Текст книги "Восковые фигуры"
Автор книги: Геннадий Сосновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
– Рискнем! – согласился Пискунов.
Публика давно растеклась по столикам, болельщики сгруппировались вокруг сильных игроков, образуя как бы отдельные островки, особенно оживленные там, где игра носила небескорыстный характер; играть на деньги запрещалось, но никто за этим всерьез не следил; тишину нарушали только редкие азартные возгласы; новых людей почти не было.
Пискунов подошел к столику, за которым незнакомец сидел. Наклонил церемонно голову – таким жестом приглашают на танец даму, не хватало еЩе ножку отставить для полного впечатления.
– Простите, моя фамилия Пискунов. Капитан Трошкин обещал познакомить с вами. Вам это говорит о чем-нибудь? Но, возможно, ошибаюсь…
Никакой реакции. Тот, похоже, даже не слышал. Миша почувствовал неловкость. Встретив такое невнимание или нежелание разговаривать, оставалось просто отойти, оставить человека в покое, а он стоял и ждал, а чего – неизвестно. Почему-то показалось: и этого человека тоже встречал и даже каким-то образом они сталкивались – скорее всего, ложное ощущение наподобие того, когда в реальной жизни мы ловим себя на мысли, что где-то когда-то нечто подобное уже было.
– Не хотите ли сыграть партию? – спросил Пискунов громко, почти крикнул, как глухому. В этот момент сидевший перед ним соизволил наконец оторваться от шахмат, ткнул рукой в пространство:
– Как угодно! Прошу, сочту за честь.
И сразу под нос два кулака с зажатыми в них пешками, нетерпеливое дрожание рук. И вдруг из-под ладошки хитрый, лукавый глаз.
Миша так и не понял, имеет он отношение к Трошкину или нет.
Расставили фигуры, и партия началась.
Сейчас, за шахматной доской, преимущество было явно на стороне Пискунова. Спокойно и обдуманно он делал ход за ходом, взламывая позицию противника и внутренне торжествуя при виде того, как тщетно тот пытался выровнять оборону, противостоять атаке. Без особого труда выиграл пешку, затем слона. Пора воду сливать. Подмигнул Алексею Гавриловичу – тот некоторое время наблюдал за поединком, мучительно таращил глаза, точно сутки не спал, – это он честно пытался хоть что-то уяснить себе, зевнул от скуки, ища, чем бы еще развлечься, и вдруг, пританцовывая, ринулся в другой конец зала – заприметил знакомого. Раскланялся там с отменной учтивостью, подрыгал ножкой и – Пискунову, ладони трубочкой, как в лесу:
– Михаил Андреевич! Ау-у! Скорее к нам! – Ка «будто увидел гриб.
Когда, извинившись, Пискунов подошел, то оказалось, его новый приятель разговаривает с тем самым директором гастронома, которого он сначала принял за рецидивиста. Алексей Гаврилович сказал с лукавым смешком, беря обоих под руки, как добрых старых друзей.
– Уж вы его подкормите, дорогой мой, побалуйте немножко.
– Сделаем! Прямо ко мне, без стука, прошу! – отозвался с готовностью директор и даже слегка вытянулся почему-то, как перед высоким начальством.
– Писатель наш, – продолжал Алексей Гаврилович, – а писатель должен быть сытым, если мы хотим, чтобы он нас воспевал и прославлял, а я так денно и нощно о том мечтаю, ищу подходящую кандидатуру… Шучу, шучу! – поспешил добавить, заметив, что Пискунов навострил уши с видом непонимания.
Разговаривая, подошли к шахматному столику. Пискунов видел: партнер его ожидает, не проявляя, впрочем, признаков нетерпения.
– Как пошли? – Тот сказал.
Михаил сосредоточился на мгновенье и продиктовал ответный ход. Продолжал беседу, повернувшись спиной. Незнакомец сделал следующий ход, и Миша снова продиктовал, точно затылком видел. Шахматная дуэль такого рода всегда вызывает повышенный интерес. Пискунов демонстрировал великолепное умение играть вслепую – будто фокусы показывал. К их столику стали стекаться любопытные. Незнакомец думал долго, оцепенел над доской, только пальцы, державшие измятую сигарету, дрожали слегка. Наконец откинулся всем корпусом, глядел на Пискунова неожиданно веселым, хитроватым глазом, стал закуривать, поиграв зажигалкой.
– Как насчет ничьей, мой брильянтовый?
Что за чушь! Пискунов подошел, постоял, потом сел, запустив обе пятерни в волосы и взлохматив; что-то странным образом изменилось и не в его пользу. Перевел взгляд на партнера. И вдруг обнаружил: так вот что его поразило – вместо одного глаза у него был, оказывается, протез, голубая стекляшка! Зато другой, живой, ясно-лазоревого цвета, по-идиотски щурится, подмигивает – то был, наверно, нервный тик, а Пискунову почудилась в этом скрытая издевка. Продолжать игру смысла не имело. Машинально расставлял фигуры для следующей партии. А незнакомец с удовольствием затянулся, выпустил струйку дыма, промолвил:
– Позволю себе спросить, не зовут ли вас Михаилом Андреевичем, если память не изменяет…
– Допустим. А откуда это стало известно? Извините, не представился.
– Да как же! Я ведь вас сразу приметил, как вошел, только глазам не поверил, признаться. Подумал, наваждение какое-то, колдовство.
– Не понимаю…
– Ия тоже. Представьте себе: вы старик, такой же, как я. Нет, конечно, вам это представить трудно по молодости, но попытайтесь. И вот когда-то у вас был, скажем так, хороший знакомый, даже друг, словом, человек близкий. А потом пролетели годы, прошумели над головой жизненные бури, вы успели состариться, и вдруг видите его снова, он перед вами такой же, как был, ничуть не изменившийся. Я, признаться, даже остолбенел, не знал, чем объяснить феномен сей. И тут вы подходите. Спросил насчет имени-отчества на всякий случай. А вдруг? Хотя понимаю: невозможно, немыслимо, ведь целая жизнь прошла. Да и нет того человека… А теперь еще и фамилия! Пискунов, не так ли, не ослышался? Удивительно! Позвольте представиться и мне. Афанасий Петрович! Душевно рад. – Он протянул ладошку, как бы в виде награды за что-то. Обменялись рукопожатием. – Однофамильца вашего знавал этак лет тридцать тому. Пробудили кое-что в памяти видом своим. И сладостно, и горько!
– Очень редкая фамилия, забыть никак невозможно! – подхватил Алексей Гаврилович, неизвестно откуда вдруг возникший. – Есть в ней, есть этакое… – И пощелкал пальцами, ища подходящее определение.
– Да. Такой же высокий, большелобый, – продолжал Афанасий Петрович. – Шутник большой. Рассказывать начнет – только слушай. Не занимать талантов. Вернее всего, дальний родственник, так могу себе объяснить. Очень точная копия, игра природы. А сами ничего такого не помните?
– Семейная хроника не располагает данными. – Пискунов пожал плечами: откуда ему знать, что было тридцать лет назад, если его родословная исчезла, похоже, навсегда. Покосился на Алексея Гавриловича – как он реагирует на весь этот абСУРД – ив ужасе отшатнулся: на стуле рядом с ним сидел мертвец с неподвижными, остекленевшими глазами; кукольное лицо его, аккуратно причесанное, напомаженное, сдобренное кремами и еще Бог знает чем, приобрело землистый оттенок, и этот Цвет близкого тлена не могла скрыть никакая парфюмерия. Рука, лежавшая на спинке стула, была прозрачно-восковой и просвечивала. Даже в пот бросило от такой жуткой картины. В следующую секунду Афанасий Петрович, однако, громко всхрапнул и из неживого состояния вышел. Хохотнул, подхватывая на лету мысль, начало которой проспал:
– Многого мы не знаем, многого, а следовало бы! – слова посыпались, как горох. – А ниточка-то издалека тянется, издалека… – И приблизился к Пискунову как бы имея сообщить нечто: – Вижу перед собой такую картину: огромная обезьяна с густой красной шерстью держит в руках детеныша – прыг-скок с ветки на ветку. И вдруг полетела вниз, но, представьте, не упала, зацепилась хвостом своим за нижний сук и висит, раскачивается, как маятник… Мыслю себе так: промчались миллионы лет – и вот он я. Или этот гражданин симпатичный! – показал на одноглазого инвалида. И добавил с важной миной: – Такова связь времен и событий, ибо все в мире проистекает одно из другого и ничто не проходит бесследно, увы! Говорю «увы», поскольку длинная цепочка причин и следствий не всегда приводит к результатам желательным… – Оба переглянулись, засмеялись непонятным смешком, как-то слишком согласованно засмеялись, подразумевая вроде одно и то же, но свое, от Пискунова отъединенное.
Не было причин подозревать в сговоре этих двоих, а все же настойчиво лезло в голову, что знают друг друга, что хотят в чем-то уличить, подловить его, особенно когда Алексей Гаврилович стал настырно и даже с долей нахальства задавать всякие вопросы насчет того, живы ли родители, помнит ли их, а если нет, то давно ли умерли и где похоронены, как будто это имело теперь значение. Пискунов, неизвестно почему волнуясь и в то же время стараясь говорить спокойно, стал рассказывать, что родителей своих не помнит, ни отца, ни матери, вырос и воспитывался в детском доме, откуда несколько раз делали запрос по поводу всех обстоятельств его рождения, тем более что данные были – принесла и оставила какая-то древняя старушка, которая потом сразу исчезла, как видно, то был человек посторонний.
Пока Пискунов все это рассказывал, Алексей Гаврилович взирал на него с грустно-задумчивым выражением, кивал головой, то ли сочувствуя, то ли тем самым подтверждая правильность сообщаемых сведений, такое во всяком случае было ощущение от его многозначительных кивков.
– Выходит, так ничего и не узналось? – спросил Афанасий Петрович.
– Глухо. И куда же он делся, мой однофамилец после? – в свою очередь поинтересовался Пискунов с кривой ухмылкой: как-то тревожно стало на душе и неуютно после таких изъяснений.
– Да уж стоит ли? А впрочем… Как говорится, за давностью лет… Повесть печальная. Однофамилец ваш Пискунов Михаил Андреевич… Да, кажется, Михаил Андреевич. А может, Андрей Михайлович? Уж и запамятовал. Словом, пребывая в местах не столь отдаленных, однажды из-под конвоя бежал. Неудачно бежал, пуля его догнала. Убит при попытке к бегству.
– Убит при попытке к бегству?
– Именно так.
Наступила довольно длинная пауза и некоторая натянутость. Алексей Гаврилович с откровенным любопытством всматривался в Пискунова, норовил заглянуть в глаза, как в дверную щелку, что-то там заприметил и караулил момент.
– Да, хороший был мальчуган, – вздохнул одноглазый. – Одно время дружили с ним. Стихи, помню, писал. А потом… одним словом…
– Подумайте! Какое совпадение! Потрясающий случай! – закричал радостно Алексей Гаврилович, прервав говорившего. – Чего не бывает на свете! И внешность даже похожая?
– Да, копия прямо-таки абсолютная, – подтвердил рассказчик, при этом живым своим глазом оглядывал Пискунова, вроде бы как портрет рисовал с натуры или, возможно, сравнивал с образом, некогда сложившимся. – Волосы редкие, вьются, залысины не висках…
– Это был не я! – мрачновато пошутил Михаил, эта история его неприятно удивила и озадачила: было в ней что-то недосказанно-тревожащее. Розыгрыш? Не похоже, а главное, зачем?
Афанасий Петрович устремил взгляд на шахматную доску, машинально поправлял фигурки. Продолжал объяснять:
– Конечно, это только говорится – бежал. На самом деле никуда он не бежал. Вокруг сугробы, мороз трескучий. Попросился у конвоира по своей надобности. Отошел, а тот ему – в спину!
– Что – в спину?
Рассказчик как бы передернул затвором.
– Выстрелил!
– Выстрелил? – Пискунов прореагировал как-то уж слишком бурно, болезненно, будто речь не о постороннем шла, а действительно… – Не понимаю! Как же это? Ни за что… Убить?
– Ну как ни за что, – ответил одноглазый уклончиво, – было, наверно, за что. Невоздержан, горяч, что на уме, то и на языке. Права качал, как нынче говорят. Вот и свели счеты. А теперь, выходит, и не умер вовсе, вернулся на землю в вашем облике. Не всем ведь так повезло! – пошутил мрачновато.
Начали вторую партию. Играли в молчании. Пискунов машинально делал ход за ходом, не вникая в суть как следует. Мысли неслись стороной, огибая предмет внимания. Опять некстати вспомнился неприятный разговор в издательстве. Пока крыли его милый сердцу роман, бомбили все, кому не лень, Пискунов стоял с каменным лицом и хотя слышал все, что говорили, до последнего слова, но слышал недостаточно внятно, как сквозь вату, потому что собственные мысли, аргументы, возражения перехлестывали, будто волны, через каменные нагромождения чужих ненужных слов, наделенных враждебной властью, хотя и облеченных в сочувственно-деликатную форму.
– Об условиях мы не договорились, – послышался хрипловатый голос. – Проигрыш – коньяк! Для стимула. Ну как, мой брильянтовый?
– Принято в обстановке полного единодушия! – отозвался Пискунов.
А почему и не выпить за чужой счет? Душа горела. Да еще своим рассказом незнакомец выбил у него, что называется, из-под ног почву, «расшатал сознание» – так Пискунов называл состояние духа, когда насильственно вторгалось извне что-то чужое, враждебное, как в безмятежный утренний сон звуки набата. Потянуло холодком беспричинного страха – ощущение гадкое, чего-то скользкого, живого. «Все! Смотреть в оба! – сказал себе Пискунов. – Полное, абсолютное внимание!» Стал обдумывать очередную комбинацию и незаметно Для себя увлекся, не заметил даже, как исчез Алексей Гаврилович. У столика толпились болельщики, уважительно следили за игрой. Афанасий Петрович вел себя странно, играл как-то вызывающе небрежно. Была ли это тактика или решил, что и так справится? Если понаблюдать со стороны, в шахматах заметно проявляется характер игрока. Афанасий же Петрович был, похоже, исключением из правила, никакого своего стиля, а потому прощупать его было трудно. Да и нужно ли? Пискунов видел: на этот раз все преимущества на его стороне, но хотелось восстановить репутацию в глазах почтенной публики с помощью комбинации красивой, эффектной. Интересная идея, однако, возникла поздновато. Рискнул бросить в бой все наличие силы и через несколько ходов получил мат. Проиграл позорно, неотвратимо. Болельщики шумно галдели, обсуждая партию. Все решили: нарочно поддается, чтобы раззадорить партнера, тем эффектнее будет разгром. А Пискунов еще не совсем понимал, в чем причина такой невезухи. Приписал своему «расшатанному сознанию. Итак, один ноль не в нашу пользу.
Опять в молчании расставляли фигуры. Афанасий Петрович потягивал дешевую сигаретку, издававшую отвратительный запах. Пискунов решил во что бы то ни стало взять реванш. В нем проснулась спортивная злость, без чего трудно одержать победу; нервы успокоились, мысль обрела упругость, и чувствуя, что он снова в форме, украдкой поглядывал на Афанасия Петровича: ну как, почтенный? Тот понимал: дела на доске не ахти какие, – озабоченно хмурился, сигарета погасла. Имел привычку, думая, сжимать ладонью подбородок, собирать в горсть, от этого перекошенное лицо его становилось резче, острее, стеклянный глаз впивался в одну точку, словно насмерть нацеленный зрачок пистолета. Пискунов только посмеивался про себя, не в силах сдержать постыдной радости. Недаром же он считался мастером блестящих экспромтов. Задуманная комбинация и в самом деле хороша, остается только выбрать момент и нанести удар. Партнер сидел, прикрыв ладонью глаза, в состоянии вялой расслабленности; выдохся, не выдержал напряжения. Понятно, возраст не тот, да и жизнь, видно, была не сахар. Пискунов откинулся на спинку стула.
– Вы были с ним тогда что – в одной упряжке?
Тот нахмурился, смотрел напряженно, возможно, даже не сразу понял, о чем вопрос. Потом понял. Задумчиво поиграл на столе зажигалкой.
– А стоит ли, мой яхонтовый? Вот вы много ли на свете живете, а тоже, наверно, найдется, что хотелось бы забыть побыстрее, не вспоминать, а? У каждого есть своя червоточина, свой тайный грех.
– Возможно, – сказал Пискунов, подумав.
И вдруг словно сдвиг произошел в сознании. А собственно, к чему весь этот разговор? И что за повышенный интерес к его скромной персоне? От главной своей цели отклонился. Пришел обнаружить преступника, а тут возник откуда-то Алексей Гаврилович, в помощники навязался. Рассказал, что якобы отрезал бритвой голову клиенту. Мастер, однако, заливать! Да еще и Афанасий Петрович со своей историей насчет однофамильца добавил, и незаметно акценты сместились. И опять холодок под сердцем и тревожное ожидание неизвестно чего. А все от мнительного характера, от нервов, хотя нет никаких причин для паники. Нет причин! Он молод, талантлив, его любит хорошенькая женщина. А то, что на других не похож, не вписывается в общую массу, значит, с этим надо как-то бороться, подравнивать себя, подгонять под шаблон.
Пока Миша обо всем этом размышлял как бы вторым планом, вдруг видит: голубой глаз из-под ладошки неожиданно лукаво подмигнул, вроде поощрял эту тему и дальше развивать; в улыбке, казалось бы, неуместной сейчас, была какая-то дьявольская проницательность, плутовской огонек. Пискунов почувствовал себя застигнутым врасплох и самым глупейшим образом покраснел.
– Прошу, маэстро, ход! – Афанасий Петрович продолжал по-идиотски гримасничать, неизвестно чему радуясь. Пискунов, уже наученный горьким опытом, погрузился в анализ. Ну вот и все! Сделал ход конем, свой коронный. Болельщики одобрительно загудели. В этом положении противнику оставалось только сложить оружие. Афанасий же Петрович вел себя странно: наклонил голову набок, как бы к чему-то прицеливаясь глазом – поза курицы перед тем, как клюнуть, – а затем лицо его задергалось, пошло морщинками, он смеялся, его прямо-таки распирало от идиотской веселости, или он окончательно ослеп? И тут словно пелена спала с глаз. Миша увидел свой собственный просчет, ужасный просчет. Все внутри похолодело, неужели заметит? Да, ход ферзем повлечет за собой невыгодный размен, после чего пешка становится проходной. Значит, если размен произойдет… тогда… – Пискунов нервно вытащил сигарету из пачки, сунул в рот, да не тем концом, а тот, продолжая добродушно щуриться, подчеркнуто услужливо протянул зажигалку с пламенем.
– Итак, мой золотой?
Партия, начатая с таким блеском, была проиграна. Миша посидел минуту, тупо глядя на доску, потом смешал фигуры и встал. Никто ничего не понял. Все шумели. Кто-то азартно размахивал руками и убеждал: надо продолжать игру, рано сдаваться, на соседнем столике расставили фигуры, чтобы повторить окончание. Пискунов же бесцветным лекторским тоном объяснял болельщикам, в чем суть его ошибки. На самом деле то была не ошибка, о нет! Дело не в ней. То была тонко и хитро расставленная западня; Пискунову вдруг открылась простая истина: его противник – шахматист, необычайно одаренный, тягаться с ним ему просто не под силу. Самое разумное – сослаться на плохую форму и выйти из боя с минимальными потерями. Он и в самом деле чувствовал себя неважно – какой-то холодный ветер шумел в голове, нет-нет да и возникнет образ, как припечатанный: ярко-красное на ослепительно белом – кровь на снегу…
Все, что потом произошло, даже вспоминать не хотелось. Играл с отчаянием обреченного, раздосадованный и злой, и только напоминание, что клуб закрывается, положило конец позорному избиению.
Пора, однако, расплачиваться. Занял пятьдесят рублей у знакомых, в счет получки, скинулись, кто сколько мог.
Шахматисты остались одни. Пискунов вполне овладел собой и в вежливых выражениях, хоть и несколько высокопарно, поблагодарил за доставленное удовольствие и сказал, что обязан этим счастливому случаю, столкнувшему его с человеком, на редкость талантливым, и он был бы рад, если представится новая возможность… И прочее, и прочее.
Афанасий Петрович хрипло и коротко расхохотался, остановив жестом фонтан несколько казенного красноречия; весело сощурил глаз, в то время как стекляшка смотрела холодно и как бы испытующе.
– Ты хотел бы со мной поближе познакомиться, мальчуган? Если кто со мной и сводит знакомство, так не по своей воле… Довольно об этом, сынок! У меня все в глотке пересохло, да и у тебя, наверное, тоже. Двинем-ка в ресторан, посидим, расслабимся– Маленькая толстая рука дружески взяла Пискунова за пуговицу. – Слушай, если с деньгами туго, возьму на себя. Играл ты ничуть не хуже… Мастер отменный!
– Потому и продул? – Пискунов мрачновато усмехнулся.
– Иногда надо и проиграть, это полезно! Не только в шахматы.
Желание было обоюдным, и оба игрока двинулись по широкому проспекту в сторону центра в молчаливой целеустремленности. Пискунов сначала подумал, что его спутник – просто-напросто заезжая шахматная знаменитость, гастролер, заглянувший на огонек, и если это так, то остается лишь посмеяться над собой и при случае рассказать эту историю как анекдот. Выяснилось, однако, что тот отлично ориентируется и знает наперечет все злачные места. Свернули в боковую зеленую улицу, еще хранившую знойные запахи дня; они смешивались с влажной вечерней прохладой близкого парка, и Пискунов с наслаждением чувствовал: сдвинутость еознания, разгоряченность души уступают место спокойному и, как всегда, ироничному состоянию духа.
На нижних этажах, почти на уровне земли, кое-где зажегся свет, а занавески еще не успели задернуть. Давняя привычка: заглядывать в окна; Миша не мог себе в этом отказать. Люди, заключенные в рамки собственных квартир, казались какими-то другими, как бы выключенными из реальности, помещенными в обстановку условности, как на театральной сцене или картине художника; от этого их мимолетно схваченная жизнь казалась значительней.
У входа в ресторан, как всегда, пробка. Афанасий Петрович, однако, раздвинул плечом ожидающую публику и бегло кивнул швейцару. Пискунов давно заметил, окружающие смотрят на человека его собственными глазами, поэтому никто и не протестовал, как ни странно. Для них тотчас нашлась и свободная ложа. Здесь можно было уютно расположиться, задернув занавеску от докучливых глаз.
Едва только разместились и наполнили бокалы, как возник Алексей Гаврилович, он точно их вычислил. Стал молоть языком без умолку, выражая радостные – чувства, что отыскал-таки дорогих друзей, чуть не потерял в суматохе. Не дожидаясь, пока нальют, взял графин и сам себя обслужил. Полез поближе к Пискунову и, прищурив глаз, стал пытливо рассматривать его сквозь хрустальное стеклышко.
– Ужасно интересуюсь людьми творческой профессии, – затараторил опять, что надо было, наверно, рассматривать как вступление к тосту. – Ну откуда у них что берется? Художник еще куда ни шло: сидит себе где-нибудь на природе и малюет – что видит, то и поет. А композитор? Сел за рояль, пошлепал по клавишам – и вот тебе готова опера. А писатель? Сел за машинку, пошлепал по клавишам – и вот тебе роман! Фантастика! Ну откуда? А главное, никто над тобой не стоит и палкой не погоняет. Больше всех надо что ли?
Пискунов слушал этот вздор, и вдруг сквозь пьяный туман его обожгла догадка: Алексей Гаврилович ведет с ним двойную игру, он прекрасно обо всем осведомлен, а изгаляется и дурака валяет, чтобы притупить бдительность. Для чего? Мысль эта, впрочем, пролетела стороной и забылась за разговором.
Выпили за людей творческой профессии. Пискунов начал было развивать теорию о специфике творчества вообще – дескать, процесс это спонтанный, самому человеку даже не подвластный, осно-венный на интуитивном ощущении жизни, пропущенной, так сказать, сквозь призму субъективного видения… Алексей Гаврилович вроде и в самом деле ничего не понимал – таращил глаза, морщил узенький лобик, опять начал любопытничать, откуда оно берется и зачем.
Афанасий Петрович больше помалкивал, лицо его разгладилось, подобрело, хихикал, мерцал голубым глазом, не забывал в рюмки подливать. Складывалось впечатление, что каким-то образом он от Алексея Гавриловича зависит, в подчинении что ли находится, и вот тогда-то Миша подвел итог и предыдущим своим наблюдениям, впрочем, чисто умозрительно. Существенно нового пока не узнал, кроме того, что его партнер шахматами с детства занимался, ему действительно прочили будущее, а потом… Потом причалил совсем не к тому берегу, на который курс держал. Словом, от разговора ускользал. Пискунов же, человек по натуре скрытный, выпив, разоткровенничался до неприличия. Поручили написать детектив, а его другое привлекает. Предложил – не взяли, не соответствует задаче дня. Кто-то больше знает, что соответствует.
– И что же ты такое написал, мой изумрудный? – спросил Афанасий Петрович, ласково мерцая голубым глазом, в то время как стеклянный смотрел пронзительно, вроде бы от чего-то предостерегал. Толстая ладошка ласково легла Пискунову на руку, сжала.
И Миша, будучи уже крепко на взводе, обрадовался возможности поговорить о любимом предмете.
– Сюжет в общем довольно простой, даже банальный, по жанру это фантастика. Двое прилетают из будущего. Он и она. Что-то там у них застопорилось, не ладится, неразрешимые проблемы. А где искать причину? В прошлом, конечно, поскольку связь времен неразрывна. Сделали научные изыскания и точно определили время, откуда покатилась черная волна…
– Черная волна – это как понимать? – полюбопытствовал Алексей Гаврилович, прищурив глаз: мелькнул во взгляде его интерес подозрительный. Пискунова, однако, повело.
– А то значит, – бросил он с вызовом, – что люди из жизни уходят, а стереотипы сознания укоренились в клетках мозга, как болезнетворный вирус, и передаются от поколения к поколению, все дальше, дальше… Короче, прилетают, а здесь точно недостатков невпроворот, сам черт ногу сломит.
Алексей Гаврилович многозначительно переглянулся с Афанасием Петровичем, и тот еще раз до боли сжал под столом Пискунову руку. Но Михаил вошел в раж, не обратил даже внимания.
– А что, молчать что ли? – бросил грубо, надвигаясь на Алексея Гавриловича. – Сказанное слово – порох, а несказанное – динамит! – Но тут же переключился на другое, повеселев: – Слушайте анекдот. В семье родился ребенок. Проходит год за годом, а он молчит, не разговаривает, что только ни делали, всякую надежду потеряли. Вдруг однажды за столом отодвигает миску и произносит: «А каша-то у вас несоленая!» Все обрадовались до слез: «Что же ты, милый, раныне-то молчал?» – «А раньше все в порядке было!» Вот и подумаешь иной раз, сколько же это надо расти, чтобы понять наконец: а каша-то несоленая! Итак, место действия – наш родной Бреховск. Она – сама воплощенная женственность и доброта. И требует обойтись без крови, без жертв, поскольку ее точка зрения – что любое насилие недопустимо, и то, что он задумал, – безнравственно и преступно. А у него на этот счет свои идеи, противоположные, вопреки закону, а Уйти от возмездия, от правосудия – для него совсем не проблема…
– Так-так-так… Значит, по-вашему, преступник не должен быть наказан? – Алексей Гаврилович скосил глаза и опустил их в рюмку.
– Наказанье наказанью рознь. И речь идет не о частностях, а о принципах… – Миша вдруг утратил интерес к разговору и жалел, что начал его. Но как-то не мог остановиться, пустился рассказывать дальше, довольно сбивчиво, что вопреки разногласиям, он и она горячо и нежно любят друг друга и во имя этой любви пытаются примирить свои точки зрения, разрешить неразрешимое противоречие, на чем, собственно, и основан конфликт…
Пискунова все больше раздражал Алексей Гаврилович – выглядывал из-за бокала, целился глазом, и рожа его настырная то разваливалась, то опять собиралась в комочек.
– И кто же у них одержал верх? Это мне очень даже любопытно, к чему вы своих героев выводите.
– А не все ли равно теперь? – сказал Пискунов и мрачно взъерошил волосы. – На всем этом поставлен крест.
– Нет-нет, уж пожалуйста! Настоятельно прошу!
Трудно сказать, что тут сыграло роль. Возможно, какие-то нотки в голосе, не совсем те, только Пискунов вдруг взорвался, входя в пьяную ярость, так что даже задохнулся.
– Что ты у меня все выпытываешь, да вынюхиваешь! Что ты прицепился, как репей к… одному месту! Мразь! – Уже не владея собой, вскочил, потный, растрепанный, схватил со стола графин. Афанасий Петрович удержал его руку, Миша обмяк, заскрипел зубами, проговорил с кривым смешком: – Я только хотел выяснить, что расколется – графин или его голова.
Графин расколется! – сказал Афанасий Петрович.
– Графин, графин, – подтвердил Алексей Гаврилович, и оба засмеялись добродушно, незлопамятно.
Пискунов испытал укол мучительного стыда. Сорвался! Все кружилось, переворачивалось вверх дном. Он встал и вышел не прощаясь.
