Текст книги "Джума"

Автор книги: Гарри Зурабян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Ты к печи-то поближе, Степаныч, поближе, – зычным, но приятным, голосом наставлял Артемьева старик. – Эт, тебе не дьявольская суздыкалка дома. Ишь, выдумали: газ, вода горячая из энтих щупалец железных. Про бани и не упомнят уже. Камнями пообкладывались, бетоном энтим... Тьфу, прости, Господи! А опосля и дивятся: чего на погосте народу больше, нежели живых?

– Строг, ты, больно Ерофей, – улыбнулся Артемьев, чувствуя, как с каждым глотком целебного отвара прибывает сил и отступает недомогание.

– Я к себе попервой строг, – живо откликнулся тот. – По Божьим законам живу, а вы в своих клетях – по дьявольским. Все шарахает вас, нешто медведя-шатуна: по оврагам да буеракам. А Бог он давно людям подсказку дал: живи по десяти заповедям – и здоровье будет, и душа в покое.

– Выходит, и я по дьявольским законам живу? – с иронией спросил Георгий Степанович.

– И ты! – припечатал хозяин дома. – Уж сколь раз тебе наказывал: бросай людям головы потрошить. Так нет, прешь супротив Бога и матушки-природы.

– Я людей лечу, Ерофей.

– Лечит он, – весело фыркнул старик. – Себя, и то, недосуг. – Он придирчиво оглядел стол: – Иди уже к столу. Я, тебя, Егорка, нынче лечить буду. Всех бесов повыгоняю, а опосля помолюсь.

Артемьев, кряхтя, поднялся, перешел к столу. Ерофей сперва перекрестился на иконы в красном углу, прочитал молитву, беззвучно шевеля губами и прикрыв глаза. Лишь потом сел за стол, разлил по стопкам ярко-красную рябиновую настойку. Расправил усы, бороду, широко улыбнулся, сверкнув крепкими, белоснежными зубами:

– За твое здоровье, Егор! Дай, те, Бог поутру проснуться без хвори, тоски и сомнений! – Он махом опрокинул стопку, причмокнул губами от удовольствия и с аппетитом захрустел упругим, соленым огурцом.

Артемьев выпил, с минуту посидел молча, смакуя вкус и запах настойки. Оглядел стол и почувствовал жадный, неутоленный голод.

Спустя время, оба расслабились, откинувшись на широких лавках.

– Хорошо у тебя, Ерофей! – с нотками мечтательности в голосе заметил Георгий Степанович. – Душа отдыхает...

– Душа, Егор, она, грешная, без роздыху трудится, потому, как раба Божья. – Он глянул, хитро прищурившись: – Ну, говори, чего захворал-то?

– Вирусная эпидемия. Грипп по всему городу людей косит.

– Куды там! – фыркнул Ерофей. – Вирусы! Мне энтими вирусами еще батюшка твой, царствие ему небесное, – широко перекрестился Ерофей, – все мозги, как нафталином, пересыпал. Бывало, сойдемся в споре – искры летят! Уважал я его шибко, был в ем стержень. А насчет души человечьей – ну никакого понятия! Все болячки, говорит, от вирусов и микробов. Я ему толкую, что, дескать, душа в силки дьявольские попала, – разошелся Ерофей, отчаянно жестикулируя руками. – Ни в какую! Вирусы, говорит, и все тут! Он с силой ударил ладонью по столешнице. – Я ему талдыкаю: где, мол, покажи, не вижу их. А вот я, к примеру, гляну в глаза человеку и враз его болячки все разгадаю.

Артемьев от души рассмеялся:

– И мою разгадаешь?

– И твою! – заверил старик. Он глянул, казалось, в самую душу. У Артемьева на миг дыхание перехватило. – Забота тебя тайная до костей сгрызла, – с расстановкой выдал Ерофей. – Кабы не знал тебя, Егор, подумал бы, прости, Господи, украл ты чего, а нынче кумекаешь, как припрятать подальше, да поглубже.

– Силе-е-ен! – в голосе Артемьева прозвучало невольное восхищение.

– Разгадал, выходит, твою болячку?

– Почище рентгена просветил.

– А то – вирусы, вирусы... – Ерофей не скрывал довольной улыбки. Рассказывай о хвори-то, будем кумекать, как лечить да чем. – Он наполнил стопки.

Выпили, вновь с аппетитом принимаясь за еду.

– Ерофей, – неторопливо начал Георгий Степанович, – помнишь, у отца в молодости друг был – Сергей Рубецкой?

Ерофей внезапно побледнел и непроизвольно отшатнулся на лавке, пытаясь унять волнение и неосознанно поднося руку к сердцу, массируя его. Это не укрылось от внимания Артемьева. Он вскочил с места и с тревогой кинулся к давнему другу:

– Что с тобой, Ерофей? Неужели сердце прихватило?

– Да пустяки, – отмахнулся тот, уже взяв себя в руки. Недовольно поморщившись, объяснил: – Давеча выскочил распаренный-то из избы, вот, видать, и прихватило. Оклемаюсь небось, в баньке с тобой вечером попаримся, и как заново на свет явлюсь. – Он взглянул на Георгия Степановича и, улыбнувшись, спросил: – Дык, что там, с "золотопогонником" энтим приключилось-то?

– Ох, не любишь ты, Ерофей, "белую" гвардию, – успокоившись и удовлетворившись объяснениями друга, попенял ему Егор.

– Я и "красную" не больно-то жалую, – махнул рукой Ерофей. – Помню про такого. Его и матушка твоя, царствие ей небесное, часто поминала.

– Понимаешь, парень молодой ко мне в отделение поступил, с черепно-мозговой травмой. К тому же, с признаками обморожения. Думали, не выживет. Но живой. Правда, с головой у него худо. Боюсь, нормальным уже не будет. Но есть две поразительные особенности, – оживился Георгий Степанович. – Он очень похож на молодого Сергея Рубецкого. И еще... Артемьев нахмурился и, помолчав, продолжал: – Не стану утомлять тебя терминологией, но в его состоянии лежат, как, прости меня, бревно. А он говорит! И, по меньшей мере, на нескольких языках! Скрывал я это, сколько мог... – Артемьев испуганно умолк, потупив взгляд. Потом вздохнул и, махнув рукой, в упор взглянул на друга: – Ерофей, его в убийстве обвиняют. Причем, какого-то могущественного "вора в законе".

– Жандармы при ем?

– Жандармы? – брови Георгия Степановича поползли вверх. – Ах, наконец, понял он, – Ерофей, они теперь называются милиционеры.

– Да хоть бурундуки, суть та же: нагайка государева. – Ерофей задумался, рассуждая вслух: – Говоришь, "вора в законе" завалил?..

– Что? Куда завалил? – не понял Артемьев.

– Егор, – глянул на него старик с сожалением, – ты, прости меня, окромя черепушек своих еще чего в энтой жизни понимаешь?

– А зачем? – на полном серьезе, с наивной простотой спросил Георгий Степанович.

– Егор! Ты.. ты... – воскликнул старик. – А, – махнул рукой, – поздно тебя учить. У тебя самого с головой худо.

Артемьев обиженно насупился.

– Ладно, – мягко проговорил Ерофей, – прости по старой дружбе. Я главное понял: парня спрятать надобно. – Он испытывающе глянул на Артемьева и вдруг улыбнулся: – Так у меня, Степаныч, ему самое и место! Здесь ни дружки пахана, ни жандармы не сыщут. Да и от вашей медицины он подале будет. Выхожу я его, поверь!

– Ерофей, – грустно возразил тот, – это невозможно.

– Он говорит? Говорит! – старик хитро усмехнулся: – А вначале-то что было? Слово! Давай нынче думать, каким макаром парня энтого ко мне переправить...

Артемьев, то ли от травного настоя, от настойки ли ерофеевой целебной, а, может, от волнения и возбуждения, охватившего в процессе обсуждения подготовки к "операции", но почувствовал себя намного лучше. Старому другу едва не силой удалось заставить Георгия Степановича лечь спать. Однако, и, угомонившись, оба долго не могли заснуть, притворяясь, обманывая друг друга, в тоже время чутко прислушиваясь к тишине. Наконец, Артемьев не выдержал.

– Ерофей... – позвал шепотом.

– Чего тебе? – живо откликнулся тот.

– Ты, в случае чего, вали все на меня. Мол, знать не знаю, попросили помочь...

– Дурак! – беззлобно перебил его Ерофей. – Нам намедни по веку стукнет, не засадят. А ежели и так – убежим! – проговорил убежденно и приглушенно засмеялся: – Я в тайге, как мышь в амбаре. Не пропадем!

– Авантюрист ты, Ерофей, – не отставал Артемьев. – Сколько тебя помню, все бежать собирался: то в Ташкент, то в Китай, то на Ямайку.

– Ты, Степаныч, главное – не суетись. У меня в запасе еще избушка имеется, на Оленгуе. Про энто никто не ведает, святые там места. Его сам Бог охоронит.

– Его бы заграницу повезти, – со вздохом заметил Георгий Степанович.

– Заграница?! – Ерофей аж подскочил, сев на лежанке. – Больно мы ей нужны! Она, отродясь, нас за людей не считала. Эт все с Петьки бесноватого повелось. Лесоруб недоделанный, прости, меня, грешного, Господи! горячился старик. – Окно, вишь, ему в Европу захотелось. Но окно – энто что... Наш-то, ирод Горбатый, не окно, а цельну дверь приладил. Да нешто заграница что хорошее нам в дверь посунет? Окромя сраму – ничего! Вон, был я у тебя в больнице давеча...

– Что такое? – приподнявшись на локте, с тревогой спросил Артемьев.

– А то! – возмущенно рявкнул Ерофей. – Допрежь во всех горницах иконы в углу красном стояли. А ныне? Девки да мужики голые, прости, Господи! Веру, Бога своего, Степаныч, забыли, вот он нас по темечку-то и шибает. Покуда еще легонько, а там, гляди, так припечает – гляделки повылетают. И невдомек нам: не туды ломимся. Все норовим наружу окна да двери наладить. А надо – в душу, в нутро самое. Темень в ем непроглядная... Свечку бы зажечь, лампадку запалить да оглядеться малость. Може, в темени той такое сокрыто, что ярче и теплее солнца. А, може, – что и на свет Божий страшно выманить.

Мы, Степаныч, чудной народ! То заборами да стенами до небес от всех огородимся, то, с перепою, давай в их окна да двери рубить. Вот у нас по избе сквозняки и гуляют. Начисто все повыметали! Рожи-то у самих опухшие; обувка, одежка – сплошь дыры да заплаты; жрать неча. Мы ж для энтой твоей заграницы – нешто цирк бесплатный! Расселась она вкругаля России и до коликов в боку смеется. Мы, бывало, чуток протрезвеем, угомонимся маленько, жизнь в избе налаживать зачнем. А она тут, как тут: "Что энто, мол, вы притихли, за ум взяться решили? А кто нас теперича веселить будет?" И для затравки: бомбочки – в окна, танки – в двери...

Ерофей на мгновение умолк, переводя дух. Артемьев же, забыв про сон, с неослабевающим вниманием слушал друга.

– ... Вот только никак энта заграница просчитать нас не может, – вновь послышался голос старика, но уже с нотками ехидства. – Попервой у нее, вроде, все гладко да по плану: весело прутся, в ногу да под марши, – с настроением, одним словом. Но больно климат у нас в избе суровый и дороги ислючительно в одном направлении: к отступлению. Мы и сами-то по им все больше спотыкаемся да буксуем, а загранице и вовсе невмоготу. – Он крякнул с досадой: – А энтот наш умник еще и ускорение выдумал. Расшибемся ведь в лепешку, Егор! Ей-Богу, расшибемся! А все оттого, что мало нам, мало, мало... Ты погляди кругом, какую власть деньги взяли. По сути – бумажка бумажкой. А поди ж ты, как она родом людским-то подтерлась! На что только люди ради нее не идут. – Он понизил голос до шепота: – Тут, Степаныч, давеча мужики наведывались. Видать, серьезные. Одежка на их солидная, дорогая. И все трое – при оружии. Два дня за ими приглядывал. – Ерофей засмеялся, тряхнув головой: – Эпизод один с ими случился. Они, правда, не баловали, тайгу-матушку, зверье и птиц зря не били. Но энтакими гоголями вышагивали...

Он легко соскочил с лежанки, запалил керосиновую лампу. Встав во весь рост, заходил по горнице, смешно копируя недавних приезжих. Артемьев буквально задохнулся от смеха, глядя на разошедшегося друга. Ерофей, между тем, продолжал:

– Энто что... В распадке, недалеча, выводок волчий обитает. У меня с ихним братом навроде перемирия. Много люди на волков напраслины возвели. Били нещадно, а зря. Умный зверь и красивый, а что сильный да страшный, так его таким Бог с природой-матушкой сотворили. Да... Гости энти здорово не шумели, но в тайге, ясное дело, чужаки. Гляжу за ими, а тут и вой волчий. Я – привычный, а и то иной раз поджилки дрогнут. Как иначе? В тайге, Степаныч, не человек, а зверь таежный – хозяин. А у энтих, "царей природы", и вовсе "короны" набекрень съехали: за деревья попрятались, стало быть, оборону круговую заняли. – Он усмехнулся: – Эт от волков-то?! Да пешими, да городской жизнью вскормленными? Эх! – крякнул неодобрительно. – Я и вышел к им. А то, неровен час, положили б друг дружку. В гости их зазвал. Они попервой-то шарахнулись, глазенками зазыркали. Да и я понял: лихие людишки, особливо старшой.

– Не побоялся? – встревожился Артемьев.

– У меня, Егор, много народу перебывало, но худого опосля себя никто не оставил. Ко всякому в душу заглянуть можно, ежели не ломиться, а с Божьим словом. Так к чему речь-то веду? Погостевали они, а опосля старшой со мной с глазу на глаз говорил...

Ерофей поднялся, подошел к печке. Зачерпнув ковшиком отвара из чугунка, жадно выпил. Вытер неспешно усы и бороду и возвратился к лежанке. Лицо его было хмурым и недовольным:

– Про атаманово золото выведывал... Сколь времени прошло, не дает оно людишкам спать спокойно! Мужик, гляжу, вроде, грамотный, наукам обученный. Не курил в избе, выпил в меру, закусил, чтоб хозяина не обидеть. Сукно на eм, видать, не наше, заграничное. По всему выходит, не из бедных мужичок-то. А неймется! Туда ж, за золотом атамановым навострился, и за сколь верст-то. Гляжу на его, Егор, и, веришь, чую: не жилец он. Глянул ему в самое нутро, как тебе давеча, а душа и обозначилась – собирается уже пред очи Божьи на суд. И черным-черна она, от горя людского да проклятий. Видать, мужик энтот всю жизнь татем по краю бездны проходил и всех, кто супротив его был, с пути скидывал. – Ерофей помолчал, о чем-то раздумывая, и закончил: – А все одно, и в его душе свет затеплился. Было чтой-то чистое, Егор, да, видать, поздно. Золото атаманово все застило...

– Ерофей, – осторожно позвал Артемьев, – может, зря ты... В живых-то, наверное, уже никого не осталось, кто об этом знал, да и...

– Молчи! – резко оборвал его старик. – И думать забудь! Проведают, сползутся, как упыри, – всю тайгу по маковку кровью зальют. Сколь казаков добрых в двадцать первом, в Даурской степи полегло, у вала Чингисханова?! А все напрасно. Всех перехитрил Григорий Михайлович, окромя... – Ерофей запнулся, а потом хмыкнул презрительно: – Не нынешняя власть те богатства копила – не ей и тратить. Там, Егор, не только казна да слитки. Иконы бесценные, оклады красоты неописуемой, книги церковные, утварь, – одно слово: вера святая, тысячелетняя. И что ж, все энто безбожникам возвернуть? Они и так пол-Росии вывезли. И энту красоту – не народу на пользу, а по карманам растащат. Да и затвор на eм страшный лежит. – Ерофей поднялся и исстово перекрестился на иконы: – Не приведи Бог, кто дознается да хапнуть решит: мор по всей Сибири, по всей России пойдет. Золото то Джума стережет. Так и лежат в земле в обнимку. И нехай лежат! Знать, время не приспело, не по нынешним людишкам оно. А, – махнул рукой, – спать давай, совсем я тебя сказками уморил.

Он вышел в сени и почти тотчас вернулся, приготовил Артемьеву отвар. Долго что-то шептал над ним, добавлял в кружку из разных склянок и, наконец, поднес другу:

– Пей, Степаныч. К утру, как молодой будешь, – довольно засмеялся Ерофей.

Артемьев послушно принял из его рук пахучий напиток, выпил и откинулся на подушки. Тело приятно согревали русская печь и наброшенная поверх льняной простыни медвежья полость. Через несколько минут он почувствовал, как впадает в наркотический сладкий сон-дурман. Веки отяжелели, тело, напротив, стало легким и невесомым. Крылья его носа затрепетали, жадно улавливая обострившимся чутьем тонкие, пряные, душистые ароматы таежных трав, пучками висевших в изголовьи. Сознание, сжавшись, превратилось в крохотную, едва мерцающую точку, которая, пульсируя и дрожа, медленно поплыла к черте, разделяющей реальность и мираж. Последним усилием воли Артемьеву удалось открыть налившиеся свинцом веки.

В комнате, освещенной яркой луной, у стола с керосинкой стоял седой колдун, отнюдь не согбенный, а с могучим разворотом плеч. Он смотрел на Георгия Степановича пронизывающими, прожигающими насквозь, глазами.

Неожиданно свет лампы стал набухать, вытягиваясь ввысь и вширь, постепенно превращаясь в гигантский костер. Артемьев с ужасом взирал на кроваво-красные, извивающиеся языки пламени. В них все четче обозначались очертания человеческих рук. Они взметались вверх и тут же судорожно опадали, чтобы в следующее мгновение вновь выплеснуться из клубка дикого танца огня. С пальцев рук срывались сверкающие капли. Отскакивая от стен, маленькими шариками рассыпались по скрытому мраком полу.

"Это же золото, – пронеслось в затухающем сознании, – капли золота. Как шарики, бобы. Бобы?.. Боб! Джума?!! – ослепительной вспышкой взорвало мозг. – Но это же..."

Он тщетно прилагал усилия, пытаясь ухватить, задержать в сознании ускользающую мысль, понимая, что она является отражением чего-то очень важного и, одновременно, страшного. Но ослепительная вспышка вдруг разом угасла, канув без следа в необозримом и бесконечном черном

пространстве. Через мгновение он понял, что это было... На длинном древке, опадая и надуваясь под порывами неукротимого ветра, трепетал черный флаг. Последнее, что запомнил Артемьев – коварная усмешка на лице золотоордынского хана Джанибека и озаренные лучами золотого солнца крепостные стены средневековой Каффы...

Наутро от простуды не осталось и следа. Георгий Степанович чувствовал себя бодрым и полным сил. Даже слегка растерялся и испугался, когда, проснувшись и ощутив легкость во всем теле, упругость в мышцах, поймал себя на мысли о желаниях, в его возрасте, мягко говоря, не совсем характерных.

"Греховодник старый! – мысленно усмехнулся он. – Интересно, Ерофей только на мне экпериментирует или и сам не прочь побаловаться? Определенно, наркотик подмешал. – Артемьев готов был подняться, но внезапно ярко и отчетливо вспомнил сон: – Джума. По-арабски "боб", "шарик". Именно от искаженного "джума" произошло турецкое слово "чума". При заболевании лимфоузлы становятся похожи на шарики. Бубонная чума. По скорости распространения и смертности она и сегодня безусловный "лидер" среди инфекционных заболеваний. – Он нахмурился, пытаясь сосредоточиться. – Я знаю только одного человека в Забайкалье, который называл так чуму. Впрочем, изредка отец именовал ее не Джума, а Пиковая Дама. О чем мы говорили с Ерофеем ночью? Что-то о золоте атамана Семенова, "лежащем в обнимку с Джумой". С чумой? Бред какой-то!.."

Скрипнула дверь, в горницу из сеней вошел Ерофей, с мисками в руках. Их взгляды встретились.

– Оклемался? – хитро прищурился он в бороду. – Вставай, утренничать будем.

Артемьев легко соскочил с печи, быстро привел себя в порядок и они сели за стол, предварительно выпив и с аппетитом принимаясь за еду.

– Хорошо, Ерофей, сердце у тебя доброе, – с нажимом произнес Георгий Степанович. – Чем это ты опоил меня вчера, колдун лесной? Будь ты злой, пол-мира бы в могилу свел... или на вершину блаженства поднял. В любом случае, власть имел бы неодолимую.

– Да на что она мне, та власть? – отмахнулся старик. – У меня другое на уме... – Он сконфуженно умолк и виновато опустил голову, сосредоточенно пытаясь наколоть на вилку скользящий по тарелке маринованный грибок.

– Что с тобой? – встревожился Георгий Степанович. В таком смятении он Ерофея еще не видел.

Тот как-то странно взглянул на Артемьева:

– А, поведаю уж! Живу я тут один, Егор, к тайге сердцем прикипел. Навроде, как в раю. Но иной раз такая тоска навалится, поверишь, продыху нет.... – Он глубуко вздохнул и выпалил: – Зазноба у меня завелась в Белоярске. – Ерофей приосанился: – Молодуха! Жаркая, страсть прямо! А работящая какая, Егор, дома у ей горит все в руках. И главное – душа: ну, чисто, вода талая, такая светлая и прозрачная.

– Ерофей, ей лет сколько? – придя в себя, спросил ошарашенный Георгий Степанович.

– Намедни сорок было. Мужик ейный два года, как помер. Пьяница горький был, не приведи, Господи.

В голове Артемьева мелькнула догадка, он ошеломленно уставился на друга.

– Ее, случайно, не Анна Федоровна величать?

Ерофей смущенно потупил взгляд.

– Ах, ты, греховодник старый! Старшую сестру у меня увел! – распалясь, бушевал Георгий Степанович. – Приворожил, напоил травками... Я ж без нее, как без рук, на ней все отделение держится!

– Понесла она, – тихо вымолвил Ерофей.

– Понес... Что-о?!! – Артемьев откинулся на скамье, с минуту изумленно смотрел на друга и... зашелся в хохоте.

– Чего разошелся-то? – глядя из-под лобья, обиделся тот.

– Да как же ты... Ты! – решился? Не венчанными...

– Отчего ж, четыре месяца, как обвенчались. В Успенской церкви.

– И молчали, – уколол его Артемьев.

– Сглазить боялись, – привел "серьезный" аргумент Ерофей.

– На крестины хоть позовите, – оттаяв, засмеялся Георгий Степанович и посмотрел на друга с восхищением: – Силе-е-ен, ты, Ерофей! А все прибеднялся, травки пил... "от немощи". Мне вчера, небось, тоже от души сыпанул? То-то поутру мысли странные у меня в голове запрыгали. Помню, последний раз лет десять-пятнадцать подобное в голову пришло. И как тебе не стыдно-то, Ерофей, со мной такие эксперименты проводить? – усмехаясь, упрекнул его Георгий Степанович.

– Рано нам еще на покой, Егор, – подмигнув, философски обронил Ерофей.

Глядя на друга добрыми глазами, Артемьев отчего-то почувствовал странную, необъяснимую тревогу. Вспомнился ночной разговор и сновидения. "Что это было – отголосок прошлого или... предчувствие будущего?"

– Ерофей, почему ты вчера сказал, что золото Семенова и чума в обнимку лежат?– резко меняя тему разговора, спросил Георгий Степанович.

Тот сначала глянул недоуменно, потом нахмурился, всем своим видом выражая крайнюю досаду:

– Дались тебе давешние сплетни! Мы об чем толкуем-то? О любви! А тебе неймется. Говорю: забудь! И место проклятое, и мысли об eм страшные. Не буди, Степаныч, грехи людские, не тащи из земли. Не ровен час увяжутся. Зацепятся за белый свет, не оторвешь. А там и до беды рукой подать. Глянул сурово: – Забудь, Егор! Золото и чума завсегда по миру рядышком хаживали, как мытари ненасытные. Оно, бывало, блеснет в глаза, вопьется люди и кидаются, навроде мошкары. А оно, ить, коварное. Не заметишь, как не то к рукам пристало, а и душу доверху залило, глаза выжгло, совесть да любовь дотла спалило. Тут-то чума свой пир и зачинает. – Он тяжко вздохнул: – Не нравится мне, Степаныч, суета энта вкруг золота атаманова. Не к добру...

Глава седьмая

Зима в Белоярске в этот год выдалась, на редкость, затяжная, вьюжная и морозная. Привычные к мягкому климату жители города, не скрывали недовольства, к которому, в известной степени, примешивались раздражение от плохой работы транспорта, бесконечных очередей и созерцания пустых прилавков в магазинах, с которых как-то враз исчезло, пусть доморащенное, но изобилие.

Средства массовой информации по данным фактам хранили загадочное молчание. Зато взахлеб агитировали присоединяться к новому курсу партии и правительства, на восьмом десятке Советской власти вдруг осознавших, что движение к коммунизму несколько "застоялось" и для полного счатья жителям "одной шестой части" не хватает только перестройки, ускорения и гласности.

Надо сказать, доселе невиданные на Руси игрища народ поначалу воспринял с энтузиазмом, правда, слегка омраченным антиалькогольной кампанией. Но население страны, привыкшее жить в условиях многовекового эксперимента над собой, и здесь оказалось на высоте, в который раз доказав сытому и ленивому мировому сообществу: на этих бескрайних просторах форма способна приобретать самые немыслимые очертания, но содержание – неизменно.

В жизнь народа вошли чайники и самовары, из которых булькало в расписные, разнокалиберные чашки все то же родное и близкое по духу вещество, не требующее кипячения, но сохраняющее длительное время от сорока и выше градусов.

Вани и Маши, сидя у самоваров и прихлебывая "крепкий чай", теперь с интересом обсуждали доклады и докладчиков очередных партконференций, пленумов и съездов, при этом не забывая, естественно, "ускоряться".

Трудовые коллективы дружно "перестраивались" в кооперативы и создавали товарно-сырьевые биржи, через которые из страны начало полноводной рекой утекать все, включая ум, честь и совесть. Германскому фашизму, в свое время четыре года грабившему Советский Союз, подобный размах и не снился. Это, впрочем, и понятно: "гансы" дошли только до Волги, дальше их не пустили. Спустя полвека после войны, страна с успехом начала выполнять и перевыполнять печально знаменитый план "Ост" собственными силами, превратив в груды развалин экономику, культуру, медицину и пр. И никаких "нюрнбергских процессов", никаких "военных преступников" – это ж наша страна, что хотим с ней, то и делаем. В первый раз что ли?..

Криминальный мир, дабы не отстать от модных в свете тенденций, тоже потянулся к перестройке: в основном, руками и, в частности, к тем самым кооперативам и товарно-сырьевым биржам.

Силовые структуры все чаще стали привлекать в качестве главных действующих лиц в хорошо известной в народе забавы под названием "пятый угол". Наземь пока не свалили, по голове ногами не пинали, но тычки со всех сторон сыпались ощутимые.

С отрогов далеких гор возвращалось седые мальчики. Они с удивлением узнавали, что никто их, собственно, в горы и не посылал. Зато на бескрайних равнинах родной страны их могут послать настолько далеко, насколько "велик и могуч русский язык". И мальчики впервые задумались, потому как до этого их учили не думать, а выполнять приказы, выходящие иной раз вообще за рамки здравого смысла. Задумчивые глаза мальчиков отчего-то не насторожили страну; не до того ей было – она примеряла одежды гласности.

Народ нежданно-негаданно обнаружил, что на самом деле их Родина-мать "империя зла", а правили ими сплошь сифилитики, параноики и маразматики. Партия и правительство, за неимением хлеба, попытались развлечь народ зрелищами. Результат превзошел все ожидания. Зрелища поглощались с куда большим аппетитом, нежели хлеб. Правда, в тот момент народ не предполагал, какую заработает "язву" и какая "диета" предстоит ему в будущем.

Гласность плавно перетекала в покаяние: за расстрел царской семьи, ГУЛАГ, сговор с Гитлером, гонку вооружений и прочие ужасы. При этом "скромно" замалчивалось, как в разные годы, французы, например, тоже не слишком церемонились со своими царствующими особами, не говоря уже о династических трагедиях в чопорной и высоконравственной Англии, которая, к слову, наплевав на родственные чувства, отказала в убежище последнему русскому царю и его семье. Благонравная Европа, когда припекло, скоропостижно сдала тому же Гитлеру Австрию, Чехословакию и всю Скандинавию. Игра тогда такая была: кто кого раньше сдаст, чтобы попозже от вермахта по собственной голове получить. Но играли напрасно – получили все и мало никому не показалось. И если бы не "империя зла", получали бы и дальше. Восточная Европа, например, не была бы "оккупирована" Советским Союзом, а обрела бы истинную свободу... через трубы крематориев. Однако, всех перещеголяли Штаты – те самые Соединенные, той самой Америки! После Перл-Харбора не только загнали всех проживавших на своей территории японцев в чудовищные концлагеря, но и в "демократическом", должно быть, угаре шарахнули в 45-ом атомными бомбами по Хиросиме и Нагасаки, убив при этом гражданского населения больше, чем погибло американских солдат за всю Вторую мировую войну. К слову, погибло бы их еще меньше, если бы под "атомную разборку" не попал лагерь американских военнопленных в Хиросиме, о чем Трумэн накануне был прекрасно осведомлен. За "атомное дефиле" перед Советским Союзом Америка заплатила жизнями восьмисот своих военнопленных. И никто с горя пеплом не обсыпался...

Голосила и каялась перед всем миром только наша Родина-мать. Каялась и кланялась. Чем закончилось – известно. Иван Сусанин к тому времени умер и просто некому оказалось повторить его подвиг – завести трех "богатырей" подальше в лес. Или в чащу. Или в пущу.

... В Белоярске, естественно, пока "финиты" общегосударственной комедии, с переходом ее в трагедию не ощущалось. Город располагался в одинаковом удалении и от Бога, и от нового "царя", а потому местных "кормчих" волновали события, происходящие в "собственной кухне".

На заимках, окруженных сосновыми и лиственнично-сосновыми лесами, де от забот о своем народе отдыхали умаявшиеся "слуги", в эти дни живо обсуждались обстоятельства убийства известного в городе и области "вора в законе" Свиридова Евгения Ивановича, по кличке "Горыныч". Разговоры и слухи велись, в основном, относительно загадочно изчезнувшего "дипломата" с пятьюстами тысячами долларов. Знающих людей поражала, правда, не столько сама сумма – Забайкалье, Сибирь и не такое видели! – сколько то обстоятельство, что о ней стало известно, практически, всем. В том числе и тем, кто каждый день упирался взглядом в пустые прилавки магазинов.

На одной из таких заимок, уютно расположившись в креслах, стоящих возле щедро и богато накрытого стола, сидели двое: Багров Михаил Спиридонович, один из замов начальника горуправления внутренних дел и Родионов Борис Николаевич.

Возраст их приближался к отметке шестидесяти лет. Оба были высокого роста, плотного телосложения, с чуть наметившейся грузностью и оплывшестью в чертах лица и фигурах. У обоих – седые, начавшие редеть волосы, но тщательно и аккуратно постриженные. У них было много общего и много различий. Но роднило – выражение глаз: такое встречается у людей, которым судьба определила роль "второго плана" – вечный "№2". Кто-то довольствуется и этим – то ли в силу собственной лени, то ли благодаря обретенной с годами мудрости.

Им же хотелось быть первыми. Очень хотелось! Вся их жизнь, от пионерского горна до соотвествующего места в президиуме, была подчинена этой цели-наркотику. С годами они стали ее рабами, заключив сделку и отдав душу.

Цель перекроила характеры и привычки, изменила сущность натуры и намертво, как тавро, впечаталась в выражение глаз. Они могли по-разному проявлять свои эмоции, но в глазах всегда присутствовала эта едва, но, все-таки, различимая готовность к прыжку; терпеливое, потаенное ожидание момента; способность переступить через многое, если не все, чтобы в час "Х" успеть занять временно пустующий пьедестал.

У людей "второго плана", как правило, немало достоинств: они испольнительны, работоспособны, ответственны... Но к ним никогда не следует поворачиваться спиной. Бьют они насмерть, с тщательно выверенным, холодным расчетом, где нет места сомнению, состраданию и уж, тем более, благодарности. И вовсе не оттого, что от рождения коварны, жестоки, циничны и хитры. Просто первоначальное желание быть первым и вполне искреннее убеждение творить во благо всех, за долгие годы ожидания гипертрофировалось и трансформировалось в глухую, злобную зависть – ко всем и вся. Неудовлетворенное, здоровое тщеславие молодости, при отсутствии путей его реализации, оставляет на психике некоторых людей безобразные рубцы, на которых затем ядовитыми сорняками прорастают семена мести и ненависти.