Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

После второй рюмки Макар успокоился. Небо на западе вызревало оранжевым и малиновым, туча, похожая на щуку, плыла поперек заката.

– Давайте за Тасю, – предложил Макар. – У нее сегодня температура.

Ветерок пробежал по темным травам, пронизанным стелющимся солнцем.

– Тихо! – сказал Макар и поднял палец. – Соловей.

– Ну и что, – удивился Яков Семенович. – Да они все лето…

– Нет, нет, – ответил Макарик. – Алябьев!..

Они прислушались.

Из сумрачной глубины деревни высоко переливался хорошо поставленный голос Ксюши.

– А, вундеркинд, – узнал Яков Семенович. – Она говорила, что консерваторию окончила, поди ты, думал, врет. Ну, давай за святое искусство.

Он растерянно повертел пустую бутылку и аккуратно положил ее под куст. Оглядел табуретку, посмотрел под ноги.

– Странно. Вроде и не пролили. Когда ж успели?

– А не пора ли нам, Яков Семенович, подлечить щитовидку?

– В самый раз. Сейчас принесу. А ты пока прокашляйся. Петь будем.

Едва стемнело, упали первые капли дождя, крупные, торжественные, и тут же зарядил обложной, будничный, бесстрастный.

Яков Семенович крепко держал Макара за талию, в другой руке у него болталась щука – подарок деткам. Шлепая набухшими башмаками по светящимся в темноте лужицам тропинки, они пели, на удивление стройно:

 
Еще не вся черемуха
Тебе в окошко брошена.
Еще не скоро молодость
Да с нами распрощается,
Люби ж, покуда любится,
Встречай, пока встречается…
 

– Встречай меня, хорошая… – пропел Макар жене и замолчал, глядя куда-то вперед, в будущее, как народоволец, готовый ко всему.

– Мама, посмотри на него, – простонала Сяся, – мокрый, грязный и совершенно бухой. – Она сверкнула глазами на Якова Семеновича. – Спасибо, дядя Яша. Хоть привели.

Евгения Георгиевна рассмеялась, разряжая обстановку.

– А глаза его березовые строги и печальны… – пропела она. – Оботри мужа и уложи спать… Какой дождь, как же ты, Яша, домой доберешься? Да ты трезвый! – пригляделась она.

– Я, Женечка, к сожалению, никогда не пьянею. Такое мое еврейское счастье.

На рассвете хлопнула входная дверь, задребезжало в сенях ведро. Яков Семенович выглянул – на пороге стояла мокрая Ксюша, улыбалась размазанным лицом. Дождь не прекращался.

– Ты, конечно, взрослый человек, – сдержанно сказал Яков Семенович, – но если дома не ночуешь – предупреждать надо.

– Прости, Яшик, – проникновенно ответила Ксюша. – Я слушала флейту. Это волшебно!

– Всю ночь?

– Всю-всю, до капельки! Я поглощена!

4.

Нашивкин сидел у окна и, покуривая, скучал. Валя уехала в Москву, на обследование, но внезапная свобода не радовала, а угнетала, и бесконечный дождь шипел в траве, и руки не к чему приложить.

Проводив Валю на катер, сделал Нашивкин попытку напиться для порядка, пошел к Митяю. Тот, хоть и выставил, был неприветлив и раздражен. Эти хреновы мракобесы мышей не ловят, для них же старались, такие бабки вложили… Князь сбежал, а Семеныч тюкает с мужиками топориком, как курица лапой, – детский сад…

– Ты мне, Сан Саныч, не вздумай Лене налить, – предупредил Митяй.

Какой, на хрен, Леня. Видел Нашивкин из окна мокнущие, ничем не прикрытые доски и скользкие бревна. Ни Лени, ни Ваучера. Дураков нет – мокнуть посреди луга незнамо зачем.

Дождь не прекращался уже третьи сутки. Низкие облака бежали с запада, иногда облако останавливалось, на него натыкались следующие, образовывалась пробка, потом куча мала, более мелкие и светлые обегали кучу с флангов и неслись вперед. Внизу было тихо, верхушки деревьев не качались, иногда срывался короткий местный шквалистый ветер, свистел в высоком осоте, срывал белые барашки с коричневых волн.

Корова или занемогла, или чего-то боится, не подпускает к дойке, пришлось даже огреть ее палкой. Тягостные предчувствия овладели Нашивкиным, человеком практической жизни, мало чувствительным к пустякам. Он попытался разобраться. Валя? Она больна, это ясно, но это ясно давно и есть лечение, а нынешнее обследование – запланированное и только на пользу. Корова? Ничего такого, в крайнем случае просрется, всего и делов. Дальше. Ни с кем вроде не ссорился, никому не должен, и дела никакие не горят. Сам – здоров, в свои пятьдесят пять еще ого-го. «Это все дождь, Сан Саныч, – уговаривал он себя. – Дождь и безделье, а не хочешь работать – ложись и смотри телевизор».

Не только Нашивкин страдал от погоды – Митяй с утра был мрачен, гонял работницу Нинку, довел ее до слез, велел выметаться на свою неньку-Украину в двадцать четыре часа, заставил Леню, чтоб не бездельничал, колоть под дождем дрова, зацепил длинной слегой электропроводку под крышей сарая, порвал ее, матерясь, вскарабкался на Леню и отремонтировал, на радостях шарахнул в воздух из пистолета и перебил проводку почти в том же месте…

Леша Благов играл с женой в нарды.

– Шеш Беш! – кричал он и хлопал в ладоши.

Вошел Митяй.

– Я баню затопил, – мрачно сообщил он.

– Опять нажретесь? – полюбопытствовала Зоя.

– А как же! – улыбнулся Леша.

– Это скучно, – сказала Зоя.

– Скучно, – подтвердил Митяй, – не нажремся. – И вышел.

К вечеру дождь превратился в насыщенный туман, шевелящийся мелкими каплями. Стояла зимняя тишина – залег ветер, и стало очевидно, что исчезли кузнечики, растворились лягушки, испарились птицы. Только далеко в бору изредка досадовала кукушка.

Ксения тихо сидела в горнице за компьютером, Яков Семенович похаживал по комнате, проборматывая строчку.

Свет из окна ложился на серый кустарник, мерцали на нем золотистые капли. За кустами, у реки, теплилась лужица пламени, затухала, колеблясь, и вновь раскалялась добела.

«Кто бы это мог быть, – удивился Яков Семенович. – Туристы редко сюда забредают, да и то в хорошую погоду. Пойти посмотреть, мало ли…»

Морось упала, остался только туман, искажая пропорции и расстояния. Огонек метался, казалось, вдалеке, но вдруг – за кривой проекцией ветлы – открылся рядом, в трех шагах. Костер горел слабо, пламя держалось только за счет прошлогодних сучьев, не успевших промокнуть насквозь. Над костром сидели три фигуры в одинаковых плащах с опущенными капюшонами. Сидящие по бокам были, судя по силуэтам, людьми молодыми и хрупкими, может быть даже женщинами. Сидящий посередине держал ладони над пламенем, как будто удерживая его и согревая.

– Здравствуйте, – осторожно, чтоб не напугать внезапным своим появлением, сказал Яков Семенович.

– Добрый вечер, – спокойно ответил старший и, помолчав, спросил: – Не скажете ли вы, как добраться до Дома рыбака?

Яков Семенович задумался.

– По азимуту здесь недалеко, километра два. А по тропе… Кстати, вы сидите рядом с тропой. Вот она, чуть правее. Но дело в том, что она петляет по лесу и обрывается в двух местах. Я бы проводил, но в лесу – хоть глаз выколи, тем более – туман, как бы самому не сбиться. К тому же – ручей сейчас разлился, там, наверное, по пояс. – Яков Семенович с сомнением посмотрел на легкую обувь путников. – А как вы сюда попали?

– Наши, с вещами, проехали еще днем. А мы решили пройтись.

– Беспокоятся, наверное?

– Не думаю, – усмехнулся старший.

– Я вот что предлагаю, – решил Яков Семенович. – До места вам ночью не добраться. Переночуйте у меня, а утром, с Божьей помощью…

По реке медленно плыла моторная лодка. Шум мотора с трудом пробивался сквозь плотную подушку тумана, но тихий человеческий голос прозвучал как будто совсем рядом:

– А здесь, чуть подальше, будет часовня.

– Это правда? – спросил старший.

– Правда, – ответил Яков Семенович. – Ну что, пойдемте?

– Спасибо.

– Комфорта не обещаю, – объяснял Яков Семенович по дороге. – В горнице живет женщина, а вам я постелю в большой комнате, на полу. Телогреек и спальников у меня достаточно.

– Зря беспокоитесь, – уверил старший. – Мы неприхотливы.

Пока Яков Семенович устраивал на полу просторное ложе, гости тихо сидели на лавке. Двое из них оказались подростками. Старший был неопределенного возраста, тщательно выбритый, из-под джемпера выглядывал светлый воротничок рубашки.

– Ну вот, – сказал Яков Семенович, поднимаясь, – располагайтесь. А сначала – по кружке молока с хлебом, идет? Башмаки поставьте к печке, она горячая, носки можно повесить на дверцу духовки. А плащи я сейчас пристрою поближе…

– Не беспокойтесь, – сказал старший. – Не высохнут – ничего страшного. Завтра они не пригодятся.

Через десять минут гости уже спали.

Проснулся Яков Семенович от фырканья крыльев за окном, от птичьего щебета и свиста. Комната была пуста, на месте постели лежал солнечный прямоугольник, разделенный крестовиной рамы. На столе топорщилась сложенная вдвое бумажка. На ней была крупная надпись «на часовню». Внутри бумажки оказалось пятьсот рублей.

Яков Семенович вышел на порог. Дальний берег, и тихая река, и заново зазеленевший луг – все было залито свежим солнцем.

По дорожке к дому в серебряном нимбе волос шел, улыбаясь, Георгий. Яков Семенович неторопливо двинулся навстречу, чувствуя, что улыбается тоже. Внезапно его отбросило сильным толчком в плечо. Едва не упав, он увидал вылетевшую из-под его локтя Ксюшу, непричесанную, босую, в ночной рубашке. Не добежав до Георгия метров десять, Ксюша пала на колени и поползла. Она уткнулась в ноги Георгия и, перебирая руками, медленно поднималась, приговаривая:

– О! Егорий! О!

5.

– Надо же, – возмущался Георгий. – Тверской епископ долго орал на меня, за то что порядка не знаю, и погнал меня в Кимры, к благочинному, в районный, так сказать, комитет.

Смутные предчувствия Нашивкина ни во что плохое не вылились – и корова выздоровела, и Валя вернулась с хорошими анализами.

За окном, на бугорке, шла вовсю настоящая стройка. Стонала бензопила, Георгий с обнаженным торсом, обвязав белой майкой голову на грузинский манер, распоряжался, тесал, катал бревна. Яков Семенович в зеленых шерстяных плавках и галошах медленно, но безостановочно махал плотницким топориком. Леня и Ваучер спорили и подначивали друг друга.

Возник Андрей Иванович, обошел стройку, до Нашивкина долетел его возглас:

– Что ж ты творишь, Церетеля такая!

Георгий долго ему что-то объяснял, доказывал, наконец Андрей Иванович махнул рукой и пошел в сторону пляжа.

Подходил Леша Благов, развинчивал фляжку, протягивал Георгию, Якову Семеновичу, те отказывались. Тогда Леша делал глоток, рассказывал что-то, смеялся и уходил.

Работница Нинка приносила обед: макароны по-флотски, картошку с тушенкой…

Прибредал мрачный Славка с бидоном молока, степенно курил, ждал, когда бидон освободится.

Митяй появлялся часто. Молча ковырял травинкой в зубах, потом отталкивал Ваучера, или Леню, или Георгия, хватался за бревна, показывал, как надо работать.

Время остановилось вместе с воздухом – ни облачка не было в небе, ни ветерка.

Заканчивали на закате. Яков Семенович с Георгием проверяли сеть – попадалось два-три подлещика, иногда линь, и разбредались: Георгий с Ксюшей плавали до темноты на «Анюте», Яков Семенович сидел над поплавком.

Однажды рано утром, перед работой, под окном Нашивкина показался Яков Семенович с большой тачкой, полной березовых чурбаков.

– Сан Саныч, выйди на минутку, – негромко сказал он.

Валя уважала Якова Семеновича – он никогда ничего не просил и не предлагал Нашивкину водки.

– Зайдите, Семеныч, – предложила она, выйдя на крыльцо.

– Да нет, мне только пару слов сказать хозяину.

– Ты мне дрова привез? – усмехнулся вышедший Нашивкин, заправляя рубашку в тренировочные штаны. – Так у меня уже есть.

– Ты хочешь сказать, что уже и переколол?

– Нет, до этого руки не дошли. У меня же нет Лени, как у Митяя. А что тебе?

– Махнем березу на осину? Понимаешь, лемех надо наколоть. На купол.

– Какой такой лемех?

– Как тебе сказать… ну, гонт. Вроде дранки…

– Понял. Так до купола еще сто верст. И все лесом.

– Потом поздно будет. Надо много. Куба полтора. Я бы тюкал тихонько по вечерам. Все равно не клюет.

– Ладно, – рассмеялся Нашивкин, – пойдем повыбираем. Тебе, небось, потолще.

– Все ему неймется, – одобрительно сказала Валя, когда Яков Семенович укатил со своей тачкой.

Приехал Шурик на два дня, привез рабочих для своего долгостроя, белорусов. Их было четверо: отец и сын, застенчивые и на вид туповатые, уверенный бригадир Василий и горлопан Микола.

По поводу приезда Шурика была натоплена Митяева баня. Яков Семенович довел-таки температуру до ста, объяснив, что меньше – это не парная, а так, Сочи с Мацестой.

– Ты, говорят, побираешься по деревне, чурки ищешь? – недовольно спросил Митяй. – Что ж не сказал. Завтра тебе мужики целую осину приволокут, замучаешься колоть.

– Завтра надо бы выходной устроить. Низы ропщут, – заметил Георгий. – А что, три венца положили, я и скажу, что по традиции объявляется праздник – Три венца.

– Сам небось нажраться хочешь, – засмеялся Митяй.

– И это тоже. Только Ксюша не допустит.

– Давай я тебя лучше отхлещу, – нарушил нечаянное молчание Яков Семенович.

– А что это вы размахались? – спросил Шурик. – Здоровая такая получится.

– Вон князь, архитектор. Ему видней, – подначил Митяй.

– Ничего не здоровая. Крестовик четыре на четыре. И в высоту полтора квадрата. И шатер шесть метров. С куполом и крестом получится метров тринадцать. С половиной. Леша, у тебя дом какой высоты?

Леша Благов, уткнув лицо в ладони, соскочил с полки и толкнул дверь.

– Восемь, – выдохнул он.

– Вот видишь, – сказал Георгий. – А доминировать над местностью кто будет, Пушкин?

На следующее утро Нашивкин глянул в окно и удивился – пусто было на стройплощадке, только Белка, коза Митяя, жевала рабочую рубашку Ваучера. Ближе к вечеру появился и сам Ваучер, притащил на плече мангал, медленно стал собирать щепу. Сел на обрезок бревна, зажег прозрачное пламя. Пришел Леня в чистой клетчатой рубашке, застегнутой на верхнюю пуговку. Он принес эмалированный таз с шашлыком и шампуры. Сновала туда и обратно Нинка, что-то приносила, хлопала себя по лбу, возвращалась и опять приносила.

– Что смотришь, никак не оторвешься, – сказала Валя. – Большая пьянка будет. А тебя не позвали, – неожиданно добавила она.

– Что меня приглашать, я не чужой, – пожал плечами Нашивкин, – да и толку…

– А ты сходи, ничего, – улыбнулась Валя. – Скажи, Таможня дала добро. Когда втихаря, – объяснила она, – за тобой не уследишь. А в обществе – все равно много не достанется.

– Ну что, отцы, празднуете? Закончили, что ли? – Андрей Иванович протер очки.

– Все говорят, что правды нет в ногах. Но правды нет и выше, – продекламировал Шурик и подвинулся на скамеечке. – Садись, Андрей Иванович.

– А как все-таки будет называться ваша колыбель революции? Имени кого?

– Действительно, князь. Ты об этом подумал? – сказал Митяй. – Ты хоть знаешь, что строишь?

– Как же не думал, – бодро ответил Георгий и погладил по плечу Ксюшу. – Ты не замерзла? Николай Угодник – самый подходящий святой. Покровитель рыбаков…

– Ну-ну, – усмехнулся Митяй, глянув на Якова Семеновича.

– Путешествующих…

– В общем, – засмеялся Леша, – посвятили часовню Кольке Терлецкому.

– Он, гад, вчера цепь от бензопилы чуть не спер, – вспомнил Ваучер. – Вертел все, разглядывал, а потом гляжу – хочет в карман положить…

– Ему наша цепь не подойдет. У него «Дружба», – заметил Митяй.

– Все равно…

– А назовите – Храм Христа Спасителя, – предложил Андрей Иванович. – Лужок удавится.

– Путешествующих, – повторил Георгий. – А вы разве не кочевники? Одной ногой в Москве…

– Правда, – сказал Леша. – Я и посты здесь не соблюдаю.

– Ты бы вообще молчал, – рассмеялся Митяй. – Расскажи лучше, как тебя звездили.

– Когда это было! В младенчестве. Я и не помню.

– Что это? – заволновалась Ксюша. – Расскажите. Ну, пожалуйста!

– Я расскажу. – Митяй повел плечами. – Леха у нас мажор. Папаня у него был крупный обкомовский партюган. И был у них такой обычай: как родится в их тусовке ребенок, они собирают бюро обкома, кидают в рюмку генеральскую звездочку, читают свои тезисы, потом цепляют звездочку младенцу на распашонку и нажираются импортной водкой по самую завязку.

– Врет всё, – усмехнулся Леша, – но в общем похоже.

– Кому все-таки часовня? – напомнил Андрей Иванович.

– Богомола надо позвать, – предложил Шурик. – Он все и расскажет.

Митяй повел бровью:

– Леня, сходи.

– Не надо ходить, – сказал Андрей Иванович. – Вот сейчас выпьем, я и пойду как раз мимо выселок. Позову.

Мангал дымил, отгонял комаров, но тепла не давал. Леня с Шуриком раздули костер. В ранних сумерках замерцали две фигуры. Макар и Евгения Георгиевна подошли к костру.

– Ой, как у вас тут… хорошо. Здравствуйте, кого не видела.

– Садись, Женечка, – уступил сосновую чурку Яков Семенович. – А я, я – костер поправлю.

– Правильно мыслите, – сказал Макар, – конечно же, Николай Угодник, если по справедливости. Я, правда, – он замялся, – пишу икону «Всех скорбящих Радость». Мне показалось, так точнее.

– Ребята, только без самодеятельности, – серьезно сказала Евгения. Ты, Георгий, на что благословения получал, на Николу? Тогда должен быть Никола. Не надо с этим шутить. А зять мой… То-то я смотрю, прячет. Я ж тебя просила: Макарик, покажи.

– Давай, Женечка, выпьем, – сказал Георгий. – Эх, братцы, что бы мы делали без русских женщин! Замерзла, Ксюша?

«Много бы чего», – подумал Яков Семенович, но промолчал.

– А все знают, – Евгения отпила глоток, – что Николай Угодник – это Дед Мороз?

– Все, – сказал Шурик.

– А ты расскажи, тетя Женя, – попросил Митяй. – Не все ж такие умные.

Евгения рассказала о житии Николая Мирликийского, о его подвигах.

– Так что, ребята…

– Кайф, – сказал пьяный Леша. – Какой кайф! – И запел:

 
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла…
 

Но песню почему-то никто не подхватил.

– Вот вы говорите – чудеса, – раздался голос из темноты. – А я видел чудо собственными глазами. Не дай Бог!

– Это ты, Сан Саныч? – вгляделся Митяй. – Что так поздно? Уже и шашлык весь съели. Или Таможня добро не давала?

– А Таможня здесь, Дима, – откликнулась Валя, сверкнув очками. – Ну, налейте моему, а то ему уже чудеса мерещатся.

– Правду говорю, – сказал Нашивкин, степенно принимая стакан. – Когда я на базе еще работал.

– Не надо, Саня, – поежилась Валя. – Нехорошо все это…

– Вот как раз в июле, – продолжил Нашивкин, – нет, вру, в августе. После захода солнца стояли мы с юнгами на плацпарадном месте, на линейке, по-простому. Дело шло к отбою. Тут она и появилась. Точно такая, как на картинках. Или в кино. Здоровая такая, четыре иллюминатора, а из них – прожекторы, весь лес аж белый. Бесшумно так приземлилась и свет погасила. Стою – ни живой ни мертвый и только бормочу: «Господи, твоя сила, Господи, твоя сила…» – откуда только слова взялись. Юнги мои, ребята молодые, бросились было к ней, да так и замерли. Не пускает. Сам воздух не пускает. Сколько времени так прошло – не могу сказать. А только она поднялась тихонько и ушла сквозь лес…

– Тут рядом, на Волге, разлом. Я читал в интернете, – сказал Шурик. – Тектонический, – пояснил он. – Отсюда и чудеса.

Стало холодно, все дружно выпили – расходиться не хотелось, и водка не кончалась. Они колебались, как тени от костра, каждый разговаривал с каждым, перемежаясь, словно проникая друг сквозь друга. Голоса звучали в одной тональности.

– Завтра твоего духа здесь не будет! – нарушил гармонию резкий голос Ксюши. – Егорий, этот Ваучер мне хамит! Обещай мне…

– Потом, потом, – бормотал Георгий, – хорошая моя…

Они отступили в темноту.

Митяй врубил магнитолу. Тяжелый рок, как ни странно, вернул разрушенную гармонию, поменялась только интонация. Шурик вскочил и стал выплясывать вокруг костра, вокруг зрителей, вокруг постройки. Он высоко выбрасывал колени и махал руками, как слабыми крыльями.

– Знаешь, на кого ты был похож? – спросила Евгения Георгиевна, когда он остановился.

– На козла? – доверчиво спросил Шурик.

– Нет, этого мало, – поморщилась Евгения. – Ты был похож на Давида, пляшущего перед скинией.

– Действительно, – задумался Шурик, вспоминая и сравнивая.

Утром Яков Семенович на работу не торопился. В горнице еще спали. Леня с Ваучером наверняка если придут, то к обеду. Леня, кажется, там и свалился, внутри сруба.

Послышался шум мотора на реке, какие-то возгласы. Яков Семенович допил кофе и вышел. От берега направлялись к нему веселые Леня и Ваучер.

– Мастер, принимай материал, – сказал Леня. – Мы тебе осину приволокли с того берега. И еще кой-чего.

Осина была огромная и живая, с грубо обрубленными ветвями – культи зловеще качались над водой. Тихая вода ходила ходуном под тяжестью ствола, плескали на песчаный берег мелкие волны.

Рядом с осиной громоздился на черном стволе высокий ворох темных листьев и крупных белых соцветий, обрызганных водой.

– Что это? – выдавил из себя Яков Семенович.

– Это тебе, Семеныч, подарок от меня, липа, – застенчиво улыбнулся Ваучер. – Вырезай себе на здоровье. Мой батя всю зиму режет – ложки там, плошки…

У Якова Семеновича свело затылок. Он крутнулся и опустился на траву. «Боже правый, что это? Благие намерения или обыкновенный идиотизм, а может быть, издевательство? Да кому все это нужно, для кого все это затеяли, зачем?»

– Ты чего, Семеныч, – сказал Леня. – Помоги вытащить. Свалить легко было – с горки катнули.

«Ладно, – подумал Яков Семенович, – ино еще побредем. Раздражайся, ужасайся – что толку…»

Дерево оказалось очень тяжелым. С полчаса они напрягались на «раз, два, взяли» и вытащили на берег метра полтора.

– Семеныч, волоки двуручную пилу, – скомандовал Леня. – Бензопилой стремно, захлебнется.

Он снял штаны и вошел в воду по пояс.

– Ваучер, бери дрючок и подваживай снизу. И ты, Семеныч.

Одной рукой Леня уверенно резал бревно на плаву. Трехметровый отрезок они без труда выкатили на берег.

– Еще разок, – сказал Леня. – А остальное так вытащим.

Когда бревна оказались на берегу, Яков Семенович молча направился к дому.

– Эй, Семеныч, ты куда? – окликнул Леня. – А липа?

– С липой делайте что хотите. Глаза б мои не видели…

Из дома вышел Георгий, подошел к реке, бросился в воду и поплыл брассом. Возвращаясь, нырнул к липе, сорвал ветку в свежем еще цвету, зажал зубами и приплыл к берегу.

– Не огорчайся, – сказал он за завтраком. – Из этой липы я вырежу столбы для крыльца. Если, конечно, хоть немного просохнет.

Не пришлось Георгию выгонять Ваучера по требованию Ксюши или отстаивать его – тем же вечером Ваучера арестовали. Возможно, открылись новые обстоятельства в деле об убийстве или старых оказалось достаточно – только приехал на лодке новый участковый лейтенант, пошел прямиком к стройке и предложил:

– Пойдем-ка, Вовчик, со мной, кое в чем надо разобраться. А топор оставь, оставь…

Все-таки Ваучер был полезен на стройке – двумя парами работать удобнее.

– Может, забрать у Шурика одного белоруса, – размышлял Митяй, – что они у него на кровле жопами толкаются?

– Нет, – отказал бригадир Василий, – без хозяина мы этот вопрос решить не можем. Вот приедет…

– Когда еще приедет, – махнул рукой Митяй, – сегодня только уехал. На пару хотя бы дней, а, Вася? За отдельные бабки, конечно.

– Нет, – упорствовал Василий, – нам двумя парами работать сподручней.

– Дмитрий! – крикнул сверху Микола. – Мы с кругляком никогда дела не имели. Брус – пожалуйста, с нашим удовольствием.

– Ничего себе, – удивился Митяй, – а еще белорусы. Как же вы партизанили?..

6.

Что-то случилось с Таможней – больше стала доверять Нашивкину. И то сказать – на той памятной пьянке был Сан Саныч едва ли не трезвее всех. Сама предложила – сходил бы, помог мужикам, видишь – корячатся. Нашивкин пригодился на подхвате – заталкивал бревна, пилил концы.

Сруб вырос уже наполовину, работать становилось труднее. Часто приходил Андрей Иванович, давал советы. Яков Семенович приготовился колоть дранку – ошкурил и распилил на модули свежую осину, каждый вечер подходил к чуркам и трогал их пальцами – сохнут ли.

Когда дело дошло до стропил шатровой крыши, возвели на полице подобие лесов – вышло что-то шаткое и опасное. Яков Семенович не сомневался, что крыша должна быть тесовой, но Митяй быстро сосчитал в уме и резко выразился, что-то про дареного коня.

– Обойдетесь рубероидом, – отрезал он. – Ты лучше скажи, что с куполом будем делать.

– Я как раз думаю над каркасом. Сделаю шаблоны. А покрытие…

– Понятно. Думай дальше. Индюк тоже думал.

Под вечер к Якову Семеновичу подсел Андрей Иванович.

– Старик, у тебя эта, маковка, какого диаметра?

Яков Семенович развел руки.

– Понятно. А точнее?

– Мы с Макариком прикинули – сантиметров восемьдесят.

Андрей Иванович прищурился на стропила, помолчал.

– Ладно, – кивнул он. – Мы что с Митяем решили. Пока ты подумаешь да смастыришь – лето пройдет. Я как раз в Москву сбираюсь – дела кой-какие, так мне в мастерской сделают за три дня. Профессионально. А потом обшивай чем хочешь, хоть лемехом, хоть плугом. Годится?

Яков Семенович пожал плечами. Резонно, конечно. Куда только девать эти долгие минуты перед сном, когда замысливаются обводы, сочиняются крепления, решается вопрос жесткости…

Весь следующий день Яков Семенович был неразговорчив. Громко стучало сердце, потом, наоборот, замолкало, снова вздрагивало. Слабые руки плохо держали молоток. Вверх смотреть было опасно – кружилась голова, а внизу с шестиметровой высоты видел Яков Семенович побуревший кочкарник, усеянный целлофановыми пакетами, бумажками, одноразовыми тарелками и стаканами, разбросанными ветром еще с вечеринки месячной давности.

– Ты бы, Яша, пошел полежал, – сочувственно сказал Георгий, – тем более, что делать особенно нечего на обрешетке, мы с Леней едва помещаемся. Отлежишься – пропилишь дверь и окошки.

Яков Семенович покорно слез, но долго еще не уходил – собирал по лугу бытовой мусор, зажег костер…

За домом лежала Ксюша в купальнике, грызла шариковую ручку, что-то решительно вычеркивала.

– О, Яшик, – вскочила она, – смотри, что получается… Да на тебе лица нет! – Она потрогала лоб Якова Семеновича. – Кошмар! Давай я тебе липовый отвар сделаю.

Яков Семенович отстранил ее, вошел в избу и рухнул на кровать. Дура, прости Господи. Никакой температуры у него нет, еще чего. Обыкновенная тахикардия. Такое впервые случилось лет десять назад. Он и курить тогда бросил. Дергаться меньше надо. Он задремал, с покорной досадой воспринимая бред, явленный ему в полусне.

Корова Сан Саныча привела Колькиного быка, сам Нашивкин стоял у калитки в костюме, при галстуке и в капитанской фуражке. Он поклонился быку, показал неприличный жест, согнув локоть, и крикнул: «Йес!» Появилась работница Нинка и стала задирать корове хвост…

Колька Терлецкий приблизил к Якову Семеновичу беззубое лицо и грозно потребовал: «Давай триста рублей». «За что?» – удивился Яков Семенович. «За осеменение. У меня такса». – «А я при чем? Спрашивайте с Нашивкина». – «Нашивкин не хочет. Таможня добро не дает. А у тебя Таможни нет. Порто-франко!» Колька захохотал. Яков Семенович недовольно замычал и заставил себя проснуться.

– Что, красавица, – раздался за окном голос Митяя. – Пропадаешь? Где Семеныч?

Митяй вошел и сел в ногах у больного.

– Сердце? – Он достал из кармана фляжку. – Глотни. Дагестанский. Сердце как рукой снимет.

– Убийца, – улыбнулся Яков Семенович и сел. – Ну, давай.

Он сделал большой глоток и выдохнул. Сразу стало легче.

– Я, Семеныч, посоветоваться. Насчет кровли. Вот ты говоришь, тес. Я подсчитал. Смотри: пирамида в основании четыре метра. Высота шесть с лишним – прикинь на конус. Шпунтованная сороковка. Допустим – по двадцать сантиметров шириной. Это знаешь сколько?..

– Да что я, – замахал руками Яков Семенович, – рубероид так рубероид. Оно и проще.

– В том-то и дело, что времени нет. В конце августа надо закончить. Сам посуди – все разъедутся, и что?..

– А рубероид есть?

– Погоди, я не договорил. Есть у меня двенадцать листов железа. Кое-что осталось у Андрея Ивановича. Он сам предложил. Отдам, говорит, в полцены. – Митяй усмехнулся. – Что скажешь? Материал вечный.

Яков Семенович поморщился.

– Это блестящее такое? Как у тебя на бане?

– Покрасим. Хочешь – в красный, хочешь – в зеленый.

– В черный, – буркнул Яков Семенович, как ребенок, которого уговорили отказаться от живой собачки взамен на мороженое.

При сноровке Якова Семеновича получалось вырубить из чурки лемехов шесть-восемь, не больше. Подсчитать нужное количество было трудно, и он бездумно колол и колол, отдыхая от прибауток, переругивания и любомудрия своей бригады. Набегали даже какие-то строчки, но Яков Семенович не записывал: пусть их, что запомнится, то запомнится. Временами, как шквал, набегала Ксюша, приплясывая, что-то рассказывала. Тогда он откладывал инструмент и долго смотрел ей в переносицу. «Еще наколю вот столько и начну вырезать, – прикидывал Яков Семенович. – Можно на конус, так быстрее, но лучше уступами, богаче как-то…»

Георгий приходил с работы довольный, рассказывал, что сделано за день. Поужинав, он принимался тесать из липы столбы для крыльца, фигурные, по рисунку Ксюши. Яков Семенович с чистой совестью уплывал на рыбалку дотемна.

На пятый или шестой день в обед заявился Леня, посидел рядышком, повертел в руке готовый лемешок, хмыкнул:

– Пойдем, Семеныч, поглядишь, там купол привезли.

Сердце стучало, Яков Семенович замедлил шаг:

– Погоди, Леня, куда ты несешься! Никуда ведь не денется.

Возле стройки теснились, склонившись, Митяй, Андрей Иванович, Нашивкин и Георгий.

– Семеныч, с тебя поллитра, – закричал Андрей Иванович издали. – Смотри, какая штука!

Среди выгоревшей травы стоял на невысокой шее мателлический купол, окрашенный ярко-голубой эмалью. В его вытянутую луковицей верхушку был вмонтирован ажурный кладбищенский крест.

– Швы грубые, – недовольно сказал Митяй.

– Нормально, – успокоил Нашивкин и постучал носком бота по металлу. – Не гудит, – удивился он.

– Это ж не колокол, – заулыбался Леня.

Георгий хмуро молчал, поглядывая на Якова Семеновича.

– А лемех твой, Семеныч, я выкуплю, – заверил Андрей Иванович. – Посчитай, сколько… Кстати, Митяй, были расходы. Отойдем в сторонку.

– Тяжелый? – заинтересовался Нашивкин. – А ну, Леня…

Вдвоем они приподняли купол и выпрямились.

– Так себе, – сказал Нашивкин. Килограмм семьдесят. Как холодильник. Опускай.

«Ну, что ж. Еще одно испытание, – неожиданно спокойно думал Яков Семенович, возвращаясь с Георгием домой. – Надо думать, последнее».

– А пойдем на залив, сеть поставим, – предложил Георгий. – Я давно собирался. Сам буду грести. Туда и обратно.

– Нет, Георгий, спасибо. Возьми лучше Ксюшу. А я спать буду. Глаза прямо слипаются.

7.

Двадцать восьмого августа Георгий вколотил последний гвоздь в ступеньку крыльца.

Он оглядел строение и растерялся. Порылся в кармане, достал полупустую пачку «Примы» и сунул сигарету в рот.

– Дай спички.

– Ты ж не куришь, – удивился Леня.

– Я обычно и часовни не строю, – пожал плечами Георгий и выплюнул сигарету. – Ну что, Леня, забросим топор в реку?