Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
Цепная реакция (продолжение)
В тюрьме всегда и все известно. Казалось бы, полная изоляция, ан нет. Особый интерес вызывают знаменательные события, которые рассматриваются с единственной точки зрения – быть амнистии или не быть. На этот раз все тюремное население активно обсуждало две взаимосвязанные проблемы. С одной стороны, близилась юбилейная дата, и народ легковерный утверждал, что этот факт, хоть и незначительный в масштабах страны, может все же послужить основанием для амнистии, хотя бы частичной. С другой стороны, все чаще поговаривали о разразившейся в городе катастрофе, что бросало мрачную тень на приближающийся праздник, и тогда, конечно, ничего хорошего не жди.
Информация эта имела под собой серьезные основания. Дело в том, что таинственная эпидемия, которую удалось сначала приостановить, так что об этом стали уже забывать, вспыхнула с новой силой. Все дороги были перекрыты, аэропорт находился под усиленной охраной, началась поголовная проверка документов. Время шло, а поиски были тщетны. Очаги эпидемии вспыхивали то здесь то там, число тех, кто стал жертвой, росло с каждым днем. Теперь город жил, скованный тревогой и страхом. Пресса в растерянности молчала, да и запрещено было строжайше касаться этой темы. Слухи, как снежный ком, обрастали все новыми домыслами и подробностями.
Впрочем, и здесь не обошлось без курьезов.
В связи с тем, что лица высокопоставленные, так сказать, руководящая элита, тоже застрахованы не были, город в один прекрасный день оказался как бы обезглавленным. Людей охватила паника, надвигался хаос. Между тем руководящие минигопсы, в силу физических превращений лишившиеся своих кресел и тепленьких мест, искали выход и быстро нашли. Вскоре для каждого ответственного должностного лица был прикомандирован носитель. Во время совещаний и других мероприятий, когда надо было выступить с речью, носитель вынимал руководителя из верхнего кармана пиджака, и тот мог выступать как бы с трибуны. Тем же способом осуществлялась и кабинетная работа, переговоры с подчиненными и так далее. Но тут возникли трудности психологического порядка: даже лица самого высокого ранга не воспринимались всерьез, из чего следует, что важны не только деловые качества, а ничуть не меньше и внешние данные. Представьте себе такую руководящую крошку – что-то она такое пищит и чем умнее говорит, тем смешнее получается. Мысли-то вроде ценные, все по делу, а аудитория прямо-таки корчится: хохотать в голос неудобно, а удержаться нельзя. В связи с этим было срочно сконструировано специальное акустическое устройство. С его помощью писклявый голосок ми-нигопса приобретал вполне нормальные звуковые характеристики и по тембру, и по высоте. Установка получилась довольно громоздкая. Была утверждена еще одна должность – носитель усилителя. Однако народ продолжал веселиться: этакая малютка, а грохочет басом. Тогда в срочном порядке пришлось решить проблему увеличения руководящего минигопса, хотя бы верхней его части, что и было сделано благодаря хитроумной системе линз. Руководитель залезал в маленький отсек и смотрел в окошечко, а на выходе, с другой стороны, он был виден, как на экране телевизора. Соответственно была утверждена еще одна должность – носитель увеличителя. Получился своеобразный триумвират, состоящий из людей, прошедших тщательную проверку. Носители были ребята бравые, физически крепкие, а поскольку они, естественно, были вхожи в семьи своих начальников, то сама жизнь подсказала решение и других проблем личного характера. Но именно здесь-то и обнаружились взрывоопасные источники конфликтов, которые вспыхивали то здесь то там. Возник законный вопрос: а к чему городить весь этот огород и не следует ли попросту заменить руководящих минигопсов на людей нормальных? Городская верхушка заволновалась. Но настоящая паника началась, когда из центра было спущено указание – всех потерпевших, независимо от ранга, от остального населения отделить, поместив в специальный изолятор, который и был построен в спешном порядке. На Зеленом острове, посреди искусственного водоема в одном из городских парков, были наскоро сооружены казармы, несколько рядов по военному образцу, для прибывающего сюда пополнения; минигопсов содержали в строгости, как арестантов, точно они сами были виновниками собственного несчастья. Те, что находились еще на свободе, прятались, кто где мог. Все силы охраны общественного порядка были брошены на отлов уклонистов. На дорогах там и сям можно было видеть, особенно по утрам, кровавые пятна и расплющенные маленькие тела попавших под машину в ночное время. Небывало расплодились крысы, поедавшие тех, кто пытался прятаться в подвалах домов. Умышленное сокрытие минигопса строго каралось, весь город погрузился в траур, потеря близких коснулась почти каждой семьи. Сам город Бреховск был изолирован от окружающего мира, словно населенный прокаженными.
И в этот драматический момент все газеты сообщили наконец радостную весть: виновники трагических происшествий задержаны, и жизнь в городе вскоре войдет в привычное русло.
Потерпевших, однако, продолжали держать в изоляции. Их количество не уменьшалось, а с каждым днем росло.
Приглашение на казнь
Обещанный человек пришел, когда Пискунов уже и ждать перестал, вконец измученный, и подумывал, не очередная ли это зловещая шутка Алексея Гавриловича. Было еще не слишком поздно, но свет уже выключили, и невидимая, но яркая луна отпечатала на полу решетку, зыбкий неверный свет заливал камеру. Когда щелкнул засов и открылась дверь, Пискунова будто кипятком всего обдало, сердце остановилось на миг и переместилось под самое горло, так что дыханье перехватило. Он!
Человек постоял, осматриваясь, и, нащупав глазами топчан, швырнул туда какой-то сверток или вещевой мешок, но жидкий, почти пустой. Потом, кряхтя, сел, что-то бормотал про себя и долго натужно кашлял. Пискунов затаился, каждая мышца была напряжена до предела, рука ощупала лежащий под подушкой пистолет. К этому времени Пискунов, еще не имея никаких планов, что и как делать, досконально изучил устройство смертоносной игрушки; сейчас пистолет был поставлен на предохранитель.
Когда глаз присмотрелся, можно было разглядеть вошедшего при тусклом свете наружных фонарей. Хилый какой-то, усохший весь и, похоже, в возрасте. Одет в распахнутую фуфайку, под которой была только нижняя рубашка; он залез под нее рукой и скреб себя всей пятерней, чесался. Зная себя, Пискунов боялся, что ожесточение и ненависть, которые он в себе все это время разжигал, уступят место жалости; сейчас, однако, он не испытывал ничего, кроме омерзения и брезгливости. Отталкивающей была физиономия, типичная физиономия рецидивиста; люди этого сорта со временем приобретают какое-то особое, специфическое выражение, даже не подберешь, как и определить, – ничего человеческого в лице, одна патологическая жестокость и тупость умственного ублюдка. «Специально таких и подбирают, – подумал Пискунов. – И этот скот… эта мерзкая тварь… Моих родителей…»
Сосед по камере встал и подошел к окну. Весь заросший щетиной, жидкая бороденка, спутанные волосы на голове комом торчат. Постояв немного, он снова сел и не сказал, а прохрипел:
– Эй, закурить найдется? Да ты не вкручивай мне мозги, что спишь, вижу, что не спишь. Опух весь без курева, десять суток в карцере…
– Я не курю! – выдавил Пискунов сквозь зубы, боясь, что не справится с голосом. «Дождаться, пока заснет, дождаться… – твердил сам себе. – Ас какой стати, я – ему… еще что-то… Спокойно! Не разговаривать!»
– Гони сигарету, сволочь! – вдруг заорал сосед истерично. – Я тебе сейчас шмон устрою, фраер паршивый. Зажимаешь, падла! Дай хоть махры. Иди к надзирателю попроси! Иди, сука, задушу! Ну! Душу выну!
«Психопат какой-то, – подумал Пискунов, и внезапная спокойная уверенность им овладела. – Шлепнуть эту гниду! Сто грехов снимется».
Он встал и постучал в дверь. Обычно достучаться было нелегко, а тут дверь сразу же открылась. Пискунов сказал, что его новый сосед просит закурить, угрожает, а он не курит, и если можно… К его удивлению, надзиратель тотчас вынул пачку и вытащил оттуда несколько штук. Крикнул в глубину:
– Эй, ты, там! Спички есть?
– Давай и спички, не обеднеешь! – донеслось с топчана. – Бросай! Сюда бросай!
Камера наполнилась дымом, и было видно, как слоисто вытекает он из окна. Пискунов лежал с открытыми глазами. Сосед затягивался жадно, смачно, огонек в его руке, казалось, уже касается пальцев. Швырнул окурок в окно, улегся, что-то опять бормотал: «Пять единиц на стволе, а он повернулся, падла, и в глаза смотрит. Говорю, затылком повернись, а он, гад, смерти не боится, все смотрит, прямо в душу… Я в него всю обойму… А за что – карцер?..»
Сосед внезапно оборвал себя и захрапел, и Пискунов понял, что если не сделает все сегодня, сейчас, то не заснет и в эту ночь. Некоторое время с раздражением прислушивался к мощным раскатам. В голове все билось и билось одно и то же: «И это он… отца, мать… Он! Проклятая обезьяна!» Сердце бешено стучало, когда он вынул из-под подушки пистолет и снял его с предохранителя. Потом он сел на кровать, стараясь успокоиться, унять в руках дрожь. Думал ли он когда-нибудь, что убьет человека! Пусть ничтожество, пусть из священного чувства мести! Спокойно подвести дуло к виску, как советовал Алексей Гаврилович. И нажать на спусковой крючок. И все! Нет, не к виску, к затылку. У них все отработано до мельчайших подробностей. К затылку, потому что страшно смотреть в глаза невиновного.
Он был слишком измучен ожиданием, чтобы медлить дальше. Кончить все сразу! Двигаясь как можно осторожнее, встал с кровати. Заскрипел пол, и храп мгновенно прекратился. Пискунов стоял посреди камеры с пистолетом в руке. Медленно поднял руку… Все равно куда, если вдруг… Сосед больше не храпел, дышал спокойно и глубоко. Пискунов сделал еще шаг. Теперь он был рядом. Спящий натянул на себя куртку. Сквозь спутавшиеся волосы была видна наметившаяся лысина. Вот сюда! Пискунов с досадой заметил, как прыгает в руке нацеленное в голову дуло. И вдруг ему показалось все происходящее каким-то нелепым фарсом. Он должен убить. Но кого? Этого жалкого выродка? Этого подонка, палача? Разве убийца он? Он лишь орудие убийства! Человек, сам оказавшийся в жерновах… Мысли шли сами по себе, а руки действовали сами по себе, он поднял пистолет, дрожь прекратилась. Сейчас он сделает это, и душа его наконец успокоится. Он заговорил не своим, а чужим голосом, слыша его как бы со стороны:
– Эй, проснись! Сейчас ты умрешь, ты приговорен. Но прежде я хочу знать – как! Как это произошло? Они были молоды, они любили друг друга, мои отец и мать, я уверен, у них хватило мужества встретить конец, где бы они ни находились в ту страшную минуту. Любовь была их последней опорой, они мысленно были вместе, они обнялись на прощанье, и это было единственное счастье, выпавшее на их долю. Но что чувствовал ты? Я не буду тебя убивать, если твое сердце дрогнуло при виде этих несчастных, не познавших и сотой доли отпущенного им судьбой… Если же нет, тогда приготовься! Да свершится возмездие! – Пискунов приставил дуло к затылку лежащего перед ним человека.
Трудно сказать, как это произошло. В гневных ли словах он расплескал ненависть, или ее было слишком мало, чтобы молча, спокойно нажать на спуск и поставить последнюю точку. Пискунов вдруг понял, да он знал это и раньше, что не убьет, не сможет отнять чужую жизнь. И едва лишь рука его с пистолетом опустилась, как лежащий на топчане вскочил и вырвал у него из рук оружие.
– Давайте закончим эту комедию! Я был на сто процентов уверен, что вы не способны. Интеллигентская мягкотелость! – Это был Алексей Гаврилович. Пока он говорил не то чтобы раздраженно, а с легким оттенком высокомерия, он сбрасывал с себя всю накладную атрибутику – бороденку, парик и маску. – Жалкий, слабый человек! С первого раза не получается, нужна, стало быть, более длительная тренировка… Н-да! Придется…
Пискунов не столько удивился неожиданному превращению, сколько ужаснулся: ведь он был близок, совсем близок к тому, чтобы…
– Послушайте, а если бы я… Как вы могли? – Алексей Гаврилович весь как бы спружинил, выбросил сразу две руки, сжимавшие пистолет, и резко навел дуло на Пискунова.
– Смотрите, как надо!
Почти одновременно с репликой грохнул выстрел, пуля скользнула возле виска, обдав жаром, и словно обладала какой-то силой: падая, он отлетел к кровати, расширенными от ужаса глазами смотрел на наставленное на себя дуло. Вторая пуля угодила в дерево кровати рядом с рукой, полетели щепки. Пискунов качнулся; выстрелы гремели один за другим, пока не кончилась вся обойма. Все эти несколько секунд смерть гуляла вокруг него совсем рядом. Каких-нибудь несколько миллиметров вправо-влево…
– Вот так надо! – повторил возбужденно знакомый, пальба по живой мишени его, видимо, взбодрила, похоже, он гордился собой: глаз не подвел и рука не дрогнула. – Я устроил вам маленький экзамен, – продолжал он, принимая обычное выражение лица, несколько фатоватое. – Вы его, пардон, не выдержали, оскандалились. Придется нервную систему укреплять, закалять, да и мозги вправить не мешает. Иначе, боюсь, будете не способны… А задача-то ответственная. Архиответст-венная.
Пискунов сел на койке, с силой потер щеки ладонями.
– Значит, все это было на самом деле вранье? Насчет исполнителя?
– Вовсе нет! – Алексей Гаврилович внезапно приблизил лицо, стал осматривать Пискунова со всех сторон с легкой завистью. – Как вам эта голубенькая рубашечка идет, просто прелесть! На складе брали? С доплатой?
– Продавщица знакомая. – Михаил был прямо-таки обескуражен.
– Так о чем это я? Ах да. Непременно увидите. Лицом к лицу. А вот когда именно, этого пока сказать не могу. Опять-таки все от вас зависит. Насчет конкретных сроков. Это вы имеете в виду?
Михаил никак не мог успокоиться, душа была взбудоражена. К чему это дурацкое трюкачество, это переодевание? Бормотал в недоумении:
– Ничего не понимаю! Как можно было решиться? А если бы я вдруг… допустим? Нажал…
Знакомый скривил губы, терпеливо объяснил, как младенцу:
– Если бы, если бы! Как будто я вас недостаточно… Ну и означало бы – ошибочка с моей стороны. Был – и нет. Михаил Андреевич! Не о том думаете. Сегодня для вас приготовлен еще один сюрприз: получите персональное приглашение – на казнь. Казнь состоится, как обычно, на рассвете, так что еще есть время поспать. Весьма рекомендую. А то, вижу, измаялись совсем, похудели… Все, не смею больше обременять! – Раскланялся с особой почтительностью, фалдочку пиджака откинул, а ножку отставил для полного впечатления.
Не успели его еще выпустить из камеры, а точнее, не успел еще Пискунов собраться с мыслями, как-то их упорядочить, да и вообще с трудом понимал, сколько прошло времени и что с ним происходило, как тюремная дверь снова раскрылась с медленным, зловещим скрипом.
На этот раз вошли сразу трое: один впереди, двое сзади. Передний, надзиратель Пахомыч, был одет с особой торжественностью: вместо обычных брюк – галифе с лампасами и сапоги в гармошку, через весь китель перекинута красная лента с какой-то надписью; из-за складок читалась несуразица – «впизму». «Вперед, к коммунизму», догадался Пискунов. На голове – форменный картуз с кокардой. Безвкусно, но эффектно. Сам вошедший был с широченными плечами, усат, но несколько расплылся от малоподвижной работы. Он сделал тщетную попытку поклониться и протянул поднос. На подносе лежала бумага. И в этот момент от напряжения, видимо, издал не предусмотренный этикетом звук. Один из тех, что сзади, громко заржал.
– Что, Пахомыч, гороховый суп выходит? Набил, небось, пузо?
– А то! Извольте, персональное приглашение на казнь! – сказал тот густым басом и прокашлялся. – Гражданин Пискунов, ежели не ошибся?
– Еще и капуста – одна кислятина! – уточнял задний. – Дрянь кормежка! Как не придешь вовремя…
– Я это, я! – лепетал Пискунов, он сам себя не слышал. Смотрел на бумагу – буквы и слова прыгали. Вошедшие привычно ждали. Конец ухватил все-таки. Были перечислены три категории граждан: «приговоренный к смерти», «медицинский эксперт», «почетный гость». И значилось: ненужное зачеркнуть. Зачеркнуто ничего не было: обычная расхлябанность. Михаил повертел в руках бумагу. Спросил:
– И что мне теперь с этим… Делать?
Все тот же говорун, молодой, коренастый, коротко стриженный, широко осклабился, показав желтые, кривые зубы. Посоветовал:
– Засунь в карман на память. Или еще куда… по надобности. – Поправил за спиной автомат. – Теперь уже недолго, потерпи.
Второй, тоже вооруженный, но интеллигентного вида, зашипел на него:
– Заткнись, дура! Любое мероприятие испортишь! – И представился Пискунову: – Студент Голубков, временно исполняющий… Прошу вас на выход! – показал рукой в глубину коридора. – Будьте любезны!
Пискунов шел впереди и спотыкался. И опять клубились в голове дурацкие нити фраз, сплетались в спутанные змеиные клубки: «Прощай, крошка Мэри, прощай навсегда… Раздался выстрел. Горячая кровь капля за каплей стекала с высокой скалы и падала на спящее лицо юной девы… О, если бы ты знала, что за страшный сон наяву сулит тебе пробуждение! Ибо в этот миг твой возлюбленный…»
– За что вышка-то? – Это поинтересовался идущий сзади кривозубый. Плотоядно прищурился. – Эй, уши ватой что ли заложило?
– Это вы меня спрашиваете? – Пискунов оглянулся, скосив глаза.
– Тебя, тебя. Кого же еще? Тетю Феню?
– Не совсем так… То есть – да. Но мера условная. Я корреспондент местной газеты… И поэтому… Прошу вас понять…
– Вот тупица! – вмешался студент. – Товарищ изучает жизнь. Неужели не ясно? Чтобы не вызывать подозрений, инкогнито.
Шли по-солдатски, в ногу. Шаги звучали гулко и торжественно, как в соборе, где высокие своды придают каждому звуку особое, ритуальное значение. В такт шагам тихо постукивали висящие на груди автоматы.
«Почему он спросил? Почему он спросил? – Пискунова трясло, как в лихорадке. – А вдруг и в самом деле? Да нет же, нет!»
Камера смертников находилась в конце коридора, в небольшом боковом отсеке, который здесь метко окрестили «мешком». Выражение «завязать мешок» не нуждалось в переводе. Иногда, хотя и редко, «мешок» пустовал. Когда же в гулкой тишине коридоров, в их незаполненной, вакуумной пустоте раздавался характерный звук скрипучего отпирания замков и отодвигания засовов, что, возможно, имело смысл и чисто символический, все население камер приникало к дверям чутким ухом и замирало в сладостном шоке: достаточно сравнить свое положение с более худшим, чтобы почувствовать облегчение. Жалкая участь страдальца!
И именно сейчас, когда возле высокой двери долго и скучно возились, у Пискунова точно пелена упала с глаз. Ведь не его, не его же… И чего это он вообразил? Конечно, в приглашении имелось в виду «почетный гость»! И следовательно… И такая волна плотской, почти животной радости хлынула изнутри, опрокидывая задавленность последних дней, что он чуть не рассмеялся над собой. Теперь его охватило нетерпеливое, почти болезненное возбуждение. Дверь, однако, долго не подавалась: ключ не поворачивался в замочной скважине, смазать что ли некому? Оба стрелка тихонько матерились. Ни единого звука внутри. Да есть ли там кто-нибудь живой? На Пискунова слепо смотрел приоткрытый глазок камеры, как затянутый бельмом глаз циклопа. «Два гангстера с ненавистью взирали друг на друга. Затем Сэм в тоске и отчаянии прикрыл глаза, он шепотом читал молитву, а Майкл отбросил недокуренную сигару. Пора! О, юная Мэри!»
И вдруг щелчок, оглушительный, как выстрел. Теперь каждый резкий звук вызывал одну и ту же ассоциацию. Дверь наконец открылась. Толкая друг друга, не вошли, а втиснулись в могильную тесноту камеры. Яркий электрический свет заливал коридор и теперь, оставаясь за спиной, мешал рассмотреть в полумраке, при тусклой лампочке лицо человека, сидевшего на придвинутой к стене койке, пока глаза не освоились.
Никто не замечает времени, думал Пискунов, и ощущает свою связь с ним лишь на крутых изломах жизни. В минуты счастливые или трагические хочется задержать, остановить его бег или, наоборот, ускорить. А что чувствует узник, когда ему зачитывают смертный приговор и остаются, быть может, минуты… Горячий удар ужаса под самый дых до сердечного обмирания, до тошноты. И в то же время горестное облегчение: ну наконец-то! И невольная слабость. Подкашиваются ноги, уносится прочь душа, отлетает навеки, остается слабое, беззащитное тело. И еще мозг с остановившейся, угасающей мыслью, который все еще не верит, запоздало надеется… Так Пискунов представлял себе состояние приговоренного. На этот раз, однако, не было ничего подобного.
При виде вошедших он легко поднял себя, сделав усилие над мускулами, а в ответ на приветствие студента поклонился холодно и безразлично. Михаил всматривался в худое, заросшее лицо с обострившимися чертами, силясь прочитать на нем хоть что-нибудь. Страх, отчаяние, тупое равнодушие наконец. Не было ничего. Он проникся невольной симпатией к преступнику: сила духа вызывает уважение, от кого бы она ни исходила. Странно, но рядом с этим человеком он словно бы сам ощутил прилив сил, сердце мощно забилось, когда тот задержал на нем взгляд прищуренных глаз, как бы благодаря, как бы выделяя среди других, затем суровые черты его разгладились, а губы тронула улыбка; Пискунов готов был поручиться: эта улыбка предназначается ему одному.
Один из двоих стрелков, студент, заговорил с легким подвыванием, закатывая глаза и хрустя пальцами – изображал скорбное волнение:
– Гражданин, имени которого мы не знаем, не найдете ли вы нужным наконец себя назвать?
Странный узник или не слышал вопроса, или не нашел нужным отвечать. Вместо этого он спросил с любезной улыбкой:
– Як вашим услугам. Вы хотите что-то сообщить?
– Увы, это новость печальная. Ваша просьба о помиловании отклонена.
– Я не просил о помиловании. С какой стати? Вы что-то путаете.
– Тем лучше. Поверьте, для нас это тяжкая обязанность. И если бы не служебный долг… Я как поборник знаний чувствую это особенно остро… – Он набрал в легкие побольше воздуха. – Да и что в сущности есть жизнь, если не кратчайший миг по сравнению с вечностью? Жизнь человеческая коротка, а жизнь материи бесконечна, она существует всегда и лишь переходит из одной формы в другую… И разве не испытываем мы, глядя в бездонную чашу неба, притягательной силы вечности? Разорвав земные путы, хочется исчезнуть, раствориться в ней без остатка.
Закончив свою тираду, молодой страж шумно вздохнул и заморгал с желанием выжать слезу. Для законченного ханжи ему все же не хватало актерских данных, но он уже порядочно преуспел. С последними словами он стал разворачивать бумагу, делая это как бы с чрезмерным усилием, с душевной мукой. Узник выслушал его речь внимательно и с интересом.
– Я должен, видимо, расписаться? – спросил он.
– Да, вот здесь… Позвольте зачитать, хотя это, конечно, пустая формальность.
– Не утруждайте себя, мой друг, я вам верю.
Между тем, облокотившись о стол, узник, бегло прочитав, поставил на скрепленном гербовыми печатями бланке размашистую подпись и на какое-то мгновенье задержал на нем взгляд, полюбовался изяществом почерка и даже, как показалось Михаилу, слегка огорчился, что не надо еще раз расписаться. Оторвал глаза от бумаги.
– Сейчас?
– Вы имеете в виду – что?
– Я говорю: исполнение приговора – сейчас?
– Ну не будем так уж спешить, это было бы жестоко. Какой-нибудь час-полтора еще есть в запасе. Ваше право изложить устно или письменно свое последнее желание или что-то кому-то завещать…
– Если есть ценности, мы передадим, – вставил кривозубый.
Другой стрелок на него холодно посмотрел. Видя, что имеет дело с интеллигентным человеком, а не с какой-нибудь шпаной, он изо всех сил старался быть любезным и немного переигрывал. У него были вкрадчивые манеры и бегающие глазки – постная физиономия собирателя редких марок. Все же он, как видно, стеснялся той роли, что здесь играл, так как слегка нервничал и краснел.
– Вы, наверно, где-то учитесь? – поинтересовался узник, с живым любопытством к нему приглядываясь. – Сознайтесь, это ваша личная инициатива – насчет вечности, материи и прочего? Или есть инструкция?
– Вы правы, стремлюсь хоть немного облегчить участь… – ответил тот, скромно потупившись. – Свободный полет мысли, так сказать. Наша нива скудна, увы. Учусь заочно на юридическом, а здесь подрабатываю. Кроме зарплаты, еще надбавка за вредность, старенькая мама, надо как-то сводить концы с концами…
Второй, попроще и погрубее, нетерпеливо перебил излияния напарника:
– Слушай, кончай баланду травить, не тяни кота за хвост! Опять опоздаем в столовку, останутся одни капустные котлеты, третьи сутки от них изжога. Шлепнули, и все!
– Заткнись, сейчас принесут чистое белье, – с досадой возразил первый. – Дай поговорить с умным человеком. Нельзя из всего делать балаган!
Действительно, вошел работник из заключенных, весь серый и незаметный, как мышь, и положил на койку кальсоны и нижнюю рубаху.
– Мне переодеться? – спросил узник.
– Таков обязательный ритуал. Он преследует цели, чисто гуманные. Улучшается настроение перед… вы сами понимаете – чем.
Приговоренный спорить не стал. Сбросив полосатый тюремный халат вместе с колпаком, быстро разделся донага. Кальсоны, однако, оказались короче размера на три и едва доходили до колен, нижняя рубашка под стать им, напоминала детскую распашонку. Хуже того, на кальсонах не оказалось одной важной тесемки: вид получился форменно идиотский – вот так по-глупому можно испортить хорошее, в общем-то, начинание. Пока, расставив ноги циркулем, узник решал возникшую перед ним проблему, произошла заминка. Вот сейчас бы и поговорить с ним, подумалось Пискунову, копнуть поглубже, что за человек, как здесь оказался и за что. В нем проснулся журналист, но вот беда: тут его начал разбирать смех, чисто нервный, на грани истерики, в то время как двое других равнодушно созерцали ритуальные превращения. Михаил прямо-таки давился от смеха и ничего не мог с собой поделать: стоило посмотреть на смертника, на его до дикости нелепую фигуру, как его опять начинало всего корежить. Покрасневший от натуги, Миша кое-как выдавил из себя, глядя в потолок и глотая слезы:
– С вашего разрешения, уважаемый… Считаете ли вы, что занесенная над вами карающая десница… что меч правосудия… – Исступленно борясь с приступом веселости, совершенно сейчас неуместной, он начал слишком высокопарно и смешался.
– Чувствуете ли вы себя виновным, я хочу сказать…
– Кое в чем, разумеется. А почему бы и нет? – рассеянно ответил узник, будучи всецело поглощен своим занятием.
– Вас признали личностью социально опасной? Чем объяснить такую суровость пригово-pa? – «Зачем я веду этот дурацкий разговор, зачем?» – одергивал себя Пискунов, не в силах остановиться.
Один из конвоиров предостерегающе покашлял. Приговоренный между тем ухитрился соорудить на кальсонах узел: теперь не было риска, что они свалятся в самый неподходящий момент. Он вздохнул с облегчением, натянул снова халат, но тут же скривил нос и сказал:
– Какой дрянью у вас одежда пахнет? На рвоту тянет.
– Дезинфекция, – пояснил студент. – Ведем борьбу с паразитами.
– А паразиты – никогда! – уточнил кривозубый.
– Так насчет приговора вы спросили, – узник повернулся к Пискунову. – Совершил ошибку, которой не могу себе простить. Результат минутной слабости. А что касается преступления… Все относительно.
– Что там говорить, человек ошибся – его поправили! – сострил спешивший в столовую конвоир. И сам захохотал во все горло, но осекся: напарник толкнул его в бок, сделав страшные глаза. Узник, однако, никак не отреагировал на реплику.
– Я готов, – сказал он, надевая колпак. – Мое последнее желание – побыстрее покончить с этим. Пошли? Вы ведь тоже спешите.
– И то правда, – вздохнул студент и сделал ханжески постную физиономию. – Перед смертью не надышишься…
Голодный оруженосец подхватил одобрительно:
– Сразу видно, человек не только о себе думает, а и о других заботится. – Решил как-то сгладить впечатление от собственной бестактности. И добавил, обращаясь к Пискунову: – Терпеть не могу, когда хныкают, вроде это кому поможет. Завязали «мешок», значит, все, хана! На днях тут один истерику закатил, упал на колени, просит, царапается, жить, говорит, хочу! Америку открыл! Наше-то какое дело, шлепнули – и с приветом! Закон есть закон.
Обратно шли теми же длинными коридорами, миновали жилой блок, где слышались голоса и движение, стало пустынно и жутковато. Холодное пламя электрических ламп автоматически загоралось впереди по мере приближения и затухало сзади – движущийся островок жизни в мертвом безмолвии подземелья.
Стрелки отстали, предоставив узнику возможность побыть наедине с собой, мысленно попрощаться с друзьями и близкими, не чувствуя за спиной тягостного присутствия палача. Это было нарушение тюремной инструкции, но бежать тут было некуда, да и едва ли узник об этом помышлял.
И вдруг он замедлил шаг, ожидая, пока Пискунов с ним поравняется, тот почувствовал дружеское прикосновение руки.
– Мой молодой соперник! Я рад вас видеть, хотя удивлен. Вы не узнали меня. А впрочем, иначе и быть не могло, ведь я здесь давно. А отчасти мне помогли! – И он, приподняв колпак, провел ладонью по неряшливо остриженной голове, прежде украшенной мощной шевелюрой волос до самых плеч. Пискунов близоруко всматривался.
– Герт! – вскричал он. – Непостижимо! Я слышал, но до сих пор не верилось. Идти на смерть добровольно! Разве у вас не хватает сил смести все препятствия, и вы на воле!
– Теперь уже поздно. А бежать, прятаться мне… члену Всемирной академии… – И философ гордо вскинул голову. – Да и зачем? Я так решил.
– Но вы вообще могли покинуть наше время, – с каким-то нервным упорством настаивал Пискунов. – Ведь формула зла сработала, разве нет? Или вы усомнились?
Герт рассмеялся и поднял руку, останавливая шутливым жестом.
– Думаю, вас интересует не это, а совсем другое. Уилла, не так ли? Все зашло в тупик, мы расстались. Вы рады?
Пискунов озадаченно глянул исподлобья.
– Не знаю, что между вами произошло, – торопливо заговорил он, волнуясь. – Нескромно вмешиваться… По-моему, какое-то чудовищное недоразумение…
– Ну почему недоразумение? Она влюбилась в вас, мой молодой друг. Да и как иначе? Уилла – женщина, она мыслит конкретно, и ваше время для нее вполне реально. А я уже стар и порядком ей надоел. К тому же со мной трудно ладить. Я не способен на компромиссы. – Пришелец с комическим отчаянием развел руками, как бы и сожалея и подтверждая одновременно этот прискорбный факт.
