Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

Засунув за пояс топор, он двинулся к реке, но боковым зрением увидел приближающегося Савку. Петр Борисович остановился – не бежать же, оступаясь и чернея, по белому полю.

– Погоди, – сказал Савка. – Куда пошел?

– Веник вырубить, ручейника посмотреть…

– Холодно, – Савка потер руки, – не ходи. Вот тебе санки! Хорошие, сам делал. Ты долго здесь проживешь?

– Что за вопросы, Савва, ты же сам знаешь.

– То-то, что сам знаю. А дров у тебя – с гулькин хер. Так что поди и наруби. А топор свой выбрось. Вот возьми, – Савка достал из-за пазухи топор с ярко-зеленым топорищем. – Сам точил. Как бритва.

– А как же ручейник?

– А-а! – махнул рукой Савка, – его уж лет двадцать, как нет. Выловили. Весной, – продолжал Савка, – опять пойдешь за болото сушняк искать? А потом на себе переть? Зачем! Пойди на мою вырубку, знаешь? Пока дачника нет.

«И в самом деле, – подумал Петр Борисович, – по крайней мере – человеческое занятие».

Снег повизгивал под ногами, – градусов двадцать, не меньше, оперные сосны поражали своей примитивной реальностью: да – оранжевые выкрашенные стволы, да, яркая неразбавленная зелень, и небо, как следует – голубое, и синие тени на снегу.

Не хватало белочки – пожалуйста, вот под сосной свежая шелуха шишек, а вот и сама – подбирается вниз головой, рассматривает.

«Мне-то что, – оправдывался или извинялся Петр Борисович. – Я не автор всей этой красоты, и даже не участник».

Дачники по молчаливому уговору не сводили свежих деревьев, обходясь хвойным сухостоем – блюли статус любителей природы. Только местным позволялось рубить живую березу или осину, да они никого и не спрашивали. Береза, даже сырая, горит жарко и долго.

На порубке у Савки догнивали неприбранные верхушки, штабель бревен зимовал ребристым сугробом. «Хозяйство вести», – вздохнул Петр Борисович.

Березняк светился восковыми стволами, на стволах аккуратно нарисованы черные рисочки, как в заводской столовой. На краю болота росло то, что нужно: длинные белые стволы накренились, вместо боковых ветвей торчали из темных наростов ломкие тонкие палочки, на высоте метров двенадцать начиналась бурая прозрачная крона; дерево напоминало акварельную кисть, забытую и слегка присохшую к голубой эмульсии неба.

«Раз похоже на кисть, значит, имею право», – по-быстрому оправдался Петр Борисович.

Береза хрустела как яблоко, и, как яблоко, розовела в месте надкуса, но пахла, почему-то, ананасом. Одного дерева хватило бы на неделю, но зашевелились под свитером забытые мышцы – Петр Борисович поймал кураж.

Дерево со скрипом легло верхушкой на болото, комель подпрыгнул у ног и затих. Взорвалась за спиной большая птица, треща ветками скрылась в коричневых дебрях.

Петр Борисович сел на свежий пень, надел шапку и свесил руки с колен. Канули набухшие рукавицы, на брусничное запястье слетело с рукава волокнистое облачко снега и потекло сквозь пальцы тепловатой водой.

Предстояло, отдышавшись, раскорчевать дерево на пять частей, очистить верхушку – жаль оставлять на болоте длинную слегу. Потом еще два, нет, три таких дерева и, рейсов двенадцать на санках до луга, а там, столько же – до дома рукой подать.

Вечерело, когда Петр Борисович, не чувствуя ног и напрягаясь до одури, вез последние санки к дому. Издалека заснеженная крыша избы сливалась с небом, казалось, нет никакой крыши, чернел только длинный прямоугольник с розовеющим закатным окошком и растворялась, о Господи, береза у калитки. Скоро обозначилась в пространстве труба с темным дымом, и, через мгновение, высокий ровный столб светлого пламени. «Что он творит», – остолбенел Петр Борисович, бросил санки и побежал. Пламя стояло долго, секунд тридцать, потом поколебалось, как свеча, и сникло. Из-за угла показался Савка, топая валенками, вошел в избу.

Серафим Серафимович сидел бледный на кровати и пил кофе из детской, с божьими коровками, кружки.

– Погорел ты, Борисыч, – приветствовал Савка. – Коли б я не заметил, одна печка и осталась бы. Ты хоть раз сажу чистил?

– Знаете, – ввернул дрожащим голосом Серафим Серафимович, – хозяйство вести – не мудями трясти!

– Вы и Савка – идеальная толпа! – рассердился Петр Борисович. – Может, камень в меня кинете? Расскажите лучше, как было.

– А как… Ты как пошел за дровами… стати, топор где?

– Да здесь.

– И санкu?

– И санки. Ну?

– Ты как пошел, а я думаю: – пойти, что ли, ручейника вырубить? Топор у тебя – как раз лед колоть. Ну, вырубил твой веник, потрусил. Хороший веник. Штуки три нападало, а может пять. Поймал я на них дюжину окуней – на веранде у тебя, в миске, – и иду. Дай, думаю, проведаю. А тут – огонь. Крыша – ничего, ее за полдня хер растопишь, а вокруг трубы – проталина, и щель наверняка должна быть. Полез на чердак, а там – о-йо! Пыль там у тебя, Борисыч, и ветошь – очагами горит. Ну, ничего, ватником побил да валенками потоптал. Вот – прожег.

– По чести, – сурово сказал Серафим Серафимович, – вы Савве новые валенки должны.

– Разберемся, – рыкнул Петр Борисович. – Савка, а что у тебя с рукой?

Кисть Савкиной руки, обычно черная, стала сизой и покрылась мутной пленкой.

– Пожог.

– Давай, маслом подсолнечным смажем.

– Не надо. Я уж на нее поссал. Должно пройти. Ты бы мне налил.

– Верно, – одобрил Серафим Серафимович. – За отвагу на пожаре.

– Да ведь нет больше.

– Что делать. Сходите к этой… батрачке.

– Не пойду, – отрезал Петр Борисович.

– Ну что за инфантилизм! Если б не моя нога…

– Я могу вас отвезти на санках.

Серафим Серафимович лег и повернулся спиной.

– Ты, Борисыч, вот что, – примирительно придумал Савка, – ты чаю мне завари. Только хорошего. Пачку на кружку.

В сенях, в поисках чая, Петр Борисович обнаружил вчерашнюю бутылку. На дне стояло граммов тридцать водки. Он с размаху хлебнул ее и тут же выплюнул – водка была кислая, видимо, выдохлась в открытой бутылке.

Чай, залитый кипятком, томился в эмалированной кружке.

– Привет из зоны? – не оборачиваясь, спросил Серафим Серафимович.

– Это как? – не понял Савка.

– В тюрьме сидели? – Серафим Серафимович заерзал ногой, укладываясь поудобней.

– Да нет, Херсимыч. Что я, вор? А чай… Мужик один научил. Хороший мужик.

– Скинь валенки, Савка, – вспомнил Петр Борисович, – а мои надень.

– Не жалко? – засопел Савка, разуваясь. – Хорошие валенки. Новые.

– Ничего, я твои заклею.

– Смотри, дело твое, – Савка притопнул в новых валенках, выпил чай и ушел.

Петр Борисович взял пустое ведро. Теплый свет от окна лежал на синем снегу, снег густел в пространстве, зеленел и, наконец, сливался с черными деревьями далеко, у колодца. Пробираться туда в темноте было немыслимо. Он набил ведро снегом, утрамбовал, как мог, и понес в избу. На чайник хватит.

Серафим Серафимович дремал. В темноте, как по команде, заболели плечи и спина, заныли ноги. «Завтра только вторник. А что, если Митяй вообще не приедет…» Петр Борисович не успел ужаснуться в полной мере – сработало чувство самосохранения, и он уснул.

Желтое морозное солнце грело глаза, по оконной раме, оскальзываясь, боком передвигалась синица, постукивала клювом в стекло, постукивал по полу палкой Серафим Серафимович, растапливал печку.

– Я вот что подумал, – гулко сказал он в топку. – В России пьют оттого, что холодно. А отчего пьют, скажем, в Мексике?

– Оттого, что жарко, – предположил Петр Борисович, сбрасывая одеяло. – Вы уверены, что снова не загорится?

– По всем законам это должно случиться не раньше, чем года через три. Надеюсь, что к этому времени вы подсуетитесь.

Петр Борисович сунул босые ноги в растоптанные Савкины валенки и вышел на веранду. Наружная дверь была полуоткрыта, длинный язык снега тянулся по полу. На снегу отчетливо виднелись мелкие цепкие следочки с коготками. Они вели к припорошенной лавке, от лавки к заиндевелой столешнице. Петр Борисович подошел к столу и обмер: миска, в которой так тщательно копились рыбки, была пуста. Один только окунь, самый крупный, вальяжно лежал на белой эмали. За порогом в жестком насте следов не было.

– Крыса, вероятно, – пожал плечами Серафим Серафимович, – обычное дело.

– Крыс здесь сроду не было – с непонятной горделивостью ответил Петр Борисович. – Мышей – навалом. Но куда им. Это, наверное, пушной зверек. Возможно, ласка.

– Да, да, ласки всем хочется, – запел Серафим Серафимович, – так или иначе – плакала ваша уха. Что ж. Это вписывается в сценарий.

Каждые пять-десять минут Петр Борисович выходил и, пятясь, смотрел на трубу – не горит ли. Из трубы вился серый дымок, слегка мутил голубое небо.

Появился Савка, осторожно поставил на стол двухлитровый бидон.

– Спасибо, Савва, только зачем – мы и то еще не допили.

– Это не молоко, – важно сказал Савка и сбросил привязанную крышку. – Это брага. Поспела.

– Любопытно, любопытно, – подковылял Серафим Серафимович, – а из чего?

– Чистый сахар, – ответил Савка, как будто хвалил арбуз. – Ну и дрожжи.

– А какой у вас аппарат?

– До этого не доходит. Зачем! Борисыч, ставь кружки.

Сладкая брага подействовала сразу. В избе стало светлее, засверкала в углу паутина, ярко-зеленый Савкин свитер зашумел майской листвой.

– Э-э, Савка, да ты локоть прожег, – заметил Петр Борисович, разглядывая живописный ватник, брошенный на кровать. – Сейчас что-нибудь придумаем.

Он вышел и вернулся с тяжелым камуфляжным бушлатом на вате. Повесил бушлат на спинке стула и придвинул к печке.

– Пусть греется. Потом наденешь.

– Хорошая вещь. А тебе не жалко?

– Нет, – быстро сказал Серафим Серафимович.

Все рассмеялись.

– Погоди, – вдохновился Петр Борисович, полез под кровать, порылся в большом чемодане и победоносно выполз.

– Вот!

В руках у него сверкал дутыми золочеными пуговицами, переливался бальным лоском парадный китель с вице-адмиральскими погонами.

– Чистый габардин!

– Откуда такое великолепие? – выгнул бровь Серафим Серафимович.

– Соседи, адмиральские дети, в наследство получили. Хотели выбросить, да я не дал – в деревне пригодится. Ну-ка, надень.

– Э, да вы, Савва, прямо помощник президента США по кадрам. С учетом политкорректности.

Савка и впрямь был похож на индейца. Лицо его было расклешено треугольником носа, щеки раздвинуты, как фалды, освобождая место для широкого толстого рта, глаза задрались по сторонам. Поверх лица короткие седые волосы отливали не серебром, а при роскошном кителе, чистой платиной. Он улыбался.

– Ай, черное море, вор на воре! – воскликнул Серафим Серафимович.

Савка покосился на него, снял китель и аккуратно сложил.

– Да это стихи такие, Савва, – принялся увещевать Петр Борисович.

– Стихи так стихи. Только я сначала пуговицы обрежу и погоны спорю. А то – как пугало.

– Неужели вы про море ничего не написали? Налейте-ка. По идее, вы должны эту тетрадку съесть. Как Хронос. Или кошки. Мертвых детей полагается поедать. Вот и Николай Васильевич. Увидел, что души – мертвые, – и сжег. И спать лег. Так и похоронили.

– Ты, Борисыч, – отложи, – решил Савка. – Как будешь трезвый – листок оторви и печку затопи. С пользой. А так – зачем!

– Лучше скажи, Савка, кто мог рыбу утащить?

Савка вышел на веранду и тут же вернулся.

– Двери надо на ночь закрывать. Горностай, кто еще! Знаешь, такой, с хвостиком.

– А! – победоносно поднял палец Петр Борисович.

– Не будем спорить, – вы обещали читать про море, – отмахнулся Серафим Серафимович.

– Тогда – будьте здоровы!

 
Уехать к морю.
И однажды
Забыть, чего нельзя забыть.
Быть раздражительным от жажды,
А от природы добрым быть.
 
 
Бычков ловить неторопливо,
Неторопливо пшенку грызть,
И с рыбаками выпить пива,
И просто поболтать «за жизнь».
 
 
И в простодушии пастушьем
Пасти стада чужих планет,
И вяленую рыбу кушать,
И от морской воды пьянеть.
 
 
И станет речь моя корявой,
Косноязычным стану, пусть.
Мне б только пользоваться правом
Ветра наматывать на ус!
 

– Н-да. А как все-таки правильно – ветра или ветры?

– Правильно ветры, но в разговорной речи…

– Оставь ветра, – попросил Савка. – Я эти ветры от коровы каждый Божий день на ус наматываю.

– Все-таки забавно, – мечтательно начал Серафим Серафимович, – опрощение простого. Интересно, до каких степеней. Отчего надо так устать, каким надо быть красноречивым, чтобы возжелать косноязычия, это надо так пропитаться алкоголем, чтобы пьянеть от морской воды, и зачем грызть эту кашу?

– Какую кашу?

– Ну, как же, пшенную. «Неторопливо пшенку грызть»…

Петр Борисович рассмеялся:

– Пшенка – это вареные початки кукурузы.

– Ну, это, видимо, семейное. Объяснять надо.

– Странно. Багрицкого цитируете, а о пшенке не знаете.

– Но ведь Багрицкий поэт, а не мелиоратор… или селекционер. Кстати, а что это у вас там надо забыть, чего нельзя забыть?

– Не знаю. Забыл.

– Да, воистину блаженны нищие духом… Между прочим, как вы понимаете этот постулат?

– А что тут понимать, – хмыкнул Савка. – Вот я – нищий. А духом блаженствую. Вот от бражки, от черной корочки, от той же коровы…

– Не очень понятно, – нахмурился Серафим Серафимович.

– Савка хочет сказать, что здесь инверсия. Следует понимать: Духом блаженны нищие. Очень может быть. Стилистика такая, ритмизованная проза, к тому же пешер, иносказание – все это предполагает инверсию, как прием…

– Ишь как заговорили, если б вы так писали… А я вас за дурачка держал… Прошу прощения, такая у меня сегодня стилистика. Продолжайте, пожалуйста.

– Ты давай конкретнее, – необъяснимо рассердился Савка.

 
Лягушка по морю плыла,
Она в отчаянье была.
А чайки квакали над ней,
А крабы замерли на дне.
 
 
Лягушка вспоминала, мучаясь
Родной реки родную грязь,
А рядом плыли по-лягушачьи
Мальчишки, весело смеясь,
 
 
Ей виделись ее сородичи,
Кувшинки, над водой лоза…
И закрывала она с горечью
Свои соленые глаза.
 
 
А это море так опасно.
В нем только даль, в нем только стынь.
И так убийственно прекрасна
Его просоленная синь.
 

– Опять рифма! Сколько можно говорить!

– Но вы же не дали мне времени исправиться.

– Действительно, – рассмеялся Серафим Серафимович. – Беда с вами. «Мучаясь» – «по-лягушачьи». А по существу, это тоже пешер? Притча? Иначе, как она попала в море, эта лягушка? Вероятно, это что-то про дым отечества? Родной реки родная грязь? Вы, однако, патриот, Петр Борисович. Вот только какого отечества? Я так понимаю, вы своими картинами ублажаете евреев и нуворишей. Вот скажите, Савва, вы исконный русский мужик, ведь должна же восторжествовать в России национальная идея?

– Я, Херсимыч, не знаю. Вот ты меня захмелил, а я тебе молока принес. Или браги. Борисыч мне костюм подарил, а я наловил ему рыбы. Вот и вся идея. А русская она или татарская – не знаю. У меня прабабка, что на шифоньере, татарка была. Чурка. Юсупова фамилия.

– Да-а? – а почему не Шереметева?

«Брага разбушевалась, – подумал Петр Борисович, – пока я читаю, они пьют. Не это ли русская идея?»

– Савка, налей-ка мне кружку. Полную. Пересохло что-то.

Очень не хотелось повторения вчерашней полуссоры.

– Читаем? – лучезарно улыбнулся он.

 
Земля полна полночных скрипов
Необъяснимых. Может быть
По побережью ходит рыба,
Стучится в двери, просит пить.
 
 
Ей открывают. И с участьем
Выносят воду из сеней,
И чепуху на постном масле
Охотно предлагают ей.
 
 
И предлагают папиросу,
И предлагают кофейку
Отведать, и никто не спросит,
Зачем она на берегу.
 
 
Потом она уходит в поле,
И там, от запаха земли
Она смеется поневоле,
И плавниками шевелит.
 
 
Ей вслед хохочут злые жабы,
К ее зрачку комар приник.
Звенит луна и вянут жабры
И выступает соль на них.
 
 
И негде ей остановиться —
Земля отчаянно кругла.
Я сплю. Мне снится, что синица,
Синица море подожгла.
 

Это стихотворение хвалили в моем городе, – опередил комментарии Петр Борисович. – Хотя бы потому, что оно не могло быть напечатано ни под каким видом.

Синица море подожгла.

Фамилия первого секретаря обкома партии была Синица. Я, разумеется, этого не знал, потому что писал это стихотворение в Ленинграде. Да мне и дела до них не было. Я не знал фамилии и ленинградского начальника. Это еще до Романова. Пожалуйста – как только запомнил фамилию вождя, так и перестал быть поэтом.

Так вот, Синица ухитрился остаться в истории города. Его теща жила недалеко от обкома и навещать ее было бы легко, если б дорогу не прерывала улица, уходящая под довольно крутым углом к морю. Приходилось объезжать чуть ли не через весь город.

Товарищ Синица, нисколько не сомневаясь, построил мост через эту улицу – обыкновенный, некрасивый, но настоящий. Его так и называют поныне – «Тещин мост». Таким образом, я нисколько не жалею, что стихотворение не было опубликовано, – произошел редкий случай, когда грубый бетон оказался полезнее и крепче поэтического слова…

– Значит, вы полагаете, – заметил Серафим Серафимович, – что если бы стихотворение было опубликовано, ваш градоначальник перестал бы навещать свою тещу?

– Возможен вариант, – возразил Петр Борисович, – если б Синица взял фамилию тещи, скажем «Паливода», то и мост был бы построен, и стихотворение напечатано.

– И что бы это изменило в истории города? С вами все понятно. Напечатайся вы тогда, у вас развился бы аппетит, вы б завели дружбу с литературными комиссарами, незаметно, слово за словом, шли бы на компромисс, вышла бы книжка, другая, вас приняли бы в Союз писателей, и пить вам водку на конференциях с отборными председателями колхозов. Но прежде вас бы женили и рекомендовали взять в качестве псевдонима фамилию тещи, допустим Синицын. К развалу империи вы подошли бы маститым поэтом, и оказалось бы, что читать и публиковать вас никто не хочет, а человеческой профессии у вас нет, потому что так и не доучились смешивать краски. Беда с вами.

– Борисыч хорошо красит, – прогудел Савка.

– Кстати, о непрожитой судьбе как раз следующее стихотворение.

 
Скрипит песок, все яростней, все жарче,
Застыл мираж, и стал рыбачьей сетью,
И воздух утомленно-дребезжащий,
Как стрекоза, которой негде сесть.
 
 
И, кинув небу чаек изобилье,
И теплой пеной берег просолив,
Ворочаются жирные глубины,
Тяжелые зеленые слои.
 
 
Он ковылял по пляжу, словно краб,
Сердитый, недоверчивый и слабый.
И голова качалась, как корабль
Под парусиной стариковской шляпы.
Кружилась голова у старика.
 
 
Старик себя сурово упрекал,
Что жил у осторожности в загоне,
Пренебрегая риском, как вином,
Что много лет провел над глубиной,
А глубины ни капельки не понял.
 
 
И вот сейчас, в оставшиеся дни.
В отчаянье стремительно раздеться,
Упасть в песок. И пятками, и сердцем
Постичь прибой и задержать отлив…
 
 
Над морем проплывали облака,
Уха варилась в доме рыбака,
Подняли чайки мелочный базар,
На лист полыни села стрекоза,
 
 
Шли сейнеры, неловкие от груза,
У рыбаков сверкали кремни скул,
И, солнцем ослепленные, медузы
Безвольно разливались по песку.
 

– Боже, как все намешано, – покачал головой Серафим Серафимович. – Хотя, знаете, я, кажется, начинаю вас понимать. По крайней мере, в морской теме. Кстати, если вы не знаете, там же у вас на юге зародилась целая школа. Ее придумал ученый грек. Как его… Костаниди…

– Костанди, Кирияк Константинович.

– А, знаете? Странно. Смешноватая школа. У них приоритет цвета над формой и состояния над жестом. Доморощенный импрессионизм. Получается, что прозрачные тени диктуют условия. И даже стрекоза, которой негде сесть, оказывается важным агентом. Особенно, если она все-таки садится, но на горькую полынь. Вы, Петр Борисович, умеете обращать свои недостатки в достоинства. Наивность ваша все-таки художественна, и небрежение профессионализмом происходит у вас не от любительства, а от влюбленности.

– У меня даже была строчка, – обрадовался Петр Борисович: – «не любитель, но влюбленный в зыбком ялике сидит».

– Сидит, и пусть сидит, – недовольный, что его перебили, сказал Серафим Серафимович. – Нельзя говорить «у осторожности в загоне». Что еще за загон такой! И эти ослепленные безвольные медузы… Гадость какая.

– Борисыч! – да погоди, Херсимыч, дай спросить, – сердился Савка, – а на что у вас в море ловят? На блесну? Я слышал, там судак.

– Судак, Савва, бывает, но на границе с пресной водой. В гирлах лиманов, например. Иногда, при лиманском течении, он ходит и по морю, но слепнет от соленой воды и не клюет. А в основном что: бычок, ставрида, камбала. Когда-то давно, во времена этих стихов водилась еще скумбрия, и пеламида, и луфарь. Но… Синица подожгла море, а Хаммер построил аммиачный завод, а танкеры с нефтью лопаются, как мидии, извините за метафору. Благородная рыба ушла, и теперь ее кушают болгары и турки. А ловят… Ставридку – на самодур – перышки такие вокруг крючка, камбалу и бычка – на креветку, или на фиринку – килька такая. Впрочем, в последние годы и креветки не стало…

– Везде нелегко, – вздохнул Савка.

На рассвете над Петром Борисовичем склонилось серое лицо.

– Я прошу прощения, вы так сладко спали, – нежно прошептал Серафим Серафимович, – но у меня от этой браги случилась диарея. И к сортиру мне не пробиться сквозь снега. Ваша усадьба рассчитана на здоровый крестьянский образ жизни. Так что, не будете ли вы так добры…

– Что ж вы молчите, – вскочил Петр Борисович, – валенок надели?

Далеко от крыльца уйти не удалось.

– Спокойно, – приговаривал Петр Борисович, – обнимите меня за талию. Снимаем штаны… Так, а теперь обнимите мою ногу. Крепче… Полный вперед.

– Ведь это не беда, – смущенно бормотал Серафим Серафимович, – паводок зажует, не правда ли?

«Какой здесь паводок», – подумал Петр Борисович и успокоил:

– Ничего, в крайнем случае здесь вырастут незабудки…

– А беда в том, – продолжал Серафим Серафимович, – что сидит напротив и смотрит.

– Кто?

– Кто, кто. Собака. Я вас очень прошу, прогоните собаку, это невозможно!

Петр Борисович оглянулся. Пегая собака сидела в десяти шагах и рассматривала их, склоняя голову то вправо, то влево.

– А, это Песик из Дома Рыбака, ничего, он свой.

– Прогоните, прошу вас, – стонал Серафим Серафимович.

– Как же я прогоню, – рассердился Петр Борисович, – когда вы держите меня за ногу.

Сырой ветер набегал короткими шквалами, вздымал поземку, латунная заря усиливала медный привкус во рту. Серафим Серафимович поднялся. По бледному лицу его катились крупные капли.

– Из царства льда, – продекламировал он, – из царства бурь и снега, как свеж и чист твой вылетает май! – слабо так написать, а, Петр Борисович?

– Я никогда не писал на случай.

– Афанасий Афанасиевич вам бы этого не простил, – надменно сказал Серафим Серафимович…

– Вы собираетесь на рыбалку? – спросил он, откинувшись на подушки.

– Какая рыбалка…

– То-то и оно. Похоже, я привязал вас к стулу. – Серафим Серафимович неожиданно хихикнул. – Ой, простите. А собаку, видимо, надо покормить. Кстати, что еще за Дом Рыбака? Нет ли там транспортных средств?

– А, – махнул рукой Петр Борисович, – там две старушки сидят в сугробе, сторожат.

– Савва, вероятно, еще спит?

– Если и спит, то уже. Он корову подоил два часа назад.

– Ах, да, – все время, знаете, как-то забываю, что в мире существуют нормальные люди.

Петр Борисович задумался и вышел. Вернулся он минут через пятнадцать, запыхавшийся, но довольный.

– Я тут порылся в сарае, – сообщил он. – Бардак, надо сказать, невероятный, – и откопал все-таки стул. Настоящий, венский. Без сидения. И поставил его на памятное вам место. Так что привязывайтесь по мере надобности. Я пошел к Савке.

– Зачем это?

– Как зачем? Опохмелиться. Болею я, – добавил он Савкиным голосом.

– Что ж, вольному воля, – недовольно буркнул Серафим Серафимович. – Только оставьте мне, пожалуйста, сигарет. У меня уже кончились. Надо же, семь пачек было.

– Не мудрено. Ехали ведь на три дня. – Петр Борисович достал пачку LM. – Пять… семь штук.

– Да… вот только теперь начинаются тяжелые времена.

Петр Борисович оглядел болезненное лицо, раненую ногу и подивился мужеству интеллигентного физика.

Савка не удивился приходу Петра Борисовича.

– Болеешь? Правильно. Я говна не делаю. – Он прошел в угол, приподнял какую-то тряпку и черпнул кружкой. – Вот. Попей.

– Ты-то сам ничего?

– А что мне сделается? Дрисня вот напала, что ж об этом говорить. Ты мне лучше покурить дай. Я вот самосада наскреб. Хороший самосад. Только он мне надоел.

– Придется, Савка, потерпеть еще, – сказал Петр Борисович, – протягивая сигарету. – Предпоследняя. Ты все равно фильтр откусываешь.

– Правильно. Ты эту жестянку возьми. Приду покурить. Сегодня что, среда? Ничего, Митяй послезавтра приедет.

– А может такое случиться, что не приедет?

– Может. Он ничего не говорил. Приезжал, и все. Ты пей еще. Мне не жалко.

– Спасибо, Савва. Только я не за тем пришел. Может, знаешь какое-нибудь народное средство? Жалко Херсимыча.

– Что, тоже несет?

Савка походил по комнате, смахнул ребром ладони крошки со стола, поставил коричневую пластмассовую вазу на высокой ножке с несколькими корявыми яблочками.

– Угощайся.

– Свои? – с вежливым удивлением спросил Петр Борисович.

– Какой свои… не растет ни хера. Я по радио слышал, у нас тут… Как его… Полюс холода. Точно тебе говорю. Сам слышал. Позавчера. А это – Нинка принесла. Теленку. А я отобрал немного. – Савка взобрался на табуретку и сорвал со стены пучок травы. – Вот. Зверобой. Завари, как чай. А вот еще пижма. Я ее от блох держу, но, говорят, от желудка помогает. Погоди… – Савка достал из-за печки маленький газетный комок и развернул его. – Вот. Это мне дачник присоветовал. Знаешь, дед из зеленого домика. Понос, говорит, как рукой снимает.

На черной Савкиной ладони лежало что-то сморщенное и твердое, похожее на пересохший гриб, с ямкой посередине. Несколько газетных буковок прилипли к кожистой поверхности ямки. Савка поскреб ногтем, послюнил палец, и буковки исчезли.

– Возьми. Куриный пупок. Херсимычу не жалко. Хороший мужик. Умный. Ты тоже умный… – Савку повело.

– Спасибо, Савва. Приходи, как управишься.

– Погоди! Совсем забыл. Ты все это выбрось на хер, все равно не поможет. А пойди нарви ольховых шишек. Знаешь ольху? А как заваришь, мне оставь. Болею я.

У Савкиной калитки сидел Песик. Он посмотрел Петру Борисовичу прямо в глаза, как суровый друг.

– Пойдем, покормлю, – вздохнул тот.

Ольхой зарос берег ручья, впадавшего в реку. Петр Борисович неторопливо, мелкими шагами протаптывал тропинку – хоть назад будет легче идти. Прогоревший войлок на Савкиных валенках вывалился, снег холодил портянки. «Надо найти резиновые сапоги, со стельками – ничего, много ли я хожу. Ну, а пока, – паровозиком, как сумасшедший в фильме «Древо желаний», чух-чух-чух».

Было много заячьих следов на снегу, смешных, задними лапами вперед, были лисьи цепочки, петляли над варикозом мышьих подснежных ходов, вот цепочка крупнее – волчья, вчерашняя или позавчерашняя, оплавленная и заветренная.

Показался ольховник и ручей за ним, снег на ручье был почему-то белей, чем на берегу. На фоне ручья мышковала лиса.

Издали она казалась нарядной, новогодней, и танец ее был как будто рассчитан на зрителя. Петр Борисович остановился.

Лиса, двигая лопатками, вспарывала вытянутым носом снег, резко останавливалась, вздымалась на задние лапы, опускалась, подпрыгивала, отталкиваясь всеми четырьмя, взлетала, ухитряясь в полете менять направление, останавливалась, как ни в чем не бывало, потеряв как будто интерес, даже садилась и лизала лапу, снова вскакивала, и все повторялось сначала.

– Эх, Херсимыч не видит, – подосадовал Петр Борисович.

Он почувствовал раскаянье – сидит мужик по твоей милости в душной избе, животом мается, с ногой неизвестно что, не дай Бог, а ты его потчуешь несвежими стихами. Наломать шишек, напоить отваром и отвезти на Савкиных саночках на рыбалку. Хотя сегодня вряд ли получится. Ну, завтра. Тетрадка кончается, осталось несколько стихотворений. Чем же его занимать, завтра и послезавтра, и неизвестно сколько. Петр Борисович поежился. Стихи – пес с ними. Но не осталось хлеба, курева. Тушенки – всего две банки, и бесполезные шпроты в коробочке. Придется уговорить Савку и пойти поймать хоть что-нибудь. А дома волнуются…

Ольховые шишки крепко держались на тонких ветках, ветки пружинили, и вся крона обрушивала на Петра Борисовича пласты тяжелого снега.

Серафим Серафимович помешивал в кастрюльке рисовую кашу.

– Лучшее средство, – приветствовал он, – мойте руки и садитесь за стол. У вас, оказывается, несметные богатства. И рис, и мука, и гречка-ядрица и даже пшено. А сахару – и вовсе две трехлитровые банки. Вы куркуль, Петр Борисович.

– Это женские запасы, я и не предполагал.

Серафим Серафимович выдвинул из духовки противень.

– Лепешки, милости прошу. Библейский рецепт – мука и вода. Маца, можно сказать. Опреснок.

Он был чисто выбрит, в свежей клетчатой рубашке.

– Что это с вами? – спросил Петр Борисович и закашлялся от пара, дохнувшего из разломленной лепешки.

– Ничего, – удивился Серафим Серафимович и провел рукой по щеке. – А, это? Помирать, так с музыкой. «Наверх вы, товарищи, все по местам»… На самом деле, мне лучше. Кстати, а что это за кастрюля напротив венского стула?

– А, это Песику. Вчерашние макароны.

– И непременно надо напротив?

– Каждому свое.

Для усиления эффективности лекарства Петр Борисович решил использовать все компоненты: проварив твердые шишки, сунул в отвар букетик зверобоя, накрошил пижмы. Подумав – капнул марганцовки – хуже не будет. Остудив, протянул кружку Серафиму Серафимовичу.

– Радикальное средство. Или туда, или сюда.

Тот с подозрением глянул в кружку.

– Что еще за вермут? Букет Молдавии. Вы меня балуете, Петр Борисович.

Уже набухали окна серыми сумерками, а Савка не появлялся.

– Вы бы сходили, – посоветовал Серафим Серафимович, – мало ли что…

Петр Борисович налил отвар в термос.

Посвистывал ветер в сухой траве, надвигающаяся непогода трясла черные ветлы на деревенской улице, ломкие ветки втыкались в снег. «Тревожно что-то, – думал Петр Борисович, расталкивая опущенной головой встречный ветер, – как в «Слове о полку Игореве»».

Савка лежал на сырых, с ледяными нашлепками, досках моста и стонал. Его нежно-зеленый свитер был перепачкан, шапка свалилась с головы. Петр Борисович тронул его за плечо.

– Стой! – закричал Савка. – Куда пошел!

– Вставай, Савка, околеешь. Пойдем в избу.

– Ты кто? – таращился Савка. – Изнемогаю! Зачем!

Петр Борисович затащил его в избу и взвалил на кровать. Попытался снять валенки.

– Вот я тебя, – вкрадчиво пробормотал Савка, – зарежу, и под суд пойду!

Петр Борисович набросил на него тулуп, закрыл заслонку в прогоревшей печке и плотно притянул за собой дверь.

– Порвалась, выходит, дней связующая нить, – посетовал Серафим Серафимович. – Как-то даже не знаю, можно ли без Саввы стихи слушать.

– А чего их слушать. Там всего несколько и осталось. Знаете, мне и так неловко – как разнообразны пытки, которым я вас подвергаю.

– Оставьте, – серьезно сказал Серафим Серафимович. – Мне, в целом, хорошо. Сами говорите – разнообразие. А что касается природы, то я ее воспринимаю умозрительно. Вот вы сегодня зайчика видели. Или лисичку-сестричку. Или серого волка. Что бы вы могли увидеть такое, чего я не могу себе представить? Вы ведь, наверно, с натуры тоже не очень-то пишете. Так что, все в порядке. «Я горожанин. Я оттуда родом, где зелень приживается с трудом». Знаете такие стихи? То-то.