Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

НОВАЯ ЖИЗНЬ

– Между прочим, – жестко сказал Плющ, – кроме бара существует еще картинная галерея. А?

Карл поднял голову, с трудом удержал фокус на оливковом твердом лице Костика. Лицо выражало брезгливое сочувствие.

«Если уж Плющик встревает с такими замечаниями – дело плохо!»

До завязки Константин Плющ числился в Союзе алкоголиков за номером два. Даже цифирка была вытатуирована на бугорке между большим и указательным пальцами левой руки.

Союз помещался в скверике на Греческой площади возле «Украинских вин» и насчитывал действительных членов десять человек. Алкоголики «в законе» обсуждали текущий момент, международное положение и сложные, изменчивые коллизии в современном искусстве. Если кто-нибудь из членов выбывал, по причине смерти, или психушки, или, реже, отъезда куда-нибудь навсегда, Союз пополнялся лучшими из кандидатов.

Члены Союза пользовались кредитом в окрестных винарках, и, естественно, никогда не стояли в очередях.

Возглавлял Союз Герман Антропов, импозантный мужчина лет сорока пяти с повадками европейского премьер-министра средней руки. Антропов разъезжал по области на «Москвиче», колхозы выбирал передовые и знатные, входя в кабинет председателя, неразборчиво рокотал роскошным баритоном «Педераствуйте!» и легко заключал договора на комплексное исполнение наглядной агитации.

Если возникали неожиданные заминки, и начальственные дядьки молча тупили взоры, Герман доставал из кожаного бумажника справку, из которой следовало, что «Герман Сергеевич Антропов является прямым наследником великого крепостного художника Антропова А.П., что дает ему моральное право и нравственные обязательства хранить и множить гуманные традиции подлинно народного искусства». На справке стояли две печати – художественного Фонда УССР и Отдела пропаганды при обкоме КПСС. Дядьки растроганно и уважительно кивали тяжелыми головами.

Заказы Антропов раздавал под хороший процент художникам и зарабатывал на этом так много, что скоро влез в неоплатные долги. Пришлось наскоро создавать Союз алкоголиков, где чувствовал себя Герман в безопасности.

Карл медленно встал, вышел из бара и, почти не шатаясь, поплелся по Пушкинской к Приморскому бульвару. Опасения Плюща были ему понятны: в отличие от «законных» алкоголиков Карл пил романтически и беспорядочно, а это обычно плохо кончается.

Нет, в галерею Карл не пойдет, не сразу, по крайней мере. И завязывать нельзя ни в коем случае – развязка могла стать сокрушительной.

На бульваре почти никого не было, сквозь шелест платанов лязгал железом порт, вдалеке, у Дюка, парилась горстка винегрета – туристы, наверное, из Донбасса.

На душе вдруг прояснело, как давно не бывало, даже по трезвому, Карл поднялся со скамейки и вернулся в бар.

– Дай мне, Аркадий, пятьдесят граммов и стакан минералки.

Плющ был на месте, кофе он запивал яблочным соком.

– Так что, Костик, пойдем в картинную галерею?

– Не, – сказал Плющ, – не сейчас. А скажи, Карла, ты давно видел Коку?

– Так он же в Питере.

– Не. Он на Черноморском побережье. В тридцати километрах отсюда. Знаешь Сычавку, под Григорьевкой?

– А что он там делает?

– Занимается этим… сейчас…. экзис-тенциа-лизмом. Класс, правда? Я тут выручил кое-какие бабки, сдал старинный барометр на Староконном, – так что мы завтра к нему едем.

Плющ встал, взял фетровую шляпу с соседнего стула и почтительно приподнял ее.

– Завтра в восемь у Привоза, на стоянке Коблевского автобуса. Привет.

Они пробирались по пыльной тропе сквозь шелестящее кукурузное поле, початки, склоняясь, стукали их по головам.

– И занес же черт… – благодушно ворчал Плющ, перекладывая из руки в руку антикварный баул, – а ты, Карла, сподобился, неужели этюды будешь писать?

Плечо Карла оттягивал тяжелый этюдник с дюралевыми ножками, на левый кулак была намотана авоська с помидорами, брынзой и бутылкой водки.

И этюдник и водка предназначались для начала новой жизни: сядут они вечером у костра, Кока разольет по пятьдесят, выпьют они за святое искусство, потом Кока снова нальет, а Карл скажет:

– Нет, больше не хочу. Не хочу, и все.

А утром этюд напишет.

– А ты чего так мучаешься? В бауле у тебя что?

– Да ничего. Он сам по себе тяжелый. Головка сыра, банка меда и шерстяные носки.

– А носки зачем? – изумился Карл.

– Этот набор, Карла, мужчина всегда должен иметь при себе. Ну, и еще шмат сала, конечно. Растаяло, наверно, падла.

Поле кончилось, они вышли на пыльный колючий бугор, над которым простиралось, именно простиралось, иначе не скажешь, простиралось в разные стороны, веером, сиреневое море.

Метрах в трехстах от берега рыжел краешек затопленной баржи, на нем кукожилась темная фигурка. Плющ снял пропотевшую шляпу, поклонился фигурке и ринулся, подпрыгивая, по пологому спуску.

Кока поглядывал на подплывающего Карла, – издали казалось, неодобрительно, и время от времени подергивал леску.

– Смотри, не покарябайся, – сказал он, подавая руку, – тут так наросло…

Карл с удовлетворением уселся на раскаленную ржавчину.

– А там кто? – кивнул на берег Кока, – Плющик? Разболтал-таки, зараза.

Они не виделись около года.

– Что ж ты даже не показался?

– Решил погреться после Питера. Заодно и адаптироваться.

– К чему?

Кока дернул и вытащил бычка средней величины.

– Я же распределился в Ташкент.

– Зачем?

– Так. Подальше от нашей земли. И потом – там мощный Худфонд, и Союз художников приличный. Столица все-таки.

Кока впервые внимательно посмотрел на Карла.

– А Костик тебя спасать привез?

– Вряд ли. Хотя…

– Ну-ну. Тогда бери вот этот самолов. Крючок, правда, всего один. И рачков мало, – он кивнул на белую мыльницу, в которой розовели мелкие креветки. – Самому приходится ловить. Майкой.

Единственное облачко на всем большом небе ухитрялось заслонять солнце, догонять, забегать вперед, дожидаясь. Море темнело, морщилось, шквалы пробегали по воде, мурашки пробегали по телу.

– Ладно, – сказал Кока, – все равно не клюет. Сматывай. – Он вытащил из воды деревянный садок, бросил туда самолов и мыльницу.

– Ты, вроде, у нас лучше всех плаваешь?

Карл с удовольствием пожал плечами.

– Тогда садок оттарабань.

Кока махнул рукой и боком упал в море.

Привязанный к талии садок путался в ногах, Карл неторопливо плыл брассом, улыбаясь.

Возле вылинявшей палатки копошился Плющ, маленький, смуглый, с покатыми китайскими плечами. Рубашку он снял, а вместо штанов белело что-то несусветное, похоже, женское.

– Гусарские лосины, – объяснил он. – Между прочим, настоящие. Из оперного театра. Ломберный столик за них отдал. Помацай, чистая лайка.

– Зачем ты их напялил?

– А что, прикажете в городе их носить? Вещь должна существовать в своем предназначении.

Произнеся мудреную эту фразу, Плющ быстро вскарабкался на холм в поисках хвороста.

Продукты Кока погрузил в погреб – ямку, вырытую в песке, прикрытую этюдником.

– Захочешь картинку написать, поднимешь этюдник, а там еда. Поешь – спать хочется. – Кока засмеялся. – Наверное, так и надо.

Бутылку водки он с удовольствием повертел и положил туда же: пригодится.

Берег был уже в тени, и полморя было в тени. Сварили уху. Бычков оказалось недостаточно, и Плющ набросал в котелок слишком много картошки, мягкой, прорастающей, и две цибули вместо одной. Похлебка эта не то, чтобы испортила настроение, но оказалось, что если не хвалить уху, то и разговаривать не о чем.

Карл ждал, когда же Кока достанет водку, но уже остатки похлебки выплеснуты и зарыты в песок, и Кока взял котелок и пошел к роднику за водой для чая. Карл понял, что блеснуть благоразумием не удастся. Он лег на спину и, глядя в темнеющее небо, пытался разобраться, чем он расстроен больше – неслучившимся провозглашением новой жизни или тем, что не выпил. Так он и уснул, и почувствовал только, что его накрывают толстой тряпкой.

Во сне он увидел колодец, глубокий, но, видимо, не очень – отражения звезды в нем не оказалось. Карл легко крутил тяжелый ворот, легко подхватил два наполненных ведра и пошел по тропинке.

Ведра оказались чудные, таких не бывает, из толстой пластмассы, одно красное, а другое зеленое. И деревня оказалась странная, совсем не похожая на деревни средней России. Карл бывал там, лет семь назад, когда служил в армии. А эта была какая-то просторная, видимо, северная, изб не было видно, но они предполагались, был огромный луг с разноцветными травами до подбородка, белела широкая река за лугом, на противоположном берегу чернел сквозь туман высокий бор. Тропинка была узкая, ведра задевали упругую траву, вода из ведер понемногу выплескивалась, приятно холодила стопы. Показался дом, обитый узкой дощечкой-вагонкой, из калитки вышел дядька лет сорока, небритый, и мрачно пошел навстречу. Карл остановился, гадая, свернет мужик с тропинки или придется сворачивать самому. Лицо дядьки было странно знакомо, а может, забыто, как будто виделись они один раз много лет назад. Подошедший отобрал у Карла ведра и отругал:

– Ну, ты сдурел совсем. Как маленький. С твоим сердцем… – и пошел вперед, обливая неожиданно розовые, младенческие пятки. На крыльцо вышла красивая женщина, седая и загорелая, тоже странно полузнакомая, она улыбнулась, подошла вплотную, положила подбородок Карлу на ключицу и проворковала:

– Пойдем, искупаемся…

– Пойдем, искупаемся, – сказал Кока, – а потом поканаем на лиман. Хоть наловим.

Карл открыл глаза. Легкая дымка над морем предвещала яркий и долгий день, после странного сна сжималось сердце, в предвкушении чего-то хорошего.

Он, поеживаясь, пошел к воде по прохладному песку, стараясь не наступать на следы чаек. Вода была теплее воздуха и такая прозрачная, что, казалось, должна была навести на глубокие размышления. Карл поспешно вынырнул и вышел на берег.

– Я не пойду, – заявил Плющ. – Останусь за сторожа. Может, намалюю что-нибудь.

Степь поросла бурой шерстью с мелкими цветочками, лиловыми и белыми, ящерицы шарахались от тапочек и замирали в полуметре, на бугорке, озираясь. Окликал кого-то коршун. Низкорослые, призрачные кусты тамариска и дикой маслины не давали тени.

Глянцевый лиман был налит до краев, ничего в нем не отражалось – плоский дальний берег сливался с маревом. Могли бы отражаться облака, но их не было, только белые проблески пробегали по воде – отражения чаек, даже не самих чаек, а их полета.

По левому берегу тянулась невысокая дамба из бетонных блоков с ржавой скобой в центре каждого квадрата.

Креветки кололи усиками икры, но в связанную мешочком майку попадалось мало.

Гарцуя от нетерпения, закинули удочки, бамбуковые, с тяжелыми деревянными поплавками. Лиманский бычок крупнее морского и нежен, как песочник, хотя на Привозе покупатели называют таких бычков «жябами» за их зеленоватый оттенок.

Клевало непрерывно, едва наживка достигала дна, – глубина была чуть больше метра, – но бычки были как на подбор оскорбительно мелкие, невесомые, криво болтались в воздухе, не дергаясь, не отзываясь даже в руке, не говоря уж о сердце. Добровольно остановиться, однако, было невозможно, и они с отвращением дергали и дергали, надеясь все-таки на удачу. Креветки быстро кончились, в ход пошли черноглазые головки.

Прибежала собака, пойнтер, буднично, не здороваясь, уселась рядом, вывалив язык, тяжело дышала. По дамбе, не торопясь, гуськом подошли трое охотников. Кока поморщился.

– Ну что, – спросил первый, в брезентовых сапогах, – сто голов на рубль? На это говно настоящий бычок не пойдет, – заметил он, увидев на крючке растопыренную креветочную головку. – Вот где наживка!

Бабахнул выстрел, и не успели они вытащить головы из плеч, как к их ногам упала чайка. Охотник молча достал из-за пояса нож, вспорол чайке брюхо, и все трое гуськом, не отбрасывая тени, отправились прочь. Собака, помедлив, побежала следом.

Карл чувствовал себя униженным и бессильным, Кока понуро сжимал удочку двумя руками, как винтовку.

Приближался полдень, клев постепенно утихал. Карл и Кока разбрелись в разные стороны, всматриваясь в песок, словно в поисках чудесного выхода. Встретились они возле чайки, молча, отгоняя мух, резали тупым ножом сизые кишки.

Клев прекратился. Возвращались они тяжело. Карл нес удочки, у Коки на плече висела горячая хозяйственная сумка с уловом.

На морском берегу было прохладнее, восточный ветер раскачал небольшую волну. Возле палатки у костра сидел Плющ и жарил камбалу. Лосины он снял, на нем были трикотажные плавки телесного цвета, и это было почему-то неприятно.

– Рыбаки ловили рыбу и поймали рака, – поздоровался он. – Зачем мучиться, если существует цивилизация. – Плющ кончиком ножа указал на пузырящиеся толстые куски. – Трояк за колесо.

Оказалось, проходили рыбаки из Григорьевки, это километра два отсюда, там у них лабаз, неужели Кока не знал, туда и пиво завозят. Обещали подходить регулярно, хоть каждый день, раз есть спрос, так что…

– Какого хрена, – зарычал Кока, пошел к воде и долго мыл руки, затем медленно погрузился и поплыл, куда глаза глядят. Плющ снял сковородку с огня, поставил на песок.

– Ну что, написал этюд? – доспросил Карл, чтобы не молчать.

– Нет, конечно, – засмеялся Плющ. – Зачем, Карла, писать, если…

– Если существует цивилизация?

– Вот именно. А Кока все-таки не прав.

Вернулся Кока, успокоившийся и даже повеселевший, вытер руки о рубашку и достал из погреба бутылку.

– Кружка, правда, одна, – напомнил он и протянул ее Карлу.

– Да не буду я, – искренне отказался тот. – Жарко, – объяснил он, чтобы смягчить отказ.

– Я книжек не читаю, – сказал Плющ, – но вы должны помнить. Там пиратский капитан выжлекал на солнцепеке бутылку рома, а потом, кажется, и другую. И только после этого отбросил коньки. Было такое, а?

– Грин, – кивнул Кока.

– «Пролив бурь», – уточнил Карл.

– Вот интересно, – разговорился Плющ. – Герман Антропов помирает от цирроза. Может, мне, как помрет, стать почетным Председателем? Представляешь, непьющий алкоголик, а? Это как освобожденный секретарь парторганизации.

– Что это там в море, – спросил Карл, – да вон же… метров сто… левее…

– Это, кажется, нога брейгелевского Икара, – предположил Плющ.

– Да лебедь это, – разглядев, нахмурился Кока и выпил с отвращением. – Вам бы только хохмить.

Карл, хохмить не собиравшийся, слегка обиделся.

– С бычками надо что-то делать, и срочно.

– Вы уж, ребята, без меня, – вкрадчиво сказал Плющ и пошел купаться.

Тряпка на четырех колышках давала невнятное подобие тени, не тень, а легкий обморок света. Чистили бычков на перевернутой палитре в два ножа.

Берег тянулся влево до горизонта, справа в нескольких километрах он закруглялся невысоким глинистым мысом. Слева из ничего возникли две освещенные фигурки, большая и маленькая, они медленно увеличивались, как корабль на горизонте из учебника то ли физики, то ли географии. Через несколько десятков почищенных бычков фигуры оказались рядом.

– Здравствуйте, – сказал маленький старый еврей в голубых нейлоновых плавках с белой чайкой возле паха, – Боже мой, где вы нашли такой аквариум!

Его спутница была высокая и не то, чтобы полная, но рисунок плеч и бедер был мягко округлен, будто оплавлен на солнце. В ней угадывалось что-то знакомое. «Да, – одновременно подумали Кока и Карл, – она ведь похожа…» Она действительно была похожа на Венеру Милосскую, только в лице ее не было гипсовой тупости богини, оно сияло доброжелательной недоступностью.

– Вера, ты только посмотри, – продолжал старый еврей, – эти рыбки нельзя кушать! Вы вот что, мальчики, – решил он, – отнесите это несчастье на прибой. Есть такие специальные птицы, они подберут.

Вера печально улыбнулась, взяла старика под руку, и они медленно удалились в сторону мыса.

– Они плохо закомпонованы, – глядя им вслед, заметил Плющ, – их бы надо поменять местами.

Карл обтер руки сухим песком, взял кружку.

– Налей мне, – потребовал он.

Кока, не глядя, булькнул из бутылки, дождался освободившейся кружки и налил себе половину.

– Хватит, – сказал он, отдышавшись, и глаза его загорелись кошачьей отвагой. – Хватит с меня ваших рыбаков, и охотников, ваших еврейских богинь пополам с цивилизацией. Мальчики! В семь часов пойдет такой специальный автобус, он вас подберет.

В полупустом автобусе было прохладно – окна были открыты, и красное солнце мелькало за посадками низко, у самой земли. Плющ дремал, а Карл удивлялся и радовался покою на душе и тому, что все начинается заново. Надвигающийся город казался ему неведомым, как Заграница, притягательным и пугающим, где запросто можно пропасть, а можно, наоборот…

«Наоборот – что?» – растерянно соображал он.

НОЛИК

В дверь постучали. Парусенко чертыхнулся, выдернул кипятильник, накрыл газетой. В номер вошел мятый человек с порезами от безопасной бритвы на лице, с каштановыми глазами. Он вынул ноги из грязных резиновых сапог и шагнул вперед.

– Здравствуйте, – сказал он, и, посомневавшись, добавил: – Жопа. Это в смысле «желаю обществу приятного аппетита».

А прислан он директором рыбколхоза в помощь геодезистам, рейку таскать, или там старшим куда пошлют, зовут его Нолик, а по жизни он Бич, то есть бывший интеллигентный человек. Недавно из зоны, было дело, но если вам скажут, что посадила баба, – не верьте, женщина – святое, «для избранников этого ранга честь жены, честь эпохи – одно». Но это вы не знаете, потому что это не Вознесенский вовсе, а Владимир Леонович, есть такой…

– Почему опоздал? – перебил Парусенко. – Договорились на девять, а сейчас… Ладно, чай будешь?

– Чай? Буквально?

«Хорошо, что дождались мужика», – думал Карл – таскать для Парусенко рейку было западло. Тем более, что нанялся он записатором – есть, оказывается, и такая должность в «АЗ Черрыбопроекте». То есть Парусенко будет высматривать углы в своем окуляре, а Карл будет их записывать в специальную тетрадку, пока этот немолодой Нолик будет маячить на холме, суетливо пытаясь установить рейку вертикально. «К себе, – будет кричать Парусенко, – да не от себя, а к себе! Ну что ты с ним поделаешь, это же так естественно – к себе, а не от себя!» – «Это как сказать», – подумает Карл.

Начиналась весна хорошо – обещаны были поездки по азовским берегам, неутомительная работа, море и воля, небольшая зарплата плюс колесные. Хорошая передышка на неопределенное время после московского подвала с плавающими в табачном дыму полупьяными сотрудниками.

Середина марта в Геническе пахла прелой водой, шевелилась, просыхая, прошлогодняя трава на пригорках, на грядках слезилась земля, осваивались на торцах каменных одноэтажных домов тени деревьев, еще узкие и твердые, нераспустившиеся, зеленоватые и кислые, как абрикосовая завязь, не тени еще, а бутоны теней.

До рыбзавода было километра два. Сначала по улице Дмитрия Ульянова, а потом по дороге, разъезженной и жирной, с зеркальными полосками, отражающими акварельное небо.

Нолик взвалил на плечо треногу с теодолитом, Карлу стало неловко – пожилой, все-таки, человек.

– Давайте понесу.

– Что ты, – удивился Нолик. – Это ведь мой крест. Крестик и Нолик.

– Не развращай мне народ, – пробурчал Парусенко.

– Что ты, – продолжил Нолик мечтательно, – чего я только не носил! Я ведь был командиром батареи.

– Сколько же вам лет?

– Пятьдесят четыре. Что, не дашь? А мне дают и больше, следы многих скорбей на лице моем. А тебе сколько?

– Тридцать семь.

Нолик открыл рот и несколько секунд не закрывал.

– Вот вы подумали, что я сейчас скажу пошлость о возрасте Пушкина. А я не скажу. Тем более, что Пушкин вовсе и не погиб на дуэли. Да. Он послал вместо себя ученую обезьяну – знакомый привез из Абиссинии, сам удалился в иудейскую пустыню, жил с тамошними монахами, ессеями, имел от них много детей.

– От монахов?

– А вы что, Пушкина не знаете?

Разговаривая, Нолик резко разворачивался к собеседнику, заглядывая ему в глаза. На этот раз он чуть не заехал теодолитом Парусенко в лоб.

– Ну, чувствую… – сказал тот. – Ты, бывший интеллигентный человек! Иди либо сзади, либо спереди. А лучше – помолчи.

Нолик молча сбавил шаг.

– А что вы кончали, – спросил Карл, чтобы сгладить неловкость.

– Я? – ответил Нолик, тотчас оказавшийся рядом. – Ничего. Буквально.

– А откуда эта эрудиция?

– Читал много, за что и пострадал. Зачитался на шухере, пока магазин брали. Ясунари Кавабата. Как сейчас помню.

Сзади засигналили. Осторожно, шлепая грязью, по дороге пробирался желто-синий милицейский «Газик», немного обогнав, остановился.

– Луноход, – вздохнул Нолик. – По мою душу.

Из машины вышел крупный сержант и медленно пошел навстречу. Плечи его топорщились, как у астронавта на Луне.

– Тени забытых предков, твою мать, – заулыбался Нолик и ускорил шаг. Остановившись перед сержантом, он перекинул свой крест на левое плечо и приложил правую ладонь к серому виску. Милиционер мельком глянул на геодезистов, поднял указательный палец, механически произнес: «Нолик, смотри у меня!», неторопливо развернулся и пошел к машине.

– Хам! – сказал Парусенко. – Мог бы и поздороваться. Чего это он?

– Надзирает, – пожал свободным плечом Нолик и жалобно улыбнулся. Дорога повернула, и справа полоснуло море – низкое, бирюзовое, с белыми обрывками пены. Стало холодно.

– Здесь кончается земля, – мрачно заметил Нолик. – Дальше ничего нет – ни Босфора, ни, тем более, Дарданелл. Это не море. Это запрещающий знак.

«Азовское-то оно Азовское, – думал Карл. – А все-таки море. Надо подойти. А если Парусенко завозражает – как с ним работать. Халтуру надо найти. Хотя бы на Рыбзаводе. «Выше сети первомайской путины!» – чем не плакат! Или…»

– Пойдем посмотрим, – оживился Парусенко, – что за море такое. Бычок есть?

– Не знаю, – поежился Нолик, уходя поглубже в черный пиджак, – не рыбак я.

– А чем ты вообще занимаешься на заводе?

– На подхвате. В последнее время состоял ординарцем при Алене.

– Начальница?

– Да нет, обыкновенная баба, Бабус вульгарис. Только здоровая. А пуще того – алчная. Напихает в кошелки по два пуда и тащит. Куда столько. Тем более – горячего копчения. Она же долго не хранится. Протащит до проходной и стонет: «Ой, Нолик, помоги. Мужик ты или нет!» Зато, – Нолик оживился и чуть не въехал теодолитом в лоб, на этот раз Карлу. – Зато – вот стоит, как ты или как вы, – обратился он к Парусенко, – стоит прямо, а запросто, не держась, можно верхом на ней кататься. Такой круп – турнюр, буквально. Как у Центавра.

Берег был речной, покрытый дерном, в котором торчали первоцветы – мать-и-мачеха, и еще что-то лиловое, обрывался крутым уступом, о который колотились небольшие волны, рассыпаясь мелкими осколками бутылочного стекла. В грязном чертополохе залежались, оплывая, куски зернистого серого льда. Впереди, слева, сырели постройки силикатного кирпича, крупными волнами докатывался оттуда неведомый и тошнотворный запах.

– Скотобойня, – объяснил Нолик. – Кошмар. Ее все равно не обойти, – размышлял он обреченно, – поэтому пойдемте берегом. Так короче и чище все-таки.

По пути стали попадаться кости, сначала мелкие, тщательно обглоданные, потом – мослы целиком и ребра с ржавыми пятнами срезанного мяса, и, наконец…

– Чем не Сальвадор Дали? – сказал Нолик. – Осторожно, собаки здесь непредсказуемые.

Сотни скелетов образовали сложные конструкции на фоне моря и неба, коричневые шпангоуты чередовались с белыми, свежеободранными, по ним боком, внимательно ходили вороны вперемешку с мартынами, мелкие чайки с визгом пикировали и выхватывали что-то у отпрыгивающих ворон. Понизу шелестели похожие на ворон крупные крысы, вороньи личинки, бегали, оскальзываясь, по ребрам…

– Бедный Йорик, тоже мне… – Нолик печально поддел сапогом коровий череп и метнул его в сторону кучи. Две чайки взлетели невысоко и тут же сели на место.

Из шелеста прибоя, гудения в ребрах ветра и птичьих вскриков выделился звук, раздражающе монотонный и ритмичный, как дальний сигнал бедствия. Нолик поставил треногу, взял у Карла рейку и приблизился к нагромождению. Небольшая крыса застряла меж белых ребер, хватала розовыми лапками воздух и безнадежно верещала. Нолик прицелился и хлопнул ее по носу плоскостью рейки. Крыса выпала и шлепнулась на землю.

– Убил?

– Освободил, во всяком случае, – хмуро сказал Нолик, взваливая треногу на плечо.

Парусенко зашел в заводоуправление «кое-что порешать», как он выразился, а Нолик потащил Карла в коптильный цех. В мрачном помещении пахло залитым кострищем и угаром котельной. Посверкивали ряды скумбрии и ставриды. «И здесь атлантическая», – грустно убедился Карл.

Три тетки оживились, бросили свои занятия и уставились на Карла. В одной из них угадывалась Алена – от талии под углом почти в девяносто градусов простиралась широкая проступь. У нее был тяжелый подбородок, слегка запавшие щеки и ясные глаза.

Нолик подошел к Алене, деловито помял плечо, подпрыгнул и лихо уселся у нее за спиной, обхватив руками огромную грудь.

– Ты ж говорил – не держась! – проболтался Карл.

– Так я ж буферами рулю!

Бабы смеялись: «Ну, дает, Нолик без палочки!»

– Как бы не так, – зарделась Алена, взбрыкнула и сбросила седока на пол. Тот быстро откатился, якобы опасаясь удара копытом.

Потом женщины угощали Карла копченой тюлечкой, местной, азовской, пахнущей свежим холодным дымом.

Пять дней они бродили по пологим холмам, погода стояла неяркая и теплая. Карл с Ноликом растягивали двадцатиметровую рулетку, вколачивали в мягкую землю реперы.

– Видишь могилку на том холме, – рассказывал Нолик, – там похоронен Казак Мамай…

– Не свисти, – смеялся Парусенко. – Это пункт триангуляции. Мы к нему привязываемся.

На третий день Нолик стал рассеян и хмур, долго устанавливал рейку, совсем запутавшись в понятиях «к себе» и «от себя». Последнюю съемку закончили в сумерки. Возвращались молча. Нолик плелся позади.

Метрах в двухстах от гостиницы Карл промычал: «не могу», вручил рейку Парусенке и перешел на бег. Поплясал возле дежурной, роющейся в поисках ключа, и ринулся в номер.

Через несколько минут распахнулась дверь, и, застревая рейкой, треногой и портфелем, ввалился, матерясь, Парусенко. Стало неуютно.

– Что ж ты сам, – поморщился Карл, – а Нолик где?

– Нолика я отпустил, – сказал Парусенко, отдышавшись и закрывая дверь.

– Как?

– Объясняю. – Парусенко сел на кровать и растирал колени. – Объясняю, работа окончена, всем спасибо. Что теперь, целоваться с ним?

– А попрощаться?

– Я попрощался.

– А я?

– И за тебя попрощался. И даже извинился. Ничего, отнесся с пониманием. «Что ж, – говорит, – Карл тоже человек, хотя…»

Карл не слушал. Вся легкость и любопытство, все заново обретенное доверие к жизни, новое чувство правоты, все нажитое свободным полетом в теплом весеннем воздухе споткнулось об эту равнодушную несправедливость и не имело теперь никакого значения. Он почувствовал себя крысой, застрявшей меж выброшенных ребер. Не поставить человеку бутылку… Не сказать хороших слов… И так последние дни был кислый. Вот что он сейчас делает… Седлает Алену в поздних сумерках?

Карл неправ – увещевал Парусенко. Таких Ноликов на каждом объекте… Никто никому ничего не должен. Он за это зарплату получает. А тратить свою душу на каждого… Тем более – и денег нет, на дорогу вот только, да два рубля, разве на пиво. А поставишь ему бутылку – напьется и набезобразничает. А его и так менты пасут. Так что… Парусенко достал из тумбочки сверток с тюлькой.

– Пойдем в буфет, пиво привезли, я видел.

В буфете было тепло, и свет был золотистый, как пиво, и пиво оказалось ничего… Все это только усиливало чувство вины. Карл смотрел в синее окно с размытыми в тумане фонарями.

– Не нравится мне тот штымп, – озабоченно сказал Парусенко, – только сразу не поворачивайся.

Карл медленно повернул голову. За противоположным столиком, у стены, смотрел на них человек лет тридцати, светловолосый, с гладким младенческим лицом, и фигурой он напоминал младенца, огромного, меняющего очертания в оранжевом тумане. Только в глазах его не было печального всезнания новорожденного. Он был похож на мертвого младенца.

– Тюлькой нашей интересуется, – размышлял Парусенко, – ОБХСС, не иначе.

Незнакомец решительно подошел к столику и сел на свободный стул.

– Извините, – горячо сказал он. – Где можно достать такой рыбки?

– Угощайтесь.

– Спасибо. Это хамса? Соня, три пива, – крикнул он буфетчице. – Мужики, вы не подумайте… Валера меня зовут. Я фотограф, бабки собираю по округе. Сам из Запорожья. Эту рыбку, я так понимаю, хрен купишь, а мне бы с собой увезти, хоть кило, хоть два. Сделаете? А то был на море…

Валера был убедителен. Так не сыграешь.

– Ладно, – сказал Парусенко, – постараемся.

– Любые бабки, – улыбался Валера.

Парусенко обернулся к Карлу.

– Сколько на Привозе такая?

– Пять рублей кило.

– Положим, четыре.

Карл не возражал: завышенная цена усугубляет факт воровства.

– Днем дома будешь?

– Целый день. Номер тринадцать, на втором этаже.

Парусенко встал рано, громко шевелился над спящим Карлом, и наконец равнодушно произнес:

– Надо сходить отметить командировки. Заодно и рыбки взять.

– Пойдем, – равнодушно сказал Карл, что-то подозревая.

– Вот ты и сходи. А я пока…

– Что пока?

– Понимаешь, – мягко сказал Парусенко, – я официальное лицо. Если что… сам знаешь. А ты – наемник. С тебя взятки гладки. К тому же у меня нога что-то разболелась. Альпинистские травмы. Сходи. Бабки выручим – поставишь пузырь своему Нолику. Да и перед человеком неудобно. Обещали все-таки. Ладно, все! – Парусенко поменял интонацию. – Я начальник!

– Это ты в поле начальник, – грустно отмахнулся Карл, – а здесь ты гамно.

Резон в увещеваниях Парусенко был – и с Ноликом попрощаться, и обещание сдержать.

– Давай бумаги, – вздохнул Карл, – и портфель.

– Портфель не дам, – быстро отозвался Парусенко, – провоняет.

– Да что же я, в руках понесу?

– А вот тебе авосечка!

Секретарша молча шлепнула печати, дату оставила открытой, пожелала счастливого пути. Карл зашел в коптильню.

– Здравствуйте, а Нолика нет? – слишком бодро и слишком громко спросил он.

Алена неприветливо оглянулась.

– Вам лучше знать, где Нолик. Нам он не докладывается.

– Ну, я пошел. Мы уезжаем. Может, увидимся… – проговаривая эти глупости, Карл топтался на месте.

– Подожди, – сказала Алена, вышла в соседнее помещение. – Вот, на дорожку. Тут и ставрида, и скумбрия и тюлечки немножко…

– Мне бы вообще-то тюлечки килограмма два, – отчаянно обнаглел Карл.

– Лида, набери, – обратилась Алена к пожилой женщине.

Беспечно помахивая авоськой, Карл пошел на проходную.

– До свиданья, – прокричал он мужику за стеклом, правдиво глядя ему в глаза. Тот что-то буркнул.

Едва Карл ступил на обочину дороги, подкатил знакомый милицейский «газик». Сержант вышел и открыл заднюю дверцу.

– Садись.

«Вот и все, – подумал Карл, – как просто…» Машина тронулась.

– Закончили? – спросил сержант, не оборачиваясь.