Текст книги "Джума"

Автор книги: Гарри Зурабян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Зурабян Гарри
Джума

ГАРРИ ЗУРАБЯН

ДЖУМА

Самый крупный в мире золотой клад, страшный штамм чумы, изобретенный в военных лабораториях, невероятное и загадочное переплетение обстоятельств, какие только возможны в жизни человека, падение в пучину самых низменных страстей и восхождение на самые высшие ступени чести и благородства, – все это удивительным образом сошлось в одной точке – город Белоярск и в одной судьбе – Сержа Рубецкого, потомка известного в России княжеского рода, поставленного трагическим роком перед жестким выбором: "береза" или "клен"? Россия или Канада?

Я всего натерпелся, поверь!

Как затравленный, загнанный зверь,

Рыскать в поисках крова и мира

Больше я, наконец, не могу

И один, задыхаясь, бегу

Под ударами целого мира.

Поль Верлен

ПРЕДТЕЧА

1347 год. Северное Причерноморье, Каффа.

... Я бреду меж многочисленных костров, красными и желтыми цветами раскинувшихся по черному лугу ночи. Я слышу незнакомую гортанную речь, приглушенные крики и смех, ржание лошадей, чувствую запах приготовленного в котлах мяса, – все это резко вонзается в мозг, заставляя откликаться каждую клетку и нерв.

Я никогда здесь не был, но почему-то знаю, что произойдет завтра. Словно передо мной, доступный лишь моему видению, от земли до неба развернут громадный холст, на котором, сменяя друг друга, мелькают кадры хроники, повествующие о чудовищных событиях.

Я вижу последнюю ночь двух материков – Европы и Азии: восточных сатрапов, западных монархов; их роскошные дворцы; свиту, где каждый надежно прикован друг к другу цепями интриг, жаждой золота и чинов; вижу бесконечную вереницу народов Европы, едва ступивших в мрачный тоннель средневековья, с пока незажженными , но уже сложенными в поленницы и обложенными снопами хвороста аутодафе; вижу восточных мудрецов, агатовыми глазами пытливо вглядывающихся в тайны мироздания; правителей и простолюдинов: веселых и грустных, влюбленных и отчаявшихся, погруженных в глубокие раздумья и предающихся порокам, – я вижу их всех – миллионы уже обреченных...

Солнце медленно поднимется из-за горизонта моря. Будто форштевнем рассечет сапфировые воды залива, в сладостной, утренней истоме прильнувших к прохладным камням крепостных башен города. На смуглом лице хана отразится коварная усмешка. Много дней и ночей он безуспешно осаждает Каффу, за стенами которой лежит золото удачливых в торговле и хитрых генуэзских купцов. Хан поклялся взять золото и он сдержит клятву. Сегодня на приступ пойдут не живые, а мертвые.

Спустя несколько часов, хан бесстрастно смотрел, как распухшие, почерневшие тела его воинов, умерших в лагере, катапульты стремительно перебрасывают через крепостные стены. Во главе отряда мертвецов в город входила Джума, чтобы начать свою самую страшную в истории жатву смерти.

Я знаю, что никогда здесь не был, а, значит, ничего не смогу изменить, ибо путь мой по дорогам этого века – лишь в памяти хромосом. Но теперь я знаю исток и начало.

Впервые в мире использование чумы для истребления людей при ведении боевых действий в качестве бактериологического оружия было применено в 1347 году при осаде Каффы золотордынским ханом Джанибеком. Спасаясь от эпидемии, жители на кораблях бежали в Геную. Оттуда, небывалая по размаху, масштабам и последствиям пандемия чумы начала свое шествие по странам Евразии. С 1347 по 1351г.г. число погибших составило 75 миллионов человек.

1920 год. Восточный Крым, г. Керчь.

Степан, не останавливаясь, проверился. Сомнений не осталось: за ним следили. "Обидно, – подумал Артемьев, – в город вот-вот войдут наши. Если меня сцапает контрразведка, шансов остаться в живых не будет." У него за плечами были годы революционной борьбы, строжайшей конспирации. И ни одного дня в ссылке или на каторге. Он умел мастерски уходить от погонь, засад и слежки, максимально используя данный от природы и тренированный годами хладнокровный, практичный ум. Его подпольная кличка "Тень" о многом говорила как соратникам, так и сотрудникам тайного политического сыска в Российской империи.

Артемьев прибавил шаг и вдруг резко свернул на широкую Воронцовскую улицу, надеясь затеряться в людском водовороте. По ней, стиснутой домами-скалами, ударяясь о пороги паники и хаоса, текла людская река, круто обрывавшаяся у пристани, где на фоне свинцовых волн и затянутого тучами пасмурного неба четко вырисовывались 305-миллимитровые орудия линкора "Императрица".

Степан незаметно оглянулся. Держали его, хоть и на расстоянии, но профессионально плотно и цепко. Единственная надежда – уходить нагло и дерзко, как, впрочем, не раз бывало. Он перешел на другую сторону улицы, где точно знал есть дом с черным входом, выходящим в лабиринты проходных дворов. Артемьев готов был взяться за ручку дверей парадного, когда увидел рядом стройного, моложавого офицера, по-видимому, направлявшегося в этот же подъезд. На мгновение их взгляды встретились и Степан вздрогнул. Офицер, глядя ему за спину, каким-то внутренним чутьем разгадал в толпе и "сопровождающих", и саму ситуацию. Со стороны могло показаться, что эти двое неожиданно столкнулись и даже в царящей вокруг суматохе не желают пренебречь нормами вежливости и учтивости. На самом деле, их заминка длилась не более нескольких мгновений. Офицер быстро распахнул двери парадного, пропуская Степана, который тотчас почувствовал в руке маленький предмет.

– Третий этаж, дверь направо. Я их задержу, – выдохнул офицер торопливо, на одном дыхании. – А теперь – бей! – взволнованно выкрикнул он, обращаясь к Артемьеву.

Но тот, будто не слыша, продолжал в волнении переводить взгляд с офицера на маленький ключ в своей ладони, отказываясь вот так просто поверить в эту странную, почти мистическую, встречу.

– Да бей же, черт тебя возьми! – И офицер неожиданно сам сильно ударил наотмашь рукой по лицу Степана.

Проведенный следом ответный удар возымел поистине ошеломляющее действие. Лицо офицера, как кипятком, опалило жгучей болью; голова резко дернулась назад, едва не слетев с плеч. Он нелепо взмахнул руками и отлетел к дверям парадного, которые уже распахивали настежь "сопровождающие". Споткнувшись о его распростертое тело, они потеряли какое-то время.

– Ваше благородие... – в замешательстве воскликнул один из шпиков, пытаясь его поднять. – Где он?

– Там, – сквозь зубы выдавил офицер, рукой указывая на скрытую лестницей дверь черного входа. – Он, не без труда, поднялся. Глаза его налились бешенством: – Сволочь! – заорал, должно быть, вкладывая в слова всю свою душу. – Поймать! Задержать!

Агенты, отталкивая друг друга, с готовностью ринулись в указанном направлении. Когда трое выбежали, последний внимательно взглянул на офицера.

– Вам помочь?

– Я – не смолянка, сударь, – раздраженно поморщился тот, вытирая белоснежным платком кровь с лица. – И уже спокойнее добавил: – Но все-равно благодарю. – Сделал небрежный жест рукой: – Ступайте.

– Капитан Лохматовский, контрразведка, – представился его визави. Извините, господин полковник, разрешите взглянуть на ваши документы.

– Вы забываетесь, сударь! – глаза офицера гневно блеснули, но он тотчас подавил в себе ярость, встретив изучающий взгляд умных, проницательных глаз капитана.

– Что здесь произошло? – ровным и невозмутимым голосом спросил тот.

– Этот человек показался мне подозрительным. Я тоже попросил его предъявить документы, – пояснил полковник, тщательно вытирая руки от крови. – Результат вы имеете честь лицезреть, – с иронией закончил он.

Затем, с досадой оглядев испачканный мундир, осторожно достал документы и, с вызовом глядя на Лохматовского, предъявил. Тот внимательно их просмотрел и вернул:

– Еще раз прошу прощения, господин полковник. Но вы должны понять: служба. Это был очень опасный преступник. Проявить к нему сочувствие или оказать помощь – было бы в высшей степени неблагоразумно, – произнес капитан выразительно, с явным подтекстом.

– Сударь, – в глазах полковника промелькнула горечь, – пока мы живем на этой земле, мы все – преступники. И, возможно, лишь после смерти станоновимся праведниками... – разбитое лицо осветила грустная улыбка, ... потому, что уже никому и никогда не сможем причинить зло. Честь имею, господин капитан, – офицер слегка склонил голову.

Контрразведчик сверлящим взглядом смотрел в спину поднимающегося по лестнице человека. Он был уверен: сбежавший "объект" они безнадежно упустили. Капитан был хорошим контрразведчиком и догадывался, где именно в данный момент тот может находиться. Но знал и то, что в город через сутки-двое, максимум – трое, войдут "красные". А, значит, эти поиски и суета – не более, чем судороги, тщетная попытка оставить за собой последнее слово. Слово, канувшее в пустоту и уже ничего не способное изменить.

Постояв в раздумье, он решительно направился к дверям парадного. Выйдя на Воронцовскую, глубоко вдохнул, пытаясь заглушить и подавить в себе тоскливое и пронзительное чувство личной вины, порожденное так и неразрешенным вопросом: "Для чего в последние дни в городе появился "товарищ Тень" – специалист по диверсиям и экспроприациям?"

Лохматовский все дальше уходил от дома, где в одночасье полковник из лазарета, с известной всей России, легендарной фамилией, оставил недописанной одну из страниц в книге его судьбы. У капитана возникло непреодолимое желание обернуться. Оно было интуитивным, но притягивало и пугало одновременно. Резко оглянувшись, он с каким-то злобным торжеством отметил, как на третьем этаже покинутого им дома на двух окнах поспешно задергивают тяжелые, плотные шторы.

"Я оказался прав, – мысленно усмехнулся Лохматовский. – Не поздно вернуться и прикончить эту "красную" сволочь. Красную... – Капитан вспомнил окровавленное лицо полковника: – Зачем он это сделал, если отплывает на "Императрице"? Или... решил остаться?"

Оставив без ответа обращенные к себе вопросы, капитан – сначала деникинской, а потом и врангелевской контрразведок, шел прочь от дома по быстро пустующей Воронцовской, не догадываясь, что в эти минуты на пути зла встало Провидение, сохранив жизнь не только ему, но и десяткам, сотням других. Цепочка, с прочными, казалось, звеньями Великого Противостояния, в этом городе, в это время и для этих людей уже разорвалась...

... – Ну, здравствуй, Сергей, – Артемьев, замешкавшись, нерешительно протянул руку. – Спасибо. Я этого не забуду.

– Здравствуй, Степан, – офицер ответил крепким рукопожатием. – Проходи в гостинную. Я только в порядок себя приведу.

– Все такой же, – улыбнулся Степан, – князь Рубецкой! Сергей... – он замялся, – ... Прости, что саданул сгоряча. – И, потирая до сих пор багровеющую щеку, добавил: – Но и у вашего благородия ручки – не белошвейки.

Тот взглянул пристально и внезапно процедил сквозь зубы:

– Ты не представляешь, как я устал жить! Иногда кажется, я давно умер и иду по дорогам бесконечного ада, о котором великий Данте и не подозревал! – Он поспешно вышел из комнаты.

Пока Артемьев разглядывал обстановку, Рубецкой вернулся. Лицо его опухло, под глазами и возле носа проступила синева.

– Нос не сломал? – участливо спросил гость.

– Ерунда, заживет, – отмахнулся Сергей, расставляя на столе питье и нехитрую закуску. – Извини, – он кивнул на хрустальный графин, – но господа офицеры нынче пьют спирт. Самое подходящее средство на пиру у чумы. Мы ведь покойники, Степа. Не "белая гвардия", а гвардия мертвецов. – Рубецкой разлил по стопкам спирт, жестом пригласил гостя к столу.

Артемьев нерешительно произнес:

– Сережа, я тебе бесконечно благодарен и признателен, но, думаю, мне лучше не злоупотреблять твоим гостеприимством.

– Они больше не вернутся, – по-своему понял тот его сомнения. – Не до тебя им теперь... товарищ "Тень".

– Да верю я тебе! – вспылил Степан. – Я другое имел в виду.

– Тогда не стой, присаживайся, – хозяин поднял свою стопку: – За встречу, Степан и... за веру!

Они чокнулись, выпили, положили в тарелки закуску. Рубецкой ел, временами морщась и Степан украдкой бросал на него сочувствующие взгляды. Налили по второй. Хозяин дома выжидающе глянул на гостя.

– Сергей, я не предлагаю победных тостов. Неуместны они здесь. Давай выпьем за наше прошлое, князь? За то далекое, в котором мы мечтали избавить мир от чумы, – он обезоруживающе улыбнулся.

– Умерло оно, – со вздохом откликнулся Рубецкой. – А, значит, выпьем, не чокаясь.

Некоторое время ели молча, искоса бросая друг на друга изучающие взгляды. Наконец, Артемьев решился.

– Сережа, – он постарался придать голосу как можно больше искренности и дружелюбия, – если я могу чем-то тебе помочь... – Степан враз смолк, встретив полный презрения взгляд сидящего напротив человека.

Рубецкой резко поднялся из-за стола, едва не уронив стул. Порывисто зашагал по комнате, затем остановился у окна, побелевшими пальцами сжимая отдернутую штору и глядя на улицу.

– Вот вы уже и раздаете почести и милости, – заговорил глухо, еле сдерживая гнев. – Не победив, не встав на ноги, создаете свою свиту избранных. Избранных вами, заслуживающих вашего доверия. Которые будут преданны исключительно вам. – Он повернулся: – А остальные?! Остальными займется Ревтрибунал?!

– Мы защищаем революцию, – тихо, но жестко парировал Степан.

– Ре-во-лю-ция, – на лице Рубецкого мелькнула горькая усмешка. – От кого же вы ее защищаете? От собственного народа?

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду контрреволюцию, – не сдавался гость.

– А что, по-твоему, контрреволюция? Или – кто? – горячился Сергей. На мне мундир белого офицера. И я горжусь им! Горжусь мундиром армии, не однажды защищавшей Отечество, и не только его. Я – кто? Тоже контрреволюция?! И таких, как я – сотни, миллионы. Вина наша лишь в том, что мы присягнули царю. Ответь мне, Степан, разве могут быть котрреволюционерами те, кто присягнул монарху, вере своей и Отечеству?! Знаешь,что меня пугает в вас? Вы объявили войну людям, доказавшим свою верность убеждениям. Пойми, нельзя от нас требовать большего и невозможного. В жизни мужчина дает много клятв, но присягу принимает только один раз. А самое ужасное: вы объявили войну своим соотечественникам. У страны, начинающий свою историю с братоубийственной войны, будущего нет. Вы начали с гонений и проклятий, этим вы и закончите. Вы нарушили баланс добра и зла, переступив роковую черту, где действуют уже не человеческие законы, а нечто более могущественное и совершенное. Ты же естествоиспытатель, Степан, врач, и должен понимать: свой баланс природа сводит сама, без суеты и потуг homo sapiens выглядеть и впрямь разумными.

– Но, позволь заметить, и ты должен понимать: когда начинается гангрена, для спасения организма необходима ампутация пораженного органа.

– Чтобы принимать подобные решения, надо быть хирургом, а не мясником, – парировал Рубецкой, присаживаясь к столу и разливая спирт.

– Выходит, по-твоему, мы – мясники?! – всплеснув в негодовании руками, вскочил теперь Артемьев. – А ты представляешь, что проделывают с людьми твои собратья по мундиру в контрразведке? Кожу живьем сдирают!

– Сядь, Степан, – устало проговорил Сергей. – Вы-то, положим, не с одного-двух, со всей России-матушки содрали.

– Вот так, значит, – Степан лихо опрокинул стопку, отщипнул немного хлеба. Волнуясь, скатал из мякиша шарик и нервным жестом отправил в рот.

– Иначе не выходит, – вздохнул Сергей. – Пойми, ни одна страна в мире не жила почти тысячу лет в рабстве. Вдумайся: в рабстве! Сначала татаро-монгольское иго, потом – крепостное право. А вы людям, почти не мыслящим жизнь без рабства, решили сразу дать все: равенство, свободу, мир, землю. Они не будут знать, что с этим делать. Сначала их надо научить этим пользоваться.

– Зато вы знали – что делать и как пользоваться! – зло огрызнулся Степан. – Царь, вера, Отечество – пафос и слова! Не ради них вы взялись за оружие. Вас лишили рабов, выбили из-под ног опору и смысл жизни распоряжаться чужими судьбами, определяя им место слуги, прачки, кухарки, рабочего или крестьянина. Вы не можете свыкнуться с мыслью, что ваши бывшие рабы оказались достойны вас, что они такие же люди, как и вы.

– Это меня и настораживает, – ничуть не смутился Рубецкой. – Что бывшие холопы окажутся под стать своим бывшим хозяевам. Когда вы покончите с нами, непременно примитесь друг за друга, только с большими алчностью, жестокостью и коварством. Какие возможны лишь в среде рабов.

– Не думал, что ты способен так ненавидеть, – упрекнул его Артемьев.

– За что же мне любить вас? – с горечью произнес Рубецкой. – Вы мечтаете о мировой революции и, прикрываясь высокими идеалами, истребляете своих братьев, вынуждаете их покинуть Отечество, навечно обрекая на скитания и унижения. Кто дал вам право делить нас на "нужных" и "ненужных" для России?! – Сергей вновь встал. Заходил по комнате, не в силах справиться с охватившим его волнением: – Ты даже представить себе не можешь, что творится в моей душе. – Он уперся руками в стол и заглянул в глаза Артемьву. Тот невольно отшатнулся, поразившись разлитой в его взгляде болью. – Страшно? А ты смотри. Смотри и помни! Дав свободу одним, для других вы "милостиво" распахнули ворота тюрьмы, в которой до самой смерти будут греметь кандалами памяти наши души. Мы нынче, как призраки, разбредемся по свету, еще не одно десятилетие пугая его тоскливым, волчьим воем. Мы – никто. Состояния, богатство, чины, – их всегда можно нажить и заслужить. А Россия? Ее не отломишь на память, в акцию не переведешь и в саквояже с двойным дном не вывезешь, – масштаб не тот. – Он помолчал и продолжал: – Но и вы долго не продержитесь. Рано или поздно вам предъявят счет.

– Уж не вы ли? – не скрывая сарказма, язвительно спросил Степан.

– Бог, – последовал короткий ответ Рубецкого.

– С каких пор ты стал верующим? Раннее за тобой подобного не водилось, – усмехнулся Артемьев.

– Раньше за мной, Степан, многого не водилось. – Взгляд Сергея стал задумчивым и отрешенным. – Иногда мне кажется, перешагнув рубеж этого страшного века, мы второпях не заметили нечто важное и главное, ценное и очень необходимое нам всем. И нельзя уже вернуться, а эта невозможность изменить, ощущение утраченного безвозвратно – ужаснее всего. Как эпидемия чумы... Она, как пал в степи, опустошает огромные пространства, а мы, жалкие и беспомощные, плетемся, не поспевая, за ней в своих убогих кибитках-лазаретах. Весь этот проклятый век пройдет под черным флагом чумы. И, как всегда, будет не хватать лазаретов. Зато будет много вождей, готовых откупиться миллионами жизней свободных, но все-таки рабов. И больше всего в России. Это и будет тот самый счет от Бога. Нам всем.

– Сергей, – в голосе Артемьева послышалось искреннее сочувствие, – я понимаю: в тебе говорят обида и боль. Но это еще не проигранная судьба. Ты – врач. Можешь остаться, принести пользу. Тебя никто не гонит и для тебя всегда найдется место в новой Россиии.

– В том-то и дело, Степан, что я – осколок той, старой, России. Нынче смутное время, но когда-нибудь оно, конечно, закончится. Не будет ни хаоса, ни разрухи. – Его взгляд стал острым и пристальным: – Но будет другое... Кто-то, наевшись с запасом свободы, равенства и братства, непременно заскучает. Распахнет осоловелые глазоньки, оглядится кругом и завопит в патриотическом угаре: "Враг! Я вижу его! Чувствую!" Он будет визжать столь правдоподобно и самозабвенно, что заставит поверить в свой бред сбежавшуюся на вопли толпу. Вот тогда, Степан, – проникновенным голосом закончил Рубецкой, – мне вспомнят все: белую кость, голубую кровь и этот мундир.

– Боишься? – напрямую спросил Артемьев.

– Боюсь, – честно ответил Сергей. – Не смерти. Боюсь умереть с клеймом "врага России". Она такова, что почетнее оказаться побежденным ею, чем принять бесчестье и позор именоваться ее изменником.

– Чем ты думаешь заняться?

– Перед самой войной пришло приглашение из Института Пастера. Обещали лабораторию.

– Значит, Франция, Париж... Там всегда было много русских. Теперь, вероятно, станет больше. Вообщем, почти Россия.

– Ты ничего не понял, Степан, – покачал головой Рубецкой. – Даже если все русские переедут во Францию, она все-равно никогда не станет называться Россией.

– Ну, – смутился Артемьев и в тоже время решил его поддержать, надеюсь, ты не пропадешь: у тебя нужная и прекрасная профессия.

– Пропаду, Степа, обязательно пропаду! – В глазах полковника царской армии, потомка древнейшего, аристократического рода, стояли слезы. И гость не в силах был отвести взгляд от сведенного мукой лица. – У меня теперь одна профессия – человек без Родины.

– Не смей так говорить, слышишь! Обещаю, если решишь остаться или вернуться, я сделаю для тебя все, чего бы мне это ни стоило! – с отчаянной решимостью воскликнул Артемьев.

Они с минуту в упор смотрели друг другу в глаза.

– Прощай, Степан, – хриплым голосом выдавил Сергей.

– Спасибо, что спас меня и не выдал, – Артемьев встал и направился к выходу.

– Подожди, – услышал за спиной. – Я спасал не только тебя, но и... Варю. Она бы не перенесла, кабы тебя, дурака, убили.

Степан медленно повернулся.

– Варю? Ты сказал – Варю?!

– Я нашел ее в Астрахани в тифозном бараке, год назад. Она работает в моем лазарете.

Артемьев кинулся к нему, схватил за плечи, встряхнул:

– И ты молчал, Сергей? Ты молчал?!! – Он прикрыл глаза, из груди его вырвался то ли стон, то ли хрип: – Боже мой, как я ее искал! По всем городам, лазаретам, фронтам...

– Она, по-прежнему, любит тебя. Оставайся здесь. Когда закончится эвакуация, я отправлю ее. – Рубецкой смотрел с грустной улыбкой. – Только береги ее, Артемьев. У меня никогда не было никого дороже Вари и... тебя. Он наклонил голову и поспешно вышел из гостинной. Вскоре послышался его преувеличенно бодрый голос: – До отплытия осталось четыре часа. Последний корабль уйдет в сумерках, никто и не заметит ее отсутствия.Ты не представляешь, как она обрадуется.

Артемьев вздрогнул и перевел ошеломленный взгляд на часы.

"Четыре часа... Последний корабль... Ну, конечно! И на нем – архивы контрразведки. – Он слышал, как собирает вещи Сергей. Вспомнил Варю и, сжав кулаки, не смог сдержать мучительного стона. – Ну почему?!! – подумал с яростью, чувствуя, как внутри все тонет в холодном, ледяном омуте бешенства и бессилия одновременно. – Почему злой, чудовищный рок именно меня определил в его палачи?! За что? Или это счет от Бога, о котором говорил Сергей? Если это первый вексель, то какая же цена будет заплачена за остальные?", – в нем шла дикая, нечеловеческая схватка между двумя понятиями долга.

... По измученной, истерзанной России, ощетинившись жерлами ненависти и войны, с невероятной скоростью мчался дьявольский бронепоезд истории, в топке которого ежеминутно сгорали сотни, тысячи жизней, чтобы накормить ненасытное пламя Идеи. И в этом же направлении шел неприметный, маленький человек. Их разделяло всего четыре часа. А потом бронепоезд настигнет его, сметет вихрем с откоса, развеет в прах, словно того и не было вовсе. Что значит еще один маленький человек в сравнении с миллионами, уже сгоревших в топке?

В гостинную вошел Сергей, направляясь к буфету.

– Ты отплываешь на "Императрице"? – хрипло, пересохшими губами, спросил Артемьев.

– Да, – удивленно посмотрел на него Сергей. – Это же последний корабль.

– Ты не сможешь эвакуироваться на линкоре.

– Послушай, мы, кажется, все выяснили, – раздраженно заметил Рубецкой. – Давай не будем вновь возвращаться к этому вопросу. Тем более, времени, практически, не осталось.

– Да, Сережа, не осталось... Линкор "Императрица" не придет в Констанцу. Он взорвется в проливе.

Тот в изумлении уставился на Артемьева, не в состоянии осознать услышанное и поверить ему.

– Но там же раненные! – придя в себя, воскликнул он.

– Именно поэтому контрразведка вывозит на нем свои архивы.

– И ради нескольких ящиков с бумагами вы решили потопить линкор с беспомощными людьми – слепыми, без рук, без ног. А я... я, как дурак, радовался, что с такой легкостью их пристроил, – он в изнеможении опустился на стул, бессмысленно и отрешенно глядя в пространство.

– Это – судьба, Сергей, оставайся! – попытался вразумить его Степан.

– Да ты с ума сошел! – враз подскочил Рубецкой. – Неужели ты мог подумать, что я способен сбежать с обреченного линкора, как... – его гнев и возмущение неожиданно угасли, – ... как Маруся. – Заметив недоуменный взгляд Артемьева, пояснил: – Сегодня утром с линкора на берег "сошла" кошка Маруся – любимица команды, которую матросы упросили капитана взять с собой в эмиграцию. – Он невесело усмехнулся: – Надо же, контрразведка вас прошляпила, а Маруся учуяла. Недаром матросы, крестясь,твердили: "Гиблый рейс, добра не будет!" – И вдруг спросил: – Твоя работа, товарищ "Тень"? С минуту они неотрывно смотрели друг на друга. – Степан, – нарушил молчание Сергей, – клянусь честью, никогда в жизни я не посмел бы напомнить тебе... нет, не сегодняшний день... Степа, вспомни Харбин девятьсот десятого года, ту страшную эпидемию. Там были китайцы и монголы, а тут – тем более, свои, русские. Ради раненных, беспомощных людей... Ради русских, Степан! Ведь должен и на войне кто-то оставаться святым!

– Не надо, – жестом остановил его Степан, – дай ручку и чернила. Рубецкой тут же выполнил его просьбу. Склонившись, Артемьев быстро набросал план, поясняя: – Их две – одна в носовом отсеке, вот здесь... вторая – в кормовом, тут... Обе с часовым механизмом, будьте осторожны...

У окна, крепко обнявшись, стояли двое. Было заметно: они напряжены, как бывают обычно люди, замершие в предчувствии кульминационной, драматической развязки. Они смотрели на опустевшую улицу, которую, как губка, впитывали ранние, ноябрьские сумерки. Ветер нес по ней обрывки газет, бумаг, афиш, клочья окровавленных бинтов и бесформенного тряпья. Кое-где валялись брошенные, раскрытые баулы – словно маленькие, потерявшиеся дети, в немом, отчаянном крике призывавшие родителей. С неприютного неба, укрытого рванным, лоскутным одеялом туч, медленно падал белый пух первого снега. Казалось, кто-то, в недосягаемой, заоблачной дали, пытается поскорее укрыть людской срам и распри, разруху и кровь, войну и хаос, не в силах более взирать на сотворенное людское зло.

Подгоняемая гулом близкой канонады, с громким ржанием пронеслась лошадь с оборванной упряжью. И отбрасываемый эхом от стен домов стук подков о брусчатку был похож на поминальный звон одинокого колокола.

Наискось, через улицу, прямо к дверям парадного, воровато оглядываясь, пробежал чумазый, в грязной и ветхой одежке, мальчонка. Спустя минуту, послышался робкий стук в дверь.

– Я открою, – Степан бережно отстранил прижавшуюся к нему хрупкую, худенькую девушку в платье сестры милосердия. Заметив в ее лице сомнение и страх, успокоил: – Не бойся, это наверняка от Сергея.

Открыв дверь, увидел того самого мальчонку.

– Дяденька, вам велели передать: "Маруся вернулась", – запыхавшись, торопливо проговорил он.

Артемьев улыбнулся, шире распахивая дверь.

– Заходи, – пригласил тепло и радушно.

– Это еще зачем? – попятился мальчишка. – Велено было только передать.

– Заходи, чай будем пить. С настоящим сахарином и с вареньем.

– А не врете? – подозрительно спросил тот, оценивающе оглядывая Степана.

В переднюю вышла девушка. Протянув руку, сказала:

– Меня зовут Варя. А тебя?

Мальчишка, наконец, доверчиво улыбнулся. Осмелев, переступил порог, тщательно вытер свою руку о штаны и, пожав Варину, чинно представился:

– Георгий. – Шмыгнув носом, добавил: – Можно просто Егорка.

Они еще долго сидели за столом, пили чай с сахарином и настоящим брусничным вареньем, невесть где раздобытым Сергеем и в последний момент переданным Варе в качестве "свадебного подарка". Канонада смолкла и к утру город запеленали снег и тишина – необыкновенно чистые и светлые. Снег-призрак. Тишина-мираж.

– Дядь Степан, – отчего-то шепотом спросил Егорка, – а беляки не вернутся?

Артемьев не смог разглядеть в утреннем, зыбком свете лиц мальчика и Вари, но почти физически ощутил давление этой странной тишины, смысл которой являлся недосягаемым и непостижимым, неся в себе сокровенное таинство Предтечи.

– Не знаю, Егор. Возможно лучше, если бы они и вовсе не уезжали. – Он не заметил, как Варя бросила на него предостерегающий, испуганный взгляд.

– Кто – беляки?!

– Русские, Егорка, русские...

– Для кого лучше-то, дядь Степан? – не понял его рассуждений мальчик.

– Для России, – тихо ответил Артемьев.

... Тишина лопнула, как ветхое рубище на теле юродивого. В город, торжествуя, входили передовые части 51-й дивизии Южного фронта под началом легендарного командарма Михаила Фрунзе.

16 ноября 1920 года М. В. Фрунзе отправил В. И. Ленину знаменитую телеграмму:

" Сегодня нашей конницей занята Керчь. Южный фронт ликвидирован. ст. Джанкой 16 ноября. Номер 10097 п.т. Команд. Юж. фронта – Фрунзе"

... На палубе линкора "Императрица", вцепившись побелевшими пальцами в поручни, стоял офицер в форме полковника уже несуществующей царской армии, не раз защищавшей Россию и не только ее. Глотая слезы, вглядываясь в почти расстаявшие очертания берегов, он с отчаянием молил: " Господи, все отними, но дай когда-нибудь – хоть раз, хоть перед смертью, увидеть Россию... Все отними. Все!!! Но Россию – не отнимай... Господи..."

... Над кроватью с младенцем-веком склонилась фигура в длинном, черном балахоне, с наброшенным на лицо капюшоном, из-под которого слышался хриплый, зловещий и издевательский голос:

– Здравствуй, детка-век! Я пришла, твоя няня... Имя мое -ЧУМА!

И век-младенец вздрогнул. Пока еще во сне...

Конец 1988 года. Канада, Британская Колумбия.

Научно-исследовательский Центр "Barrier – 2"

Вертолет, с эмблемой Мейпл-Лиф и опознавательными знаками канадских ВВС на бортах, мощными винтами рассекая стену дождя, летел над раскинувшимся внизу жестким, ворсистым, зеленым ковром лесной чащи Британской Колумбии. Кроме пилотов, в нем находилось двое пассажиров. Сидя по разные стороны борта, не общаясь, они отрешенно смотрели в иллюминаторы, думая каждый о своем.

Того, кто занимал место у правого борта, звали Чарльз Стоун. На вид ему было около сорока пяти. Его спутник, Мишель Жермен, сидевший слева, выглядел лет на десять моложе. Внешне они походили на преуспевающих бизнесменов, в которых человек случайный наверняка определил бы обиталей престижных контор и оффисов, скажем, с Бей-стрит в Торонто. Однако, в Стоуне и Жермене проскальзывало и нечто неуловимо настораживающее. Любопытство к ним неосознанно наталкивалось на необъяснимую преграду, в равной степени состоящую из уважения и страха. Эти двое принадлежали к сословию ее величества Тайны.