Текст книги "Джума"

Автор книги: Гарри Зурабян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Меня барышни мои во время ночных дежурств всегда домашней выпечкой балуют, – бодрым тоном начал он. – Я и вас с удовольствием угощу... Иволгин заметил, как напряглась его спина. – Да вы спрашивайте, Петр Андреевич, – не выдержал Артемьев, – не молчите. Я ваше нетерпение, милостивый государь, затылком чувствую.

Заведующий разлил чай, подал одну чашку гостю, на стол выставил красивую тарелку с аппетитными сдобными маленькими булочками. И лишь после этого сел в кресло напротив Иволгина.

Под его внимательным, ироничным взглядом майор почувствовал себя провинившимся школяром.

– Георгий Степанович, – начал он издалека, – все хочу спросить... Откуда у вас эти мудренные слова – "мил человек", "милостивый государь"?

– Старорежимные? – усмехнулся доктор. – Это, уважаемый, исконно русский язык: прекрасный, образный и удивительно точный в определении сущности предмета или явления. Но, увы, исчезает. А с ним и культура, и, главным образом, нация. На мой взгляд, сильное, независимое и прогрессивное государство – отнюдь, не мудрые руководители и боеспособная армия, а язык основа основ. Чем глубже народ его знает, чем ревностнее оберегает от чужых слов и выражений, тем он культурнее и образованнее. – Он устало взглянул на Иволгина: – Вам необходима консультация в отношении моего пациента?

– Ваш пациент... – усмехнулся невесело тот. – Для меня он, к сожалению, подозреваемый номер один.

– Я догадываюсь, Петр Андреевич, почему вы изволили пожаловать в столь раннее время. Ваш сотрудник, Игорь Васильевич, вероятно, услышал то, что мне хотелось бы подольше сохранить в тайне. И ваша прелюдия о моих "мудренных" словах – не случайна. – Он вздохнул: – Да вы пейте чай, Петр Андреевич. Я, разумеется, никоим образом и в мыслях не держал, как у вас говорится, "противодействовать следствию". Но, поверьте старику, имевшему дело не с одной больной головой: мой пациент – не убийца. Он свободно говорит, по меньшей мере, на трех языках. Вряд ли у него имелось нечто общее с известным в ваших кругах Горынычем.

– Как вы сказали? На трех языках?! – ошарашенно произнес Иволгин. – И давно он... говорит?

– Дня четыре.

Майор с неподдельным интересом взглянул на Артемьева:

– Георгий Степанович, отчего вы скрывали?

– Мне обязательно отвечать?

– Это не допрос, – говоря так, Иволгин наперед предвидел ответ.

– Тогда позвольте оставить сей грех для рассмотрения в высшей инстанции, – заведующий кивнул на висевшую в кабинете, по всей видимости, старинную икону с изображением Спасителя.

– Однако, – усмехнулся майор. И тут в голову пришла, на первый взгляд, совершенно абсурдная мысль. – Георгий Степанович, а он, часом, не какой-нибудь ваш родственник или знакомый? – спросил как-будто в шутку, но при этом пристально глядя тому в глаза.

Артемьев не отвел взгляд, но майор готов был побиться об заклад: всего на мгновение в лице доктора что-то неуловимо проскользнуло.

– Георгий Степанович, – решил он его "дожать", – чувствую я, вы что-то знаете. Поймите, возможно, вы – единственный, кто в состоянии помочь и нам, и вашему пациенту. Мы даже имени его не знаем.

– Ему не поможет и Господь Бог, дорогой Петр Андреевич, – с грустью констатировал Артемьев. – Он – не человек, а существо...

– Хорошее существо – на трех языках шпарит! – не удержался Иволгин.

– ...Его будущее – психоневрологический интернат, – продолжал доктор, – в худшем случае.

– А в лучшем? – подался вперед майор.

– В лучшем для него – смерть.

– Значит, надежды нет, – подвел итог Иволгин.

– Один шанс на миллион, – негромко сказал доктор.

– Все-таки шанс, но миллион... – покачал головой майор.

– Петр Андреевич, я сорок лет, простите за грубость, копаюсь в чужих мозгах и мог бы рассказать вам фантастические вещи. Мозг – уникален, по строению, возможностям. Видите ли, я пришел в медицину атеистом и безбожником, а ныне – верующий. И верю: мозг и душа человека – парные органы. Да-да, не улыбайтесь. Разум и душа – две неизменные, основополагающие сущности природы. К сожалению, нынешняя медицина от этого бесконечно далека. Не до глубин ей, знаете ли, души и мозга. Капельниц, шприцов одноразовых дефицит. – Он, вздохнув, развел руками: – Перестройка. Строим, перестраиваем, считайте, с семнадцатого года. Одни сплошные народохозяйственные стройки. А человек где? В чем смысл его жизни? Неужели в тоннах зерна и чугуна, выданных на гора или в новой квартире и машине, счете на сберкнижке? – Артемьев поднялся: – Извините, Петр Андреевич, это у меня уже старческий маразм. Надумал, старый пень, смысл жизни искать.

Иволгин тоже встал:

– Спасибо за чай, Георгий Степанович... – взглянул иронично.

– Знаю-знаю, – понял его заведующий, махнув рукой. – Если что, обязательно известим. Да и ваши здесь... бдят неустанно. – Он протянул руку для прощания: – Будьте здоровы и заходите, как время будет. Не только по служебной необходимости.

Когда Иволгин вышел, Артемьев обошел стол, выдвинул нижний ящик и, подняв стопку папок, достал старую, пожелтевшую фотографию на плотной бумаге, с вензелями дореволюционного алфавита. С минуту внимательно ее разглядывал, потом медленно опустился в кресло и закрыл глаза.

"-... Папа, это же тот беляк, с "Императрицы". Ну, который просил тебе за Марусю передать.

– Он не беляк, Егорка, а русский офицер – Сергей Рубецкой, потомок старейшего, славного рода. Но главное, он – самый мужественный, образованный и благородный человек из всех, кого я встречал в своей жизни.

– Папа, откуда у нас его фотография?

– Вот подрастешь маленько и расскажу тебе. Не будь Сергея, и мы бы с тобой не встретились..."

– Не может быть, – вслух произнес Артемьев. – Сколько лет прошло, почти век. И вдруг этот юноша, говорящий на нескольких языках. Словно призрак, заплутавший между прошлым и настоящим. Невозможно поверить... Но какое сходство!

Иволгин перечитал лежащие перед ним бумаги. Не отрываясь, в волнении поднял трубку телефона внутренней связи, набрал номер.

– Капитан Добровольский, – ответили на другом конце после третьего гудка.

– Иволгин, – отрекомендовался майор. – Леша, срочно зайди ко мне. И сигареты захвати.

– Ты ж не куришь, Андреич! – изумленно воскликнул Добровольский.

– Я скоро колоться начну, – буркнул тот. – Давай в темпе, – и бросил трубку.

Через несколько минут дверь открылась:

– Разрешите, ваше благородие? – Добровольский вошел, лихо щелкнув каблуками и вытянувшись по стойке "смирно".

– Заходи, присаживайся, – угрюмо бросил Иволгин, не отреагировав на обычное приветствие Алексея. – Дай сигарету! – Он нетерпеливо вытянул руку. Закурив, хмуро взглянул на коллегу, подавая тому несколько листов бумаги со стола. – Вот, полюбуйся, результат экспертизы лингвистов.

Добровольский, среднего роста, сероглазый шатен, в прошлом чемпион области по самбо и дзюдо, тяжко вздохнул и погрузился в чтение. Минут через десять, внимательно изучив бумаги, он с кротостью дебила воззрился на майора:

– Андреич, а, може, он – шпиен?

– Ага, – зло откликнулся тот, – Троцкий, Бухарин и Тухачевский – в одном лице. Те тоже шпиены были – всех разведок мира. – Уловив завистливый взгляд Алексея, махнул рукой: – Да не косись ты! Дыми, если невмоготу.

– Премного благодарны, ваше благородие, – Добровольский с готовностью схватил со стола майора свою же собственную пачку, закурил.

– Леша, я понимаю, английский, на худой конец, китайский – вот они, китаезы, рядышком. – Иволгин подхватился и маятником заметался по кабинету: – Но французский! Фас... Черт, как там?

– Фарси, товарищ майор, – улыбаясь, подсказал Алексей.

– Я и говорю: фарси! – Он остановился: – Это где ж такой?

– В Афганистане, например, – блеснул эрудицией капитан.

– Во, душманов мне только здесь не хватало! И так все на голове сидят: убийство, видите ли, в городе. Результаты всем подавай! – Снова забегал он по кабинету. – Как-будто не уголовника пристукнули, а Горбачева. И даже имени этого спеца не знаем. Он, что, из космоса прилетел?

– Из Америки, – наобум ляпнул Добровольский. – Мы теперь с ней братья навек! Вот они и решили нам подсобить, с преступностью покончить.

– Леша, пусть мы – менты поганые, но не безмоглые же моськи. Хочешь, чтобы я поверил, что этот парень вот так, запросто, уделал Горыныча, взял "дипломат", припрятал, а потом башкой оземь грохнулся, как Василиса, надеясь голубем сизым воспарить?

– А был ли мальчик, Андреич?

– Был, Леша, был. Хор-р-рошие были деньги. Не наши, мадэ ин Америка, чтоб ей подавиться своим гнилым капитализмом!

На столе громко зазвонил телефон. Он недовольно поморщился и, обойдя стол, поднял трубку:

– Слушаю, майор Иволгин. – Выслушав, отчеканил: – Так точно, товарищ полковник! Сделаем. Хорошо, Михаил Спиридонович, обязательно все подготовим. – Но, положив трубку, свернул в направлении телефона увесистый кукиш: – Видал?!

Алексей отвернулся, сдерживая смех.

– Ну, нар-р-род! – прорычал майор сквозь зубы. – Готовим бумаги, Леша. Нашим полиглотом "сталинские соколы" озаботились. К расследованию "контору" подключают.

– Отдаем? – с сомнением спросил тот.

– Да щас! – огрызнулся Иволгин. – Я свои трупы, отродясь, в чужом огороде не хоронил. – Заметив улыбку капитана, поспешил предостеречь: – Но и вы у меня не очень-то резвитесь! Не приведи Бог, что утаим и "контора" дознается... Нас не то без пенсии, без штанов по Владимирке пустят. А кандалы, знаешь, куда приладят, чтоб звенели позаливестее?

– Обижаешь, Андреич, – заметил Алексей, поднимаясь.

– И вот еще что... – Иволгин с минуту размышлял. – ... Артемьев есть такой.

– Зав. нейрохирургией?

– Он. Чувствую, знает этот "мил человек" нашего парня.

– Может, "прессануть"?

– Леша, я тебя умоляю, – ухмыльнулся майор. – У него вместо позвоночника – рельса. Он за своего "пациента" костьми ляжет. А то и, лежа, не отдаст. Установите за ним наблюдение. Соберите все данные: друзья, знакомые, родственники, вплоть до Евы. Что-то там есть...

Сны цвета зеленого клена

... Бронзовые ручки, в форме волчьих голов, отбрасывали яркие блики от струившегося в окно солнечного света. В такие минуты ему казалось, что волки улыбаются. И совсем не страшным представлялся тот, настоящий большой, сильный и красивый зверь, находившийся сейчас по другую сторону двери. Он прислушался. Уловив осторожные, мягкие шаги, напрягся, и почувствовал, как радостно забилось сердечко, когда послышался негромкий вой и перекрывший его зычный голос:

– Сереженька, входи!

Мальчик, с силой надавив на ручку, распахнул двери и вихрем ворвался в комнату, спеша увернуться от кинувшегося к нему волка. Ребенок, смеясь, не чуя под собой ног, стремглав летел к стоящему у окна широкому и длинному столу, из-за которого навстречу ему поднимался высокий, седовласый старик, с благородной осанкой и ясными, голубыми глазами на красивом, с тонкими чертами, лице. Он на лету подхватил мальчика, в ту же секунду крепко обнявшего его за шею, при этом с детским, непосредственным пылом, не умолкая, кричавшего вертящемуся рядом волку:

– Не поймал, не поймал! Дедушка, Рогдай меня не поймал! – Ребенок отстранился, глянув на старика с обожанием и нежностью. И крепко поцеловал в щеку: – Деда, я сейчас умру – так я тебя люблю!

Тот бережно опустил его на пол. Но он, уже вцепившись в роскошный мех животного, заглянул зверю в глаза и с тем же чувством произнес:

– Рогдаюшка, не обижайся, что не поймал. Ты все-равно самый прекрасный, добрый, быстрый и смелый. Ты – лучше всех! – Зверь, полыхнув диковатыми глазами, доверчиво ткнулся носом в ладони мальчика. Ребенок с восторгом бросил взгляд на деда: – Посмотри, он – замечательный, верно?

– Верно, Сереженька, – кивнул старик с улыбкой.

Часы в кабинете начали бить четыре часа.

– В парк? – спросил старик.

Внук крепко взял его за левую руку, неперпеливо заглядывая в лицо. Справа встал волк. Так, втроем, они и вышли.

... Он не шел, а словно парил за ними следом, невидимый и бестелесный, как Ангел. Никогда прежде он не чувствовал столь обостренно это необыкновенное состояние легкости и гармонии, властвовавшее над ним теперь. Искалеченная плоть, отгородившись от реальности стеной бессознательности, погружалась в чистые, светлые и теплые воды озера памяти. Он плыл за ними, не касаясь земли, по широкой аллее парка, с радостью узнавая деревья и строения, впитывая чуть размытые акварельные цвета и формы старого поместья.

– Ты не устал, дедушка? – участливо спросил мальчик.

– Что ты, Сереженька, мы только вышли на прогулку.

– Бабушка не велела тебя беспокоить. Сказала, что ты заполночь работал. Но я так соскучился, – виновато проговорил он. Заметив нежный взгляд старика, успокоился. Но мгновение спустя, лукаво прищурившись, поинтересовался: – Опять с вирусами в догонялки играл?

– Опять, мой друг, – притворно тяжело вздохнул старик.

– Поймал?

– Да разве их поймаешь, Сереженька? Уж больно резвые да верткие. Совсем, как иные непослушные отроки.

Ребенок остановился, глядя на взрослого с непередаваемым отчаянием:

– Деда, тебе м-ль Жюльен нажаловалась? Но мне с ней никакого сладу нет. Она очень строгая и... придирается, – он опустил голову и закусил губу.

– Давай присядем, Сережа. – Они расположились на скамье, у их ног лег волк. – Неужели придирается? – строго спросил старик.

– Деда, ты не думай, я стараюсь! – мальчик прильнул к нему, крепко держа за руку. – Но никак мне грамматика не дается! – в отчаянии воскликнул он.

– Так уж и не дается? – улыбнулся старик.

– Зато по другим предметам – отлично. Я расстроил тебя? – его взгляд был полон печали. – Я обязательно исправлюсь, вот увидишь! Я же никогда тебя не обманывал, правда?

– Правда, Сережа, – обнял его, улыбаясь, старик. – Я верю тебе.

Ребенок понял, что прощен и, с надеждой взглянув на старика, попросил:

– Тогда расскажи мне про Харбин и Фудзядяни.

– Так ведь не раз говорил!

– Пожалуйста, деда. Ты всегда что-то новое вспоминаешь.

– Хорошо, но ты мне поможешь, – и вопросительно посмотрел на внука: Это было...

– ...Это было в начале века, – начал тот шепотом заговорщика, завороженно глядя в лицо деда. – В одна тысяча девятьсот десятом году. Ты заканчивал учебу в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. В это время в Харбине и его пригороде Фудзядяни вспыхнула эпидемия чумы. Экспедиция русских врачей, во главе с Даниилом Кирилловичем Заболотным, отправилась в Маньчжурию...

– ... Вместе со мной, – подхватил рассказ старик, – поехал и мой лучший друг – Степа Артемьев. В те годы в Маньчжурии свирепствовала легочная форма чумы – одна из самых опасных и страшных. Потом уже подсчитали, что от эпидемии умерло более шестидесяти тысяч человек. Среди них были и русские врачи, фельдшеры, санитары, прачки.

Кроме русских, из Парижа приехал бактериолог Жерар Мени. К сожалению, он тоже стал жертвой чумы. В этой экспедиции было много студентов. Все понимали, что болезнь может коснуться каждого из нас, но слишком велико было желание помочь несчастным. Местное население, надо сказать, Сереженька, пребывало в страшной нищете. Люди жили в грязных, убогих фанзах. Однажды, в одной из них, местный врач обнаружил среди тряпья восьмилетнего китайского мальчика. На тот момент в фанзе находились трое больных чумой и восемь умерших, среди которых была и мать мальчонки. А он был здоров! Потом Ян-Гуяма, так его звали, усыновил Даниил Кириллович.

Китайцы сперва отнеслись к нам подозрительно и настороженно. Зато потом отношения между нами переросли в искреннюю дружбу. Они очень трудолюбивы, терпеливы и радушны. Бывало, самих от голода и невзгод качает, а нам тащат кули со снедью. И сильно переживали, когда из наших кто умирал... – Старик замолчал, устремив вдаль печальный взгляд. – ... Да, вздохнул он, – много наших тогда умерло. Помню Володю Михель из Томска. Он добровольцем приехал, с десятью студентами. Веселый был, неунывающий. С китайцами быстрее всех сошелся. Любили они его. Илюшу Мамонтова помню. Он только закончил Военно-медицинскую академию, всего на два года старше меня был. И очень талантливый врач. А Аннушка Снежкова, сестра милосердия... Как ее забыть? Сутками от больных не отходила. Случалось, мужчины от усталости с ног валились, не выдерживали. А она, словно дух святой: ни есть, ни спать, – все около чумных. Вскорости и сама слегла. А следом – Степа...

По сию пору диву даюсь, как он выжил. Сила воли у него была недюжинная. Чума, и та, бессильна оказалась. Он и в бреду все зубами скрипел и кричал: "Что, пришла, Пиковая Дама? – это он чуму так величал. Врешь, гадина, я еще с тобой повоюю!"...

– Деда, расскажи, как ты спас его, – подал голос мальчик.

– Да, что, спас, – отмахнулся старик. – Дружили мы крепко, Сереженька. По-настоящему, по-мужски. Случись что, и он бы, не раздумывая, меня на себе семь верст нес. К тому же... – старик смущенно глянул на внука: – ... барышня нас одна очень ждала из этой экспедиции.

– Расскажи, деда! – глаза мальчика загорелись нетерпением. – Вот, видишь, новое вспомнил. – Как ее звали?

– Варенька Измайлова. Мы в нее оба влюблены были, но она сердце свое Степану отдала. Не мог я дать ему умереть, потому как и Варенька не перенесла бы.

– А, может, тогда она бы с тобой осталась, – с детской непосредственностью рассудил ребенок.

Старик с интересом взглянул на него:

– Как бы ты поступил, Сережа?

Мальчик задумался:

– Не знаю, деда. Если по справедливости: лучше, чтобы ты Степана спас, а Варенька за это свое сердце тебе отдала.

Старик грустно улыбнулся и проговорил:

– Делая добро, Сережа, нельзя быть корыстным даже в самых тайных и сокровенных своих помыслах. И еще.. У тебя, случись пожениться нам с Варенькой, были бы другие отец и мать, и бабушка. Да и ты другой бы был.

– Деда, – мальчик бросил на него мимолетный взгляд, – а бабушку ты любишь больше или меньше, чем Вареньку Измайлову?

– Однако... – покачал головой старик, невольно хмыкнув. Но ребенок не сводил с него испытывающего взгляда и ждал ответа. – Их нельзя сравнивать, Сережа, – осторожно проговорил он. – Варя – это звезда моей юности, а Полина – солнце всей жизни. В двадцатые годы, когда я покинул Россию, мне казалось, что жизнь кончена. Но на свое счастье я встретил Полину, твою будущую бабушку...

– А почему она часто говорит, что у нас – корни березы, а крона клена?

– Потому, Сереженька, что нашей семье удивительно повезло: у нее две Родины – Россия и Канада. Первая – дала жизнь, вторая – наполнила ее смыслом.

– Деда, я хочу увидеть Россию, – задумчиво проговорил мальчик.

– Когда-нибудь ты обязательно там побываешь, – убежденно сказал старик. – Но всегда должен помнить, что родился в Канаде.

– Дедушка, – не унимался ребенок, – а что главнее: корни или крона?

– Главное, друг мой, чтобы дерево приносило пользу. Покинув березовый край, я шел по жизни, не ощущая ее запаха и вкуса, видя впереди лишь глубокую пропасть. И, подойдя уже к самомому ее краю, увидел раскидистый зеленый клен. Вот тогда я понял: в моей жизни еще могут быть и зеленая весна, и очарованная осень, и жаркое лето. – Он взглянул в расширенные глаза внука, и, испытывая глубокое волнение, дрогнувшим голосом закончил: Запомни, Сережа, человека могут лишить Родины, но только он сам решает, каким будет гимн его последующей жизни: реквием прошлому или еще и романсом любви будущему.

Стоя за нагретой солнцем спинкой скамьи, он – невидимый и бестелесный, как Ангел, взглянул в глубину аллеи и внезапно заметил, пока вдалеке, но уверенно идущих по ней людей. Сидящий у ног старика и ребенка зверь медленно повернул лобастую, большую голову в том же направлении. Глаза его угрожающе блеснули. Он поднял вверх оскаленную морду и протяжно завыл. Но двое на скамье не обратили внимания, ибо были в ином измерении – в прошлой, такой далекой, почти идиллической, реальности. Волк жил и действовал в его нынешнем сне, а потому резко вскочил. Упругие мышцы стремительно толкнули мощное тело в прыжок. Зверь был стражем его волшебной страны и хотел защитить его от будущего... Но не смог. И многодневным, неотступным кошмаром на Ангела в упор взглянули глаза генерал-майора Кавасимы Киоси...

Он вздрогнул во сне и открыл глаза. В окружавшей его реальности ничего не изменилось. Это был мир света и звуков, чуждых и непонятных ему. Поэтому он вновь, как в высшее блаженство, погрузился во тьму, где его ждали сны цвета зеленого клена...

Глава вторая

Пассажир, сидевший на переднем сидении черной "Волги", казалось, безучастно и равнодушно взирал на проносящиеся за окном улицы города областного центра. Но он любил этот город, через который издавна пролегали пути в Приамурье и на Дальний Восток.

Осенью 1653 года один из русских землепроходцев основал у места слияния двух сибирских рек первое поселение – Белоярское зимовье. Оно оказалось на важном пути, соединившим центр государства с его новыми владениями. Рядом проходил водный путь по Ингоде и Шилке. К концу 17 века на месте зимовья раскинулась уже слобода, в вскоре был выстроен и острог. Сюда в 1827 году сослали участников декабрьского восстания на Сенатской площади в Санкт-Петербурге. Ко многим из них, спутя время, приехали жены. Позже появилась улица, названная в их честь Дамской, на которой стояли дома, выстроенные семьями декабристов. И по сей день в городе существует церковь, которую они некогда посещали.

С образованием в 1851году Забайкальской области, Белоярск стал ее центром. В нем же расположилось и управление сформированного Забайкальского казачьего войска.

Находясь в верховьях водной системы Амура, город контролировал все пути на Амур. В середине 19 века, в период колонизации русскими Дальнего Востока, отсюда нередко уходили целые караваны барж и плотов с войсками, преселенцами и необходимыми в пути и на новых местах припасами и скотом.

С проведением железнодорожного пути через Белоярск до Сретенска, а позже – через Маньчжурию до Владивостока, в развитии города многое изменилось. Он стал крупнейшим транспортным узлом Забайкалья, получив контроль над двумя путями – на Амур и в Китай. Город расширялся и строился, постепенно прирастая жилыми и промышленными районами.

Во время революции здесь была создана своя Республика, а в двадцатых годах город стал столицей Дальневосточной Республики. До нынешнего времени с этой местностью связано немало загадок, относящихся преимущественно к тайнам так и не найденных кладов адмирала Колчака, атамана Семенова и барона Унгерна.

Теперь же за окнами машины виделся красивый, современный город, раскинувшийся в живописных долинах рек Читы и Ингоды, амфитеатром поднимающийся по отрогам хребта Черского.

Пассажиром "Волги" был начальник городского управления КГБ Малышев Роман Иванович – мужчина, чей возраст подошел к отметке полувекового юбилея. Высокий лоб пересекали две глубокие морщины. Такие же шли от крыльев носа к уголкам резко очерченных губ. Лицо Малышева казалось слегка удлинненным, но густые, с признаками седины, черные волосы почти скрадывали это впечатление. Самыми примечательными в его настоящем облике являлись глаза – одновременно умные, волевые, но с едва уловимым оттенком горечи и тоски. Подобное выражение нередко можно встретить у хищников, волею судьбы оказавшихся в тесных клетках и вольерах, с природной мудростью осознавших, что их статус сильных духом, но пленников – навсегда, до самой смерти.

В сущности, любой общественный строй и порожденные им государственные системы – те же клетки, в которых есть свои "львы", "зайцы", "гиены", свои "серпентарии".

Уже несколько месяцев Малышев жил с ощущением неминуемо надвигающейся катастрофы. Ему представлялось, что он находится в поезде, которым управляют враз сошедшие с ума обслуживающие его машинист, помощники и далее – начальники вокзалов, диспетчеры, смотрители, стрелочники. Не покидало предчувствие, что где-то впереди этот многотонный состав, на первый взгляд, прочно сцепленный и соединенный в пятнадцать вагонов, обязательно врежется в тупик, оканчивающийся чудовищным провалом, знаменующим собой конец света.

Роман Иванович гнал прочь подобные мысли, пытаясь найти им убедительные контраргументы. Но чем больше анализировал, сопоставлял и размышлял, тем зримее и отчетливее формировался в сознании образ несущегося к неизбежному крушению состава. И все можно было объяснить, ко всему приспособиться, если бы не одно "но": этот поезд олицетворял для Малышева его Родину – Советский Союз. Он сросся с его стальным каркасом, был намертво к нему припаян. Не только убеждениями, идеологией, десятилетиями службы, но, в первую очередь, ощущением себя, как частицы огромного и неделимого целого. Хотя "целое" уже скрипело, шаталось, угрожающе надламывалось, ослабленное разъедавшей его коррозией предательства, амбиций, жаждой славы и желанием бездарных "машинистов" прибыть к вокзалу Истории непременно по первому пути. А на вокзале, в нетерпении повизгивая, кликушествуя и кривляясь, уже стояли толпы "встречающих", готовые под улюлюканье и свист закидать прибывающий состав отнюдь не цветами, а комьями грязи. Толпа выла и неиствовствала, жадно предвкушая кровавый, роковой финал.

Малышеву на память пришли некогда прочитанные строки:

"Еще ложатся на уста слова любви.

И дышит миром ночь. Покой и сон окрест...

Но поутру родятся Храмы-на-крови,

И кто-то снова, восходя, возьмет свой крест..."

" До каких пор нас из огня в полынью кидать будет? – думал он с досадой. – Испокон века в раскорячку стоим, между Западом и Востоком. За столько лет никак определиться не можем. Запад нас никогда за равных не признает. Бояться будет, уважать – нет. Мы для него – варвары, были, есть и останемся. Блок правильно подметил: "как послушные холопы" держим щит между Западом и Востоком. Сколько раз этот "щит" спасал и тех, и других.

Почему же сами себя не ценим, не любим? Как бездомные собаки, все норовим к какому-нибудь подворью прибиться, кусок с барского стола выпросить. И страшными становимся, когда нас по башке как следует вдарят и пена кровавая с клыков закапает. Тут мы разом память обретаем: и поле Куликово, и Бородино, и прорыв Брусиловский, и Сталинград... В махании палицей равных нам нет. Франция – вином славится, Италия – макаронами, Голландия – цветами и коровами, – все вроде делом заняты. Мы, как на вокзале, от поезда до поезда время пересиживаем – от войны до войны. Только от одних отмахались, глядь – другие на очереди. Чего они все прутся-то сюда?! Но и мы без войны уже не можем – как зараза в крови.

Спрашивается, в Афганистан какого черта полезли? Они там до сих пор деревянной сохой пахали – и счастливы были. А мы им решили социализм на чалмы – с вертушек и из стволов. Заигрались "рулевые"! – Он мысленно крепко выругался. – Некогда им сесть и спокойно учебник истории почитать, для девятого класса. А ситуация сейчас, как накануне первой русской революции, после поражения России в русско-японской войне. Это первая ласточка была крушения Великой империи... Бросить бы все к чертовой матери и на пенсию! подумал раздраженно. – Надоело! Вот закончим "дело Свиридова" и уйду."

Приехав в управление и пройдя в кабинет, Малышев вызвал Стрельцова.

– Присаживайтесь, Владимир Александрович, – пригласил он вошедшего.

Это был темноволосый, чуть выше среднего роста, тридцатипятилетний мужчина, в чертах лица которого просматривались гены не только издавна поселившихся в этих краях переселенцев из средней полосы России, но и местных народностей.

Группа Стрельцова всего два дня занималась расследованием преступления, где наряду с откровенной уголовщиной, выявились обстоятельства, заинтересовавшие и их ведомство. Главными были два аспекта: первый – упоминание в материалах дела о большой сумме в валюте, второй личность подозреваемого в убийстве.

– Что нового по "делу Свиридова"? – хмуро спросил Роман Иванович.

Стрельцов открыл принесенную с собой папку:

– Портрет подозреваемого, реконструированный по снимкам с места происшествия, был предъявлен работникам аэропорта. Некоторые подтвердили, что видели похожего человека 25 февраля в промежутке между 16 и 16.30. На это время приходится рейс из Ашхабада. Мы проверяем списки пассажиров. В Туркмению вылетел Казанцев, чтобы на месте встретиться с членами экипажа, которые сейчас работают на другом направлении.

– Что по валюте? Откуда вообще взялось упоминание о сумме в пятьсот тысяч долларов?

– Мы думаем, в "дипломате" Свиридова была не собственно сумма, а ее эквивалент.

Малышев с интересом взглянул на подчиненного.

– Буквально вчера вечером, – продолжал тот, – Свиридова по фото опознал работник кооператива "Каблучок" Сумакин. Он находится недалеко от места преступления. С его слов, около 17 часов в мастерскую вошла молодая женщина, попросив передать знакому стопку книг. Объяснила тем, что, планы у нее изменились и нет времени занести самой, но она договорилась, что оставит их в "Каблучке". Книги были завернуты в плотную, коричневую бумагу и перевязаны шпагатом.

– Там, действительно, были книги?

– Сумакин оказался человеком честным и не любопытным.

– Жаль, – со вздохом заметил Малышев, но тут же спохватился: – Редкие качества в наши дни. И что же Свиридов?

– Появился примерно через час. Забрал книги, дал Сумакину "за труды" десять рублей, поблагодарил и вышел. Книги положил в "дипломат". По словам сапожника, абсолютно пустой.

– Он был на машине?

– Выйдя, якобы, остановил частника. – Сумакин заметил через окно.

– Значит, книги. Предположительно... Что же это за "книги" на такую сумму? – вслух рассуждал Малышев, барабаня пальцами по столу. – Он ведь был очень образованный, этот Свиридов, а, Владимир Александрович?

Стрельцов кивнул.

– А если предположить, что это были, скажем, иконы?

– Мы проверяем и эту версию. Свиридов считался признанным знатоком антиквариата. Но по нашим данным и агентурным сведениям, за последнее время предметы старины на такую сумму нигде не всплывали.

– Что с его людьми?

– У него было два доверенных лица – Франк и Мухин. Их ищут не только мы и милиция. Весь криминалитет области. Есть две версии на этот счет: либо убиты, как и Свиридов; либо замешаны в его убийстве и теперь скрываются. Это, к сожалению, пока все, – подвел итог Стрельцов.

– Владимир Александрович, вам не кажется странным, что нашим подопечным в больнице никто до сих пор не поинтересовался? Кстати, как он?

– Без изменений, – покачал головой Стрельцов. – Врачи утверждают: безнадежен. Есть заключение главного нейрохирурга города Артемьева, в котором говорится о необратимых изменениях мозга. Сильный удар о бордюр оказался для него роковым.

– Его, если не ошибаюсь, нашли на соседней улице?

– Так точно, – подтвердил Стрельцов. – При нем оказалось оружие с его отпечатками пальцев, из которого и был убит Свиридов.