кружек сдувать. И вот, когда первая бочка кончилась и надо было приступать ко второй, продавец уже вынул насос – и не поверил глазам своим. Бочка вдруг от него отодвинулась сама по себе, а потом перепрыгнула через порог, выехала наружу и исчезла. Тут бы догнать ее, задержать, пресечь безобразие, а продавец остолбенел, не в состоянии шагу сделать. Когда наконец вышел, видит, бочка уже далеко, несется во весь дух и при этом выделывает всякие кренделя с подскоками и переворотами, как в цирке. Никакого чуда тут не было: Васька Чуркин, водитель самосвала, включил сразу вторую скорость, а каната не видно в траве. Но продавец-то ничего этого не знает. А очередь волнуется.
– Гриша, ну чего там застряло? Помочь тебе?
– Братцы, нету бочки, уехала! – Стоит, зубами стучит. – Сама по-пошла…
– Что значит – сама пошла? А ну-ка, ставь ее на попа! Лей давай, не пудри мозги!
– Сама пошла-поехала, – бубнит продавец. И вдруг как запоет: – «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской да с колокольчиками…»
Вызвали «скорую», сделали укол. Однако способность здраво соображать к потерпевшему так и не вернулась, знай твердит одно и то же, как попугай. И то, что человек умом тронулся, было обстоятельством отягчающим, срок могли добавить.
Хитроумное приспособление изготовил слесарь-водопроводчик из ЖЭКа, он же сам бочку и заарканил. Потом ее закатили в холодок, под сень деревьев, и началось групповое распитие. Тут-то их, голубчиков, и накрыли. Сигнал подала бабка Матрена с первого этажа. Под окнами у нее были возделаны грядки, вот эти-то грядки почему-то и были избраны местом приземления, а точнее, приводнения, что трудолюбивая старушка посчитала для себя оскорбительным. «Полили, все чисто полили, окаянные!» – жаловалась потерпевшая.
Произвели опознание, составили протокол. Тут же стояла и похищенная бочка – вещественное доказательство; нужно было произвести замер, чтобы определить степень причиненного ущерба. Трошкин был красен лицом, глаза у него возбужденно блестели, как у жениха накануне свадьбы. Время от времени он с помощью шланга нацеживал пиво в стандартную стеклянную кружку, выдувал одним махом, запрокинув голову, – для пробы. Строго спрашивал:
– Воды долили? Дрянь какая-то, понимаешь!
Алкоголики, клятвенно прижимая руки к груди, хрипели:
– Боже упаси разбавлять! Обижаешь, начальник! Не было того! – Кося по-волчьи голодным оком, сглатывали тугую, резиновую слюну, заворожено следили за прыгающим капитанским кадыком.
Когда грабителей увели, Трошкин официально поблагодарил свидетельницу за оказанную правосудию помощь, с чувством пожал сухую морщинистую руку, а потом добавил:
– Все же, бабуля, серый ты человек, малограмотный!
– Это с чего ж такое? – вознегодовала бабка. – Я, милый, еще в шешнадцатом годе церковно-приходское окончила.
– То-то и оно. Чем живет сегодня держава? Не следишь.
– А чем она живет, ну скажи! – напряглась старушка.
– В газету надо почаще заглядывать, наукой интересоваться, тогда знала бы: твоему огороду не только никакой шкоды не учинили, а наоборот, способствовали повышению урожайности. Так что енимешь с грядки огурчиков да морковки раза в два-три побольше. – И Трошкин прочитал бабке двухминутную лекцию о применении в сельском хозяйстве органических удобрений.
– Так, может, их и не надо судить-то? – молвила бабка, сокрушаясь сердцем. – Пускай бы уж… – Поняла, что оплошала, отстала от жизни.
Пискунова трясло от смеха. Трошкин терпеливо выжидал, когда утихнет приступ веселости, пожалуй, чисто нервной.
– Ну как мои новобранцы, хороши?
Пискунов вскочил и заорал, форсируя возмущение:
– Трошкин, вы надо мной издеваетесь! Кого вы мне подсовываете! И это герои произведения, прототипы? Вот, между прочим, показатель вашей работы. Мелкую рыбешку ловите на поверхности, а если поглубже сеть забросить – акулы-то, небось, косяками ходят! Так у вас руки недостают! Да неужто перевелись ныне знаменитые взломщики и грабители? Где храбрые атаманы разбойников, о ком слагались лихие воровские песни? Где они все?
Трошкин задумчиво выковыривал из зубов остатки докторской колбасы. Был слегка разочарован, что контингент не подошел.
– Эка что вспомнили! Когда было-то? Еще при Царизме, небось. – Размышлял, а потом, видно, его осенило: весь как бы спружинил, уставился на Пискунова лукавым зрачком. – Тогда знаете что мы с вами сочиним? Хочу одну идейку толкнуть…
– Знаю-знаю. Бочка с пивом есть, шланг тоже есть. Там хоть что-нибудь осталось после вашей экспертизы или голое дно?
Не было никаких сил в сотый раз объяснять: детективный роман вот так, с бухты-барахты, с пустой головой из пальца не высосешь. Вот почему нужен преступник, весомая фигура, а преступление покруче, позаковыристей, нынче никого ничем не удивишь. Взлохматив волосы, Пискунов устало опустился на костлявую, как лошадиный скелет, казенную скамью, еще хранившую насиженное преступными задами тепло.
– Ну валяйте, что вы там придумали! – Вытянулся поудобнее, раскинул ноги циркулем.
– Кушайте на здоровье! – Капитан налил и гостеприимно протянул одну кружку, потом вторую – в счет экспертизы. Пиво было теплое, отдавало карболкой. Наверно, от сильной жары хмель ударил в голову, глаза стали расползаться, как бильярдные шары на излете. Трошкин подсел поближе, дружески тискал, привлекал к себе, как близкую женщину.
– Миша, а что если нам с вами… согрешить… вдвоем… Но прежде хочу задать один вопрос интимного свойства…
– Да хоть десять! – Пискунов, однако, насторожился.
– Вы в тюрьме не сидели? Не было такого?
– Миновало пока. Но, как говорится, от сумы да от тюрьмы…
– Ну вот, а я в детстве беспризорничал, по воровской части промышлял, срок имел. Ну потом выучился, в люди вышел, а проклятое прошлое нет-нет да и ущипнет за мягкое место…
– Это интересно. И как?
– Одолевает мыслишка паскудная: попробовать рискнуть. Есть один парадокс: те, что подолгу в тюрьмах сиживали, говорят, чем, мол, больше срок, тем быстрее пролетает. То есть потом такое впечатление. Вспомнить-то нечего, пустота одна. Допускаю, жалкое самоутешение. Да! Однако с другой стороны, объясняю себе так: однообразие жизнь укорачивает, разнообразие продлевает. Не реально, а опять-таки по ощущению. Выходит, настоящая продолжительность жизни не в том, сколько человек прожил, проскрипел, а в том, как прожил. Вот такая моя философия. Жить надо поэтому широко, с размахом, чтобы искры из-под копыт… Чтобы не было потом, как говориться, мучительно больно… К тому и веду: что если нам с вами согрешить, а?
Трошкин жарко дышал в щеку, припекало ухо. Пискунов осведомился осторожно:
– Согрешить – в каком смысле?
– Да в самом прямом. На пару! Маленькое харакири министерству финансов. Вскроем брюшную полость и достанем золотую рыбку. Не поняли опять? Против закона согрешим. Ограбим городское отделение Госбанка или ювелирный магазин, тысяч на двести, на триста. Кое-что я присмотрел. Можем мы себе это позволить раз в жизни? Все будет организовано на высшем уровне: подкоп, охрана и прочее. Кого надо уберем…
– На мокрое дело я не пойду!
– Оскорбляете, Миша. Уберем, значит заменим на дежурстве, своих людей поставим…
Пискунов перестал косить глазами: был приятно удивлен. Даже у заурядного человека бывают порой проблески гениальности. Спросил деловито:
– Если заметут, то сколько? Какой срок намотают?
– Попадаться совсем даже не обязательно, – рассудительно ответил Трошкин, – хотя полной гарантии, конечно, нет. – Нацедил еще пива, и они оба выпили, чокнувшись. – Думаю, по трояку от силы. Ребята все свои, дадим заработать. Вы скажете, что вы писатель. В крайнем случае три года – не срок, пересидим на параше!
– Чего это я должен сидеть на параше?
– А вы хотели как – раздельный санузел, с ванной, с туалетом, с одеколончиком? Нет, мой милый, тюрьма есть тюрьма, и она свято хранит свои традиции еще со времен Ивана Грозного. – Трошкин блестел озорным оком, хитровато щурился. – Миша, мысль-то мою угадываете, для чего задумано? Если гора не идет к Магомету… Ну дошло, нет?
– Хо! – сказал Пискунов. – Хо-хо! Гениально! – Пискунов захохотал. Наконец-то понял. Хлопнул Трошкина по спине и повалился на него, не удержав равновесия, оба грохнулись на пол. – Сами едем, сами давим, сами помощь подаем? Ну Трошкин ну, дает! Для романа?
– Ну! Пиши прямо с натуры. Приятное с полезным.
Да, что там ни говори, Трошкин доказал свою способность мыслить нестандартно, с выдумкой, и это было ценно уже само по себе. Сидели на полу, обнявшись, как братья, погруженные в приятную задумчивость, – уж очень радужные открывались перспективы.
– А убийство! – вдруг спохватился Пискунов. – Мы же никого не убиваем. А детектив именно с того и начинается – находят труп, и пошло-поеха-ло. Труп – это вроде как первый бокал за праздничным столом, а дальше тамада, то бишь следователь, руководит всем застольным процессом.
Трошкин одобрительно рассмеялся: сравнение ему понравилось.
– Миша, да с вашей-то фантазией! Сами придумаете!
– Деньги пополам разделим?
Трошкин подмигнул и запел, а голос у него был приятный, с хрипотцой, слова же песни внушали доверие: «Граждане, послушайте меня! Гоп со смыком это буду я. Падла буду, не забуду, покалечу я Иуду!»
Вот после этой их встречи Трошкин и назначил свидание в шахматном клубе, обещая познакомить с нужным человеком. А сам не явился, подвел.
Оба новоявленных детектива двинулись вдоль зала, чтобы получше присмотреться к другим посетителям. Иногда Пискунов отвлекался и останавливался около столика, если игра казалась ему интересной. Официально шахматистом-профессио-налом не стал, но местного чемпиона Зяму Соловейчика обыгрывал как миленького, сидя спиной к доске, да еще при этом просматривал прошлогодние журналы, которые здесь всегда были к услугам посетителей.
Алексей же Гаврилович в шахматах, как выяснилось, был профан полный. Зато знакомых у него здесь полным-полно. С почтением со всеми раскланивался, дрыгал ножкой и крутился на каблуке, чтобы дать себя рассмотреть всесторонне. Или прохаживался туда-сюда, виляя задом, как падшая женщина, чем вызывал нездоровое любопытство. Похоже, извилины его не обременяют. А возможно, просто настроение хорошее, вот и дурачится. Непосредственная натура.
Тут Пискунов с загоревшимися глазами схватил его руку, сжал.
– Стоп! Все внимание на дверь! По-моему, тот самый…
– Где? Который?
– В длинном плаще. Карточка слегка набок…
– Что – набок?
– Карточка. Ну лицо, если вам угодно. Знать надо русский язык! Сами взгляните, только незаметно! – И Пискунов сунул своему напарнику старинной работы лорнет в золотой оправе – этакая театральная штучка столетней давности, детская забава. Алексей Гаврилович как увидел, ахнул даже.
– Какая вещица очаровательная! Шармант! Чистейший антиквар! Где вы достали, в комиссионке? – Он слегка вспотел.
– Да смотрите же!
Уступая энергичному напору, Алексей Гаврилович приставил к глазам лорнет этаким жеманным жестом старой барыни, чуть оттопырив мизинчик, – он испытывал наслаждение, а Пискунов воззрился на него, воткнул оба глаза, как булавки, перестал даже дышать – следил за выражением кукольного личика, пока тот смотрел. Неужели опять промах? Но нет, никакой нежелательной реакции, ничего, кроме глупого, куриного любопытства. Вздохнул облегченно. И вот еще что интересно: наблюдая сейчас за Алексеем Гавриловичем, сделал вдруг для себя странное открытие: человек этот не имел возраста, вернее, возраст его как бы все время менялся, раскачивался, как маятник, туда-сюда. То очень молодым Гаврилыч казался, этаким веселым бодрячком, то выглядел чуть ли не дряхлым. Старость гнездилась глубоко в глазах, бесцветных, стеклянно-безразличных, вроде как за чертой жизни, само же лицо, его свежие краски, если таковые вообще имели место, – все это было словно спрятано под слоем пудры и грима, а возможно, кожа имела такой неестественный цвет. Мелькнула даже бредовая мысль: Алексей Гаврилович не человек вообще, а существо неживое, искусственное, принявшее человеческий облик неизвестно с какой целью. Движения в отдельные моменты становились вдруг механически-заученными, будто автоматически включалось другое состояние, и он действовал уже, как машина, подчиняясь заданной программе; весь тогда в своем новеньком с иголочки костюме по самой последней моде, в накрахмаленной сорочке и небрежно повязанном галстуке выглядел, как муляж, или, лучше сказать, как сошедший с витрины манекен, если допустить, что в манекене заключен механизм для выполнения всяких пассажей, довольно сложных.
– Типчик, однако, доложу вам! Мороз по коже! – резюмировал Алексей Гаврилович и почему-то подмигнул, хихикнув.
– Знаете его?
– На сей раз чести не имею. Какая вещица прелестная! Сколько же дали за нее? – Лорнет интересовал его всего более. – А я, знаете ли, коллекционирую старину. Хобби! Трясусь, как вижу! Теряю сознание, короче говоря, как псих.
Обрадованный, что на этот раз не остался в дураках, Пискунов не отказал себе в удовольствии – сделал широкий жест, подарив своему помощнику полюбившуюся тому игрушку; сам приобрел лорнет по случаю у одного знакомого старичка – в награду за какое-то мелкое одолжение. Алексей Гаврилович, чуть не до слез растрогавшийся, долго тряс руку, жарко стискивал, заверял, что в долгу не останется, найдет способ выразить свою признательность. Пискунов, конечно, в тот момент не придал этому значения, мимо ушей пропустил, так как понятия не имел, кто такой Алексей Гаврилович на самом деле. И уж, конечно, меньше всего Думал, к каким это приведет последствиям.
Меж тем вошедший постоял немного, оглядывая публику; Пискунов вдруг ощутил на себе его пристальное внимание. Затем взгляд его на какое-то время задержался на Алексее Гавриловиче, и тот едва заметно кивнул или просто голову наклонил. Впрочем, отметил он это почти подсознательно, вспомнил уж потом, когда представился случай некоторые факты сопоставить.
Чем-то вошедший привлек к себе внимание. Возможно, лицом, с застывшей на нем гримасой брезгливого высокомерия, и фигурой, мешковатой, невзрачной. Он как бы говорил своим видом: уж не обессудьте, каков есть, таков и есть, нравиться не собираюсь, а мне на вас на всех самым абсолютнейшим образом наплевать. Высмотрев свободный столик, он, кое-где останавливаясь, неторопливо двинулся туда тяжелой походкой, припадая на одну ногу. Какую-то ненормальность Пискунов сразу уловил, но только сейчас заметил: этот человек – калека. Короткое, приземистое тело его было странно перекошено, будто на него взвалили сверху груз непомерный, а он все пытается распрямиться, занять положение более устойчивое, но тщетно; тягостно было смотреть, как он судорожно двигает шеей, передергивает плечами, хотя сам, как видно, со своим недостатком свыкся, не пытался скрывать, как некоторые, не находил нужным.
Усевшись за столик, он аккуратно расставил на доске фигуры и долго так сидел, наклонив шишковатую голову; след мысли, как бы наконец отключившей от всего повседневно-привычного, до чертиков надоевшего, отразился в чертах лица, смягчив их и разгладив. Внешне надменным скорее казался, чем на самом деле был. Сделав первый ход, продолжал попеременно двигать фигуры, белые и черные, – разыгрывал комбинацию, глядя в лежащий перед собой журнал.
Оба детектива подошли ближе.
– Вас, наверно, удивило, почему он? – шепотом спросил Пискунов. Алексей Гаврилович изобразил в ответ живейший интерес. – Сначала, конечно, интуиция. А теперь послушайте. Что, по-вашему, должен испытывать человек, отягощенный физическим недостатком? Поставьте себя на его место!
Тот с усилием наморщил лобик и комически поднял руки:
– Сдаюсь, сдаюсь! Тут я пас. А вы как думаете?
– Прежде всего устойчивое чувство, что ты изгой. Мужчины снисходительны, женщины равнодушны. В лучшем случае они стараются из жалости это скрыть. И вот вам драма личной жизни.
– Ах, бедняжка! – Алексей Гаврилович притворно вздохнул, завел глаза и не без удовольствия направил на незнакомца лорнет; он все еще находился в состоянии счастливой прострации благодаря приобретению дорогого для сердца предмета. – Но умоляю вас, продолжайте! Каждая минута общения с вами – настоящий подарок судьбы! Столько всяких откровений! Как книжку читаешь.
Пискунов был польщен.
– Так вот, что бы он ни делал, к чему бы ни стремился, удача постоянно ускользает из рук. Ищет дружбы и понимания – его не замечают, влюбляется – вынужден уступить место сопернику более счастливому. Какие муки уязвленного самолюбия терзают душу! Отныне удел всей его жизни – страдание. Слабое сердце отвечает на это рабской покорностью судьбе, сильное – ненавистью. Мало-помалу зреет ядовитое семя злобы и зависти к окружающим, ибо ничто так не уродует душу, не ранит ее, как чувство постоянно совершаемой несправедливости. Отныне это злодей, убежденный и беспощадный, и жертва его обречена. Удар ножа точно достигает Цели, пистолет не дрогнет в руке. Он мстит!
Весь этот длинный монолог, слегка приперченный ироничными жестами, как бы для пущего аромата, Алексей Гаврилович выслушал с заостренным вниманием.
– Так-так-так! – затрещал он, словно сорока. – Вы на многое мне открыли глаза, можно сказать, суть прояснили. Вот что значит писатель! Хотите, открою вам один секрет, очень важный? Это к тому, что вы только что сказали. История весьма поучительная. Впрочем, нет, не сейчас, потом, пожалуй. Мы ведь теперь не расстанемся. Давайте дружить. Навеки вместе! – И он раскинул было объятия. Пискунов слегка отстранился, раздосадованный излишней болтливостью собеседника. А тот, не обращая на это внимания, продолжал доверительно: – Ну так и быть. Я перед вами в огромном долгу, а долг платежом красен. Вот послушайте, много лет назад, когда я еще не достиг… еще не был… в мыслях даже не держал, понимаете? Работал тогда парикмахером в маленькой забегаловке, оттуда и пошла удача. Так вот, садится ко мне в кресло один гражданин, довольно полный, лет сорока, но шея, как ни странно, тонкая, непропорционально тонкая, и это мне сразу в глаза бросилось. Приказывает побрить, постричь, помыть голову, помню, жаловался на перхоть, дескать, замучила. И что же? Представляете, я его брею, а сам чувствую: подкатывает, не могу удержаться. Вот подкатывает и все! Во рту пересохло. Это я по поводу ваших мыслей насчет преступления. Словно не я сам, а дьявол рукой водит, брею, а глазами – на шею. В парикмахерской уже никого, конец рабочего дня. Осторожно запираю дверь, чтобы не заметил…
– Да-да, и что же? – отозвался Пискунов. Похоже, и этот мастак на выдумки. Слушал вполуха, продолжал изучать незнакомца, ища подтвержде-нья своим догадкам; тот за все время ни разу не переменил позы, будто сросся с креслом, сжимал подбородок всей пятерней, в чертах лица живо отражалось усилие ума, занятого решением интересной задачи.
– Я ему отрезал голову…
– Как вы сказали?
– Голову клиенту… бритвой… Чик-чик – и готово! Кровища как из ведра… Хорошая была бритва, немецкая, фирмы «Золинген», теперь таких нет. – Алексей Гаврилович вздохнул, сожалея. – А все из-за шеи. Будь она потолще, ничего бы, наверное, не случилось. А вы как считаете?
– Лучшее средство от перхоти – гильотина?
Конечно, все это воспринял, как обычный треп, и сам был охотник до всяких мистификаций. Алексей же Гаврилович и не стал разубеждать, закивал согласно головой, захихикал.
– Именно-именно! В самую точку. На французский манер! Это я в продолжение вашей мысли насчет преступления. Бывают, конечно, всякие причины, и субъективные, согласен, а иногда и сама жертва, так сказать, стимулирует… – Тут он шутовское выражение с лица как бы стер и надел на себя маску деловитости, сказав: – Мы, однако, ищем преступника, так давайте же его обнаружим!
