Текст книги "Джума"

Автор книги: Гарри Зурабян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Малышев просмотрел еще неколько бумаг из папки и, подняв голову, задумчиво уставился в окно, положив подбородок на сцепленные в замок пальцы рук.

"Родионов... Мерзавец и трус! Убил собственную жену, довел до психолечебницы единственную дочь и... вывернулся, прикрывшись от наказания партбилетом и высокими покровителями. Что же может связывать его, Багрова и "среднее звено" командования ЗабВО? И не здесь ли кроется разгадка смерти его жены? А что? Вполне допустимо..."

Малышев повернулся к пульту селекторной связи и обратился к секретарю:

– Пригласите ко мне, пожалуйста, Корнеева.

Когда тот вошел, Роман Иванович жестом пригласил его присесть. Корнеев, чувствуя за собой вину по поводу происшедшего в больнице, подобрался, сев неестественно прямо, с непроницаемым лицом. Он готов был выслушать любые упреки, понимая, как грубо и глупо провалил первое, отнюдь, не самое сложное данное ему задание. Малышев понял его состояние, но подвергать подчиненного начальственному разносу вовсе не собирался. Более того, решил дать шанс Корнееву реабилитироваться, ибо считал: право на ошибку имеет каждый. Умный, грамотный человек способен сам ее понять, проанализировать и сделать соответствующие выводы. Дурака поучать и, тем более, "прессовать" – бесполезно, а, порой, и опасно, так как в стремлении не осознать ошибку, а лишь выслужиться перед вышестоящим по служебной лестнице, он способен наломать немалых дров. А потому и обратился к Корнееву насколько возможно спокойно, выдержанно и с уважением:

– Леонид Аркадьевич, будем считать, из случившегося в больнице вы приобрели, хотя и отрицательный, но все-таки опыт. Сделать выводы, конечно, необходимо, но я просил бы вас не зацикливаться на неудаче, а постараться мобилизовать все силы и знания на дальнейшую работу. Вы, на мой взгляд, грамотный и перспективный сотрудник. А профессионализм в нашем деле приобретается не только посредством удач, но и провалов.

Малышев, не без удовольствия, отметил реакцию Корнеевв. Слушал тот его внимательно, но с достоинством. Лицо не несло отпечаток подобострастия и показного горького раскаяния. Корнеев открыто и прямо смотрел в глаза шефа.

– Леонид Аркадьевич, – продолжал Малышев, – я хотел бы дать вам одно поручение. – Он замолчал, взвешивая все "за" и "против" и, наконец, решился: – Поручение весьма деликатное и, в тоже время, трудное. Речь идет о трагической гибели Родионовой Анастасии Филипповны.

По лицу Корнеева промелькнула легкая тень удивления, но он продолжал молча слушать Малышева.

– ... Прокуратура вынесла постановление о прекращении дела, квалифицировав ее смерть, как несчастный случай. По нашим сведениям, накануне смерти Анастасии Филипповны, между супругами Родионовыми произошел крупный скандал. Есть основания полагать, это была не обычная семейная ссора, а нечто большее, имеющее отношение к деятельности Бориса Николаевича Родионова, как второго секретаря горкома партии Белоярска.

Накануне вечером Родионова посетила театр, где присутствовала на концерте камерного симфонического оркестра. В связи с болезнью некоторых артистов, концерт закончился раньше предусмотренного времени. Домой же Анастасия Филипповна вернулась лишь в третьем часу ночи. Родионов же почему-то решил, что жену похитили и поднял на ноги весь горотдел вместе с ГАИ. К нам он, к слову, не обратился, а действовал через тогда еще зама начальника горуправления Багрова. По данным повторно проведенной нами судебно-медицинской экспертизы, было установлено: первое – в крови Анастасии Филипповны обнаружено большое количество алкоголя... – Он испытывающе и строго посмотрел на Корнеева: – И второе – незадолго до смерти Родионова имела половой контакт с мужчиной. Вам, Леонид Аркадьевич, и предстоит выяснить: кто был этот мужчина? Надеюсь, объяснять не надо, что муж Родионовой полностью исключается. – Малышев глянул выжидающе: – Вопросы есть?

Корнеев несколько минут молчал, потом решился спросить:

– Родионов как-то объяснил тот факт, что жену, якобы, похитили?

– Он вообще отказался комментировать свое поведение, мотивируя сильным, эмоциональным стрессом.

– О ревности, как я понял, речь не идет, поскольку тогда он не стал бы привлекать к розыску жены столько людей, справедливо боясь огласки. Роман Иванович, факты, установленные в результате повтороной экспертизы, характерны для поведения Родионовой?

– Они абсолютно противоречат ему. Анастасия Филипповна почти не употребляла алкоголь и никогда не позволяла себе ничего подобного в отношениях с мужчинами. Держалась со всеми ровно, спокойно. По словам знавших ее людей, с достоинством, но без барских замашек. Ни разу не воспользовалась положением мужа в личных и корыстных целях. Она, если хотите, вообще была далека от круга партноменклатуры. Жила, особенно в последнее время, несколько замкнуто, занимаясь исключительно домом. Но всегда посещала все театральные премьеры, не пропускала ни одних гастролей.

– Последний вопрос, разрешите? Я слышал, у них есть дочь. С ней можно будет встретиться?

– Вы в курсе, где она сейчас?

– Да, но вдруг получится?

– Я попробую договориться, – нехотя согласился Малышев. – Но не хотелось бы, чтобы об этом стало известно Родионову. У вас все?

– Да, – кратко ответил Корнеев, вставая. – Разрешите идти?

Роман Иванович кивнул, но на прощание заметил:

– Если будут какие-то результаты, немедленно докладывайте. И можете всецело расчитывать на мою помощь.

Глава одиннадцатая

Артемьев заканчивал заполнять последнюю историю болезни, когда на столе зазвонил телефон. Он поднял трубку и тотчас лицо его осветила радостная улыбка.

– И тебя приветствую, дорогой Марк Моисеевич! Да как тебе сказать?.. Наслышаны?... Да, да... Что поделаешь, такова жизнь. Что?.. Конечно! С привеликим удовольствием! Всегда рад видеть. Думаю, лучше – дома. Что?.. Ну, это обязательно. Я уже заканчиваю. Минут через сорок, устроит?.. Что?.. Да, да, конечно... Жду, дорогой! – Артемьев положил трубку.

По пути с работы он зашел в ближайший гастроном, с трудом выбрал из небогатого ассортимента продукты для ужина и поспешил домой. Ильи еще не было. Георгий Степанович принялся спешно собирать на стол, временами останавливаясь и невольно задаваясь вопросом, зачем он мог "конфидициально" потребоваться "на рюмку чая" ведущему психиатру города – Блюмштейну Марку Моисеевичу. С ним его связывали давние, теплые, искренне-дружеские взаимоотношения. За приготовлением время пролетело незаметно и когда гость возник на пороге, Артемьев уже встречал его "во всеоружии". Они обнялись, крепко пожав руки, при этом иронично друг над другом подтрунивая.

– Совсем, ты, забыл, старика, Марк, – попенял ему Георгий Степанович.

– Да "старик" радоваться должен, что в его годы им психиатры не интересуются, – потирая с мороза руки, раздеваясь, засмеялся Блюмштейн. Он огляделся: – Ну-с, батенька, куда прикажете?

– Как-будто ты не знаешь! Если "конфидициально", то только в кухню.

Марк Моисеевич колобком вкатился в кухню и в восторге простер вверх руки:

– Вот это я понимаю, живут нейрохирурги! Что значит, с нормальными людьми работать: и выпить, и закусить.

– Да будет тебе, Маркоша, – засмеялся Артемьев. – Можно подумать, психиатры с голоду пухнут. Проходи, садись.

– Егор, еврею нельзя говорить "садись", он сразу начинает собираться в "дальнюю дорогу". Разливай, а я пока, для затравочки, анекдот на эту тему расскажу...

Марк Моисеевич осторожно пристроил на мягкий кухонный уголок свои сто десять килограмм при росте метр шестьдесят и пока Артемьев разливал коньяк и накладывал в тарелки закуску, с неподражаемым артистизмом и юмором занялся своим любимым делом – повествованием анекдотов о евреях. Вдоволь насмеявшись, они дружно выпили и, поминутно перебивая друг друга, делясь последними новостями, с аппетитом принялись за еду.

– До чего же, Егор, люблю я у тебя бывать! – вытирая салфеткой пухлые губы, мечтательно проговорил Блюмштейн.

– Оно и видно, – поддел его Георгий Степанович, – уже недели две глаз не кажешь. Будто не в соседнем подъезде живешь, а на Левобережье.

– Подумаешь, две недели, – отмахнулся Марк Моисеевич. – Мог бы и сам заглянуть.

– Да у меня такое...

– У меня тоже, – загадочно перебил его гость.

Затем красноречиво приложил руку к уху и вопросительно глянул на Артемьева. Тот неопределенно пожал плечами, но в глазах промелькнула тревога.

– Пойдем-ка на балкончик выйдем, Егор. Жарко что-то у тебя. Да и коньячок в голову ударил. Проветримся маленько.

Они вышли в просторную, застекленную лоджию, предусмотрительно взяв из прихожей теплые куртки. Постояв немного молча, Марк Моисеевич тихим голосом проговорил:

– Егор, ты в курсе "родионовской эпопеи"?

Тот, глядя настороженно, кивнул.

– Я , собственно, привет тебе уполномочен передать, – продолжал Блюмштейн, – от одной барышни. От Натальи Родионовой. Очень она тебя видеть желает.

– Постой, – взволнованно проговорил Артемьев, – она, что же...

– Для всех, Егор, она, по-прежнему, не в себе. – Заметив изумленный взгляд Георгия Степановича, пояснил: – Девушка напугана, в полном смысле, до умопомрачения. Видно, у них там что-то из ряда вон выходящее произошло. Но скажу тебе по секрету: актриса она гениальная! Меня, представляешь, Блюмштейна! – чуть не провела. – Марк Моисеевич еле справился с охватившим его волнением и продолжал: – У нас состоялся очень трудный и нервный разговор с ней. Сам понимаешь, она, в некотором роде, свидетель, многие с ней побеседовать бы желали. В том числе, и оттуда... Догадываешься? Вообщем, попала девчонка в переплет. Умоляла меня никому ничего не говорить, кроме тебя. Встретиться она с тобой хочет, и чем скорее, тем лучше. Сейчас, поверь мне, она, действительно, на грани нервного срыва. Причем, последствия его могут быть весьма и весьма печальны для ее здоровья.

– Спасибо тебе, Марк, – с чувством проговорил Георгий Степанович. – Я представляю, чем ты рискуешь.

– В данный момент, я рискую подхватить на твоем балконе простуду. Не пора ли нам пропустить "рюмочку чая" за здоровье некоторых барышень?

– Пошли, Марк, – согласился Артемьев. – Но сначала скажи: как нам встретиться? Когда?

– Я устрою тебе консультацию нескольких больных, тем более, в этом есть необходимость. А там на месте и решим. Договорились?

Через два дня Артемьев с волнением ожидал в кабинете Блюмштейна появления Натальи Родионовой. Он поминутно смотрел на висевшие над столом часы. И когда дверь открылась, Георгий Степанович почувствовал резкий укол в сердце.

" Этого еще не хватало! – подумал с тревогой. – Что это вы, сударь, так разволновались?"

Додумать свою мысль он не успел. В кабинет стремительно вошел Марк Моисеевич, пропустив вперед хрупкую, стройную девушку.

– Бог мой! – только и мог вымолвить Артемьев, вглядываясь в нее.

Впрочем, пристальное внимание было излишним. Он и так узнал знакомый изгиб бровей, красиво очерченную линию рта и глаза. Перед ним стояла почти точная копия, с той лишь разницей, что материнские черты лица придавали ее облику очаровательную женственность.

– Здравствуйте, Георгий Степанович, – она вымученно улыбнулась, присаживаясь на стул.

– Ну, вы тут побеседуйте, – незаметно подмигнул Артемьеву Марк Моисеевич, – а я пока на шухере постою. И он спешно покинул кабинет.

Наталья Родионова сидела, низко опустив голову и теребя в руках... Только сейчас Артемьев заметил эту вешицу. Не узнать ее он просто не мог. Девушка медленно подняла голову, в ее глазах стояли слезы.

– Георгий Степанович, у меня никого не осталось, кроме вас! – И, уткнувшись лицом в старого, плюшевого мишку, горько расплакалась.

Он кинулся к ней. Прижав, растерянно стал гладить по вздрагивающей, спине, ласково приговаривая:

– Ну, полно, Наташенька, полно. Все образуется, все будет хорошо...

– Ничего уже не будет, – сквозь слезы лепетала она. – Он убил ее. Понимаете, убил?!! Ради каких-то паршивых денег. Он сумасшедший! И Багров с ним заодно, и еще есть люди...

– Опомнись, что говоришь, Наташа?! – воскликнул Георгий Степанович. При чем здесь деньги и Багров? Как ты можешь такое про отца...

– Он не мой отец! Вы же поняли это, – она подняла на него заплаканное, страдальческое лицо. – Мой отец, – Наталья сделала ударение на этих словах, – никогда бы и пальцем не тронул маму, даже ради полмиллиарда долларов. Он любил ее, понимаете, лю-бил! Неужели, вы до сих пор не можете поверить, что я – дочь Олега, вашего брата?!

Георгий Степанович в изнеможении опустился на стул, с непередаваемой жалостью глядя на сидевшую напротив девушку.

– Вы узнаете это? – она протянула ему игрушку. – Это же Топтыжка папин любимый талисман. Он подарил его маме перед последним полетом. Она сказала ему накануне, что беременна. И он отдал Топтыжку ей для меня, еще не родившейся. А сам не вернулся после полета. У меня есть папино письмо, которое он ей написал. Мне его потом, перед смертью, дедушка отдал...

Она замолчала, кусая губы и глядя на Артемьева тоскливыми, горестными глазами. Так смотрят люди, однажды заглянувшие в бездну. Не сорвавшиеся в нее, но постигшие весь холод, мрак и глубину, ощутившие ее неодолимую, страшную власть и до скончания века вынужденные отныне нести в своей душе ее мрачный, грозный, с годами не рубцующийся, кровоточащий оттиск.

– Наташа, – взволнованно начал Георгий Степанович, – ей-Богу, прости, но я не знаю, что тебе сказать. Все так неожиданно, вдруг и так печально. Голос его казался глухим и больным. – Я верю тебе, безусловно, верю, но Наташа... – Он запнулся, не в силах подобрать нужные слова. – ... я боюсь навлечь на тебя гораздо большие несчастья, чем те, что ты уже пережила. Пойми меня правильно.

Увидев, как лицо ее принимает отчужденное выражение, Артемьев подхватился и в растерянности заметался по кабинету.

– Господи, что я говорю! – он резко к ней повернулся: – Наташа, тебе надо бежать! – не соображая, выпалил Георгий Степанович. – Да-да, конечно, тебя необходимо спрятать. Сейчас... – Артемьев остановился и взволнованно продолжал: – Подожди... Я только соберусь с мыслями.

Наталья с мольбой и надеждой смотрела на него, нервно теребя в руках игрушку. Черты ее лица припухли от слез, веки и нос покраснели; плечи поникли и спина ссутулилась. Она сидела, напоминая бездомного, облезлого, жалкого звереныша, невесть как выжившего – то ли после летнего опустошительного, таежного пожара, то ли после зимней разбушевавшейся метели.

– Дядя... Георгий Степанович, – проговорила тихо, – у меня есть кассета с записью их разговора.

– Да, конечно, кассета... Какая кассета? – недоуменно вскинулся Артемьев, занятый своими мыслями.

– Сразу после убийства мамы к нам приехал дядя Миша Багров. – Наталья зябко передернула плечами, губы ее дрогнули, но она сумела совладать с собой и продолжала: – Они с Родионовым говорили о каких-то дневниках и деньгах. И еще, как-будто мама тоже об этом узнала. Поэтому Родионов ее и... – она наклонила голову и на черные бусины глаз игрушки скольнули тяжелые, крупные слезы, словно и Топтыжка скорбел и плакал вместе с ней.

– Постой-ка, – нахмурился Артемьев, – ты, что же, записала их разговор? Но как?! – прошептал он пораженно.

– Они говорили у меня в комнате, – пояснила она, судорожно всхлипывая и нервно вытирая слезы. – Думали, у меня шок и я ничего не понимаю.

– Выходит, ты... – Артемьев не договорил, тупо уставившись на нежданно обретенную племянницу.

– Я хочу ему отомстить! Он убил маму! – выпалила она с яростью, которая заставила его внутренне содрогнуться. – Родионов – не человек, он хуже... хуже... скотины! Хуже зверя!

Георгий Степанович с изумлением смотрел на ее враз перевоплотившееся, перекошенное ненавистью, изуродованное чувством всепоглощающей мести лицо: глаза горели, щеки пылали, рот перекосился, обнажив два ряда белоснежных, оскаленных зубов, вены на шее вздулись, скулы заострились, а побелевшие пальцы рук то нервно гладили, то беспощадно мяли и дергали несчастную детскую игрушку.

– Наташа, – вымолвил обескураженный ее видом Артемьев. – да как же можно, вот так вот... ненавидеть. Откуда в тебе столько этого? Ты же молодая совсем...

– Молодая? – перебила она. – Это я снаружи – молодая, а внутри старуха! Я не хочу больше жи-и-и-ить! – завыла Наталья. – Не хо-о-очу-у...

В кабинет залетел взволнованный Блюмштейн. Глазами быстро показал на массивный шкаф у стены:

– Егор, быстро – за шкаф! Чтобы тебя здесь никто не видел!

Марк Моисеевич вызвал санитаров, которые мгновенно скрутили бьющуюся в истерике девушку. Когда ее увели, Артемьев, испуганный и подавленный, выбрался из-за шкафа.

– Марк, – попросил хриплым, дрожащим голосом, – дай мне водки. – И обессиленно рухнул в кресло.

– Посиди, я сейчас, – Блюмштейн выкатился из кабинета.

Было слышно, как он четко и жестко отдает кому-то распоряжения. Через минут пять Марк Моисеевич вернулся с наброшенным на руку халатом. Осторожно снял его и виновато глядя на друга, произнес:

– Извини, Егор, только спирт.

– Давай, – махнул рукой Артемьев.

– Разводить?

– Ты, что, издеваешься?! – рявкнул Георгий Степанович. – Чистый давай!

– Даю, даю, не кричи, пожалуйста, – он ловко и профессионально разлил спирт и вопросительно глянул на Артемьева.

Тот одним махом опрокинул кружку и тут же, покраснев, надувшись, стал судорожно хватать ртом воздух.

– Закусить дай, – прохрипел натужно, отчаянно жестикулируя руками.

Блюмштейн услужливо подал краюху черного хлеба. Георгий Степанович с чувством и от всей души грызанул ее и, вытирая выступившие слезы, с жалостью спросил:

– Маркуша, родной, нет ли здесь свободной, одноместной палаты? Впрочем, я согласен и на общую.

– Разбежался! – буркнул Марк Моисеевич. – Не велика шишка, в коридорчике постелим.

Артемьев чуть отошел, отдышался и через силу улыбнулся:

– У тебя тут, Марк, настоящий дурдом!

– А ты думал, в санаторий для членов Политбюро попал? – съехидничал тот.

– Марк, ее надо увозить отсюда, – резко меняя тему, проговорил Артемьев.

– Согласен. Но каким образом? Ты ведь знаешь, чья она дочь.

– Она, прежде всего, моя племянница, – тяжело вздохнул Георгий Степанович. – И не смотри на меня так. Ее отец – не Родионов, а Олег.

– Олег?!! Подожди, ты хочешь сказать...

– Марк, – устало отозвался Артемьев, – я уже все сказал, что хотел. Ты же помнишь эту историю, когда Настя и Олег хотели пожениться. Но ее отец уперся рогом, потому что Олег был на десять лет старше, да к тому же разведен. Ни Олега, ни Насти. Только Наташка осталась. Пойми, не могу я ее бросить. Не мо-гу!

– А ты представляешь, что с тобой Родионов сделает? Подумал, какой скандал грянет?

– Не грянет, – жестко отрубил Георгий Степанович. – У нас есть, чем его прижать.

– Тебе решать, конечно, – согласился Блюмштейн. – Но, поверь, Родионов – страшный человек, он ни перед чем не остановится.

– Но ты же не бросишь меня? – улыбнулся Артемьев. – Черт с тобой, я согласен и на коридор. – Он вновь стал серьезным: – Марк, ей разрешены прогулки?

– В общем-то, да, – скривился тот. – Но тебе ли не знать, как это "аукнется" на больных и персонале.

– Боишься? – напрямую спросил Георгий Степанович.

– Егор, – Блюмштейн отвел глаза, опустив лобастую, абсолютно лысую, голову, – ты – русский и тебе, наверное, сложно это понять. У меня погромы, гетто и концлагеря – не просто в крови. У меня это все – в генах, в хромосомах, в ядрах и атомах. – Он вскинул на друга мудрые, темные и блестящие, как маслины, глаза: – Не за себя боюсь. У меня ведь тоже свои... "наташки". Тебе не понять чувства человека, на которого идет охота. И не потому, что он кого-то убил, что-то украл и даже не столько из-за того, что исповедует иную религию. За ним охотятся, его травят только потому, что у него другая форма носа, не так лежат волосы, не тот акцент или... – Он печально улыбнулся: – ... есть некоторые нюансы в строении гениталий.

Егор, нам веками прививали мысль: такое положение вещей – норма; естественность, якобы, созвучная самой природе и эволюции. Но в живой природе нет ни одного вида, который бы столь беспощадно, с такими коварством, хитростью и жестокостью истреблял бы другой вид, руководствуясь не физиологическими потребностями, а, главным образом, ненавистью к внешним признакам. На это окзались способны только люди – самый высокоорганизованный и развитый в умственном плане вид на планете. Знаешь, почему я выбрал психиатрию? Я боюсь нормальных людей, в нашем понимании этого слова. Я много десятилетий прожил бок о бок с психами, но до сих пор затрудняюсь ответить на простой, казалось бы, вопрос... – У Блюмштейна был виноватый и растерянный взгляд: – Где она – норма?

– Во всяком случае, я благодарен тебе, Марк, за честность, – поднялся Артемьев. – Надеюсь, сегодняшний разговор не повлияет на наши дальнейшие взаимоотношения. Я, по-прежнему, буду рад тебя видеть. Извини, Марк и спасибо тебе за Наташу. Я найду способ помочь ей. Ты прав, это семейное дело Артемьевых и не стоит впутывать в него новых людей.

– Егор, прости меня, – Блюмштейн поднялся и неловко протянул руку для прощания.

Георгий Степанович с чувством ее пожал и, кивнув напоследок, торопливо вышел.

"Кажется, сударь, вы закусили удила, – подумал он о себе. – Кони-то понесли. Надо сесть и все серьезно и хорошо продумать."

Глава двенадцатая

На одной из загородных дач, расположенной за городом в живописном лесу, сквозь который просматривались темные, сверкавшие в предзакатных сумерках воды Ингоды, царило необычное для этого времени года оживление. К двухэтажному строению, почти полностью скрытому за высоким забором, одна за одной подъехали несколько машин. Чуть задерживаясь в воротах, каждая, словно откормленный к Рождеству гусь, тяжело переваливаясь на рессорах, плавно и степенно въезжала на видневшееся в раскрытые створки ворот обширное подворье. Послышался враждебный и яростный лай сторожевых собак, захлопали дверцы машин, но чей-то громкий, хриплый голос грозно прикрикнул на разошедшихся псов. Затем будто невидимый дирижер поднял палочку, призывая всех к вниманию и на миг наступила тишина. Какафония звуков, оборвавшись, так и не возобновилась вновь, словно и усадьбу, и подворье накрыли невидимым, не пропускающим голоса и звуки, колоколом.

А в это время, на втором этаже, в комнате с многочисленными охотничьими трофеями на стенах, вокруг скромно сервированного стола, не спеша рассаживались трое мужчин. Примерно одного возраста – около пятьдесяти и более, они отличались друг от друга комплекцией, ростом, цветом волос и глаз, конечно же – одеждой и теми особенностями, которые и придают людям строгую индивидуальность и неповторимость в общей человеской массе. Но были и общие черты, нет-нет да и бросавшиеся в глаза: манера двигаться и говорить, смотреть на собеседника и отвечать на его вопросы, вести себя в присутствии остальных. Со временем, сторонний, внимательный наблюдатель непременно уловил бы в их манерах некую несообразность, будто в каждом присутствовало, по меньшей мере, две сущности: явная и тайная. И эти сущности, являясь продолжением друг друга, тем не менее, находились и в парадоксальном, противоречивом неприятии.

В этот вечер на загородной даче, никому из них, впрочем, не принадлежащей, собрались три человека, известность которым принесли "короны авторитетов".

Пройдет несколько лет и их образ, сплетенный одновременно из кружев блатной романтики и удавок злобной враждебности, замелькает на страницах многочисленного чтива и телеэкранах. Из руин развалившейся, как Четвертый энергоблок, Империи поднимется "герой нового времени" – с явственным запахом и привкусом смерти фантом по прозвищу "Пахан". Однако, безудержная, шизоидная фантазия авторов не будет иметь ничего общего с реальным образом, но даст обильную пищу для разжижженных "радиоктивным распадом" мозгов нации, особенно – для подрастающего, молодого ее поколения.

Наш криминальный мир бесконечно далек как от романтики, присущей здоровому человеческому организму, так и от патологической склонности к духовному уродству. Но крайности всегда были нашей отличительной чертой, что, собственно, не раз и являлось причиной национальных трагедий.

Трое, сидевшие в этот вечер на загородной даче, не походили ни на Робин Гудов, ни на кровожадных чудовищей-монстров. Их жизненные пути, возможно, никогда бы не пересеклись с извилистой дорогой криминала. Но им не повезло. Не повезло оттого, что эти жизненные пути лежали в одной плоскости с основными принципами развитого социализма, который, как известно, не слишком приветствовал инициативу в тех областях, на которые распространялась монополия государства. А так как распространялась она, практически, на все сферы деятельности человека, в том числе, на его разум и душу, то противостояние, в конечном итоге, сделалось неизбежным.

Кто-то, не мудрствуя лукаво, принял правила навязанной игры, кто-то -не смирился и протестовал, каждый в силу своих способностей, ума, природных данных и характера. Одни – бежали, уезжали, делая карьеру на "изобличении тоталитарного режима", тем самым зарабатывая свои, нетленные за тысячелетия, "тридцать сребренников". Другие – оставались, в авантюрной, безумной храбрости пытаясь отхватить кусок запретного государственного пирога. К последним и принадлежали эти трое – Озеров, Лукин, Мухин. Это были люди, наделенные от природы трезвым, гибким, расчетливым умом, которым, явно, тесно жилось в рамках плановой экономики с ее парадоксальным лозунгом: "От каждого – по способности. Каждому – по труду". Почему парадоксальным? Да потому, что в государстве уже давно сложилась жирная прослойка, не отягощенная абсолютно никакими способностями, но зато прекрасно удовлетворявшая собственные потребности без особого труда.

Криминал изначально предусмотрен в самом явлении государственности, ибо никто не в состоянии дать ответ на простой, казалось бы, вопрос: почему за убийство одного-двух кого-то клеймят убийцей и дают высшую меру наказания – расстрел, а другого, посылающего на смерть в сопредельную страну тысячи молодых ребят, гордо именуют "видным государственным деятелем" всех мыслимых и немыслемых "прогрессивных" движений? Можно, по-разному, относиться к тем, чей жизненный путь однажды перегородила тюремная решетка, но не стоит обольщаться и законами государства, эту решетку воздвигнувшего. Истинные его цели – не справедливость и заслуженное возмездие, а, прежде всего, месть и устранение "конкурента" в лице индивидуума, посягнувшего на монопольное право государства унижать, воровать, лгать, лицемерить, наконец, убивать. И стоит ли удивляться, что в криминальном мире, как в никаком более патологическом процессе, так часто и сильно проявляется рецедив? Возможно, и придет время, когда все, без исключения, захотят "выйти на свободу с чистой совестью", но для этого необходимо, чтобы, прежде, с собственной совестью разобралось само государство...

Рассевшись вокруг стола, двое из прибывших – Лукин и Озеров, вопросительно взглянули на Мухина.

– Слушаем тебя, Рысь, – обратился к Мухину Озеров, полный, низенького роста, с заметной лысиной, мужчина.

На вид он выглядел старше своих собеседников, лет шестидесяти. Одутловатое, рыхлое лицо имело нездоровый оттенок, а крупный нос, полные губы и мешки под глазами лишь усиливали это впечатление. В целом, Виктор Степанович Озеров, больше известный по кличке "Гроссмейстер" за пристрастие к шахматам, походил на стареющего председателя колхоза, которого окончательно доканали партхозактивы, планы, посевные и уборочные, вечная нехватка запчастей. И только выражение его глаз говорило о том, что жизненный путь этого человека был куда как круче, чем председательский. В нем ясно просматривались сила и жесткая воля человека, привыкшего стоять во главе отряда, отнюдь, не мирных хлеборобов. Это были глаза вожака стаи умные, проницательные, холодные и беспощадные, с вечно тлеющей искрой подозрения – ко всем и всему.

– Если кратко, – начал Мухин, выдаржав устремленные на него взгляды собеседников, – Горыныч и Немец убиты. Дневник наверняка у номера второго. – Он замолчал, ожидая вопросов.

Из присутствующих Мухин Александр Игнатьевич, по прозвищу "Рысь", был, пожалуй, самым молодым, насколько молодым может считаться человек, чья жизнь перешагнула полувековой юбилей и большая ее часть прошла в условиях, явно удаленных от "кладовых здоровья". Тем не менее, в чертах его лица где-то даже утонченных и аристократических, наблюдались некоторые интеллигентность, образованность и своеобразный шарм, которые приобретают с годами мошенники и авантюристы "высшего пилотажа" и на которые, порой, так часто покупаются люди всех рангов и сословий.

– Как дневник оказался у второго? – тихо спросил Лукин.

Юрий Иванович Лукин, по кличке "Математик", происходил из семьи некогда раскулаченных и сосланных в Сибирь середняков. Пиком его жизненной карьеры стало обретение "красного диплома" о высшем экономическом образовании. Будучи прирожденным лидером и унаследовав от предков крестьянскую смекалку, деловую хватку и работоспособность, он мог бы, при благоприятных обстоятельствах, со временем занять достаточно высокое положение. Но дело в том, что экономика в нашем государстве на протяжении всех лет Советской власти была неразрывно связана с идиологией. Лукин же категорически отказывался вступать в партию. И вовсе не из-за каких-то политических соображений, либо из чувства обиды или ненависти, "впитанной с молоком матери". Он просто не хотел, как не хотят, порой, люди совершать тот или иной поступок, не утруждая себя, по большому счету, философскими измышлениями и самокопанием, а, действуя на уровне интуиции и подсознания. В конечном итоге, Лукин повторил печальную судьбу деда и отца, оказавшись в семидесятые годы одним из фигурантов по громкому делу "цеховиков" и получив, соответственно, на полную катушку. За всю свою жизнь он ни разу не повысил голос, никого не ударил. Но в этом худом, длинном, как верста, человеке, с тонкой пергаментной кожей, обтягивающей лысый череп, с лихорадочно горящими глазами, с выпирающими скулами и разлитым по ним чахоточным румянцем, ощущалась страшная, демоническая сила, способная, казалось, сокрушить гранит и расплавить металл.

– Как дневник оказался у второго? – повторил Лукин громче, видя, что Мухин не отвечает, поглощенный внимательным разглядыванием своих холенных, ухоженных рук.

Наконец, тот поднял голову и, криво ухмыльнувшись, заметил:

– Ты же самый умный у нас, Математик, вот и просчитай. – Он зло блеснул зелеными, рысьими глазами: – Не знаю я, какого черта он ко второму поперся! – И уже спокойнее продолжал: – Накануне он, я и Немец встретились, как и договаривались. Горыныч, по-моему, от этого золота совсем спятил. Сказал, всплыли новые подробности и если они подтвердятся, он вообще из игры выходит. Начал нести какую-то ахинею про Сталина, секретную лабораторию...