Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Здравствуйте, – настороженно поздоровалась она.

Этот беспризорный грузин вот уже несколько лет мелькал на деревне. Вроде бы друг Якова Семеныча, но они редко появлялись вместе. Да и разные они. Этот – видный еще мужчина, важный, но общительный, с развевающимися седыми кудрями. А тот, Яков, – чувырло какое-то, еще шестидесяти нет и ни одного седого волоса, а все равно – дедок, как еще скажешь…

– Бог помочь.

– Спасибо, – вяло сказала Нелли. – Вроде июнь, а горит всё. Воды вон в колодце – на донышке. Насос забивается…

Исчерпав тему, она вопросительно уставилась на Георгия.

– А вы от Машки? Нажаловалась, небось?

– Вы это о чем? – рассеянно спросил Георгий. – А что, Володя дома?

– Володя уехал. На похороны. Родственник у нас умер. Вроде и старый, а все равно жалко.

– А вы почему не поехали?

Нелли досадливо помяла поясницу.

– Да ну, не люблю я похорон. А вы, собственно, по какому вопросу?

– Вы, вероятно, слышали, что деревня собирается строить…

– Митяй – это еще не деревня, – усмехнулась Нелли. – Уж не знаю, какие он преследует интересы, только он нам не указ.

– Но не только ведь Митяй. Еще Леша Благов…

– Ой, Лешка-то, Лешка! Вообще умора!

– Еще Шурик с телевидения…

– А этот! Несет в своем телевизоре что ни попадя. Красуется. Уши вянут. А правда, что он женился на…

– И еще – Яков Семеныч. И я, наконец.

– Вот вы порядочный человек, – Нелли стянула резиновую перчатку и помахала рукой. – Вспотела вся. Вы порядочный человек, хоть у нас и не прописаны. Зачем вам это надо?

– Так вы примете участие? Или Володю дождаться?

– Причем тут Володя? – помрачнела Нелли. – Нет, мы не увлекаемся.

– Чем? – не понял Георгий.

– Ну, всей этой божественностью. Святостью. Мы, медицинские работники, материалисты: Бог дал, Бог взял.

– Не понял, – заинтересовался Георгий.

– Я вам вот что скажу, – рассердилась Нелли. – Я хирургическая сестра. У меня на руках каждый день умирают люди. Куда ваш Бог смотрит!

– Бог, между нами, создал людей бессмертными. Мы сами себе навредили первородным грехом…

– Не надо. Я никогда не грешу. Не так воспитана, – покраснела Нелли.

«Какая тоска», – подумал Георгий и стал следить за коршуном, планирующим над лесом. Тот высоко зависал, стоял неподвижно, плавно кружил над чем-то, снижался и вновь зависал. От верхушки сосны отделился ворон, крупным махом пошел навстречу. Коршун исчез.

– Взять хотя бы Чечню, – долетел издалека голос Нелли.

– Чечню оставьте, – поспешно сказал Георгий. – Мы так зайдем далеко.

Чечня ныла и не заживала на душе Георгия вот уже лет сто пятьдесят, если не более.

– Послушайте, – устало сказал Георгий. – Бог не лекарь. Скорее бакенщик. Видели вешки на реке? Красная означает мель, белая – фарватер. Помни об этом и плыви как хочешь. Вот и весь Бог. А если он, по-вашему, лекарь – так ему ведь платить надо.

– Да, – оживилась Нелли. – Как платят нашему брату – хоть ложись и помирай. Если бы не приватные доходы…

– Вот видите! А Бог не бюджетник. Он лечит исключительно блатных. Зато блатным может стать каждый. Стоит только обратиться. Засим – всего хорошего.

– Постойте. А что, вы уже обошли кого-нибудь? Дают?

– Дают.

– А есть список? Можно посмотреть? Просто любопытно.

– Нельзя, – жестко сказал Георгий. – Тайна вклада.

От напряжения у Георгия стянуло затылок, заболели плечи, как после тяжелого физического труда. Солнце стояло высоко, воздух от жары искривлялся над землей, искажал травы. Испарения срывали пух с одуванчиков, парашутики вздымались, сверкая на фоне дальнего леса, и исчезали в белом небе.

Хотелось все бросить, хотя бы на сегодня, но дело есть дело, тянуть нельзя, пока Митяй не остыл. Предстояло зайти к Андрею Ивановичу, а это, вроде, не так противно.

Андрей Иванович в этом году вышел на пенсию, но в его слегка погрузневшей фигуре угадывался молодой шкодливый очкарик. Он прикинулся, что не догадывается о цели визита Георгия, повел его по участку, хвастая своими новостройками.

– А вот в этом теремке я тещу держать буду. Она у меня, красавица, будет в окошке сидеть с резными наличниками. Я электролобзик купил. Пойдем, покажу наличники. Узор сам нашел в каком-то каталоге. Там, правда, вологодские кружева. А что теперь делать – времени много. Вот – баню смастырил. Не хуже, чем у Митяя. Давай помоемся?

– Да погоди. Я сейчас был у Нелли, это что-то!..

– Наш Георгий был у Нелли, – запел Андрей Иванович, – сунул хмели ей сунели!..

Из дома выглянула жена Зина, покрутила пальцем у виска, приветливо поздоровалась.

– Совсем сдурел, старый.

– Да, так я почему про Неллю. Достала она меня. Нет ли у вас чего… вмазать?

Андрей Иванович потупился.

– С этим – к Зинке. Тебе она нальет. Я думаю.

– Георгию – налью. А ты давай, включай свой лобзик.

Граммов тридцать все-таки досталось Андрею Ивановичу.

Георгий, выпив стопку, зажмурился. Расправились легкие, наполнились кислородом, вздымали Георгия над грешной землей. В висках перестало стучать, пальцы перестало покалывать…

– Я всю жизнь обличал коллективизацию, рыдал над страданиями раскулаченных, но куркульская психология – это смертельно.

– Георгий, так что там с часовней, насколько реально? – спросила Зина.

– Я думаю, вполне. Я, собственно, и пришел…

– А кто строить будет? – спросил Андрей Иванович.

Он стоял в позе начальника, слегка расставив ноги, склонив набок голову и глядя в пол.

– Я – зодчим. А рабочих найдут.

– А у тебя есть строительное образование?

– Строительного нет, – рассмеялся Георгий, – зато – опыт филолога и литератора.

– Не понял, – нахмурился Андрей Иванович.

– Шабашки! Кроме того, я лично построил уже две часовни. Профи, можно сказать.

– Я почему спрашиваю, – серьезно сказал Андрей Иванович. – Я инженер-строитель с сорокалетним стажем. Был и начальником ОКСа, и замом по строительству… Все это не так просто. Одной документации…

– Не боись, Иваныч, – засмеялся Георгий и добавил со славкиной интонацией: – Нынче куполов не делают. Секрет утерян. Ничего. Прорвемся.

– Смотри, – сказал Андрей Иванович, – тебе жить. Что от меня требуется?

– Ты, Андрюша, как выпьешь, так ничего не понимаешь, – покачала головой Зина. – Деньги нужны. Понимаешь? День-ги!

– Пойдем, порешаем, – Андрей Иванович обнял Георгия за плечо и повел по дорожке, выложенной метлахской плиткой. Вскоре они вернулись.

– Зина, принеси пятьдесят долларов. В бумажнике. И налей нам по чуть-чуть, за успех нашего безнадежного предприятия.

Когда Георгий ушел, Андрей Иванович снял очки, заморгал и потер переносицу.

– Мы договорились, – сказал он, – что остатки материала – ну, там бревна могут быть, обрезки, доски наверняка останутся – я заберу. Все равно, не я, так Нашивкин утащит.

«Кто еще остался? – вспоминал Георгий. – Белявских нет, Матросовых нет, а Надежда в этом году и вовсе не появлялась. Остались Крыльцовы, а те, слава Богу, по пути».

Витька Крыльцов сидел на лавочке у калитки. Завидев Георгия, обрадовался:

– Вот ты-то мне и нужен, – заявил он и стал подавать лицом непонятные знаки. – Пойдем к машине, там что-то с трансмиссией…

Галя, его жена, остановилась с тяжелым березовым бревном на плече и крикнула издали:

– Что он в машинах понимает?

– Понимает, – заверил Витька и снова стал мять лицо.

– Понимаю, – откликнулся Георгий.

Витька открыл дверцу горбатого «Запорожца» лет сорока, неизвестно как здесь очутившегося, среди бездорожья. В салоне было душно, как в бане, зеленая муха, бившаяся в изнеможении о стекла, пулей вылетела наружу. Он приподнял сиденье, достал наполовину опорожненную бутылку и страстно прошептал:

– Давай!

Пить горячую водку, согнувшись в духоте, было так нелепо, что Георгий рассмеялся. Отказаться было нельзя – Витька терпеливо сидел у калитки, высматривал случайного прохожего. Это было безнадежнее поплавочной рыбалки.

Когда они вышли из машины, Галя стояла уже у забора.

– Денег не дам, Жора, и не проси. Мы люди простые, крестьяне, нам поклоны бить некогда – вкалывать надо. Это у вас в Грузии – палку воткнешь, и мандарины повырастают.

– Это ты-то крестьянка? – удивился Георгий. – Ты же в Москве живешь и на фабрике работаешь, если не ошибаюсь, мастером.

– Все равно крестьянка. Видишь, бревна какие таскаю, пока этот тунеядец собутыльников отлавливает. Допили хоть?

Витька ошеломленно покачал головой.

– Горе мое луковое, – нежно сказала Галя, – пидорас вонючий! Нет, правда, Жорка, мы вот матери дров наготовим – и назад. И когда еще приедем… На хрена нам твоя церковь!

– Нет так нет, – согласился Георгий. – Зато честно.

Яков Семенович тесал из березового столбушка кормовое весло.

– Нашивкин заходил, – сказал он, не отрываясь от работы. – Ты его обошел, он обиделся.

– Ох ты. А я никак не мог вспомнить, кого забыл. Было такое ощущение. И что?

– Сам принес. Триста. Только, говорит, скажи князю, если Таможня спросит – я дал четыреста. А сотню я, говорит, заныкаю. В конце концов, кто в доме хозяин!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1.

Яков Семенович проснулся в предчувствии постороннего звука. Он прислушался. Все домашние звуки были на месте – за стеной, в горнице, всхрапывал Георгий, топотали и катили что-то в подполе мыши, потрескивал сам по себе старинный глечик на полке, муха шуршала в пучке прошлогоднего зверобоя. Приснилось, наверное.

Яков Семенович распахнул окно. Небо на востоке было цвета спелого крыжовника, свежий воздух принес запах смородинного листа, холодной воды, мокрой древесной коры. Полуоблетевшие запоздалые соловьиные всхлипы еще наполняли кроны, но уже не выплескивались из них. На краешке водостока скопилась капля росы, оборвалась, гулко булькнула в темной глубине бочки. Потом вторая, третья…

Яков Семенович вздохнул и стал одеваться, но сквозь шорох одежды посторонний звук наконец донесся. Он был из прожитой кем-то жизни, знакомый, но не ощущаемый прежде, архивный или музейный. Это была флейта.

Флейта вскрикивала, бормотала, вздрагивала, как дворовая девка в руках постылого барина, дергалась, пытаясь вырваться, оторваться от презрительных губ и мстительных пальцев, задыхалась и горько голосила. Улетала, опустошенная, далеко-далеко, задремывала, забывалась и, очнувшись, грохалась на колени.

Яков Семенович нахмурился и закрыл окно.

У берега стояла свежевыкрашенная битумным лаком лодочка. Братья Окуни привели ее вчера вечером, и Яков Семенович оставил ее на ночь на воде для испытания. Он привязал к носовому брусу тяжелый якорь – трак гусеницы – и оттолкнулся.

Георгий предлагал вчера разбить по традиции о бушприт бутылку если не шампанского, то хотя бы пива, но Яков Семенович отказался, ссылаясь на то, что трудно будет подобрать на дне все осколки. «И что за привычка устраивать балаган на ровном месте…»

Лодка не кособочила, слушалась кормового весла, но была недостаточно легка. «Да лодка ли виновата, – элегически размышлял Яков Семенович, – силы не те. Где твоя былая легкость…»

Бесцветное солнце стояло уже над лесом, туман потерял невозможную свою окраску, стал белым паром и быстро улетучивался. На тростниковых топких островках посередине реки темнели бобровые хатки.

Яков Семенович бесшумно проплыл мимо. Раздавались громкие всплески, шорохи, какой-то скрежет – бобровая деревушка просыпалась. Лодку обогнала широкомордая бобриха с младенцем на спине, глянула неодобрительно и поплыла дальше. Яков Семенович бросил якорь на завале фарватера, на пятиметровой глубине, и размотал донную удочку…

 
Да разве я о смерти говорю?
О жизни, что похожа на зарю,
Поскольку хороша и мимолетна.
Об этом все поэмы и полотна.
 
 
Сначала утро – яркая денница,
Потом закат, вечерняя заря,
А после прожитое долго снится,
Тысячелетья тлея и горя…
 
 
Про смерть – в начале жизни говорится…
 

К вечеру прорвался на бережок трелевочный трактор с лесом, и следом – грузовик с пиломатериалами. Сопровождали груз трезвый пастух Леня и тридцатилетний парень из соседней деревни, мордатый и рыжий. Кличка его была Ваучер – вероятно, прозвали его так за сходство с известным экономистом, но, скорее, по созвучию с его родным именем Вовчик. Вовчик кличкой остался доволен, ему казалось, что это настоящее ковбойское имя. Ковбой Вовчик был под следствием – застрелил по весне своего приятеля. Пили, поссорились, и Ваучер попросил: «Постой, не уходи никуда, я только домой, за ружьем, застрелю тебя к херам». Вернулся и застрелил. Сам и явился с повинной, да только заминка какая-то вышла, отпустили его под подписку, к неудовольствию окрестных жителей. На совещании в бане Митяй заявил, что нанимает этих мужиков в помощники Георгию, за месяц поставят, делов-то… Леня пахарь безотказный, если не давать ему пить, а Ваучер будет тише воды… Возникло сомнение, крещены ли они и могут ли некрещеные принимать участие в такой стройке, но отъезжающий в Москву Шурик эти сомнения развеял: раз окрестить их невозможно, достаточно просто хорошо помыть и попарить. С деньгами разобрались: улыбнулись скудным деревенским пожертвованиям и добавили сколько нужно.

– Кой черт связались с этим неошкуренным лесом, – ругался Леша Благов, – что тут экономить! Взяли бы на комбинате две готовые баньки да друг на друга…

– Нельзя, – отвечал Митяй. – Слово делавара. Егорычу тоже жить надо.

Чистый пригорок, заваленный бревнами и досками, вызывал у Якова Семеновича беспокойство и раздражение – не верилось, что не останется так навсегда.

– Под углы камни нужны, – озабоченно сказал Митяй. – Что скажешь, прораб?

– Вообще-то можно и обойтись. Постройка легкая…

– Легкая! Все у тебя легкое! В общем, так. Леня, бери тачку и шуруй по дворам. Совсем оборзели со своими японскими садами. Начинай прямо с меня.

Женщины погнали Леню куда подальше. Особенно возмущалась Зина.

– Нужны еще деньги – ради Бога! А камни не трогайте, это святое.

Георгий мысленно видел уже часовню во всей красе, во всех узлах и деталях, но, трезво порассуждав, решил, что эскиз все-таки нужен. Эти господа наверняка захотят посмотреть картинку, да и с рабочими легче разговаривать. Надо попросить Макара нарисовать покрасивее.

Он застал художника в полужилом чердачном помещении, служившем мастерской, когда там не играли дети. Макар сидел на топчане перед этюдником и наклонял голову то влево, то вправо.

– О, Георгий, – удивился он и смутился. – А я вот… этюд пишу.

На листе оргалита были изображены оливковый бугор на фоне скудного неба, серая вода и, почти по центру, светлая часовенка с черной шатровой крышей и золотистым куполом. Ее продолговатое отражение было мутно и печально.

Макар нашарил на полу пачку «Беломора» и закурил.

– Я, когда в деревне, люблю «Беломор» курить, – будто оправдываясь, сказал он. – Вроде бы… естественней.

Георгий молча рассматривал картину, она ему нравилась, хоть и была, на его взгляд, слишком реалистична. Но часовню он представлял не совсем так.

– Нормально, – похвалил он. – А можешь для меня нарисовать ее отдельно и покрупнее?

– Понял, – кивнул Макар. – Подача называется. Может, лучше на бумаге?

– Как говорит Колька Терлецкий, вот ты меня понял, – рассмеялся Георгий. – Только проследи за пропорцией. Слишком она у тебя вытянута. И крыша почему-то черная.

Макар раздавил окурок о блюдце.

– Если рассматривать часовню просто как культовое сооружение, она может быть какой угодно, хоть на этот чердак купол поставь. Будет такой… дом церковного быта. Только православная часовня – это не капище. Понимаете, Георгий, очень важен образ. В данном случае деревянное зодчество Севера, а мы ведь почти на Севере, предполагает…

– Конечно, Макарик, дорогой ты мой… А где у тебя крыльцо? Оно, как я понимаю, должно быть с западной стороны, если алтарь на востоке.

– Во-первых, в часовне нет алтаря…

– Да, но свято место, – усмехнулся Георгий, – иконостас…

– Ладно, но это же не эскиз. Так, картинка.

– Это я понимаю. А что во-вторых?

– Во-вторых, встретил Андрея Ивановича. «Ты, – говорит, – будешь рисовать эскиз?» С чего, думаю, он решил? «Так вот, вход должен быть со стороны деревни, а не Митяя. Чтоб люди по прямой, вереницей, как журавли…»

– При чем тут журавли? – Георгий закашлялся от смеха. – Это называется гуськом. Эх, коммунистическое прошлое одолевает еще Андрея Ивановича. Все субботники снятся. Хотя он, скорее, жертва. Только кто виноват, что Митяй живет западнее?

Макар взял кисть и одним махом примазал справа крыльцо.

– Лезет, черт, прости Господи, – ворчал он. – Притопить надо… Ладно, уже лучше. Вы правы, Георгий, – Макар повертел головой, – так богаче. Только если она не будет вытянута – отражения не будет видно. А часовня без отражения – деньги на ветер…

2.

Воскресным утром уехал Георгий в Москву за благословением.

Строго говоря, это был не катер, а довольно большой теплоход с буфетом в объемистом салоне и верхней палубой. А катером его называли жители по привычке – лет пятнадцать назад ходил по реке катер вместимостью человек тридцать, набивалось в него по шестьдесят и более, с козами, саженцами, рулонами рубероида. Ходил он ежедневно и по всей реке, причаливая везде, где могли быть люди.

Теплоход же ограничивался двумя рейсами в неделю и был почти пуст – старушки с козами вымерли, саженцы укоренились на участках яблонями и сливами с вымерзающим в майские заморозки цветом, билеты подорожали, а новые жители предпочитали добираться своим ходом – на собственных автомобилях и собственных лодках.

В пятницу Яков Семенович встречал Георгия на причале. Причала, собственно, не было – была узкая яма в устье ручья, в эту яму медленно, с опаской и входил теплоход, вытягивал лебедкой носовой трап на песчаный берег.

Подошел Славка, присел на корточки, свесив тяжелые руки между коленями.

– Что, Семеныч, встречаешь кого? – без интереса спросил он и уселся на траву, вытянув ногу.

– А ты?

– Мне встречать некого, – строго ответил Славка, словно обвиняя Якова Семеновича в пустячном занятии, – я в буфет. Сколько там?

Яков Семенович посмотрел на часы.

– Еще двадцать минут. Если не опоздает.

Славка молча кивнул.

По залитой солнцем реке катились круглые розовые облака, в прибрежном тростнике что-то чавкало, стрекотали кузнечики.

– Разочаровался я в корове, – неожиданно сказал Славка и замолчал. – А телка непутящая, – после паузы добавил он.

– Не греши на корову, Слава, – возразил Яков Семенович. – Лучшее молоко на деревне.

– Говно корова, – отвечал Славка. – Ей уже двенадцать лет. Сдам на мясо, а осенью помру. Тебе сколько?

– Пятьдесят восемь.

– Вот. А мне шестьдесят три.

Яков Семенович не стал, как полагается в таких случаях, горячо возражать и доказывать, что это не возраст, из уважения к Славе он промолчал.

Из-за излучины донесся низкий гул, перешедший вскоре в отчетливое бормотание, – теплоход приближался.

Из темного салона, зажмурившись на солнце, вышла женщина в пестрой широкой юбке и розовой кофточке, осторожно сошла по трапу, волоча тяжелую сумку, обернулась к теплоходу и прощально замахала руками с такой пылкостью, что капитан высунулся из рубки и вопросительно приложил к уху ладонь. Славка подождал и, увидев, что никто больше не выходит, неторопливо поднялся по трапу.

«И это всё?» – разочарованно подумал Яков Семенович и повернулся было, чтобы уйти, но женщина его окликнула:

– Скажите, пожалуйста, где я могу найти Якова Семеновича?

– Это я, – сказал Яков Семенович и вопросительно замолчал, выжидая.

Женщина обрадовалась, погладила Якова Семеновича по предплечью и протянула ладошку:

– Ксения Пирогова, Ксюша. А вам письмо от Егория.

Яков Семенович сел на траву и достал очки. Ксюша улеглась у его ног и внимательно его разглядывала.

«Дорогой Яков, – писал Георгий. – Посылаю тебе Ксюшу – человека беспримерного таланта, девочку чистую и трогательную. Покорми и обогрей. Теперь о нашем: хождения мои по мукам в раскаленной Москве печалят меня и раздражают. Чиновники от епархии не чета лопоухим правительственным. Эта окопавшаяся за толстыми церковными стенами партийная номенклатура только и может, что торговать табаком и винищем. Простейший, казалось бы, вопрос – благослови, так нет – посылают по инстанции, к тверскому епископу о. Виктору. Обращался к своему духовнику, о. Владимиру, тот благословил – куда он денется, – но подтвердил, что этого не достаточно. Что поделаешь, улажу кой-какие дела и подамся в Тверь. Оттуда доберусь на перекладных. Буду, таким образом, в конце следующей недели. Засим – обнимаю. Твой Георгий.

P.S. Приглядись к девочке. Она потрясающа! Помоги ей».

– Ну что, Яша, – спросила Ксения и сморщила в ожидании маленькие губы, – всё в порядке?

– Пойдем, – кивнул Яков Семенович и вскинул на плечо сумку.

– Боже, какой воздух, – плясала на тропинке Ксюша, – какая воля! Можно просто Яша, да? Смотри, Яшик, и у вас полынь! В наших волгоградских степях немножко не такая. – Она растерла стебелек и понюхала. – Хороша для прекращения беременности. Что, я тебя смущаю? – Она взяла Якова Семеновича за руку и заглянула в глаза. – Не сердись, Яшик. Я просто ошалела от воздуха и света.

– Пришли, – выдохнул Яков Семенович и убрал лопату, прислоненную к двери. Лопата означала, что хозяина нет дома. – А откуда ты, между прочим, взялась? Я о тебе не слышал.

– Мы с Егорием познакомились весной, в Цветаевском доме. На вечере писателей Поволжья. И вот – на днях – такая чудесная встреча в храме. Он мне все рассказал. А ты веришь в часовню?

Яков Семенович поморщился.

– Нет, это замечательно, я так и вижу на закате светлую…

– Проходи, – он подтолкнул Ксюшу в прохладные сени. – Спать будешь в горнице.

– На егорушкиной постели, – захлопала в ладоши Ксения.

– Ты садись, не мельтеши. Отдыхай. А я сейчас уху подогрею.

– Ой, печка! – обрадовалась Ксюша и громко, с придыханием, рассмеялась. Она обняла печку двумя руками и приложилась щекой к шершавой глине, как будто это была березка.

Пока Яков Семенович возился с посудой, Ксюша вынула из сумки кусок сыра, колбасу, банку маринованных грибов, чай и кофе. Затем, напевая «пам-пам-парам-па-па-па», вытащила двумя пальчиками бутылку водки.

– Мы с тобой, Яшик, пировать будем!

Из глубины сумки появился чемоданчик, то ли кейс, то ли…

– А это у тебя патефон?

– Какой ты темный, Яшик. Прямо как Егорий. Это ноутбук, компьютер в смысле.

– Зачем тебе в деревне компьютер?

– Я, Яшик, не только отдыхать приехала. Я работать буду.

Двумя руками она вытащила из сумки толстую рукопись.

– Это роман. Уже шестой.

– Куда столько? – искренне удивился Яков Семенович.

– Вообще-то я поэтесса, – Ксения опечалилась, – только кому сейчас нужна поэзия!

– А раньше кому она была нужна?

– Мне есть что сказать, – продолжала Ксюша, – тем более сейчас, когда доступны архивы. Ну что, за знакомство? Я не так уж молода, Яков, как кажусь. У меня сын подал документы в Гуманитарный университет. – На глазах Ксении выступили слезы.

– Я слышал, что поступить туда без блата практически невозможно. Разве что за большие деньги.

– Ну… Егорий со своими связями!

– Я, кажется, понимаю, – с досадой сказал Яков Семенович, – отчего в епархии бюрократы.

– Что ты, Яшик, что ты! – поспешно округлила глаза Ксюша. – Это же рядом, в двух шагах! Всего пять минут!

Вечерело, водка пилась медленно и неохотно, Яков Семенович задремывал под исповедь Ксении. У нее трое детей, младшие дома, в Волгограде, с отцом и бабушкой. Волгоград – дымная и пыльная индустриальная провинция, немногочисленные творческие интеллигенты ненавидят друг друга, и все вместе – Ксюшу за ее талант и непримиримую честность. Делать там нечего, нужно укорениться в Москве и постепенно перетащить детей и маму, а муж пусть остается, ему и там хорошо. Для этого нужно работать и работать, издавать и раскручивать, Георгий уже ведет переговоры в издательстве «Предлог»…

Яков Семенович проснулся:

– Это тоже в двух шагах от епархии? Или от университета?

– Какой ты злой, Яшик, – Ксюша рассмеялась и хлопнула его по руке. – Давай я тебе стихи почитаю.

– Потом как-нибудь. Лучше уберем посуду. А то мухи…

Ксюша, напевая, проворно убрала со стола, мыла тарелки в эмалированной миске. Яков Семенович оттаял.

– А скажи-ка, Ксюша. Вот ты молодая все-таки девка. А Георгию скоро семьдесят. Не слишком ли… велик дисбаланс?

– Ну и что, Яшик? – пожала плечами Ксюша. – Я, когда постарею, возьму себе молодого. А Егорий – замечательный. Я без ума от Егория.

– Ну, ладно, – вздохнул Яков Семенович. – Ты тут разбирайся, а я пойду лодку конопатить. Течет, зараза.

Вечером, когда Яков Семенович писал письма при настольной лампе, Ксюша тихо вошла и придвинула табуретку.

– Яков Семенович, – жалобно сказала она. – Давай я тебе почитаю из романа.

Ксюша читала о страданиях наследницы престола Анастасии в сыром бараке Гулага, о заветном перстне с инициалами августейшей родительницы. Речь повествования была изысканна, осатанелая духовность перемежалась дымящейся наваристой порнографией.

– Это будет бестселлер, – объяснила Ксюша.

– Зачем тебе это надо, – огорчился Яков Семенович.

– Какой ты глупенький, Яшик! Жить надо сейчас! Отчего бы и тебе не написать…

– Нет уж. Только после вас, – вздохнул Яков Семенович.

3.

Макар уныло ковырял целину у забора – понадобилась теще среди лета очередная порция гороха для деток. Мало как будто.

– Здравствуйте, – раздался женский голос. – А есть кто-нибудь из взрослых?

Макар растерянно огляделся – дети, вроде бы, еще спят.

– Ой, – смутилась женщина и рассмеялась. – Я имела в виду, кто-нибудь из женщин.

– Да-а? – вопросительно откликнулась Евгения Георгиевна, появившись на крыльце.

– Здравствуйте. Я с того берега. К вашему Славе за молоком иногда хожу. А муж в лодке сидит. Я что хотела… Могла и у молодого человека спросить, но женщины, мне кажется, ближе к таким вопросам… Это правда, что вы строите часовню? Ну, не вы, а…

– Правда. Правда и то, что главный строитель исчез. Поехал за благословением и уже две недели как…

– Но ведь построят?

– Я думаю, да. И материал завезли, и ребята там вроде ковыряются, шкурят.

– В таком случае, – женщина развернула зажатый в кулаке носовой платок, – мы хотели бы принять посильное участие. Вот, не передадите ли, кто у них главный, семьсот рублей? Не Бог весть что, конечно, но от души.

– Конечно, передадим. Спасибо. Вот Макар сейчас и отнесет к Митяю.

– К Митяю не пойду, – с тоской сказал Макар, глядя вслед уходящей женщине. – Вот Георгий приедет…

– Когда еще приедет! Тебе надо, Макарик, держать это в голове?

– Я лучше Якову Семенычу отнесу.

– Прекрасно. И отнеси.

– Когда?

– Да хоть сейчас. Горох подождет. Не к спеху.

От выселок до избы Якова Семеновича было метров триста, и Макар с наслаждением вкушал каждый свой шаг. Нельзя сказать, что его не выпускали, но для праздных прогулок нужен веский повод, а повода такого Макар не находил, прежде всего в себе. Проходя через перелесок, он вильнул даже в глубину, метров на десять, и тут же был одарен крепким подосиновиком с бледно-розовой шляпкой. Всё не с пустыми руками к Якову Семеновичу. Макар не писал с натуры, еще в студенчестве бросил это бесполезное занятие и сейчас, глядя на испятнанные солнцем чешуйчатые стволы сосен, он лишний раз убеждал себя в правоте.

Если Яков Семенович на рыбалке, придется сразу возвращаться домой, хотя можно выйти на бережок и покричать и помахать рукой.

Яков Семенович лежал на кровати, глядя в потолок.

– О, ангел-производитель, проходи, – обрадовался он. – На ловца и зверь бежит.

– Что ж я такого зверского совершил?

– Сейчас совершишь. А ты, собственно, каким ветром?

Макар объяснил и передал деньги. Яков Семенович вздохнул:

– Вот куда он пропал! Все горит синим пламенем. Да и кто сказал, что должно получиться! По Сеньке и шапка.

– У вас, вроде, девушка какая-то завелась, – попробовал Макар сменить тему, но тема не сменилась, а стала острее.

– Вот именно, – взревел Яков Семенович, – девушка… Конь с яйцами, а не девушка. Одно хорошо – уже неделю убегаю из дома, шкурю с мужиками. Мужики тоже: у Ваучера руки вообще не растут, ни откуда. А этот, Леня, все время лыбится. Хотя, может, и грешу – а вдруг у него гримаса такая, парез или что там… Ладно, Макарик, у меня к тебе дело. Поможешь, раз уж пришел?

– С удовольствием, только если не долго.

– Пойдем, покажу.

За домом на высоких перекладинах красовалась среди зелени черная лодка.

Макар прищурился.

– Интересно, – склонил он голову набок.

– Пупок надорвал, пока тащил от берега. Текла немного. Видимо, дерево было не выдержанное. Ничего, проконопатил, залил герметиком, теперь не течет. А надо, Макарик, белое слово написать, «Анюта», с двух сторон. Белила есть. Эмалевые. Вот только кисти нет. У тебя ведь наверняка…

Макар задумался. Идти домой за кисточкой. Дети уже, скорее всего, проснулись. Сяся глянет проникновенно черными своими глазами и дружески, понимающе скажет: «Ты можешь идти куда угодно, ты свободный человек, только у меня не восемь рук, и у Таси температура, и мама не железная». Вот это «куда угодно» у нее особенно хорошо получается.

– Обойдемся без кисточки. Нет ли у вас, Яков Семеныч, плотной бумаги? Можно оберточной. Трафарет вырежем и тряпочкой оттампоним.

– Я всегда говорил, Макарик, что ты великий художник. Карл Брюллов. Сапожный нож пригодится?

Макар провел по бумаге две параллельные линии и покрутил головой.

– Не крупновато ли? – кротко спросил Яков Семенович.

– В самый раз, – бодро ответил Макар и, подумав, убавил два сантиметра. – Теперь в самый раз.

Пустячная эта работа заняла более часа. Яков Семенович двумя руками прижимал трафарет, Макар на корточках терпеливо тыкал полусухой тряпочкой. Работать было неудобно – Яков Семенович, нависая, толкал Макара в спину твердым животом.

– Ну вот. А перемычки потом соединю, когда приду с кисточкой.

– Что ж, мастер, это дело надо обмыть…

Макар беспокойно глянул на небо.

– Уж скоро закат. Мне, наверное, пора. Небось, беспокоятся.

– Ну, прямо Золушка, – усмехнулся Яков Семенович. – Давай хоть по рюмашке, я долго не задержу.

Под кустом терновника он поставил на табуретку миску холодной жареной рыбы, кружку с какими-то бобами, оказавшимися молодой картошкой – вот, копнул куст на проверку, – открыл стеклянную банку.

– Эта дура привезла маринованные грибы. Сюда, в деревню. Представляешь? Что ж, попробуем.

– А где она, кстати?

– Шляется где-то. У нее полная деревня корешей. Может, у Маргариток, может, у Нелли. Она это называет «пойти в люди». Да ну ее. А ты заметил, Макарик? Чем меньше нам нравится человек, тем больше мы о нем говорим. Мимо добра мы проходим, не замечая, а зло не оставляет нас равнодушными. Как это с точки зрения богословия?

– Так ведь еще Гумилев, Лев Николаевич, заметил, что исторические периоды темнее всего для нас в годы относительного благополучия.

– Что ж, Макарик, давай выпьем за белые пятна истории. Ты не бойся, – засмеялся он. – У меня всего одна бутылка. Так что не засидимся. Есть, правда, перегородки грецкого ореха на спирту, но это лекарство от щитовидки.