Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Был уже, наверное, одиннадцатый час, солнце стояло почти в зените, зной шевелился в ботве, золотил буряковые цветы татарника. Степь, как в детстве, свистела сусликами, растворялись стрижи в глубоком небе. Люба сплела густой венок из ромашек и лиловых бессмертников, нахлобучила его поглубже и, поерзав, удобно примостилась между мешками.

Оказывается, купаться можно не только в море, но и в небе, так же слегка укачивает, зато можно не шевелиться. Муха не причем, она плавает самостоятельно, и жужжит, как дальняя моторка.

И жадность тоже может быть во благо: жадность одного во благо другого. Вон у матери на огороде и кабаки лежат, и дыни, и кавуны – нет, давай еще. А если бы не мамкина жадность, когда и где ощутила бы она такое мирное оцепенение, такую легкую, прозрачную невесомость. Машина когда еще придет, а не придет, так причалит белая яхта, выйдет из нее Федька в мичманке и протянет ей прохладную золотую рыбку на ниточке.

Микола, Федькин батько, был другом Сереги, того самого гада ползучего. Как началась война, Микола пошел воевать, а Серега не то, чтобы дезертировал, а заныкался по селам, благо, девка у него была в каждом селе, уклоняясь от нежелательных встреч. Осенью немцы его попутали в селе Чебанка и поставили на полицейскую работу.

Работать Серега не любил никак, и потому специализировался на самогонке и проявил такую прыть в ее поисках, что заслужил грозную кличку «партизан». Партизан Серега не терпел над собой никакой власти и одолел однажды по пьяному делу двух немцев в неравном бою. После этого исчез бесследно. Был бы жив – давно бы проявился.

Хватит о Сереге, причем тут Серега – вон море шумит у изголовья и бледным Адам обрывает комочки татарника – любит, не любит…

Когда пришла машина, Люба была почти без сознания от теплового удара, ноги были ватные. Ее погрузили вместе с мешками, только возле дома она пришла в себя.

Наступивший сентябрь ничего не изменил в природе – лето окаменело, и было нерушимо, никакое будущее не просматривалось с плоского берега.

За десять дней Люба много чего сделала: побелила хату, починила тын и наволокла кучу хвороста из посадки.

– А дрова, мамо, сами закажете, я в контору больше не пойду.

Мать, к удивлению Любы, не стала артачиться, а согласно кивнула:

– Дешевше будэ.

«Самогонкой расплатится» – догадалась Люба.

Вечера она проводила на берегу, совершенно безлюдном. Только старый Вильгельм полусидел, опершись на локоть, у брошенного лабаза, с неизменной баночкой в руке. Поверх трусов на Вильгельме в любую погоду был серый двубортный плащ с острыми лацканами – точь-в-точь такие Люба видела недавно в испанской кинокартине «Главная улица», носили их там с фетровыми шляпами фраера и насмешники.

Вильгельм тоже был отчасти насмешником, но грустным: послевоенная действительность не устраивала его ни в каком виде, то ли дело – двадцатые годы в Люстдорфе – культура строительства, культура одежды, культура питания.

Вино уже никто по-настоящему делать не может, а главное, не хочет, кому это надо, сойдет и так, алкоголик схавает. Рыбу уже никто не ловит, потому что не может: поставят ставники и ждут – чи катран попадет, чи скат. А если белужку поймают – несут начальству.

Боягузы, дистрофики душевные. Кто теперь ловит кефаль на рогожку… Должно, и не упомнят, что это такое, с чем едят. Рыбы нет, а людей еще больше – нет. С кем пойдешь в море, с Федькой Проданом? Вот именно. Только и может, что на ближней банке бычка дергать. Через неделю-другую скумбрия пойдет, баламут по-нашему, а у него мотор разобранный, вон валяется. А паруса Федька не знает, где ему…

Люба согласно кивала, не вслушиваясь, голос Вильгельма был в любом случае благожелательным и успокаивал, с последним лучом солнца она ныряла в побелевшее, выцветшее море, долго плавала, потом медленно шла до хаты.

По дороге к морю с комариным звоном пронеслась стая пацанов. В желтых клубах пыли поспешали за ними бабы и мужики с ведрами, кошелками и мешками. «Сероводород пошел», – выкрикивал кто-нибудь, и к бегущим присоединялись все новые и новые.

– Ты б сходила, – сказала Ефросинья Петровна, – принесла пару ведер. А потом еще…

– Куда столько, – поморщилась Люба.

Ей не хотелось на берег. Она с детства помнила это жуткое зрелище.

– Кнура кормить нечем, – поджала губы мать.

Это бедствие случалось раз в несколько лет, а то и несколько раз в год. Сероводород, залегающий в Черном море на глубине в сто пятьдесят метров, вследствие каких-то научных причин, прорывался на поверхность, отравляя все живое.

Вздохнув, Люба пошла на берег. По серой поверхности моря до горизонта тянулись полосы и пятна пузырящейся пены. Вся полоса прибоя, в несколько метров шириной, была устлана толстым слоем едва дергающейся, слабо шевелящейся рыбы, в основном придонной – камбалы и бычка. Кое-где по белым брюшкам камбал скользил и бился в конвульсиях черный катран. Спокойная вода метров на пятьдесят от берега кишела издыхающей рыбой. Стоял резкий запах тухлых яиц.

Люди заходили в воду по колено, по пояс – выбирали, что поживей – если рыба сдохла не окончательно, ее можно завялить и толкнуть на базаре в Очакове, дохлая же годилась на корм свиньям.

К вечеру народ стал расходиться, неподвижная рыба осталась на берегу.

– Да что ж это! – Люба пыталась остановить селян. – Это же надо закопать!

Она бродила по берегу, будто что-то потеряла. «Як та генеральша Тучкова. Я-то чего ищу?».

– Чайки склюють, – смеялись мужики.

Люба принесла из дому лопаты и грабли, – они с Вильгельмом долго ковырялись, до темноты, и прибрали участок, прилегающий к балке, метров сто. Что осталось вправо и влево, за буграми – не разглядеть в темноте.

Пришла пора собираться домой, послезавтра придет из рейса Костя. «Как там девочки» – без тревоги подумала Люба.

После легкой ссоры с матерью – да ну ее, сил никаких нет, – Люба вышла к морю, искупаться напоследок и поболтать с Вильгельмом.

Вильгельм был занят – полулежал над стопочкой в обществе Федьки и еще какого-то мужика. Перед ними стояла трехлитровая бутыль с фиолетовым вином.

Недалеко от берега пацан лет семи сидел на толстой тракторной камере, стянутой веревками, и ловил с пальца бычков. Люба покачала головой: после трагедии с сероводородом ловить рыбу казалось кощунством.

Выйдя из воды, она поежилась: ветер изменил направление, подул норд, шерстил воду, гнал ее от берега. Пацанчика на камере сорвало с якоря, уверенно утягивало в море.

– Прыгай! – закричала Люба, понимая, что за камерой не угнаться, – прыгай, бисова дытына!

Мужики под стеночкой оглянулись на голос, ничего не поняли и вернулись к своим занятиям. Люба проплыла метров пятнадцать, мальчик, наконец, оценил опасность, шлепнулся в воду и замолотил руками.

Когда они вышли на берег, камера была уже далеко, она удалялась то плавно, то длинными шквальными порывами. Пришедший в себя пацан заплакал:

– Камера! – кричал он. – Вы мне ответите за камеру!..

Люба терпеливо успокаивала мальчика, тормошила его и гладила…

– Не мацай хлопчика, блядюга!

Федька смотрел на нее белыми, как пена, глазами. Он был совершенно пьян. У Любы потемнело в глазах. Она размахнулась и изо всех сил ударила Федьку кулаком в нос. Федька сел на песок, азартно улыбнулся, вскочил, и у Любы в глазах засверкали искры.

Дальше она ничего не помнила. Она не видела, как мужик увел мальчика, не видела Вильгельма, разнимающего их и получившего от Любы локтем под дых, она качалась от ударов, не ощущая боли и била со всего размаха.

Внезапно все озарилось оранжевым светом, как в темных очках, вместо Федьки перед ней стоял смеющийся Серега, она двинула ему в зубы, Серега отвалился, юный Аркаша целился в нее из рогатки. Коротким ударом слева она свалила Аркашу, тот поднялся и стал Валерой и сунул ей в глаза два растопыренных пальца. Люба защитилась ребром ладони и ударила ногой в низ живота. Костя замычал и отполз в сторону, освободив место для ансамбля. Они держались на безопасном расстоянии, метрах в трех, обнявшись за плечи и качаясь. Посередине была мать, справа и слева – прокурор Заславский с Адамом по бокам прилепились Гитлерша и Зигуля. За ними шеренгой стояли матросы, партийные функционеры, чиновники, румыны и совершенно забытая Сарра Яковлевна.

Все они что-то пели, но слов и мелодии было не разобрать, слышалось лишь шипение, треск и постукивание – пластинка окончательно сломалась. Люба рванулась вперед, чтобы достать их, но споткнулась, упала лицом в песок и потеряла сознание. Очнулась она полной темноте. Пытаясь что-нибудь вспомнить, перевернулась на спину.

Огромные звезды висели над ней на черном небе, безучастно слоняясь и останавливаясь на мгновение, словно прислушиваясь. Некоторые срывались и летели за горизонт с траекторией камня, пуляемого пацаном.

«И равнодушная природа…» Где-то Люба слышала эту фразу. Она вспомнила Федьку и драку, ей стало стыдно, и тут же заболело лицо.

Люба добрела до притихшей воды и умылась, с наслаждением чувствуя, как морская соль въедается в ссадины. Верхний зуб, четвертый справа, был выбит, придется вставлять золотой, хотя если не улыбаться – не видно, можно и не вставлять, чему теперь улыбаться…

Мать, поджав губы, молча меняла примочки, накладывая на губу подорожник. Люба лежала неподвижно, и если бы не слабость – не сжимались пальцы – да не покалывание под лопаткой, она бы чувствовала себя как в детстве, когда можно не ходить в школу. На душе было тихо.

Во второй половине дня пришел участковый и еще один дядька, в штатском.

– Кто ж вас так – усмехаясь, спросил дядька.

– Да вот… – Люба медленно подбирала слова – налетели какие-то… Я их не знаю.

– Сколько их было?

– Чи двое, чи трое…не помню. Дали по голове, я и вырубилась.

– А чего хотели?

– Известно чего – Люба попыталась кокетливо улыбнуться, – грошей у меня с собой не было.

– Кто еще был на берегу, – нетерпеливо спросил дядька, нахмурясь. – Федор Продан был?

– Федька был раньше. С Вильгельмом. И мужик с хлопчиком. Только они ушли…

– А зачем вы отнимали у хлопчика камеру? – встрял участковый.

– Да что вы. Наоборот – она уплыла. Вы у Вильгельма спросите.

Участковый хмыкнул:

– Вильгельм ушел в запой. Срочно.

Люба устала:

– Да что, собственно, случилось. Я заявление не писала…

Мужики переглянулись.

– Случилось, – сказал следователь, – что Федора Продана нашли на берегу с финкой в животе. Вот так. Ну, поправляйтесь пока. Еще увидимся.

Он пошел к двери. Милиционер потрогал на Любе простыню и тихо сказал:

– Вам бы уехать поскорей. Хоть завтра.

Любу больше не тревожили – нашлись свидетели, видели на селе троих залетных, приблатненных, заедались к мужикам возле чайной.

Вильгельм срочно вышел из запоя, навестил Любу, подарил большой кусок осетрового балыка.

– На долгую память, – объяснил он.

На шестой день от синяка под глазом остались желтые разводы, корочка с переносицы слетела, оставив белый след.

Люба густо напудрилась, ярко, как никогда, накрасила губы, вскинула сумку на плечо и поцеловала мать.

– Ну, приезжай колысь, – вздохнула Ефросинья Петровна, – проститутка…

Люба мельком взглянула на отражение в зеркале:

– Так и есть. Блядюга, причем старая.

Стемнело, когда автобус подошел к Привозу. Нездоровый запах базара и расплавленного асфальта привел Любу в уныние. Задыхаясь, она поймала такси. Только бы не было посетителей. Уже около девяти. Или хотя бы ее комната была свободна.

На лестничной площадке она долго искала ключ, долго попадала ключом в скважину, коленом толкнула дверь.

Запевал Костя:

 
Родной покинув дом,
Мы в дальний рэйс идем,
Чужое море блещет за бортом…
 

– Далёко, Далёко, – подхватили остальные, – от дома матрос…

Пел Аркаша, прислоняясь к Костиному плечу, блестя потным носом, пел Валера, обняв Гитлершу, пела Зигота, дирижировала, сверкая глазами, Лиза, открывал рот, о, Господи, участковый лейтенант.

 
Там дома день деньской
Подруга ждет с тоской,
Таков обычай у любви морской…
 

На белой скатерти темнели бутылки кубинского рома, блистала на тарелках ресторанная еда – цыплята-табака, котлеты по-киевски, салат оливье…

Пение умолкло.

– Баба Люба! – восхищенно прошептал Аркаша.

Лейтенант нашарил на подоконнике фуражку. Костя радостно заулыбался:

– О, голубка моя, – пропел он и похлопал себя по коленям, – иди до папы…

Знакомым уже оранжевым светом окрасилась комната. Люба ослабела и села на кровать. «Будущее накрыто, как праздничный стол, – так, кажется, говорил Адам».

– Пошли все вон, – равнодушно сказала она.

– Любаня, – не поверив, начал Валера, но Зигота резко перебила его.

– Так, – железным голосом сказала она, – встали и пошли!

«Ай да Зигуля, – удивилась Люба, – сформировалась таки…»

– Все! – Люба поднялась и хлопнула в ладоши. – Завтра. Все завтра…

На лестнице компания снова запела. Люба отыскала в кухне граненый стакан, налила в него рому и поставила на буфет. Скатерть вместе с едой она свернула за концы. В мусорное ведро сверток не помещался, пришлось положить его на пол. Протерла стол, и медленно выцедила весь стакан.

Пространство покосилось, деформировались предметы, зароились перед глазами светящиеся червячки. Воздух кончался, как при нырянии, и как будто вода затекла под маску, и побежали по стеклу сияющие волны. Люба шумно выдохнула и налила еще полстакана.

Комната пришла в себя, листья платанов лопотали в распахнутом окне, за деревьями голос Валеры проникновенно и жалостливо выводил:

 
Я помню луной озаренный
Старый кладбищенский двор,
А там над сырою могилой
Плакал отец-прокурор…
 

Раздался дружный смех, Люба улыбнулась.

Снова потемнело в глазах, да нет, – успокоилась она, это в комнате.

Лампочка в абажуре тускло покраснела, вспыхнула на мгновение ярче обычного, хлопнула и погасла. «Что б ты, – в досаде поморщилась Люба и махнула рукой: – Завтра, завтра».

Платаны зашелестели, крупные капли лупили по листьям, прокатился гром, запахло озоном. Люба легла на кровать, прикрылась пледом. Ей было хорошо и спокойно. Она вытянула ноги, подложила ладони под щеку, улыбнулась и умерла.

Гроза пенилась и громыхала всю ночь. В четвертом часу стучал костяшками пальцев в двери приемного покоя психбольницы беспокойный человек. Его трудно было назвать мокрым: он весь состоял из струящийся воды и окрестного мрака. Стучал настойчиво и безнадежно, и голос его был слаб:

– Зажгите свет, – призывал свет, – и заприте двери. Зал опустел – ушел последний зритель. Не подвергайте амортизации пленку понапрасну…

В стекле дубовой двери всплыло мутное лицо привратницы.

– Зажгите свет, – строго сказал Адам. – И заприте двери. Зал опустел – ушел последний зритель.

Он долго смотрел, как открывался и закрывался рот привратницы. Затем лицо исчезло.

– Зажгите свет, – снова потребовал Адам.

Привратница, шаркая, поднялась на второй этаж и тронула за плечо спящего дежурного врача.

– Семенович, – прошептала она, – там какой-то психический колотится об стекло.

Врач приоткрыл глаза.

– Вечно ты, тетя Надя… – проворчал он и поднялся. – Где он, твой психический?

Он глянул в окно. Едва различимый в темноте Адам показался ему незначительным.

– Гони его, тетя Надя. Утром пусть приходит. В восемь ноль-ноль.

Привратница пожала плечами и позвонила в милицию.

– Не следует подвергать пленку лишней амортизации, – объяснил Адам, усаживаясь в милицейский «газик».

Дождь прекратился, торжественно светились витражи луж с отраженными черными ветвями.

Минут через сорок машина вернулась. Адама выволокли под руки и прислонили к стене. Лицо его было в крови.

– Мамочка, – сказал милиционер привратнице, достучавшись, – это же типичный ваш. И чего было нас дергать. Делать нам больше нечего – психов метелить…

– Наш… ваш… – ворчала привратница, тяжело распахивая дверь, – все свои.

Она завела Адама в коридор.

– Ты, золотко, посиди тут, коло окошка. А в восемь ноль-ноль доктор определит – чи ты буйный, чи ты блаженный. А будешь баловаться – санитаров позову. То тебе не менты – грамотные хлопцы.

Она удалилась. Адам, усмехнувшись, взобрался с ногами на широкий подоконник и прислонился головой к стеклу.

К серому свету за окном прибавился золотистый – далеко, за мокрым городом, над горизонтом вставало будущее.

Все оживилось, прокашливалось, перекликалось.

Золотое дно
Рассказы

ВИЖУ ЦЕЛЬ

Аллея плелась, не прерываясь, от Аркадии до парка Шевченко, километров шесть. Эти клены, акации, каштаны и софоры посажены были недавно, в пятидесятые годы, но уже сейчас, через двадцать лет, давали жирные оранжевые блики и легкую сиреневую тень. А раньше здесь была пустошь, выгоравшая уже в июне, а над ней были склоны, заросшие барбарисом, и выше – такая же выгоревшая терраса под обрывом, над которым лежала уже степь, Малороссия, Северное Причерноморье.

На этой второй террасе, говорят, во времена Хаджибея топтал ботфортами лебеду и полынь граф Суворов, прижимал детскими пальчиками хохолок, раздраженно смахивал саблей лиловые фески татарника – ждал ответа императрицы. К ночи приплелся фельдъегерь на корявой степной лошадке, привез пакет. «Assez d’eau! – писала императрица, – не морочьте мне голову, граф». «Вот как будто знал, – досада Суворова была так сильна, что походила на торжество, – придется-таки строить город…»

Под аллеей, шагах в двадцати, берег моря, галечный с проплешинами пыльного песка, был изрезан далеко, до самого порта молами, пирсами, волнорезами.

Под стенкой пирса, отделяющего дикий берег от правительственного санатория, расположились трое – Доцент, Фейхтвангер и Генерал. Санаторий отделял от дикого мира не только пирс, но и впаянная в него высокая кованая решетка, выкрашенная кузбасслаком. Нижний край ажурной этой решетки в самом удобном месте был бесстыдно задран, образуя пролом. За проломом ослепительно белел песок – речной, привезенный с Оки, из карьеров под Оломной. Песок был мелок и липуч, как небесная манна.

Генерал отвел Доцента в сторону.

– А почему он Фик… как его… Фамилия такая?

Доцент потрогал бритую загорелую голову.

– А посмотри на него.

Фейхтвангер, маленький, лет шестидесяти пяти, сидел под стенкой на тряпочке совершенно голый. На голове его был колпак из газеты, нос его был в веснушках, веснушки были на груди, под редкими седыми волосами, и на мягком животе, и даже на маленькой рыжей письке. Он улыбался.

– Ты знаешь, кем он был до пенсии? Главным бухгалтером Пароходства.

– Ну и что?

– Как что? Прозвище у него такое – Фейхтвангер. А фамилия Козак. А кликуха – Пафнутьич, хоть он и Яковлевич. Все понял?

Генерал ничего не понял и отвернулся к морю. Фейхтвангер-Пафнутьич смотрел на него. С низкого горизонта Генерал выглядел монументально, как кондотьер Колеоне работы Веррокио. Черные «семейные» трусы на сильных бедрах не казались смешными. Из-под коленки на икру вытекала голубая жилка. «Варикоз», – печально констатировал Фейхтвангер.

– Генерал! – слабый голос Пафнутьича едва перекрыл клекот гальки в откате волны. – Доцент забыл сказать, что я перевел всего Фейхтвангера! Всего! Вы понимаете? И положил его прямо в стол!

Генерал с улыбкой кивнул, польщенный подробным разъяснением, смутился и снова посмотрел на море.

– Вижу цель! – радостно воскликнул он.

В темной глянцевой волне метрах в десяти от берега желтела дынная корка. Генерал поспешно подобрал горсть камней. Доцент спокойно высматривал галечник поудобней, плоский и калиброванный. Он-то знал, что торопиться в этом деле не следует. Положив камешек на согнутый средний палец, указательным придерживая его, Доцент покивал кистью, прикидывая и запоминая вес. Фейхтвангер встал, надел цветные сатиновые трусы – их шили в городской тюрьме, и стоили они всего ничего, что-то около сорока копеек, – и направился к воде.

– Минуточку, – сказал он, резво окунулся и несколько секунд полежал на спине. – Я уже! – Фейхтвангер вышел из воды, разглаживая брови.

– Стоп, – сказал Доцент. – Кто попадет, заказывает желание.

– Давай, – нетерпеливо пробурчал Генерал. И тут же начал швырять, торопясь и округло, по-женски, забрасывая руку.

Фейхтвангер бросал крупные камни снизу, навесом, камни зависали и падали вертикально, тупо и грозно, взрывая фонтаны рядом с целью. Все молчали, но Фейхтвангер при этом еще и помалкивал. Резко и туго летели подкрученные плоские камешки Доцента, врезались в воду почти беззвучно, не поднимая брызг. Недолет, перелет…

Доцент все-таки попал. Кривой, с наростами, ракушечник косо перебил корку посередине, половинки взметнулись, погрузились и расплылись в разные стороны, не интересные уже никому.

Генерал подошел к стенке пирса, приподнял газету, прикрывающую одежду, порылся и выпрямился с толстой папиросой во рту.

– Что же ты даже не подул в нее, не постукал? – разочарованно спросил Доцент.

– Ладно, – поморщился Генерал, – говори задание.

– Задание? – Доцент прищурился на горизонт. – Пафнутьич! Ты надерешь мидий вон у той скалы, там крупные, а Генерал пока сбегает за шмурдилом.

Генерал вернулся к стенке, порылся под газетой.

– Я надену твои треники? – спросил он Доцента, теребя овальный кошелек.

– Хоть сто порций.

Фейхтвангер переминался с ноги на ногу в невысохших трусах:

– Может, лучше я за шмурдилом?

– Поц! – возмутился Доцент, – он же принесет больше!

Мидии раскрывались мгновенно, в них закипала морская вода, шипела на листе жести, старом, заслуженном, прогорелом в нескольких местах, в пятнах от запекшихся водорослей.

– С этими генералами… – ворчал Доцент, – мидии уже надо хавать, а то они станут оранжевыми и высушенными, как моя жена потом…

Сам Доцент походил на хорошую мумию египетского подростка, для того, наверное, и сбривал свои роскошные седины.

– Ну вот куда он…

– Да здесь я, здесь, – Генерал боком спускался по ступенькам, вырубленным в глине, – охладить бы надо, – протянул он Доценту бутылку.

– Что это? – изумился Доцент и захихикал, как барышня, нервно и манерно, – ты посмотри, Пафнутьич…

– А что, – засопел Генерал, – классный портвейн, марочный, таврический. Тебе бы, Доцент, только гамно жрать, да побольше…

– Таврический! Глаз тебе набить, тоже станешь Таврический. И почем?

– Четыре восемьдесят.

– А так, чтоб взять?

– Ну, пять шестьдесят, – покраснел Генерал.

– Это вино надо пить на «Вы», – заметил Фейхтвангер. – И уж точно не из горла.

– А вон стакан идет, – буднично кивнул Доцент, – рояль в кустах.

В дальнем углу пляжа карабкалась через скалы женщина с черной дерматиновой сумкой. Перебравшись, она пошла быстро, чтобы, не теряя времени, миновать пустую эту бухточку и оказаться на санаторном пляже. Наткнувшись на отдыхающих, женщина автоматически включилась, как сирена:

– Пшенка, горячая пшенка, рачки, семечки… Что, миленькие?

Генерал попросил пшенки, женщина ласково натирала початок крупной солью, приговаривала что-то нежное…

– А рачки чего не берете? – спросила она, – такие свежие, как майская роза, такие жирные…

– Покажи.

Женщина порылась в сумке и вытащила стограммовый граненый стаканчик с креветками. Сверху накинула еще две штуки – с походом.

– А чего они такие бледные, – поинтересовался Доцент, – они, что, прямо с Ленинграда?

– Ой, что вы такое говорите, – возмутилась женщина, – чисто с Санжейки, муж ходил на баркасе…

– Ладно гнать, – улыбнулся Доцент, – и почем?

– Двадцать копеек стаканчик, чтобы вы были здоровы…

– А на Привозе, значит, восемьдесят – за литровую банку.

– Взял разгон, – рассмеялась женщина, – а рубчик не хочешь?

– Давно, значит, не был, – кивнул Доцент, – значит, десять стопок – два рубля.

– Чистая прибыль – сто процентов, – подытожил Фейхтвангер, – правильно. Считайте, что сами поймали, только на Привозе.

– Что вы говорите, – азартно возразила женщина, – где вы видите чисто? А соль? А газ? А на трамвай! А рано вставать!

– Сдаюсь, – засмеялся Доцент.

Генерал высыпал креветок на край жести, соскреб со стенки стакана оранжевый усик.

– Как вас зовут?

– Ой, какая разница, можно Мила.

– Давайте, Мила, выпьем на «Вы».

– Такие солидные мужчины, – покачала головой Мила, – ну, давайте… А вино хорошее, – одобрила она, утирая губы. – А там, наверное, – она кивнула на санаторный пляж, – пьют не такое.

– Такое, такое, – посмотрел на Генерала Доцент.

– Ну, допивайте, – вздохнула Мила, – мне стакан нужен.

– Ради Бога, берите, – Фейхтвангер вытряхнул капли, – теперь мы так допьем.

– Мила, у меня к тебе просьба, – серьезно сказал Доцент, – ты ведь сейчас туда?

– Ну?

– Так бери с них по тридцать копеек.

– А по сорок не хочешь, – засмеялась Мила, – они у меня ручные.

– Наш человек, – одобрил Фейхтвангер. Мила раскланялась и побрела к пролому.

– Слышь, Генерал, – задумчиво сказал Доцент, – операция намечается.

Генерал расслабленно и важно, покачивая плечами, прошелся по белому шелковому песку. Народу было немного – по одному, по двое, вдалеке жестикулировала небольшая компания. В мокром песке прибоя изредка торчали зарытые бутылки – одна, считал Генерал, сразу три, банка компота, еще одна, еще… Надо бы ближе к пирсу… Есть! Она была косо зарыта по плечи, белая пластиковая головка призывно светилась. Генерал посидел перед ней на песке, неторопливо искупался, вернулся на будто уже привычное место, полежал мечтательно, незаметно озираясь, встал, рванул бутылку, плюхнулся в воду и поплыл на боку, оглядываясь после каждого вдоха. У оконечности пирса, держась за ржавую стойку, методично разводил ногами Доцент.

– Ну, – разжал он посиневшие губы, – замерз как цуцик.

– Держи.

Неторопливо, брассом, Генерал поплыл обратно. На берегу было все спокойно. Медленно и бессмысленно шевелились редкие пляжники. Генерал вдруг задохнулся, как от морозного воздуха. Давно, очень давно он не чувствовал себя таким свободным и чистым.

Из переодевалки вышел чемпион мира по шахматам. Генерал поздоровался. Чемпион застенчиво ответил. Генерал неожиданно подошел к нему вплотную, похлопал по животу и, ликуя, произнес:

– Слышь, Толян, ну и пузень ты себе надумал! – и вприпрыжку, размахивая руками, нырнул в пролом.

Безымянное вино – размокшая этикетка, вероятно, осталась в песке – оказалось жидким и кислым, – алиготе, а то и вовсе ркацители, но пили его весело, «за нашу победу». Генерал рассказывал об опасностях, подстерегавших его, о каком-то пыхатом дядьке, глядящем с подозрением исподлобья, о презрительном взгляде симпатичной дамочки. Фейхтвангер мелко подпрыгивал на месте без трусов, объясняя, что нормальные люди увеличивают градус, но в убавлении его есть нечто такое… Никто, впрочем, не опьянел, да и с чего…

– Вижу цель, – сказал Генерал, и прозрачная бутылка плашмя шлепнулась в посиневшее, слегка вечереющее море.

– Прекратите немедленно! – к ним торопливо приближался, оскальзываясь на гальке бежевыми штиблетами, аккуратный свежестриженный блондин в кремовых брючках и голубой «бобочке» с погончиками. – Как вам только не стыдно, взрослые люди! Здесь граждане отдыхают и ходят дети, а вы вон стекол понабивали! Так вот почему позавчера…

«Он из санатория, это точно, – размышлял Фейхтвангер, – а вот кем он там? Маленький начальник. Зав. столовой? А может, врач? Нет, врачи, как известно, циники, при чем тут дети. Шеф-повар? Но повара тоже циники, только проще и душевней. Скорее всего, представитель какой-нибудь, мало ли, и кроме того, конечно, стукач».

Вычислив Представителя, Фейхтвангер отряхнул руки, вытер их о бедра и сел под стеночкой, наблюдая.

Доцент между тем вдохновенно читал Представителю лекцию о подводных течениях на шельфе, об абразивных свойствах песка, об осенних штормах и весенних накатах, о том, что под бутылкой глубина колеблется на отметке от восьми до двенадцати, – так что, когда года через два прибой выбросит эти осколки, ваши дети сильно обрадуются, потому что стеклышки будут округлые, матовые, сахарные…

– Не сметь изгаляться! – с новой силой завизжал заслушавшийся было Представитель, – всякая шпана будет мне тут мораль читать! Все! Очищаем этот берег от нежелательного элемента… и пидарасов!

Генерал, не совсем понимая, что происходит, неприязненно смотрел на глубокие ухоженные тени вокруг крыльев носа и под нижними веками Представителя, на показательные ушки. Слова «шпана» и «элемент», и упоминание о «пидарасах» пробудили его. Генерал неожиданно зарыдал, вернее, взрыднул. Справившись, он выдохнул и ударил Представителя кулаком в лоб. Тот сел на камни, сидя же попятился, вскочил и побежал, не оглядываясь, в дырку. Доцент провел рукой по бритой голове:

– Пацаны, линять надо потихоньку. Мало ли…

– Я посижу еще, – кротко сказал Фейхтвангер, – только трусы надену.

Генерал с разбегу бросился в море и поплыл по-деревенски, саженками. Доцент поднял велосипед, лежащий под стенкой, аккуратно положил на багажник тапочки, тренировочные штаны и футболку и побрел вдоль воды – тощий, мускулистый, в послевоенных плавках со шнурком сбоку, похожий на изгнанного из рая натурщика.

Фейхтвангер проводил его недолгим взглядом, снял с головы колпак и стал читать газетные заголовки.

Генерал вздохнул, снял газету с одежды, но читать не стал, а встряхнул за плечи рубашку цвета хаки с полевыми погонами генерал-майора. Ловко надел ее и пробормотал, будто извиняясь:

– Вот, племянника хотели нагнать из Политеха, пришлось пойти отмазывать.

– И отмазали?

– А куда они денутся! – повысил голос Генерал, притопывая ногой в коричневом мокасине.

Он поднимался по крутой тропинке, и лампасы его невыносимо горели среди жухлых августовских трав.

Фейхтвангер прислонился к стенке и прикрыл глаза. Некоторое время багровели во мраке лампасы, затем растворились бесследно, шуршал в гальке прибой, лопались пузыри пены, вскрикнула чайка, пролетел клочок тихого разговора и женского смеха, зашевелился запах полыни, не горький, а скорее пыльный.