Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Аркаша снял часы, бросил их в китайскую корзину, потрогал ногой воду, разбежался, высоко задирая тощие ноги, шлепнулся грудью о небольшую волну и поплыл, размахивая головой.

– Как вода? – спросила Люба.

Адам улыбнулся.

– Потрясающая. Да снимите вы эту гадость, – кивнул он на очки, – ведь все в порядке.

Аркаша вышел из воды и пригладил волосы. Место законное, ничего не скажешь. Вокруг скалки, никого нет, а этого дядьку надо нагнать. Да он и так скоро уйдет – вон, одетый сидит. Люба, тоже, и о чем с ним можно разговаривать. Бич какой-то. В крайнем случае, – вон на горке кустов навалом. Дереза в основном. Они это называют барбарисом? Нехай будет барбарис, кисло ему в борщ. А на Любу в купальнике лучше не глядеть – ноги начинают дрожать. Он искоса глянул на свои плавки и покраснел: подпоясаться, что ли, рубашкой?

– А вы не находите, Адам, – простодушно спросил Аркаша, – что эта бухта напоминает гриновскую? Зурбаган, предположим, или Гель-Гью?

Люба беспокойно глянула на Адама – пацан, кажется, начинает заедаться, только бы не приступ…

– Я не читаю беллетристики, молодой человек. Я устал от персонажей – они шумят и рефлексируют. Если бы роман был без слов, я бы с удовольствием его прочел.

– Тогда это будет картина, – робко догадалась Люба.

– Правильно. Только и живопись я не смотрю: она всасывается в меня помимо моей воли, как вода в песок. Если я час простою у картины, от нее останется только чистый холст. Вернее, грязный. Не бойтесь, – кивнул он Любе, – это еще не приступ, но уже хохма.

Люба победоносно посмотрела на Аркашу. Тот отвернулся. Да, такого не нагонишь.

– А что, тетушка, – бодро сказал он – не выпить ли нам? Адам, я думаю, присоединится.

Этот премудрый алкаш скоро скапустится – есть и портвейн и мадера.

– Что ж вы, тетя, стопки не захватили, – с досадой сказал Аркаша, когда Адам протолкнул пробку портвейна.

Люба повела бровью:

– А что, кто-то заразный?

Адам, между тем, вскрыл бутылку мадеры.

– Это для дамы, – пояснил он.

Люба расстелила на скале скатерть, выложила снедь.

– Надо кушать, – сказала она и посмотрела на Адама. – Ну, за ваш талант.

– Положим, это болезнь. – усмехнулся Адам.

– Адам у нас прорицатель. Он видит будущее. Аркаша, хочешь знать?

– Ну-ка, ну-ка…что я буду делать после консерватории? Слабо?

– Нет, нет, – заволновалась Люба, – Адам не гадалка, он мыслит этим… глобусом.

– Глобально, – подсказал Адам. – Ладно. Я вам расскажу, что будет в конце века, в 2000 году. Годится? Только не свалитесь со скалки, молодой человек. – Адам помолчал.

– Эх, сударыня. Если бы вы дожили до этого времени, вы бы немедленно заплакали.

– Что вдруг?

– Ну… Во-первых, не будет советской власти. Совсем.

– Куда же она денется, – недоверчиво спросила Люба. – Тоже уедет в Израиль?

– Очень просто, тетя Люба, нас завоюют американцы, – ехидно объяснил Аркаша. – А может китайцы?

– Американцы, американцы, – успокоил Адам, – только не завоюют, а так занесут, как снег дохлого мамонта.

Аркаша успокоился. Этот, с понтом, бродяга, просто идеологический диверсант, прихвостень империализма. Тем лучше – будет путаться под ногами, можно стукнуть бате.

– И что будет при капитализме? – заволновалась Люба.

– Много чего будет, да мало чего останется. Вот ваша профессия отомрет.

– Ну да, – хмыкнула Люба и насторожилась, – а какая моя профессия?

– Как же, вы ведь манекенщица?

Аркаша многозначительно посмотрел на Любу и сделал долгий глоток.

– Не подавись, племянник, – сердито сказала Люба. – И что, Адам? Куда же мы денемся?

– Жизнь пойдет по упрощенной схеме. Вы будете называться моделями. Модель красивой женщины. Макет ученого. А все дела и мероприятия будут называться проектами. Проект смены унитаза, например.

А все от того, что миром будут править дети. Как в известной сказке. Да, Аркадий, вы будете жить в Детском мире. С изощренной мстительностью дети будут требовать от взрослых все, что испокон веку взрослые требовали от них: трудовой дисциплины, производственной этики, прилежной учебы – без высшего образования не примут даже в уборщицы.

Людей старше сорока назовут «старперами» и сократят со всех ответственных постов. Странно, но взрослые охотно примут правила игры, будут подглядывать друг за другом и ябедничать.

Естественно, что сбросив взрослых «с корабля современности», дети начнут шалить. Поголовное дилетантство будет перемежаться с профессиональным террором. Самые слабые, отыскав пустую канистру и, выбивая на ней устрашающую дробь, станут вождями племени. А главой государства станет маленький троечник, потому что он знает приемы самбо. Носители языка, журналисты и писатели, будут по лености и равнодушию нести такое, что Тургенев с Буниным перевернутся в гробу, не говоря уже о Гоголе.

Кстати, писателей и художников станет как грязи. Они будут булькать и шипеть по всей поверхности, как карбид в луже. Молодой человек, вы должны знать: если бросить в лужу кусок карбида и накрыть консервной банкой, банка взлетит как ракета, а лужа выплеснется на прохожих дамочек…

А реклама все объяснит. Она будет настолько могущественна, что сможет раскрутить даже талант. Только это не выгодно.

Еврейские мальчики будут владеть футбольными командами – не самим же играть. Вы хотите купить киевское «Динамо», Аркаша? Пожалуйста. А западногерманскую «Баварию»? – Ради Бога. Только вы, Аркадий, как раз и не купите, потому что будете старый и бедный.

– Ну да, я к этому времени буду лауреатом Ленинской и многих зарубежных премий.

– Хоть сто порций! Грамоты будут висеть у вас в рамочках. А вы будете торговать кефиром с лотка, а вечерами играть на скрипочке в сыром подземном переходе. А в дурдом очереди не будет, быть психом станет не престижно.

– Пойду скупаюсь, – сказал Аркаша.

– Проституция, – продолжал Адам, – выйдет из-под цензуры…

– Да Бог с ней, – грустно сказала Люба, – за что же вы племянника вот так…

На Аркашу Любе было наплевать, она за него не отвечает, пусть этим занимается Валера, – ей было жаль, что Адам берет на себя тяжесть недоброжелательности.

– Да никакой он, я извиняюсь, не племянник. Говнистый мальчик. Убийца.

– Хорошо, хорошо, – встревожилась Люба. – Какой вы все-таки…Выпейте лучше, и кушайте. Кушайте же!

Адам ошалело ел редиску.

Вино кончилось. Аркадий захмелел, пытался обнять Любу, хамил Адаму, требовал, чтобы тот сбегал в магазин. Адам надел свои парусиновые туфли, поцеловал Любе руку и исчез. Синее море штормило, маленькие смерчи кружили по песку сухие водоросли, стало холодно на душе. Люба решительно потянула Аркашу за руку, пора было заканчивать этот разрушительный день, но Аркаша вырвался и зашипел:

– Предательница, бигса старая! Ты меня не защитила. Ты дала меня в обиду этому старому диверсанту…

– Да гори ты огнем! – вскипела Люба. – Каждый шморкач будет мне указывать. Чтоб ноги твоей у меня не было!

Она, запыхавшись, взбежала на пригорок и быстро пошла по дороге.

Когда Аркаша второй раз пришел пьяный и мокрый, Заславский не выдержал. Он прищучил во дворе Валеру и сухо пообещал посадить за растление малолетних, и еще кое за что, если Валера не расскажет ему все по порядку. Побледневший Валера раскололся сразу: как раз сегодня в семь часов вечера у Аркаши будет свидание возле Оперного театра, и прокурор может все увидеть сам. А он, Валера, ни в чем не виноват, он только ссудил Аркашу деньгами, достаточно крупной суммой, но надолго и в рассрочку.

Прокурор кивнул, развернулся по-военному, глянул на часы и ушел. Валера, поеживаясь, смотрел ему вслед. Что ж, прокурор попросил, а он и рассказал ему правду. Пусть сами крутятся, как хотят. Не рассказал только подробности – как научил Аркашу написать покаянное письмо и просить о последней встрече, тем более, что Аркаша забыл у нее в корзинке часы, и какие он дал наставления:

– Значит так. Встречаетесь коло оперного, и волокешь ее к тете Уте, знаешь, шашлычная на углу Ришельевской. Обстановочка там нищяк, мичмана в основном и девочки с Канавы. Она там будет как рыба в воде.

– А потом что?

– Как что! Берешь телегу и канаете к ней на хату, с понтом на вареники. Бардак работает до десяти, да у нее все равно отдельная комната.

– А если не захочет?

– А не захочет, значит ты поц с бугра! Тогда ты ее наказываешь. Беспроигрышная лотерея.

– Каким образом?

– Очень просто. Фалуешь у нее на глазах бигсу лет шестнадцати, их там хоть жопой ешь. А королеву свою кидаешь пьяным матросам. Мани-мани тебе хватит, отдашь, когда сможешь.

Аркаше было неловко торчать на площади, он прижался спиной к стене ЗАГСа и оттуда наблюдал за подъездами театра. У подъезда было пусто, никто не толпился – театр уехал на гастроли. Сердце стучало – Аркаша волновался, что Люба не придет, или что он не справится с миссией и окончательно упадет в глазах Валеры, а денег он ему должен – ой-ой-ой. Когда неожиданно появилась Гитлерша, Аркаша не сразу понял, что Любы не будет. «Что она здесь делает» – подумал он. Опомнившись, он помахал Гитлерше рукой и пошел навстречу.

– Держи свой бимбер, красавчик. И в наш садик больше не ходи. Муторша не любит мудовых рыданий. А появишься, она сдаст тебя на руки твоему папане-прокурору. Ну что, – засмеялась она, любуясь округлившимися за стеклами очков глазами Аркаши, – поужинаешь девушку в кабаке?

– Пусть тебя холера ужинает, – пробормотал Аркаша, положил часы в карман и скрылся в Пале-Рояле.

Гитлерша хмыкнула и направилась к бульвару.

– Я извиняюсь!..

Человек средних лет в костюме и с безукоризненным пробором взял ее за руку.

– Уже? – улыбнулась Гитлерша.

– Вы проститутка?

– Нет, я Клара Цеткин. Ой, ой, как же вы догадались!

– Пойдем. – Заславский поволок ее к скамейке. – Садись. Итак: что вы передали молодому человеку, о чем говорили?

– Я поняла, – медленно сказала Гитлерша. – Вы отец – прокурор. Мама Люба хорошо о вас говорила.

– Мама Люба? Фамилия, адрес.

– Да не хипешитесь так, папаша. Не на амвоне. Или что у вас там, трибуна? Я ж говорю – она вас помнит. Короче, поезжайте, только не раньше десяти, – она назвала адрес. – И все узнаете. Ничего страшного.

– Ну что, старый? – Люба с грустной улыбкой смотрела на Романа Борисовича. – Вот ты теперь все знаешь. Ты мне хоть поверил?

– Кому верить, Любушка, как не тебе. – Заславский поднял рюмку – Ну, давай. Можно, я не буду спрашивать, как ты жила все эти…сколько…тринадцать лет?

– Конечно. Все равно не расскажу, или навру что-нибудь. Будь здоров. А пацанчику своему ты найди какую-нибудь чистенькую девочку, а то вот-вот лопнет.

– Где они, эти девочки, – уныло ответил Роман Борисович. – В прокуратуре?

– Понятно. – Люба помолчала. – Ромка, еще неделю назад я бы предложила тебе остаться, а сейчас…

– Ладно, Любушка. Я и сам уже ничему не радуюсь. Даже, – он усмехнулся, – книги стал почитывать. Ну, все. Где ты – я теперь знаю, увидимся иногда. Может, какое-никакое небо в алмазах и перепадет. Пока.

На пляже было пусто как в пятый день творения, на маслянистой воде белела щепотка чаек. Адама не было. Люба, не раздеваясь, покружила по бухте, взбиралась на камни. За дальней скалой она увидела сразу двух студенток с филфака, тех самых…

Они лежали на подстилках в фетровых своих шляпках, уткнувшись в ослепительно белые под прямым солнцем страницы книжек. Люба медленно подошла.

– Эй, сопляжницы, – вызывающе сказала она, – Адам был?

Инна оторвалась от книги:

– Сегодня – нет. И вчера – нет. Позавчера только.

– Может, на Слободку попал, – отозвалась вторая.

– Типун тебе на язык, – поблагодарила Люба и вернулась к своему месту.

Она медленно разделась, медленно зашла в воду и медленно поплыла. Отплыв достаточно далеко, Люба повернула к берегу, и вновь, как в прошлый раз, увидела высокий обрыв во весь рост, крутую белую тропинку, уходящую в небо. Все было так же: и темная кромка почвы, и небо такое же сатиновое, только чуть повыше середины тропу перечеркнула свежая осыпь.

С приступом радикулита Люба два дня пролежала пластом, занимая койкоместо и срывая план мероприятий. «Точнее, проект» – усмехнулась она сквозь зубы. Если так пойдет, что же будет осенью…

Дни стояли, как назло, жаркие, а ведь уже середина августа, на море сейчас – милое дело, но Люба туда не пойдет: Адама, чувствовала она, там нет, а карабкаться с больной спиной с горки на горку вхолостую – кому это надо?

Адама разыскать ничего не стоило, только знать бы зачем и что с этим делать. Если он болен – присмотрят добрые люди, и о дочке он что-то говорил, а если он умер – значит, умер и знать ей об этом не надо. Да нет – чувствовала Люба, жив-здоров, только видеть ее не хочет.

– Любчик, так и будешь лежать, как бревно на ленинском субботнике, – спросила Зигота. – Отчего бы тебе не поехать на грязи? Очень помогает, я слышала. Хочешь, Гитлерша тебя проводит?

– Спасибо, Зигуля, – рассмеялась Люба. – Ты очень оригинально предлагаешь помощь… Нет, правда, ты гений.

Гениальная Зигота потянулась:

– А где мои козинаки?

В самом деле – иметь под боком такие всесоюзные здравницы, как Куяльник и Хаджибей!.. Куяльник более пыхатый, там и грязи больше, но добираться туда – не приведи Господь… Штурмовать девятый трамвай, идущий по популярной Лузановке, переть потом три километра сквозь ковыли душной степью – никаких сил не хватит.

А Хаджибей рядышком: тихонечко на двадцатом трамвае и прямо до места. Там не так романтично, как на Куяльнике, и поля орошения рядом воняют, но что Любе надо в свои – сколько сегодня – девяносто лет? – жменю грязи и шматик солнца.

На плоском берегу стеклянного лимана кишели бесполые обнаженные тела, покрытые сизой коркой, и свеженамазанные, черные, и пестрые, с облупившейся грязью и розовыми пятнами кожи. Эти люди давно признали себя больными и держались кучно, не стесняясь болтающихся грудей, дряблых задниц и перепачканных мужских гениталий. Некоторые из них белели в мелкой луже крепкой ропы.

Люба прошла дальше, где начинался обыкновенный пляж с купальниками, детьми, волейболом и собаками. Пляжники мазались частями, и не без затей – рисовали на спинах рожи, писали веселые буквы. В основном мазали колени, локти и переносицы, от гайморита.

Люба лежала, положив голову на руки, с удовольствием чувствуя, как пошевеливаются на спине чешуйки растрескавшейся под солнцем грязи. Рядом помалкивали еще несколько женщин.

Далеко, у развалин санатория, заорал петух, – там живет сторож, вспомнила Люба, охраняющий довоенные пруды с зеркальным карпом.

Залаяла собачка, все громче, все неугомоннее. Люба подняла голову. Со стороны остановки по берегу шел Аркаша, с жадным ужасом вглядываясь в больные тела.

– О, Боже, – простонала Люба.

Несколько дней Аркаша валялся в своей комнате, читал Достоевского.

– Он совсем не кушает, – испугалась Эля Исааковна, – может, он влюбился?

– Не бери в голову, – пожал плечами Заславский, – от Сонечки Мармеладовой еще никто не умирал.

Он догадывался о причине Аркашкиного недомогания – Валера требовал вернуть деньги. «Интересно, когда он украдет дома» – размышлял Роман Борисович в досаде – душевные силы тратились на черте что.

Аркаша воровать не стал, а подошел однажды и, глядя в угол, признался, что проиграл в буру значительную сумму, а карточный долг, как известно…

– Кому? – спросил Роман Борисович.

– Ты их не знаешь. Пацаны с Ольгиевской. Здоровые.

Роман Борисович придвинул стул:

– Садись, садись. А теперь слушай сюда. – Заславский закурил и весело повел глазами. – Я, конечно, могу привлечь Валеру за вымогательство. Тем более, расписки ты не давал. Тем более, ты не совершеннолетний. Тем более, там потянется такой состав преступлений… ну как, будем сажать кореша? Лет на пять, а? А потом он выйдет…

Аркаша ожидал чего угодно: окриков, оплеух, всевозможных ограничений в правах, но фатер только поигрывал глазами и даже улыбался.

– Откуда… – выдавил Аркаша.

Заславский пожал плечами:

– Еще целых две недели до школы. Заработай. Я знаю? Грузчиком где-нибудь. А то в кинотеатре поиграй перед сеансами. Хочешь, я устрою.

Батя явно издевался: грузчиком Аркашу никто не возьмет. А если возьмет, то сразу выгонит. А в кино…играть перед быдлом, жующим бутерброды… Ну, батя, дает! Где-то надо перезанять. Из всех Аркашиных знакомых такие деньги были только у Любы. Шутка ли – пятьсот рублей. Это две пары остроносых корочек на толкучке, это… А Люба, наверное, столько за день зарабатывает, что ей стоит…

В конце концов, нехай откупится…

Идти к Любе домой Аркаша побоялся – выгонит сразу, не выслушав. Эта баба все может. Бросила же она его на берегу, пьяного и несчастного.

Сходить на пляж, там ей деваться некуда. И просить надо громко, при этом психе она не откажет.

На пляже Любы не было. Не было и психа. Аркаша купаться не стал и, потея, потащился к ней домой. Открыла рыженькая и сонная, очевидно, та самая Зигуля, хмыкнув, она объяснила, что Люба теперь лечится, то ли на Куяльнике, то ли на Хаджибее, можно посмотреть и там и там, семь верст не крюк…

Для начала Аркаша выбрал Хаджибей, что поближе, и шарил вот взглядом по больным органам в поисках знакомых глаз…

– О, Боже, – простонала Люба.

– Вам плохо? – отозвалась соседка.

Люба, опустив глаза, положила подбородок на кулак.

– Безобразие, – сказала она сквозь зубы. – Дожили. Подростки теперь пялятся на голых женщин. Это ни в какие ворота не лезет.

– Действительно! – соседка поднялась, поправила лифчик. – Женщины, – закричала она. – Что вы смотрите! Гоните этого страдателя в шею!

В сонме больных произошло хаотическое движение. На Аркашу надвигались, клубясь, хмурые груди, разъяренные животы, возмущенные лица. «Франциско Гойя», – в ужасе подумал Аркаша, пятясь.

– Геть до мамки! – кричала толпа.

О плечо ударился, разлетевшись брызгами, черный комок грязи.

Люба решила не откладывать поездку к матери, – скоро придет из рейса Костя, все смешается и станет непонятным. Она зашла в Пароходство к Лизе, вытащила подругу в скверик и попросила присмотреть за хозяйством.

– Только не ругайся на девочек. Они такие чувствительные, особенно Гитлер. Нехай вздохнут посвободнее. Баба с воза, коням легче. Только, чтоб не было эксцессов. Заходи раза в три в неделю. А свой карбач ты получишь.

– Сдался мне твой карбач! Я это сделаю исключительно по дружбе. Хотя… Представляешь, мой вчера заявил: «Все люди, как люди, я один хожу, как халамидник!».

Очаковский автобус уходил рано утром от Привоза. До Карманивки было полтора часа езды.

Ливень, прошедший ночью, к утру превратился в сирый, коротко стриженный, арестантский какой-то дождик.

«Как на каторгу» – вздохнула Люба. С матерью было трудно: зоркая старуха Ефросинья Петровна не прощала дочери недостатков, равно как и достоинств. Люба выросла одна в семье, да и семьи-то было – батько «десь сгинув» – поджав губы, объяснила мать раз и навсегда.

И все-таки она надеялась отдохнуть за эти две недели. Погода, ничего, установится, может, даже сегодня, а чего стоят одни только вечера на берегу, когда старый Вильгельм, отрывая от прессованного брикета вяленую скумбрию, берется рассказывать рыбацкие свои байки.

Вильгельм, подумала Люба, чем-то напоминает Адама, и судьба схожая, только не воевал и не сидел, а был выслан, как немец из родного своего Люстдорфа, что под Одессой, пятнадцать лет пропадал в казахстанской пустыне, и по возвращении приблудился здесь…

Вильгельм постарше Адама, и говорит все время о прошлом, а не о будущем, но все равно очень похожи, только один – хитрован с прищуром, а другой… При воспоминании об Адаме Люба чувствовала только легкую досаду, а заодно и грусть по поводу того, что кроме досады ничего нет. «Ну, его в баню, того Адама» – решила Люба и стала смотреть в окно. В забрызганном стекле проплывали и подпрыгивали на ухабах силуэты деревьев и одноэтажных домов Пересыпи, потом закачалась сквозь капли жемчужная степь. Люба задремывала, просыпалась в ужасе от того, что спит с открытым ртом «як та старуха», и снова дремала.

Село Карманивка, дворов около сотни, тянулось по холму, вдоль неглубокой балки, до самого моря. По дну балки белела цепочкой камней пересыхающая речка Суглейка, только во время сильных дождей она собирала скудную воду, бурлила, как большая, прорывала песок на берегу и окрашивала море метров на тридцать желтой взвесью.

Люба перешагнула речку и пошла по черной, жирной и хлюпающей колее.

– Ты Любка? – дед Гриша, оскальзываясь и касаясь пальцами земли, пытался ее догнать. – Пожды! Дай мени, Любочка на баночку!

Люба даже не оглянулась – она вся вымокла и тяжелая сумка резала плечо. Дед Гриша сел в лужу и счастливым голосом запел:

 
Ой, я спала на печi,
Тай прокинулась вночi —
Срака гола, потка мокра,
I копiйочка в руцi…
 

Мать сидела в сырой летней кухне и лущила кукурузу.

– Проститутка приехала, – констатировала она без интонации.

Люба опустила на пол сумку, поцеловала мать и огляделась.

– Откуда столько пшенки? Вы ж не сеяли. А подсолнух? Куда столько?

– Наломала коло дороги, – скромно ответила старуха.

– Пойдемте в хату, мамо, – попросила Люба. – Мне посушиться надо.

Она подхватила сумку.

– Подарки вот привезла.

Старуха поднялась со скамеечки, отпихнула Любу и, шаркая, пошла впереди.

– Обеда нема, – предупредила она, загибая край вязаной скатерти. – Я тэбе не ждала.

Старуха поставила на стол миску с жареными бычками, положила на стол несколько кривых помидоров.

– Хлеб ломай, вин не рижется, сами крошки.

– А вино, мамо, что, кончилось? Как, кстати, виноград? Пора давить.

Старуха поджала губы.

– Виноград я продала. На корню. А як уберуть – геть усю лозу повырубаю!

– Зачем? – изумилась Люба. – Да, он же старше меня!

– Не може буты, – усмехнулась мать и разозлилась. – Сил нема с ним возиться. А мени кто помагае!

Люба достала подарки: яркий байковый халат, оренбургский платок, заграничную курточку на змейке с капюшоном – на осень. Ефросинья Петровна, сложив руки на коленях, качала головой. Потом встала и, порывшись в углу, поставила на стол прозрачную бутылку, заткнутую кукурузным початком.

– Вина нема, – сказала она – только белое.

Люба вынула пробку и понюхала:

– Боже, как буряком несет!

Старуха снова поджала губы:

– А сахар мени нихто не носить. А сам вин не прийде.

Люба промолчала – каждый раз одно и то же. А предложи помощь сама – откажется, да еще проституткой обзовет. Она выпила стопку самогона.

– Добряча горилка. А бычки где брали?

– Федька Продан приносит.

– За гроши?

– Ой, ты дурна! За продукт. Ты мени, Любка, – старуха, казалась смягчилась от выпитого Любой самогона, – ты мени привези с баштана кабаки. Договорись в колхозе. Я зимою тильки кабакову кашу и йим. А били семачки – дачники очень любят – им от глистов помагае.

– Дались вам, мамо, эти семачки! Я вам гроши привезла.

Она достала из сумки толстую пачку, завернутую в газету. Старуха взвесила пачку на ладони, к чему-то прислушалась и отнесла в горницу. Люба улыбнулась – мать всегда прятала от нее деньги.

– Я твои гроши не люблю, – сказала мать, вернувшись – Я свои люблю.

– Ладно, – сказала Люба, – кабаки сделаю. Вот, что, мама. Я смотрю – уже почти все село построилось, вы одна живете, как… я не знаю… как Тарас Шевченко! Давайте, я осенью камень завезу, и черепицу, а весной поставим…

– Вот я помру – покачала головой Ефросинья Петровна, – тогда ставь что хочешь. Хоть шалман с колоннами.

В конторе колхоза Люба зашла к счетоводу Нюре и невольно рассмеялась: одноклассница Нюрка, маленькая и серенькая, с жидкими волосиками, восседала под бумагами в мужской белой рубашке и черном пиджаке.

– Чего? – вымученно улыбнулась Нюра, – надолго приехала?

– Та… – Люба неопределенно повела рукой, – недели на две. Слышишь, Нюра, выпиши мне кабаков, центнер что ли…

– Самовывозом? – строго спросила Нюра.

– Ну да…наверное…

Нюра пощелкала костяшками, и назвала сумму.

– В два раза дороже, чем на Привозе, – ахнула Люба.

Деньги были небольшие, но Любе не нравилось, когда ее держали за фраера.

– А что ты хочешь, – строго сказала Нюра, – если каждый приедет…

– Каждый! Я – ладно, а моя маты?

– Ефросинья Петровна не член колхоза.

– Так она же на пенсии!

– Ну и что, – Нюра пожала строгими плечами. – У нас теперь порядок. Новый председатель, слыхала? Из района прислали. Видишь – она указала на свою одежду – веление времени! Мужиков из конторы гонит, пока не поброются!

– Тогда я к нему, – сказала Люба и приоткрыла председательскую дверь. – Можно к вам?

Председатель в сером джемпере и при галстуке внимательно выслушал Любу.

– Анна Васильевна, – сказал он в приоткрытую дверь, – оформи пенсионерки тыкву, как положено, и без фокусов.

– Спасибо, – улыбнулась Люба и поднялась.

– Погодите, – сказал председатель. – Есть разговор.

Он прошелся по комнате, постоял у окна и сел на место.

«А ничего кадр» – подумала Люба, – «Надо же, молоденький только».

– Вы кем работаете в Одессе?

Люба не ожидала такого вопроса.

– Так… на культурном фронте.

– Очень хорошо. Вы не член партии? Что ж, естественно… Вы знаете, Любовь…как по батюшке?

– Да просто Люба.

– Очень хорошо. Вы понимаете, Люба, нужны новые люди, со свежими взглядами.

«Значит, я смотрела на него свежим взглядом» – Люба едва сдерживала смех.

– У вас ведь высшее образование?

– Нет, к сожалению.

– Плохо. Мы достраиваем школу – восьмилетку, нужен хороший директор. Вы напрасно, здесь можно хорошо заработать, мы уважаем кадры, плюс продукты по себестоимости. Знаете что? Вы будете у нас завклубом.

Люба удивилась:

– У вас же есть. Я знаю Семена Григорьевича, как же я по его костям…

Председатель поморщился:

– Какие кости, один жидкий алкоголь.

«Зачем же я морочу человеку голову, – опомнилась Люба. – Он же надеется».

– А если я с мужем?

– А кто ваш муж?

– Не знаю… мабуть, механик.

Председатель удивленно глянул на Любу.

– Механики мне нужны позарез. У меня нет завгара – он возбужденно заходил по кабинету – у меня нет завгара, – причитал он. – Один жидкий алкоголь!

Люба поднялась:

– Спасибо вам. Я подумаю. Ничего, конечно, не обещаю. Посоветуюсь с мужем.

– Подумайте, подумайте. Я буду надеяться.

Люба молча взяла у Нюры накладную, заплатила деньги и положила на стол конфету «Коровка».

– Пока, подруга.

На душе было невесело: «культурный фронт…посоветуюсь с мужем…». Не поздно ли стесняться своей жизни? Не рано ли? И что она такого сделала? Может, это простая вежливость…И потом: какой, в задницу, муж? Почему механик, а не… – старший пророк, например.

Люба остановилась, вернулась в контору, наклонилась над Нюрой и прошептала ей в ухо:

– В конце века проституция выйдет из-под цензуры!

В дверь появился председатель.

– Кстати, Люба, хорошо, что не ушли. Завтра рано утром от конторы поедет бригада на дальнюю делянку. Как раз мимо баштана. Они вас подбросят, только обратно будут, уж извините, не раньше четырех. Устраивает? Очень хорошо. Так я надеюсь.

Люба приготовила с вечера четыре джутовых мешка, подумала, и приложила еще один. Она вышла из дома в половине шестого, такое бывало только в детстве, да и то редко.

Солнце маячило за абрикосовой посадкой, сиреневая пыль казалось глубокой и прохладной. Люба сбросила босоножки и обрадовалась: предвкушение оказалось точным.

У конторы роилось с десяток колхозниц, несколько мужиков сидели на корточках под штакетниками и курили цыгарки. Подкатила перламутровая от пыли трехтонка, тетки с визгом, матом и хохотом карабкались в кузов. Люба взобралась на колесо и пыталась перемахнуть через борт, но руки подгибались и стучало сердце. Колхозницы зашушукались, потом засмеялись, Люба покраснела и набрала побольше воздуха, чтобы обложить их, но в это время мягкий и сильный толчок снизу перебросил ее через борт. Бабы усадили ее на лавочку, стали оправлять ей сарафан. Следом ввалился здоровый хлопец лет тридцати, подмигнул Любе и сказал:

– Се си бон!

– Ты чей? – спросила Люба.

– Тю! – ответил хлопец. – Я ж Федька, Продан. Сын Миколы.

– Так ты ж совсем маленький! – удивилась Люба.

Машина затряслась от хохота, завелась и поехала. Звонкий голос у кабины запел на мотив молдавской «Мариоры»:

 
Я учора пяна була,
Кому дала, та й забула.
А вы, хлопцi, не шутите,
Кому дала, заплатите…
 

«Хорошо поют, пускай себе», – думала Люба, глядя, как солнце то западает в балку, то выскакивает аж до середины неба. Проехали село, за фермами краснела кирпичом новенькая силосная башня.

Люба подумала, что вот ее не станет на свете, а эта уродина долго будет торчать здесь, и, возможно, ею будут любоваться как памятником старины. Эти размышления огорчили Любу: нельзя так раскисать, она отдыхать приехала.

Минут через пять дорога выровнялась, по правую руку потянулось поле, заросшее будяками, мелькали сквозь бурую траву желтые пятнышки.

– Баштан, – крикнула соседка, – бач, зарос!

– А где сторож?

– Сторож на том краю. Мы туда не дойдем. Вылазь тут.

Тетка заколотила кулаком по кабине. Машина медленно, недовольно остановилась. Люба сбросила мешки и спрыгнула на землю. Следом за ней вывалился Федька.

– Федька! – загоготали в удаляющейся машине, – семь футов тоби в сраку! Суши весла!

– Это они от того, что я рыбалю, – осклабился Федька. – Ну, пошли. Кавуны та дыни – там, подальше, а тут сами кабаки.

– Так мне как раз…

– Потом.

Люба бросила мешки у дороги, взяла с собой один. В глубине поля травы было поменьше, дыни сияли лужайками, как одуванчики, полосатые херсонские арбузы смачно дремали под припекающим уже солнцем, едва ли не хрюкали…

Федька галантно расколол арбуз об колено и черной ладонью выгреб сахаристую сердцевину.

– Рубай, баба Люба!

– Чего это я баба? – неприятно удивилась Люба.

– Ще яка баба, – подмигнул Федька и завертел руками, – така баба!

Преувеличенно большими шагами, приседая, он наступал на Любу, вытянув руки:

– Ты дывы, яки дыни! Прямо цыганочки! А кавуны! От мы зараз подывымось, чи воны полосати!

Федька попытался задрать Любе подол.

Красивое лицо Любы сделалось хищным и неприятным, как у птицы. Она быстро наклонилась и подняла над головой тяжелую дыню.

– А ну, канай отсюда, помощничек сраный, кавалер недоделанный, пока я тебе хозяйство не пообрывала на «любит – не любит»!

Федька не ожидал такой реакции на свое ухаживание и обиделся:

– Тю! Целка нездешняя!

Он пожал плечами, засунул руки в карманы и поплелся к дороге. Люба покраснела: «Что ж я, – растерянно думала она, – совсем озверела». Ей стало жаль Федьку.

У самой дороги Федька остановился и медленно повернулся. Люба улыбнулась. Федька, глядя на улыбку, завертел пальцами и, раскачиваясь, пропел:

 
Ой, що то за дiвчина
Простягае грабельки?
Коло сраки грунзоляки,
А на потцi задирки!
 

И побрел по пыльной дороге в сторону силосной башни.

Люба бродила между арбузами, шевелила ногой дыни, не зная как быть – идти к горизонту искать сторожа, чтобы отдать ему бумажку, или успокоиться и делать свое дело. Солнце пекло непокрытую городскую голову. Люба расколола арбуз, опустилась перед ним на колени и погрузила лицо в прохладную мякоть. Стало смешно. Она утерлась, отобрала десяток дынь, серых с потрескавшейся коркой, пару арбузов, взвалила мешок на плечо и направилась к тыквам у дороги. С тыквами пришлось повозиться. Она выбирала помельче, не более десяти килограммов, пяткой сшибала высохшую пуповину и выкатывала кривой виляющий кабак на дорогу. Наконец, она втолкнула тяжелую груду в мешки и завязала их сухой травой. Мешки оказались неподъемные.