Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
Самый ужасный день
Если бы кто знал, каких усилий и мук это стоило, можно сказать, через самого себя перешагнул. Но – все! Последняя точка поставлена. Пискунов с удовольствием поднялся из-за стола, разогнул спину и потянулся, хрустя суставами. С чувством человека, сделавшего работу трудную, неприятную, однако нужную, он некоторое время курил, задумчиво пуская дым в потолок, затем аккуратно собрал в папку исписанные листы и подержал их в руках. Солидная тяжесть! Теперь он должен остыть, а рукопись пусть недельку полежит. Потом он еще раз пробежит свежим глазом – и, как говорится, с Богом!
Он позвонил в издательство толстенькому редактору Вите и сообщил, что детективный роман для Ильи Спиридоновича Толстопятова закончен с учетом всех замечаний и поправок. И получил в ответ: «Старик, гениально!» – вместе с пожеланием доставить рукопись по назначению немедленно.
И вот, когда некоторое время спустя Пискунов вернулся к роману, стал перечитывать страницу за страницей, то почувствовал леденящий ужас, все в нем онемело с ног до головы. Все, что он настрочил в торопливости и горячечном бреду, с тайной надеждой понравиться высокому руководству, было не просто бездарно, а бездарно фантастически – жалкая пародия на его собственное сочинение; отдавать рукопись в чьи-то руки было в таком виде просто верхом безумия.
Внешне был даже спокоен, сидел и тупо смотрел перед собой без желания и без сил что-то сделать, изменить, исправить. Но сквозь это омертвение всех чувств пробивалось нечто вполне определенное: руки в теплую воду, и жизнь уходит медленно, капля за каплей, состояние приятной расслабленности, как после рюмки коньяка… Сознание отделилось от тела и существовало как бы само по себе. Он наблюдал за собой спокойно, с равнодушием постороннего. До сих пор казалось, всякое самоубийство – это результат мгновенного импульса без участия рассудка, когда контроль полностью отключен. А вот он принял решение осознанно, обдуманно, просто потому, что нет иного выхода.
«Да, возможно, я достоин презрения, – размышлял он, сидя на краю ванны, пока она наливалась. – Я не смог и никогда не смогу переступить через себя, выстоять под напором грубой силы и тем более совершить героический подвиг или в любой другой форме выразить протест. Я не умею и никогда не умел вытравить из себя постыдный страх перед чужой и враждебной волей и обречен пресмыкаться. Но разве все борцы, все герои? Каждый таков, каков он есть. Да, у меня не хватает мужества сопротивляться, но хватит силы, чтобы уйти из жизни, где таким, как я, нет места. Уилла, любовь моя, прощай!» Тут он вспомнил про Валентину и обратился к ней мысленно, прошептав: «Валентина, прощай и ты, детка!»
С печальным вздохом он достал с полочки лезвие, но не импортное, как советовал психиатр, а свое, отечественное – тупое да еще и ржавое вдобавок, только карандаши точить. Но не все ли равно? Один миг страдания – и вечный покой впереди.
Между тем вода уже переливалась через край, и Михаил, боясь, как бы решимость не покинула его в самый последний момент, чуть было не плюхнулся в ванну в брюках и рубашке, как был, но вовремя спохватился, нет, надо все-таки раздеться. Но как? Совсем донага – будут потом пялить глаза все кому не лень. И вот когда он остался в одних трусах и попробовал ногой воду, не слишком ли горяча, а в руку взял лезвие, посмотрев на него с неприязнью: надо же, какую дрянь делают, – новая мысль обожгла его: рукопись! Он умрет, а рукопись останется, свидетельство его позора. Будут читать, посмеиваться, всякие шуточки отпускать: дескать, да, не повезло бедолаге, обделался покойник с головы до ног. А тоже гений, гений! Оставил всех в дураках. Лежит себе в гробу и в ус не дует. Уничтожить немедленно все! Он бросился на кухню, стал сжигать лист за листом, держа над горелкой, но вскоре понял, что так и до вечера не управится. И тогда схватил все в охапку и бросил на плиту в середину пламени, в горящий газ; вспыхнул огромный костер, квартира наполнилась едким дымом, пришлось поскорее раскрыть окна и двери – дым повалил клубами. И тут он вспомнил, что забыл в ванной воду выключить, бросился туда, а там чуть ли не по колено уже натекло. Соседи стучали в дверь, в стены. Назревал скандал. Пискунов чихал, кашлял, ничего не видя. Схватил ведро, стал заливать плиту. В кухне стало как в парилке, когда поддаешь погорячее. И в этот момент зазвенел телефон, громко, требовательно. Пискунов добрался до него, ориентируясь на звук. Говорил сам Индюков. Сообщил кратко, что прибудет сейчас за ним на машине лично. Илья Спиридонович вызывает к себе. Чтобы одет был, побрит, при полном параде, короче говоря. И чтобы рукопись взял с собой. Не успел Пискунов умыться и переодеть рубашку, а под окнами уже стояла черная «Волга», сигналила начальственно, нетерпеливо. Пискунов в панике метался. Прихватил пустой портфель, неизвестно зачем, проскользнул на заднее сиденье. Сел.
Когда остановились у здания райкома, Индюков первый раз внимательно посмотрел на сжавшегося с перепугу автора. Удивленно покачал головой, вытащил на свет, разглядывал, как диковинку.
– Михаил Андреевич, – гудел, – да ты, никак, негритянку щупал! Глянь-ка на руки свои!
Руки были, точно, все черные. Тут бы начальственный юмор подхватить, встречно развить и посмеяться вместе, снять напряжение, но до того ли было. Парализованный ужасом, Пискунов промямлил кое-как, что пожар тушил в доме и все такое. Пришлось бежать в ванную отмываться. Заодно побрызгался одеколончиком райкомовским, раз уж такая оказия. Из дверей вышел товарищ Григорий Иванович Сковорода, и они с Индюковым о чем-то посовещались с видом озабоченности, похоже, боялись, как бы не сбежал автор.
Теперь на переднем сиденье, вопреки правилам, оказалось не начальственное лицо самого высокого ранга, а утвердился малый в гражданском с физиономией квадратной, каменной. А самого Пискунова усадили сзади, посредине; двое других уселись с боков, как конвой.
Товарищ Григорий Иванович Сковорода, весь сжавшийся в комочек невероятной, космической твердости, давил с одной стороны; острый локоток его больно врезался Пискунову в ребро, но тот боялся даже шевельнуться, терпел, стиснув зубы. С другой стороны прижал, как глыба, Индюков; был он, в общем-то, веселый малый, компанейский, со своими шерстяными ручищами и рожей, которой на семерых хватит, а сейчас точно окаменел, будто сотворен был не из мяса и костей, а тупым тесаком выделан из куска гранита.
Машина между тем направлялась к зданию обкома. Кто из живущих в областных центрах не останавливался порой с тайным, боязливым любопытством, проходя мимо этого монументально-великодержавного сооружения с непробиваемыми стенами, высокими окнами в солнечных шторах, массивными дверями и дрессированными милиционерами! Оно точно излучало из себя некие волны, повергающие в трепет простого смертного.
Спутники Пискунова давили на него все сильнее, а он и так был почти без чувств, судорожно соображал, что скажет, как объяснит.
И вдруг выяснилось, что Толстопятое уехал в свое охотничье хозяйство; всех приглашенных ожидал там, на природе, в обстановке более непринужденной. Сидевшие с боков расправили спины и плечи и слегка обмякли. Машина вынесла на загородное шоссе и рванула на предельной скорости: здесь никто не ездил, кроме тех, кому положено; на перекрестках козыряли постовые милиционеры. Пискунов чувствовал, что едет в святая святых, и затравленно водил взглядом туда-сюда. По обеим сторонам дороги тянулись трехметровые заборы, выкрашенные в одинаковый зеленый цвет; там, за. ними, в тиши и глуши таились дачи высокопоставленных особ, не дачи, а сказочные терема, куда простому смертному вход заказан.
Товарищ Григорий Иванович Сковорода острый локоток убрал, наставлял насчет этикета: Илья Спиридонович любит порядок. Будет внушение де-яать – молчи с видом смиренным; поучать будет – со всем соглашайся, лицо восхищенное, в глазах восторг, и блокнотик чтобы в руках был, записывай в него все, что скажет; спросит, как звать, скажешь так: Мишкой кличут, и никакой там отсебятины насчет отчества или фамилии. Мишка и все, вроде ты дурачок, только что из деревни. Илья Спиридонович мужик простой, сам по происхождению из батраков, интеллигентных не любит. Вся зараза, говорит, от ума. А сам-то умен, ох умен! Целая область на плечах. Понравишься, он тебя озолотит.
Пискунова отправили дожидаться в предбаннике, а сами прошли вперед, в основные апартаменты. Илья Спиридонович лежал в ванне, расслаблялся после работы. Протянул Сковороде пухлую, в веснушках руку. Был он телом мягок, молочной белизны кожа – без единого волоска. Пожимая лапку лягушиной влажности, промолвил с неудовольствием:
– Стареешь, Сковорода, в чем только душа держится! Помрешь скоро, а кем я тебя заменю? Готовь замену. Сколько еще протянешь, как сам считаешь? Полгода, год?
– Как получится, – ответил тот уклончиво. – Врачи говорят, здоров пока, – осторожно заметил Сковорода.
– Врачи говорят! Ты им больше верь, вра-чам-то. Они тебе наобещают, только слушай, хоть еще сто лет. Есть кандидатура?
– Вот товарищ Индюков имени Зощенко. Недавно приняли в Союз писателей, – кивнул тот на громоздившуюся рядом фигуру.
Илья Спиридонович сделал вид, будто только сейчас заметил. Протянул барственно руку.
– А, Индюк! Здравствуй, Индюк! – Добродушно щурился. – Ну-ка, посмотри на меня. Да не юли глазами! Ишь, какая рожа хитрая, продувная.
Ты думаешь, как я, Индюк, или собственное мнение имеешь? А линию соблюдаешь?
– Так точно и никогда нет! – весело заорал Иван, честно глядя Толстопятову в переносицу. (Туговат был тот на ухо.)
– Что значит никогда нет? В смысле, всегда что ли, как понимать? И не кричи, ты не на митинге. Я слышу.
– Так точно! Слушаюсь! – Вытянулся в струнку, грудь колесом. Ел глазами.
– То-то, что слушаешься. А попробовал бы не слушаться! – И, колыхаясь в ванне, захохотал шутке, вода выплескивалась через бортики. Те оба тоже захохотали. – Ну добре. Так где он, мой писатель? Привезли?
Те, что были в предбаннике, облегченно вздохнули, заулыбались: в хорошем настроении. А Пискунов, сотрясаемый нервной дрожью, забился в уголок и оттуда выглядывал, как зверек из норки, присматривался. Было тесно. Вызванные на аудиенцию писатели нервно ходили взад и вперед, натыкались друг на друга, словно слепые. Отдельно с видом сумрачным, почти больным стоял известный на всю область прозаик, Шишкин Вальдемар Алексеевич, Пискунов относился к нему с большим уважением; детективные романы этого автора взял себе за образец. Поздоровался с почтительностью, но писатель лишь горестно вздохнул и отвел глаза. И тогда Пискунов, догадываясь о причине, стал с жаром объяснять, что вовсе не замышлял переходить ему дорогу, чист он, как перед Богом. Прозаик скорбно вздохнул, пробормотал:
– Всюду подлость, интриги… У каждого камень за пазухой! Каждый норовит ножку подставить да еще и в спину подтолкнуть, – и шепотом добавил матерное.
Опровергнуть косвенный поклеп Пискунов не успел, изнутри послышалось грохочущее, властное:
– Эй, где он, этот мой писатель! Давайте его сюда! – С двух сторон выросли двое, и Пискунова ввели. Было приказано и остальным войти. Авторы тыкали друг другу в спину, торопились. А войдя, привычно построились по ранжиру и подравнялись.
– Ну, где ты там! Ближе подойди! – милостиво приказал Илья Спиридонович, подняв голову из ванны.
Товарищ Григорий Иванович Сковорода торопясь, жарко наставлял в ухо: «Спросит, как звать, говори, Мишкой кличут!» Охрану Толстопятов отпустил, чтобы не пугали своими образинами творческих работников с их тонкой нервной системой. Михаил замер в ужасе: вот сейчас все обнаружится, и тогда…
– Ну, как тебя кличут, писатель?
Тут бы и сказать, как велели, а Пискунов забыл с перепугу и кое-как выдавил из себя все целиком: имя, отчество, фамилию. Наступила тишина. Секретарь обкома с веселым любопытством рассматривал стоящего перед ним тощего, взлохмаченного автора. Понимал его состояние. Ритуал представления был непоправимо нарушен, но бури не последовало, наоборот. Илья Спиридонович сказал благодушно:
– Ну так вот, Михаил Андреевич, для начала возьми-ка мочалку да потри мне спину. Да хорошенько! Потом будешь всем рассказывать, как самому секретарю обкома шею намыливал! – Все дружно засмеялись шутке, которая повторялась здесь из раза в раз. – Да рубашку-то скинь, скинь, замочишься, – поучал Илья Спиридонович.
Не ожидал Пискунов сам от себя такой прыти. Тер изо всех сил и до того осмелел, что похлопывал ладошкой по спине в иных местах, массировал, подхихикивал, прибауточки приговаривал, веселил начальственное лицо. Ловил на себе завистливые, злые взгляды, что доказывало, что произвел хорошее впечатление.
Когда процедура мытья была закончена, Илья Спиридонович по-отечески внушал Пискунову:
– Тебе, Мишка, оказано высокое доверие, ты это цени! А то ведь у нас вон сколько писателей, пушкой не пробьешь, едва в бане умещаются, а баня у меня, сам ты видишь, большая. Возьми хотя бы Шишкина, известный мастер детективного жанра, пишет, пишет, ничего не поймешь. Зато пишет много, за это мы его наградили, присвоили звание. Какое тебе звание присвоили, запамятовал? А, письменник?
Шишкин вздернул подбородок, прокашлялся.
– Пока еще нет, Илья Спиридонович. Обещали в прошлый раз. Хорошо бы имени какого-нибудь классика. Толстого там, Чехова…
– Ишь ты, аппетиты у него! Своих классиков пруд пруди. Присваиваю тебе имя нашего известного писателя Пышкина. Есть здесь Пышкин? – В ответ закричали: есть, есть!
Все засмеялись: оба прозаика терпеть друг друга не могли, соперничали. Шишкин был тяжел, медлителен. Ухватится за какую-нибудь свежую идею и обсасывает ее, как леденец. Глядь, а Пышкин уже выдал на-гора новое произведение и на ту же тему, обскакал. Шишкин замешивал литературное тесто круто, выдерживал в горячей печи, чтобы пропеклось, чтобы вкусно, и наконец вот он, каравай! А за это время у Пышкина целая обойма. Романы вылетали у него, как оладьи со сковородки. Оставалось только зубами скрипеть от злости.
– Ну и ладушки! Шишкин имени Пышкина! – подвел итог Толстопятое посмеиваясь, в то время как остальные авторы покраснели от натуги, сдерживая хохот.
Покончив с этим, Илья Спиридонович обратился опять к Цискунову.
– Ас набросками твоими, Мишка, то бишь Михаил Андреевич, ты уж извини меня, старика, я ознакомился. Человек ты способный, но писать еще не умеешь. У Шишкина учись. Где эти бумажки-то, что из редакции доставили? – Кто-то услужливо сунул аккуратно переплетенные листки, Илья Спиридонович отмахнулся. – Э, да ладно, и так помню. Героя у тебя там зовут как? Этого диверсанта? Герт? Не поймешь, имя это или фамилия, или кличка такая. Поясни. Или эта у тебя – молодая колхозница – Уилла. У нас имени такого никто сроду не слыхивал. Варвара там хотя бы или Светлана, Марья, на худой конец. То, что надаивает по пять тыщ литров от каждой коровы, – это хорошо, это положительный пример. И то похвально, что материал берешь прямо из жизни. Случаи диверсии против граждан действительно имели место. Органы с этим разбираются. Только почему химическое вещество? Наши люди не тараканы какие-нибудь. Унизительно. Лучше микробы, например, или вирусы. Как сам думаешь?
– Илья Спиридонович, у меня сначала не так было, по-другому, – вздернулся Пискунов, подвывал каким-то противным овечьим голосом, оправдываясь. – У меня так было: превращение совершается с помощью специального теста. Это уже они потом…
– Какого еще теста? – удивился секретарь. – При чем тут тесто? Пироги что ли собираешься печь или ватрушки? Пекарь-токарь!
Нарастал, как лавина, гомерический хохот. По-пионерски повизгивал и вытирал слезы Сковорода. Поэты смеялись голосисто, звонко, прозаики на пол-октавы ниже, кто во что горазд. И всех перекрывал Индюков, ухал, как филин в ночном лесу. Колыхался в ванне Илья Спиридонович, вода выплескивалась через бортики на пол.
– Да нет же, нет! – волновался Пискунов и в отчаянии молитвенно прижимал руки к груди, боялся, что не поймут. – Я сейчас объясню. Это тест словесный. Эффект достигается в совокупности с физическим действием. Надо только одновременно. И тогда открывается специальный канал…
– Какой такой канал? – не понял Толстопятов. – Что-то уж больно мудрено, ну-ка еще раз повтори!
– Да я лучше покажу, если разрешите.
Илья Спиридонович кивнул, и тогда Пискунов он, видно, со страху (что ли, совсем соскочил с крючка, перестал соображать, что делает) взял лежащего в ванне за нос. Все ахнули и замерли при виде такой фамильярности, а он, как и полагалось, проделал всю процедуру в точности: нос туда-сюда повернул и произнес соответствующие слова.
Нужно ли говорить, сколь плачевны были последствия. Вода забурлила, Илья Спиридонович охнул, взвизгнул и стал быстро уменьшаться в размерах, крича на все более высоких тонах:
– Это что же ты со мной сделал, подлец! Схватить! В кандалы его! В Сибирь, на каторгу!
То были отголоски представлений устаревших, но никто этого не заметил, все были в шоке. В следующий момент писатели бросились на Пискунова, навалились, подмяли, толкаясь и мешая друг другу. Шишкин придавил коленом и бил по лицу костяным кулаком, старался по носу, чтобы больнее, но все время натыкался на чьи-то руки, злился и ругался матерно.
Тут откуда ни возьмись появился в куче поэт Жигловский, любитель писать на всех эпиграммы, тотчас на него переключились, сводили счеты. Илья Спиридонович, совсем уж крошечный, несолидный, лихо плавал в ванне саженками, вопил на всю баню, но выбраться не мог, пока Иван шерстяной своей лапой не выловил его; почтительно держа на ладошке, обтирал кончиком махрового полотенца. Пискунова спасло то, что прибежавшая на крик охрана не поняла сразу, кто есть кто, и схватила Жигловско-го, а других писателей стала отшвыривать, чтобы не мешали; в это время Михаилу удалось выскользнуть из-под груды тел. И еще то помогло, что не к дверям бросился, а к окну в предбаннике, выпрыгнул – и прямо в кусты, в темноту, бежал, ломая сучья, как молодой олень. Сзади кричали, тяжело топали ноги бегущих… Вот бывает такое состояние у человека, когда могучий удар адреналина в момент опасности удесятеряет силы; сходу взлетел на трехметровый забор, как кошка, способная запрыгнуть Бог знает на какую высоту. И очутился по другую сторону, в канаве. Подвернул ногу, вскочил, хромая, выбежал на дорогу. Вдалеке сверкнули фары, приближалась машина. Он знал: здесь ездят только по пропускам.
На размышления было всего несколько секунд. Он заставил себя умерить дыхание, отряхнулся, привел в порядок лицо, наклеив на него выражение беспечно-самоуверенное, разухабистое, рваную рубашку побыстрее заткнул за пояс и поднял руку, став посреди дороги не в позе просителя, а как свой среди своих. Машина остановилась, это была черная «Волга». Сидевший впереди открыл дверцу. Пискунов в двух словах четко изложил суть – что он писатель и был вызван к Илье Спиридоновичу вместе попариться в баньке. Ну немножко подвыпили, не без того. Не захотел беспокоить насчет транспорта. Ему показали на заднее сиденье. Машина унеслась в темноту. Несколько уточняющих вопросов, пока ехали, и всякие подозрения рассеялись. Пискунов отвечал бойко, со знанием дела, с живописными подробностями, о чем могли знать только свои. В нужном месте его высадили.
Первое, что почувствовал Михаил, добравшись до дому, – аппетитно пахло жареной картошкой: Валентина священнодействовала возле плиты, была в своем репертуаре. Сквозь приоткрытую дверь вместе с запахом подгорелого масла доносился ее голосок. Пела она недурно, и Пискунов любил ее слушать, но сейчас на фоне ужасного несчастья, которое на него обрушилось, почудилось в этом что-то даже неуместно-кощунственное. Ишь, заливается, соловей-пташечка!
Он подошел к столу и в изнеможении опустился на стул. Слова не шли на язык. Наконец выдавил с трудом, скривив рот:
– Чего это ты сегодня такая радостно-возбужденная? Губную помаду в лотерею выиграла?
– Мишук, а знаешь, кто у нас был? Угадай! Ни за что не угадаешь! – Валентина страстно его обняла и поцеловала в губы чувственным поцелуем: соскучилась. Залезла носиком в ухо, щекотала дыханьем – знакомая прелюдия! – Мишук, а давай сначала… Я картошку на медленный огонь поставила…
– А если не успеет поджариться? – Он вяло пошутил, отодвигаясь. Вот же умеет выбрать момент! Только этого ему и не хватало.
Валентина надула было губы, но не очень, похоже, огорчилась.
– Ладно, иди мой руки, будем ужинать. Сейчас такое узнаешь!.. – Он нехотя поплелся в ванную. Заметил, что следы катастрофы в основном ликвидированы. – А что у нас тут случилось, пожар? – доносилось из кухни. – Плиту еле отчистила. Ты сжег свой роман, как Гоголь? (Очень лестное сравнение, Михаил невесело усмехнулся.) – Так вот, сегодня заявляется знаешь кто? – Валентина поставила на стол картошку. – Эта твоя грымза, тетя Мура.
– И где же она, ушла? – Бросил полотенце куда попало, спросил без интереса, ни во что не вникая. Сел за стол. И вдруг вскочил. Замер, прислушиваясь. – Там кто-то в дверь стучит?
– Да нет, соседи. Как всегда гвозди заколачивают. Ушла и больше не придет! – Валентина мстительно поджала губы. – Никогда! – Но тут же снова оживилась. – А ты лучше спроси, что у нас сегодня на работе было! Полный обвал! Приходит какой-то крючконосый на прием, борода веником, рыжая, глазищи – прямо до печенок достает! Кубышкин, старший следователь, ну тот мерзкий тип, что ко мне все время пристает, вызвал на допрос обвиняемого по делу о диверсии, он уже во всем признался, Семечкин какой-то там… Где он, думаешь, замаскировался? На автобазе. Да, говорит, имел секретное задание посеять панику в городе накануне юбилейной даты, особое химическое вещество распылял. Человек вдыхает и превращается в малюточку, вот такую, – Валентина показала палец. – Мишук, помнишь, ты рассказывал? Откуда же ты все узнал? Ну точно!
– Это был Герт! – пробормотал Пискунов в волнении. – Ну, конечно, он! Вместо того чтобы скрываться, сам лезет зачем-то в западню! Ведь его схватят. Почему?..
– Я у Евлампия Кузьмича была, – продолжала Валентина, – а ферт этот, видно, за дверью стоял и слышал, о чем говорили. И прямо к прокурору без стука. Все ложь, говорит, от начала и до конца. Оклеветали человека случайного, и что он не допустит, чтобы его величайшее изобретение извратили и опошлили. Представляешь? Все в шоке. Никто ничего не понимает, думают, псих какой-то. А этот Семечкин смотрит, смотрит, да как закричит: товарищ Пеструшкин! Спаситель мой! Я невиновен, невиновен! И бух перед ним на колени. Они, оказывается, знакомы. Старший следователь визжит: арестовать! А прокурор Евлампий Кузьмич, лапочка такая, спокойненько так к незнакомцу обращается: если, говорит, вы признаетесь в совершенном преступлении, то объясните, в чем дело и представьте доказательства, а иначе ваше заявление голословно. Тот отвечает: хорошо. Моя идея в том состоит, чтобы отторгнуть от общества людей порочных, носителей зла, я, говорит, называю их минигопсами. И что в рамках данного времени он проводит крупномасштабный социальный эксперимент. Тут он обводит всех пронзительным таким взглядом и показывает на Кубыш-кина: вот он, кандидат в минигопсы, единственный среди присутствующих. И предлагает это проверить. Представляешь, сцена! Тот побледнел, а отказаться вроде неудобно, тем более что никаких химических веществ при посетителе нет. Евлампий Кузьмич смеется: уж если проверять, так всех подряд. Мишук, что тут было, не поверишь: берет каждого по очереди за нос и что-то бормочет смешное: я специально запомнила на всякий случай. И кончик носа туда-сюда круть-верть…
– Чем же все кончилось? Получилось? – Пискунов слабо улыбнулся.
– А как он и предсказал. Картина: мы чуть не умерли. Кубышкин весь изогнулся, глаза растопырил, уменьшается, уменьшается, бегает по столу голенький, чернила разлил, весь перемазался. Сердце остановилось, когда он и меня тоже… А другие ничего. Ну потом вызвали милицию, специальный наряд прибыл. Его спрашивают, а может он, чтобы обратно? Говорит, могу, но не буду. Своего имени так и не назвал, сказал, что это не имеет никакого значения.
– Это был Герт, пришелец! – повторил Пискунов, думая вслух. – Кажется, я догадываюсь…
Валентина рассказывала взахлеб:
– Слушай, что самое интересное! Прихожу домой, и тут заявляется эта родственница твоя. Думаешь, вазу принесла? Как бы не так! Пообщаться ей, видите ли, с тобой надо, секреты какие-то. Вот и попробовала. Все точно сделала. И представляешь, получилось!
– Ты ее… тоже превратила? – ахнул Пискунов. – Тетю Муру?
– Как миленькую! Сразу понятно, что за штучка. Аферистка чертова! А то пришла: шкаф выбросим, кровать выбросим, физзарядку ей негде делать. Да еще вазу мою любимую увела. Начала опять что-то плести, будто с твоей матерью они вроде как подруги, вместе в тюрьме сидели, в одной камере. Только мать твоя была политическая, говорит, а она по уголовной статье, за мошенничество. А перед тем как их увели, ну понятно куда, она все и рассказала про тебя и попросила, чтобы разыскала…
– Ну а дальше? – выдавил Пискунов глухо, у него дыханье перехватило. – Что дальше?
– А что дальше? Поцапались. Сказала, что ты знать ее не знаешь.
– Да как ты посмела! – Пискунов вскочил в ярости, схватил за плечи и потряс. – Что ты наделала! Хоть понимаешь, отдаешь себе отчет?
– Ну вот, опять нехорошо! На тебя не угодишь. Сам же выгонял. – Валентина обиделась. – Что я наделала?
– Боже, Боже! – Он схватился за голову. – Где же теперь искать? – Обессиленно опустился на стул. – Где теперь? Единственная надежда… Всю жизнь пытался хоть что-то узнать…
Он умолк, гнев его вспыхнул и погас. Отвлекся было за разговором, отошел, и снова ужас от всего случившегося навалился тяжелой громадой. Сидел, вяло ковырялся в картошке.
– Где-где! Пищала тут, бегала нагишом. Юркнула в какую-нибудь щелку, дверь приоткрыта была… – Видя, что он приуныл, Валентина тоже расстроилась, хоть и выдерживала фасон. – Мишук, да ладно, не переживай! Столько лет прошло. Их ведь все равно не вернешь, твоих родителей. А что она могла еще сказать?
Он смотрел на нее отрешенно, не видя, как на вещь. Выдавил через силу:
– Валентина, я на тебе не женюсь. Ни теперь, ни потом. Никогда!
– А я и сама знала! – Передернула плечиком. – Потому что ты известный врун! Только и делаешь, что обещаешь.
– Да не в том дело, Валька. Со мной все кончено. – Голос был вялый, бесцветный. – Меня расстреляют. Я тоже превратил… Первого секретаря обкома… по ошибке. Не хотел, так получилось. – И он коротко сообщил, как все произошло.
До нее не сразу дошло. Начала было хохотать, когда узнала, как Илья Спиридонович плавал в ванне саженками и как Индюков огромной своей лапой, как сетью, выловил его, словно головастика из пруда. Но через мгновенье вдруг все поняла, смех соскочил с лица. Побежала закрывать двери на щеколду. Не успели еще ни о чем поговорить, что делать дальше, где прятаться, как требовательно зазвенел звонок, одновременно послышались мощные удары в дверь; теперь действительно стучали, и было уже понятно – кто.
Пискунов, бледный, бросился к окну, выходящему во двор, приоткрыл – с этой стороны пока никого. Несколько шагов по чуть выступающему карнизу, как лунатик, скользнул вниз по водосточной трубе. Увидел мельком из-за угла – на въезде стоит машина, «черный ворон». Рядом люди в милицейской форме. За ним!
Нервная дрожь потрясала все тело, пока набирал номер в телефонной будке. Не сам ли намеревался не далее как сегодня уйти из жизни по собственной воле? И вот снова смертельный страх сковал, как цепями… Время позднее, наверно, никого нет. Трубка отвечала длинными равнодушными гудками. Куда же теперь? Все-таки еще раз набрал номер, просто так, без всякой надежды. И вдруг, словно совсем рядом, знакомый голос с хрипотцой.
– Начальник тюрьмы у телефона! Да-да, слушаю вас. Почему молчите? А, это ты, мой яхонтовый? Узнаю по учащенному дыханию. Какие проблемы? Не телефонный разговор?
Пискунов вдаваться в подробности не стал, скользнул по касательной, заявив, что если сделанное ранее предложение остается в силе, то он с благодарностью его принимает и готов укрыться за тюремными стенами на годик-другой от мирской суеты. Шутка получилась немного вымученная и едва ли могла кого обмануть.
Папаша, похоже, размышлял. Пискунов озирался через стекло кабины.
– Поздновато звонишь, поздновато, мой серебряный! Раньше бы…
– А что, камеру заняли? – У Пискунова упало сердце.
– Ну на этот счет не волнуйся! – Папаша рассмеялся. – Камера для тебя всегда найдется, в лучшем виде. Чего-то недоговариваешь, чувствую. Ну да ладно, потом разберемся, а то ведь едва на ногах стоишь. Помочь шахматисту – мой долг. Приезжай, и прямо на проходную. Жду! Через сколько будешь?
Трамваи еще ходили. Пискунов проскользнул в вагон и забился в угол, прикрываясь воротником, чтобы не нарваться на кого-нибудь из знакомых. На пересечении проспекта Карла Маркса и улицы Тюремной он сошел. Неизвестно, откуда пошло такое название улицы – родил ли его чей-то немудреный умишко по месту самого заведения, или то был продукт неуемной деятельности все того же Индюкова в момент упадка творческих сил, кто знает.
Он двинулся вверх по довольно крутому склону. Тюрьма занимала чуть ли не целый квартал. То был своеобразный городок со своим микрохозяйством, гаражами, производственными мастерскими, вещевыми и продовольственными складами, и даже был свой кусочек природы, и лес, и озеро. И когда Пискунов добрел наконец до проходной, еле живой от усталости, то был приятно удивлен и растроган чуть ли не до слез: Афанасий Петрович лично встречал его.
И вот они идут гулкими коридорами. Тихо в тюрьме в этот час. Лишь надзиратели, вскакивая при виде высокого начальства, позванивают ключами. Афанасий Петрович поглядывал на своего спутника плотоядно, испытывал нестерпимое желание сыграть на сон грядущий хоть одну партию, но, видя, что его партнер явно не в форме, решил все же перенести турнир на другое время. Пискунов слегка оживился, когда увидел художественно выполненный плакат белой гуашью по красному кумачу: «Узник! Находясь на воле, радуйся, что ты не в тюрьме! Находясь в тюрьме, радуйся, что ты не на воле!»
– Весьма глубокая мысль, – одобрил Пискунов. – С большим зарядом оптимизма. – И по тому, как расцвел Папаша, догадался, что идея, видимо, ему принадлежит. Пока шли, встретилось еще несколько подобных шедевров: «Человек! Если ты украл у тещи кусок пирога, ты еще не преступник, но ты на скользком пути!», «Заключенные! Будьте вежливы и внимательны друг к другу. Если ты съел чужую пайку хлеба, не забудь извиниться!». И совсем уж глубокомысленное: «Узник, помни: чем длиннее срок, тем короче путь к совершенству!».
