Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Да, к сожалению… Хорошо тут у вас…

– Что ж хорошего, – сержант ухмыльнулся, – или Нолик наш понравился?

– А что, Нолик – классный мужик.

– Когда спит зубами к стенке, – отозвался водитель, сосредоточенно воюя с дорогой. Машина елозила в жидкой каше, ревела, вставала на дыбы, дворники размазывали грязь по лобовому стеклу.

– А за что он сидел?

Сержант с трудом обернулся и, глядя Карлу в глаза, с расстановкой произнес: «За особо опасные деяния», – и отвернулся.

– Ничего-то он ничего, – продолжал водитель, – вот только пьяный он – не дай Бог! Раз в месяц накатывает, скоро уже. На этот раз подловлю гада. Родной мамы не видать!

Машина выровнялась и пошла быстрее. Дорога кончилась, и ехали они по городской брусчатке. Карл пытался определить, где они находятся, но в мутном стекле видны были только побеленные деревья, темные прохожие и подворотни. Наконец машина остановилась.

– Вылазь, землемер, приехали, – торжествуя, сказал сержант. Карл решительно открыл дверь. Перед ним была гостиница. «Газик» рванул и скрылся в боковой улице. «И тут не попрощался», – подумал Карл и, ликуя, взлетел на крыльцо.

Парусенко от нечего делать поглядывал то на часы, то в окошко. Проехала грузовая платформа, запряженная битюгом. Такие исчезли в Одессе лет двадцать назад, да, в конце пятидесятых. А вот подъезжает «луноход», как говорит Нолик. Из машины вышел Карл с авоськой. У Парусенко вспотели ладони. Он прислонился к стене спиной и затылком и замер. Вошел Карл.

– Закрыл командировки? – спросил Парусенко, глядя на авоську.

– Ты был прав, Нолику пить сейчас нельзя. Мне менты кое-что порассказали.

– Старших надо слушать, – фыркнул Парусенко и принял боксерскую стойку. Карл сделал ложный выпад ниже пояса.

В тринадцатом номере на стук никто не отозвался. Постучали еще раз и толкнули дверь. Валера, очень пьяный, спал сном младенца. На столе пластами лежала разноцветная кипа денег. Парусенко потряс спящего за плечо и махнул рукой:

– Да он и до завтра не проспится.

Карл положил пакет с тюлькой на подушку прямо перед носом спящего, послюнил палец и выудил из-под кипы, как экзаменационный билет, трешку и пятерку. Пили за Нолика, за геодезию, за святое искусство и, конечно же, за прекрасных дам.

БЛАГОДАТНАЯ МУХА

Лонг полулежал на кровати, вытянув загипсованную ногу и стараясь поудобнее примостить другую – ныла она нестерпимо, особенно под коленкой: то ли ревматизм, то ли артрит, а может, отложение солей; поточнее диагноз установить не удавалось – врачи были свои, гениальные, но бесплатные. Серёга Разводной утверждал, что нужно мазать лиманской грязью, срочно ехать на Куяльник, пока всю грязь не вывезли в Россию, – завелось там уже некое акционерное общество. А великий Боксерман, наоборот – ни в коем, говорит, случае, это такая нагрузка на сердце! Кого слушать? Наверное, Боксермана, он гинеколог, всё-таки ближе, а Разводной всё больше по уху, горлу, носу.

В комнате был полумрак, занавески плотно задёрнуты, сквозь щель пробивались пасмурные блики, не скажешь, что на улице тридцать пять. В потолок смотреть не хотелось – его давно пора побелить, на дореволюционной лепнине лежал слой пыли и копоти, выявляя рельеф и сообщая помещению некоторую музейность. Из-за этого четырёхметрового потолка и случился перелом той, здоровой ноги – полез на антресоли, педаль искать от Вовкиного велосипеда, одурел в духоте и промахнулся мимо стула, стоящего на столе.

А весь город ржёт, думают – по пьянке. Навещали сначала, что-то даже приносили, а потом исчезли, растворились в жаре, высохли. Только Рыба приходил недавно. Положил заботливо гипсовую ногу себе на колени, долго что-то рассказывал, а сам вырезал на гипсе неприличное слово, белое на сером. Лонг пытался потом, кряхтя, с трудом дотягиваясь, затереть его пеплом от сигареты, но получилось ещё хуже. За этим занятием застукала его Соня, разозлилась, обозвала старым идиотом.

Словом, полный завал. Вовка – вылитый дистрофик, смотреть страшно, Соня побирается по знакомым, а сам – кому нужен в самостийной Украине сорокатрёхлетний историк Древнего мира?

И пить не хочется, если бы и было. Лонгу стало даже интересно: что будет, скажем, послезавтра? Должно же что-то быть.

Ну, прохохмил всю жизнь, душа общества, прокаламбурил, шмурдило лилось рекой, толпились весёлые тёлки. Что ж за это, убивать?..

Вошёл Вовка.

– Где мама?

– Скоро придёт. Посмотри там в холодильнике, она оставила. Хотя… дай костыль.

– Не надо, я сам.

Вовка покрутился по комнате, порылся в ящике стола, достал ластик, примостился на кровати и принялся стирать пепел с надписи.

– Дохлый номер, – усмехнулся Лонг. – Оставь, это про меня.

Вовка соскочил с кровати и подошёл вплотную. Боже, какой он бледный, и на море не с кем отправить.

– Папа, – попросил Вовка. – Сотвори «муху».

Лонг сложил два пальца в колечко, стал водить ими по воздуху, петляя и кружа, издавая при этом плотно сжатыми губами жужжание, богатое модуляциями, от высокого комариного звона до шмелиного гудения. Светлая муха кружила в полумраке комнаты, барражировала над Вовкиной головой, спиралью уходила ввысь, разворачивалась, вновь снижалась и внезапно села на Вовкино темя, резко смолкнув.

– Спасибо, папа, – серьёзно сказал Вовка.

– Дети подземелья, – фыркнул Лонг.

Пришла Соня.

– Две новости, – засмеялась она. – Одна плохая, а другая херовая.

– Давай, – согласился Лонг.

– Нам опять срезали зарплату.

– А вторая?

– В этом месяце опять не дадут.

– И правильно. Зачем человеку местечковая газета? Да ещё на русском языке.

– Интересно, – вздохнула Соня, – что же будет послезавтра?

Два долгих звонка раздались в прихожей. Соня пошла открывать.

– Если это Рыба – убью, – предупредила она.

В комнату вошёл Парусенко в шортах и зелёных войлочных тапочках. Светлая майка на животе слегка подмокла. Незагорелые, немного женские, слишком прямые его ноги были в шрамах. В руках у него, кроме палки, ничего не было.

– Опять новости, – сказал он, оценив ситуацию. – В конце концов, ноги – это по моей части. Вон, все жилы повытаскивали.

– Ты откуда такой взялся?

– Прямо с Салехарда. Нет, вру, неделю уже здесь, завтра улетаю.

– Так ты мне палку принёс?

Парусенко присел на кровать, слегка развернул гипсовую ногу, прочёл надпись и вздохнул:

– Соня, выйдем на минутку.

Они вышли в кухню.

– Ну что, в полной замазке?

Не дожидаясь ответа, Парусенко вытащил из кармана бумажник, достал стодолларовую купюру. Соня молча бросила её в карман фартука, крутнула головой и заплакала. Нарочито громко стуча палкой, Парусенко вернулся в комнату.

– И долго ты собираешься валяться? Пошли на море!

– Ну и шуточки у тебя, боцман.

– Какие шуточки, я на машине.

– Прямо Оле-Лукойле какой-то! – засмеялся Лонг. – Тогда Вовку возьмём.

– А как же!

– Идите, мальчики, идите, – заволновалась Соня. Чувствовалось, что ей хотелось остаться одной.

У парадной действительно стояла чёрная «Ауди».

– Ты что, аудитором заделался? – спросил Лонг, укладываясь на заднее сиденье. – Куда поедем, на Чкаловский?

– А куда же ещё! Я там был позавчера. Правда, наших никого нет. Лето.

– И слава Богу. Куда ни плюнь, везде наши. И всем подавай какую-нибудь хохму. Надоели, как собаки. Ты прямо на тачке с Ямала?

– Что я, дурной? С моими ногами… Я открыл здесь представительство. Ты когда-нибудь думал, что в Одессе не будет газа?

Машина въехала на маленькую душную площадку над обрывом. Парусенко достал из багажника складной брезентовый стул. С помощью Вовки, палки и костыля они спустились по крутой тропинке. Пляж был почти пустой, только несколько москвичей и их женщин сидели и лежали в сторонке.

Море было спокойное, маслянистое, чайки сидели на воде, задрав хвостики.

– И что, я буду сидеть в этом шиз-Лонге, как белый человек? – радовался Лонг. – Вовка, купайся, сколько влезет! Впрок!

Правда, всё походило на рождественскую сказку. Вот только…

– Добрая фея Парусенко! Что, Одесса так и будет без газа?

– Я ж за рулём, – поморщился Парусенко. – Ладно, Вовка! Вот ключи. Поднимись к машине, нажми эту пикалку. Возьмёшь в бардачке бутылку, дверцу захлопнешь, пикалку нажмёшь.

– Понял, – обрадовался Вовка.

Тепловатая гранёная бутылка виски «Рэд лейбл» так хорошо легла на ладонь.

– Вот я и на Лонг-Айленде.

Большая детская голова Лонга запрокинулась на тонком стебельке, острый кадык задвигался вверх, вниз…

Утро за задёрнутыми шторами снова было то ли пасмурным, то ли солнечным. Наверное, всё-таки пасмурным. Вошёл Вовка с открытой бутылкой пива.

– Вот, мама велела, когда проснёшься.

– А где она? – глотнув, прошептал Лонг.

– На кухне. Сидит.

Сознание прояснялось, но от этого было не легче.

– Вовка, я вчера сильно шухарил?

– Да как всегда. Почти, – правдиво и печально ответил Вовка.

– А что Парусенко?

– Да ничего. За гамбургерами меня посылал. И водой «Колокольчик».

– Ты хоть накупался?

– До посинения, – оживился Вовка. – Нет, правда, папа.

Вчерашнее постепенно складывалось из обрывков, ярких, цветных, пристально освещённых. Да, сидел он на стуле и говорил стихами. Нога чудесным образом перестала ныть, а гипс на другой, поломанной, так нагрелся, что пришлось поливать его виски.

Затем он пел что-то «за Одессу» голосом Утёсова, и москвичи поглядывали на него с интересом. Потом… Увещевания Парусенко, размахивание руками. По какому поводу… Что-то кричал москвичам. Лонг прислушался. Ну да, что-то вроде «Москалi, огиднi iстоти, зганьбили неньку Україну! Я вас ненавиджу! Рашн-пидарашн, гоу хом! Чемодан – вокзал – Россия! А Парусенку не слушайте, я – одессит, а он делавар недоделанный… Более того, я римский консул Ахулий!» Господи… Потом… Потом полз по-пластунски к воде, изображая раненого краснофлотца. Мокрый песок, лёгкая волна крупным планом. Тошнота, потом… Нет, не может этого быть. Может, может.

Лонг хлебнул пива.

– Вовка, а кто же нас… меня наверх вытаскивал?

– Два дядьки с Москвы, один здоровый такой. А Парусенко сзади шёл в тапочках.

– А дядьки не ругались?

– Не, смеялись, только немножко.

Вошла Соня.

– Вовка, иди гуляй, чем ты здесь дышишь!

Соня раздвинула шторы и распахнула окно. Волна горячего и золотистого, как виски, света перевалила через подоконник. Лонг уткнулся в подушку и застонал.

– Что-нибудь будешь? – спросила Соня.

Лонг помотал головой и сел.

– Парусенко – ладно. Но при пацане… и эта волна…

– А то пацан первый раз видит твои художества, – рассердилась Соня. – И всё. Кончай. Я могу жалеть тебя ещё… – Соня посмотрела на часы, – четыре, нет, три минуты. Дальше – самообслуживание.

– Тебе хорошо, – попытался повысить голос Лонг и не справился. – А я теперь морю в глаза смотреть не могу.

– О, о, о! – сказала Соня. – Ничего. – Она села рядом. – На следующий год приедет Парусенко и отвезёт тебя на лиман.

– Вот зараза, – рассмеялся Лонг и сотворил муху.

ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ

Предложение было неожиданным. Валера Брандгауз казался человеком хоть и легкомысленным, но пустяковым, вращался красавец-обалдуй среди хорошо одетых женщин и тёмных каких-то типов, то ли фарцовщиков, то ли валютчиков. Вращался он, правда, пассивно, скорее – вертелся, толкаемый потоками обстоятельств в лопасти своих широких плеч.

А тут: «Поехали, Карла, на халтуру».

– Что вдруг? – удивился Карл.

Не понимает Гауз: халтура – это не просто иллюстративные плакаты, сорок рублей квадратный метр; это, после притирки, бесконечные разговоры о Боттичелли и Павлюке, о Мандельштаме с Пастернаком…

– Хочешь жить, умей вертеться, – раздражённо ответил Гауз. – Зато не на перекладных толкаться, на «Яве» поедем.

– Это хорошо, – согласился Карл. «Ява» – машина хоть и городская, но не более, чем сам Гауз, и едва ли не надёжнее.

Обыкновенный, казалось бы, трёп между вторым и третьим стаканами розового крепкого, но наутро Гауз был уже у Карла, выбритый, в белой рубашке, с пачкой эскизов и тяжёлым кофром, набитым красками.

– Сам делал? – спросил Карл, перебирая эскизы.

– Что я, дурной? – удивился Гауз. – У Сыча взял. Испытанные.

– А в каком районе испытанные? – насторожился Карл. Гауз пожал плечами.

– Кажется, в Очаковском.

– Ладно, поедем в Бессарабию.

– Годится, – обрадовался Гауз. – Там и вина побольше. Кстати, я Сычу обещал выставить, если вернёмся…

Овидиопольское шоссе от жары казалось влажным, мотоцикл ровно звенел на высокой ноте, белели бетонные столбики виноградников. Потом пошли густые сёла, справа трепетал под бризом Днестровский лиман.

Карл, не умеющий ездить даже на велосипеде, чувствовал себя на заднем сиденье уместным, плавно вписывался вместе с машиной в повороты, удостаиваясь иногда большого пальца, вздёрнутого Валерой.

Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.

В знаменитом Шабо, поставлявшем ещё недавно белые свои вина самому Никите Сергеевичу, мотоцикл засбоил, стал стрелять и порыкивать и наконец затих.

Гауз понуро снял каску.

– Сломались? – спросил Карл.

Гауз молчал.

– Что, бензин кончился? – допытывался Карл, озираясь в поисках бензоколонки.

– Бензина хватит, чтоб и тебя заправить, – дерзко, как пятиклассник, ответил Гауз и, потупившись, добавил: – По чану надо дать.

– Чего?

– Ну, вмазать.

Карл засмеялся.

– Да вон же, видишь, чайная. Метров сто. Поехали.

– Нет, – замотал головой Гауз. – Не поедет.

– Два стакана белого, – сказал Карл продавщице.

– Три, – твёрдо возразил Гауз и с досадой объяснил: – Как ты не понимаешь, мне два надо. По весовой категории.

После Шабо шоссе заметно сузилось, мотоцикл подскакивал на выбоинах, вдоль дороги скрипели кукурузные поля, время исчезло, казалось, выскочит навстречу катаевский дилижанс с Петей и Павликом, торопящийся к пароходу. Карл всматривался в кукурузу, почти уверенный в появлении усатого матроса с синим якорем на кулаке. Матрос замашет руками перед мотоциклом и, задыхаясь, прохрипит:

– Пацаны, подкиньте до Одессы, не дайте загинуть от грязных лап царских сатрапов!

Карл с готовностью уступит заднее сиденье, матрос доверчиво обхватит Гауза своими крабами, мотоцикл лихо развернётся, вздымая жёлтую пыль…

Проскакали булыжник Белгорода-Днестровского, каменного и древнего. Карл, бывавший здесь проездом, по несколько часов, тосковал о нём, как о недосмотренном сне.

Впереди показалась тёмная масса моря, она занимала полнеба. Быть этого не может – ни на какую горку они не поднимались и не поворачивали, море должно быть слева, невидимое пока. Дохнуло холодом, по ложному морю забегали трещины – они въезжали в надвигающуюся грозу.

Мотоцикл зазвенел тоньше и выше, в ветровое стекло с силой шлёпнулась крупная капля, и вот уже серое шоссе закипело, и коричневая кукуруза налилась голубым электрическим светом.

От внезапной воды захватило дыхание, как при нырянии, атмосферный восторг распирал грудную клетку, Гауз выжал предельную скорость, предостерегать его было неразумно и даже опасно. Машина вильнула и выправилась, снова вильнула и… Карл отчётливо помнил все двадцать или тридцать метров, которые он проехал на боку. Мимо него, стирая металл левого рога, проскакал в конвульсиях мотоцикл, омытый, ярко-красный на сером и коричневом; следом, бессмысленно пялясь, подъезжал на животе тяжёлый Брандгауз. Прихрамывая, Карл подошёл к мотоциклу и повернул ключ.

Стало тихо и спокойно. Показалось даже, что запели птицы.

Ливень тем временем сменился тихим, будничным, рабочим дождём. Гауз пытался раскурить мокрую сигарету.

– Если б я не гнал сто двадцать, считай, что мы уже покойники. Хорошо ещё – вода толстая…

– Если б ты не гнал, мы бы не упали.

Гауз сердито скосил пастернаковский глаз.

– Ладно. Это я в рубашке родился.

– А я что, в штанах?..

– Да нет, – смутился Валера, – просто у меня сегодня день рождения. Двадцать девять – не хрен собачий.

– И ты всё равно поехал?

– Не «всё равно», а вот именно! Ну их всех! Думаешь, чего это я вздумал на халтуру. Да ещё с тобой, – наивно добавил он.

– Всё правильно, – рассмеялся Карл. – Мы из разных анекдотов. Только надо было сказать. Что ж я, без подарка…

– Мало тебе подарка… И что характерно, – оживился Гауз, похлопав по заднему карману техасов, – вот, не разбилась! – Он вытащил плоскую бутылку коньяка. – Видал? Я специально на пузе ехал.

Левый рукав трикотажной курточки Карла протёрся, плечо было ободрано, но не до крови. Саднило бедро. Белая рубаха Гауза на животе была разодрана. Он размазал ею мелкие капли крови и выбросил рубаху на обочину. Порылся в кофре и раздумал:

– Так поеду. Всё равно мокро.

Выпили за день рождения. Потом – за чудесное спасение. Гауз с сомнением поглядел на Карла и вздохнул:

– Поехали?

– А куда деваться? Только не гони.

Они ехали не торопясь, тем более что шоссе скоро сменилось грунтовой дорогой, не раскисшей ещё, но уже насытившейся – из-под переднего колеса вылетали жирные колбаски глины.

Впереди на дороге что-то темнело, смещаясь, медленно покачивалось влево и вправо. Приблизившись, они увидели похоронную процессию.

Нежно-зелёная кабина грузовика тускло блестела под моросящим дождём, в кузове елозил гроб, обтянутый кумачом, промокшим, почти чёрным. За гробом шла сердитая старуха на высоких параллельных ногах в новых коричневых ботинках, за старухой молча тянулся духовой оркестр. Двигалась процессия быстро, шофёр временами высовывался из кабины и притормаживал. Старуха тщательно обходила лужи, оркестр послушно вилял вслед за ней. Вода медленно, как масло, текла по тёмной латуни инструментов, капала с козырьков кепок.

Гауз обернулся. Карл помотал головой – обгонять, ревя мотором и брызгая глиной, было бы нехорошо. На малых оборотах, отталкиваясь ногами, они брели за процессией, вымокшие и притихшие, не помня о цели и направлении. Наконец Карл, бессмысленно глядящий на нечто латунное, опомнился, выдернул бутылку из заднего Валериного кармана, отвинтил крышку, несколько раз глубоко глотнул и протянул Валере. Гауз высоко поднял бутылку, покивал ею в спину процессии, залпом допил и шикарным жестом выбросил через плечо.

Наконец грузовик, буксуя, съехал на просёлочную дорогу с темнеющим вдали кладбищем, оркестр выпрямился, стряхнул воду с кепок и заиграл. Дорога была свободна, похоронный марш звучал жизнеутверждающе, дождь прекратился.

Вдоль дороги с обеих сторон возникли крепкие каменные хаты, белые и голубые, улица эта, в абрикосовых и вишнёвых садочках, тянулась далеко, километра два. Гауз притормозил и оглянулся.

– Татарбунары, – прокричал Карл. – Здесь ловить нечего. Всё схвачено, если не худфондом, то Германом Антроповым…

Гауз кивнул и наддал. Проехали площадь с серебряным скорбящим воином на одном колене, опирающимся на ППШ, с толстыми, как сало, бетонными погонами.

– Три штуки тянет, – прокричал Карл.

Дорога раскисала, хотелось есть, дождь то прекращался, то моросил снова, мелкими горстями лупил по лицу, под прилипшей одеждой тлели травмы.

«До Тузлов доедем, – размышлял Карл, – а там хоть в гостиницу, хоть в Дом колхозника – снять, выжать, развесить и, разумеется, напиться. Только повнимательней – Гауз всё-таки дурной».

Мотоцикл остановился.

– Опять по чану? – посочувствовал Карл.

– Где? – трагически развёл руками Валера. – Дело не в этом. Дороги нет. Давай хоть в посадку, посуше всё-таки, а там – подумаем.

Посадка уходила от шоссе под прямым углом, вдоль чёрного просёлка с растекающимися следами тракторного протектора. Была она шириной метров пятнадцать и состояла из абрикосовых деревьев, подрагивающих под дождём розоватыми верхушками, чахлых акаций и диких дюралевых маслин. Абрикосы уже сошли, и остатки их догорали в серой траве. Трава была почти сухая – дождь стекал по стволам акаций тёмными чешуйчатыми струями.

«Костёр, что ли, развести», – лениво подумал Карл, пошарил глазами и наткнулся на голубеющие вдали пятна.

– Пойдём посмотрим, – решил он.

Несколько десятков ульев: голубых, жёлтых и красных, выглядели фантастически нарядно; представились весёлые гномы, застенчивые Белоснежки и вкусная еда. Из армейской палатки выглянул хмурый дед, исчез и стал выползать задом, волоча за ремень двустволку.

– Стой, стрелять буду, – равнодушно сказал он, выпрямляясь и растирая поясницу. – Кто будете такие?

Дед был небольшой, с короткими усами над запавшим ртом и круглыми твёрдыми щёчками.

Неожиданно для себя художники наперебой стали рассказывать о своих приключениях, о том, как упали – «видишь, всё аж чёрное», – о похоронной процессии, о том, что…

– Стой, стрелять буду! – округлил глаза дед. – Йисты хотите? О то ж. Тодi ехайте до конца посадки. Там будэ село. У третий хати, коло почты, возьмете белого вина – скажете, дядя Федя велив. И – сюды. Тильки – на вашу душу. В мене грошей нема.

– Так не проехать, – сказал Гауз.

– Один пройиде. Побоку. Вот ты, – ткнул он в Карла.

– Да я не умею, – засмеялся тот.

Дед задумался:

– Тодi – ты!

– А что, Гауз, – сказал Карл. – Может, правда…

Валера, матерясь, тяжело вывел мотоцикл на дорогу.

– Без меня не пейте, – мрачно пошутил он.

Разъезжая по сёлам, Карл автоматически переходил на украинский язык, несколько литературный, разговаривал с удовольствием, хоть и не без труда. Дед же, видимо, из вежливости, старался говорить по-русски.

– Вот я тут сторожу вулыки. Улии, значит. А знаешь, какой я був хозяин! Господарство у меня було – во! – Дед грозно посмотрел на Карла.

– Та де ж воно?

– Погорив, – поник плечами дядя Федя. – Вщент погорив.

– А как?

– А так. Леглы спать. Я до Гани, а вона – не дае. Я знову до Гани, а вона знову не дае. Повернулась сракою и спыть. Что делать? Лежу соби. Дивлюсь – щоть блещить. Я кажу: «Ганя!», а вона: «Га!» – «Хрин тоби на! Хата горить!» Повыскакували, а хата сгорила. Председатель утром приехал. Посмотрел и говорит: «Вот тебе, Федя, за все наши грехи». Заплакал, достал пять рублив и каже: «На!»

С рёвом выскочил из грязи забрызганный Брандгауз, прислонил мотоцикл к дереву, победоносно вытряхнул из холщёвой сумки три бутылки мутного самогона.

Сухая акация горела без дыма, серый день перетёк в серые сумерки, редкие капли падали с листьев, самогонка пилась легко, и опьянение было прозрачным. Были у деда помидоры и кривые огурцы, и белый крошащийся хлеб, и жареные отсыревшие караси, и чёрная редька.

– Хиба це редька, – сетовал дядя Федя. – В моём господарстве такая редька була! Вырастил я как-то для областной сельскохозяйственной выставки. Чтоб и колхоз прославить, и себя не забыть. Ну, вырастил и тащу. А вона не лизе. Кажу: «Ганя, помоги». Ганя вчепилась в мене и тащит. Не лизе. Внучка из школы пришла. Кажу: «Маруся, помогай». Ну, вона в бабу вчепилась. Тяжем. Не лизе. Тут Полкан над вухом як гавкне! Мы тут уси и попадали. Вот така редька була! Як твоя голова. Ни – як твоя!

В темноте дождь зашумел с новой силой. Всё уютнее становилось у костра, просторнее было на душе.

– Дядя Федя! – воскликнул Карл. – А знаешь Коцюбинского?

– Который с базы? То вин – Коцюба.

– Да нет! Слухай:

«Идуть дощи. Холоднi осiннi тумани клубочаться вгорi, опуская на землю мокрi коси. Пливе в сiрiй безвiстi нудьга, пливе безнадiя, i стиха хлипае Сум… Нема простору, нема розваги…»

– Ух ты, – таращил глаза дядя Федя. – Та после таких слов! Все, хлопци, – кричал он, – я з вами! Погорив так погорив! Малювать буду, вирши сочинять буду, песни спивать буду! А вулики зараз геть на дорогу повыкидаю!

Костёр потихоньку догорал, печально угасала песня:

 
Не дозволю вдову браты,
Не дозволю
Вдову браты,
Вдова вмие чаруваты.
 

Гауз заснул сразу. Дядя Федя ворочался, сучил ногами по стенке палатки и что-то бормотал. Карл прислушался.

– Идуть дощи, – вздыхал дядя Федя. – Нема простору, нема розваги…