Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

РАСКАЛЕННЫЙ КРЕСТИК
Повесть

Татьяне Акимовой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Стенания черного быка были слышны во всех концах деревни. Жители всполошились, полагая, что Колькино стадо прорвалось через болото и напирает на их куртуазные участки, где пенилась столовая зелень, хлопал под ветром полиэтилен парников, подмигивал среди булыжников портулак.

Булыжники эти, парникового происхождения, добывались хозяйками на лугу. Женщины в резиновых перчатках подваживали ломиком валуны, вталкивали их, вздыхая, в тележки, бережно петляли между кочками. Труд этот был Сизифов – для полной красоты всегда не хватало одного камня.

Жители были временные, городские и потому старались на земле с особой лютостью, предпочитая, однако, цветы прозаической картошке, которой сажалось ровно столько, чтобы хватило на сезон. Первые полведра выкапывались на Петров день, а остатки добирали в сентябре, когда готовили к отъезду загорелых, обветренных и слегка озверевших стариков. На Покров оставались в деревне двое-трое доживающих местных да несколько картофелин на вспоротых вилами грядках.

Черный бык был один. В пятнистом березняке, возвышаясь над своим разномастным стадом, он почувствовал в горле спазм внезапного страха и отвращения, попытался протолкнуть его кратким мычанием, затем взревел и ринулся сквозь поляну в бурелом. Тёлки вспархивали у его ног, смотрели, отбежав, исподлобья и замирали. Бык натыкался на выворотни, взрывал землю, перепрыгивал через стволы, пружинящий ольховник лупил его по прямой спине. В деревню он вошел утомленный и печальный.

Светлая деревенская улица была пуста, с реки доносились детские и женские голоса. От неугомонной светотени рябило в глазах, бык прикрывал их жесткими, как рыбий хвост, ресницами, отяжелевшая голова моталась из стороны в сторону; он даже не заметил сиганувшего через забор профессора в шортах, хотелось лечь и забыться, но, едва он подгибал ноги, новый приступ страха заставлял его встряхиваться и даже поднимал на дыбы. Древняя, наскальная красота зверя мгновенно исчезала, едва он поднимался на задних ногах: ноги оказывались слабыми, кривыми и короткими, и весь он становился похожим на огромного ребенка-дауна. Так теряли свою красоту немногочисленные в Москве темнокожие, надевая советские пальтишки и меховые шапки.

Грянул внезапный ливень, набежали с реки возбужденные мокрые дети с запыхавшимися мамами. Наткнувшись на быка, они застыли, побледнели и попятились. Бык, пришедший в себя от воды и озона, раздул ноздри, заревел и побежал в сторону леса так быстро, что казалось, будто он размахивает руками.

Это незначительное событие обсуждалось тем же вечером в бане у Митяя.

– Жаль, меня сморило после обеда, – грустно сказал Митяй, – а то бы застрелил к чертям собачьим. Сначала быка, а потом и Кольку, если б стал возникать.

– Круто, – усмехнулся Шурик, известный телеведущий.

– Правильно, – одобрил Леша Благов. – Здесь же дети.

– Дети детьми, только разбудила меня Нинка, работница. «Митяй, – кричит, – телка повесилась!» Я спросонок на нее наорал – сдурела, говорю, – а она плачет и за руку тянет. Побежал, а телка, действительно, дернулась через забор с перепугу, веревка вокруг шеи захлестнулась, уж не знаю как, – лежит возле столба и хрипит… Насилу откачал.

Леша Благов поддал пару.

– Мужики, не в кайф. Больше не надо, – попросил Митяй. – Восемьдесят градусов есть – и хватит. Мы ж не чукчи какие…

– А я люблю, – сказал Леша. – Только… Фу ты йо!

– Что такое?

– Да крестик, зараза, раскалился.

– А ты сними.

– Нехорошо, говорят…

– Ты его на лоб натяни. На волосы, – посоветовал Шурик. – Вот, как шахтерская лампочка.

– А мой ничего, – пожал плечами Митяй.

– Твой серебряный, а у меня – золото.

– Положим, у меня платина, – рассмеялся Митяй. – А слыхали, Яков Семеныч собирается церковь строить? Здесь, у нас.

– Синагогу? – спросил телеведущий.

– Почему, – вступился Леша, – он хоть и некрещеный, а мужик нормальный.

– Какой же нормальный мужик захочет церковь строить!

– Ну, не церковь, а эту… часовню. А что…

– Дался вам этот Бог. Ему уж сто лет в обед. Он уже давно умер, – подзадорил Шурик. – Он же старше динозавров…

– За что люблю циников, – засмеялся Митяй, – они после парилки водку жрут. Пошли, мужики, там Нинка что-то приготовила.

– А видали, с утра сегодня, – сказал Леша, чтобы сменить тему, неприятную почему-то и тревожную, – видали, какой кортеж сегодня проехал?

– А что?

– Представляешь? Джип, потом девятка, потом еще три джипа. Гуськом, вдоль реки, в сторону Дома рыбака. А там – никого, только Клава, старушка, да Аня. Я потом на лодке прошелся – нет никаких машин. И назад не возвращались. И свернуть некуда – как сквозь землю провалились.

– А ты вчера как?

– Как стеклышко.

– Нехорошо все это, – нахмурился Митяй. – Проходной двор. Неужели и в нашей забытой Богом дыре начнутся разборки…

– Это ты правильно сказал – «Богом забытой». – В дверях предбанника появился высокий пожилой человек. – Можно к вам?

– А, князь, – обрадовался Митяй. – Раздевайся, иди погрейся. Пар сухой, можешь подбросить.

– С удовольствием, – сказал Георгий, сбрасывая рубашку.

Он был по-стариковски тощ, но на плечах лежали, как латы, гладкие загорелые мускулы. – Только я не пойму: сегодня Духов день, березками украшают жилища, а вы этими березками – да по бренной жопе!

– Что за Духов день? Как в сказке, – улыбнулся Благов. – Какого еще Духа?

– Святого, Леша, Святого. – Георгий снял носок и затолкал под лавку. – Я вчера бабу Машу спрашиваю: «Как ты думаешь, что такое Троица?» А она, не моргнув: «Это, Егор, Христос, Богородица и святой Николай».

– А на самом деле?

– Шурик, объясни им, – попросил Георгий заржавшего телеведущего.

– А ты, князь, откуда все знаешь? – удивился Митяй. – Ведь грузины – чучмеки…

– Шурик, объясни. – Георгий поднял рюмку, понюхал и отставил. – Кроме того, мать у меня костромчанка, дочь священника Богоявленского…

– Вздрогнули, – предложил Митяй.

– Без меня, ребята. – Георгий три раза присел, вытянув руки. – Я сначала попарюсь.

Он плотно притянул за собой дверь парилки. Послышалось кряхтение, стоны, а затем длинное густое пение:

– Не гулял с кистенем я в дремучем лесу…

Леша Благов замахал руками и вскочил. Над головами кружил шмель, нервное зигзагообразное жужжание раздражало, лишало смысла мерный расслабленный треп.

– Князь запустил, черт нерусский, – ругался Митяй, вспрыгивая с лавки на стол.

Наконец Шурику удалось прижать грозное насекомое трусами к оконному стеклу. Он осторожно приоткрыл дверь и вытряхнул шмеля на двор.

– Вздрогнем, мужики, – в тишине предложил Митяй. – За удачу.

После охоты на шмеля поубавилось легкости, расхотелось балагурить, и водка показалась лишней.

– Погреться, да по домам, – сказал Леша. – Надо же, – он приложил крестик к носу, – остыл. Холоднее рюмки.

Из парной вывалился клубящийся, как малина, Георгий. Вылил ковшик холодной воды на голову, разгладил брови и оглядел стол.

– Теперь можно.

– А что, – сказал Митяй, отрешенно жуя стебелек сельдерея, – может, и правда построить эту хрень? Скинемся. Я, Леха… Князь, правда, правозащитник с голой жопой… Шурик – безбожник…

– Отчего же, я дам, – Шурик с любопытством рассматривал присутствующих. – На всякий случай. Только надо, чтобы вся деревня скинулась. Чтоб все были замазаны. А так – неинтересно.

Благов заерзал на табуретке и разлил по рюмкам.

– Вы о чем? – спросил Георгий. – Неужели Яков Семенович раскрутил? – Он оглядел молчащих и вдохновился. – В таком случае, я двумя руками «за». Дело хорошее, дорогие мои. Денег у меня, конечно, нет, но я этими руками построил уже две часовни, на Соловках и в Карелии. Мне бы двух парней…

– Короче, – устало сказал Митяй, – подумайте, у кого какие предложения. А я спать пошел. Завтра соберемся. Штаб – здесь. И свет не забудьте выключить.

2.

Георгий не был жителем деревни, даже временным. Несколько лет подряд он подолгу гостил у старого своего приятеля Якова Семеновича.

Неизвестно, когда и как прилипла к Георгию кличка «князь», во всяком случае, сам он и не заикался о своем родстве, скажем, с Дадиани или, чего доброго, Багратиони. Высокий, плечистый, седовласый – что еще надо человеку…

Всю жизнь Георгий боролся с тоталитаризмом. В семидесятые годы он стал литературным критиком-нонконформистом, защищал Твардовского и его «Новый мир», вступался за поэта Леоновича, открывал новые, нежелательные режиму имена. Им интересовались органы, собирались брать, но, видимо, не дошли руки. Сейчас, на пенсии, Георгий трудился в одном из фондов, посвященных политкаторжанам. Высокие общественные интересы загоняли его в командировки на Соловки, в Якутию, в Амурскую область. В свободное время он рыбачил, плотничал, иногда пел и, при случае, вдохновенно читал стихи заинтересованным девушкам.

Георгий добивал коммунистическое наследие всегда и везде, наболевшим чутьем отыскивая его порой отдаленные приметы. Удары его походили на удар футболиста по уходящему мячу – мяч получал новое ускорение и уходил слишком высоко и в сторону, на трибуны.

Гостя у приятеля, Георгий призывал его к активной жизни, размахивал спиннингом и сердился на тихую поплавочную жизнь.

– Занимаясь паустовщиной, – убеждал он, – ты никогда не вытащишь страну из рабства. Время кухонного сопротивления миновало. Смотри – коммунисты-оборотни прочно окопались на руководящих постах. Чего только стоит один книжный рынок!..

Яков Семенович молча отстранял спиннинг и насаживал червяка на крючок негнущимися пальцами.

Малоизвестный поэт Яков Деркач был на четверть евреем. В его родне были украинцы, белорусы, даже хорваты, но он и не думал сменить фамилию или взять хотя бы псевдоним, как советовали в редакциях, – чтил Яков Семенович память своего отца, тишайшего директора ремесленного училища в городе Гомеле.

В предвкушении пенсии он не чувствовал в себе никаких примет старости, наоборот – бросил учительствовать в школе, поработал строителем, сторожем, а в последнее время пристрастился к плетению берестяных изделий: хлебниц, солонок, туесков… Работа его продавалась иногда в художественном салоне, но дешево, себе дороже.

С апреля по ноябрь жил Яков Семенович в деревне, кормился рыбой, репкой и картошкой, писал стихи и медленно думал.

Ему не нравился разбег цивилизации, тем более новой, занесенной ветром перемен; он пытался остановить ее хотя бы в себе, и однажды это получилось, но тормозной след распахал его сознание надвое, а душу наполнил противоречиями. Охотно пребывая в одиночестве, пригласил Яков Семенович прошлым летом давнюю забытую знакомую, прожили они до осени складно и легко, и казалось, ничего уже не изменится. Она уехала в конце августа, а в ноябре, когда Яков явился с рюкзаком сушеных белых грибов, сказала: «Сядь», подняла на него изношенные глаза и сообщила, что встретила «истинного христианина».

Яков Семенович не был «истинным христианином», он и формально не был христианином – все время что-то мешало: сначала запретность – диссидентский холодок по коже всегда раздражал его, затем – поветрие, мода, а теперь, когда все устоялось, принять крещение мешало врожденное целомудрие. И сейчас, отстраняя спиннинг, он думал: как это может быть, что основная христианская добродетель не дает ему обратиться…

– Поздравляю, твои устремления упали на благодатную почву… Будем строить, – весело сообщил Георгий. – Толстосумы согласны.

«Какие толстосумы, какая почва?» – не понял Яков Семенович, а когда понял, рассердился. Часовня была отдаленной его мечтой, неясным звуком, несложившимся размером стихотворной строки, делом глубоко личным.

– Ты разве не мечтал?

«Наверное, где-то сболтнул по пьянке», – сокрушенно подумал Яков Семенович. Часовню надо строить одному, не торопясь: купить досок, сороковки, рассчитать, сколько кубов, – не сложно, самому заготовить бревна – простучать хорошо сухую ель. На купол пойдет осиновый лемех… Эти медленные соображения часто приводили ко сну Якова Семеновича, под шум ветра и лай дальних собак. Это будет когда-нибудь, обязательно, надо только накопить денег, какие наши годы… А пока в активе – две тысячи рублей. Задумана лодка, дощаник, не железяка какая-то, «казанка», и не фанерный штампованный ялик. Будет она черная, смоленая, в три доски, и назовет ее Яков Семенович «Анюта», по имени непутевой дочери. Братья Окуни из-за реки подрядились сшить, как раз за две тысячи со своим материалом. Надо только проследить, чтобы шпангоуты были из елового корня.

– Пойдем сегодня в баню к Митяю, на совещание, – предложил Георгий.

– В баню бы я пошел. Только совещайтесь без меня.

Соберутся они – Митяй, Шурик, Леша, кто там еще… Деньги есть, энергии – вон у Митяя – на Собор Парижской Богоматери хватит… Если захотят – за месяц поставят. Только треп все это. Из них «истинный христианин» – только Георгий. Он и построить может. Правда, это так… памятник самому себе. А Митяй… вон в прошлом году, в засуху, подписал деревню индивидуальные колодцы строить. Буровиков пригнал. Шесть колодцев построили, по шесть колец каждый, по пятьсот баксов. А толку. Воды совсем не стало, даже в двух старых, деревенских. Жила ушла, то ли временно, то ли навсегда, а главное – население, никак не становившееся народом, теперь точно не станет: старые колодцы были, как-никак, клубом, где и новости можно узнать, и изменения в расписании катера, и стопку выпить, уважить Сан Саныча, пока его баба не видит… Так что, если отказаться от личной, сокровенной часовни и представить ее центром единения… Может быть, хотя вряд ли.

Веером выпорхнули мальки, взбороздил поверхность гладкой воды красный плавник. «Опять окунь, – вздохнул Яков Семенович. – Как все предсказуемо. Ничего, будет дощаник – порыбалим на фарватере судаков и жерехов…»

С совещания Георгий явился навеселе.

– Эти олигархи заявили, – возмущался он, – что пусть сначала скинется деревня, кто сколько сможет, а они добавят.

– И правильно.

– Может, и правильно, только с подписным листом подрядили меня. И должен я, как Чичиков, тормошить эти мертвые души.

– А ты не тормоши, ты обращай. Как… хотя бы апостол.

– Не кощунствуй!

– Давай лучше я выпью, а ты посмотришь, – предложил Яков Семенович. – У нас немного осталось.

– Давай, – рассмеялся Георгий. – Мне, правда, больше не надо. А потом споем.

3.

– Зайдем пока в магазин, не в конторе же торчать, – решил Митяй.

– Пойдем, – вздохнул Шурик, боязливо оглядываясь, не выскочит ли из-за угла толпа поклонниц, заглядывающих в глаза и желающих сфотографироваться на фоне звезды. Он, впрочем, для того и пошел с Митяем, чтобы в случае чего надавить на главу администрации авторитетом Центрального телевидения.

Нет, никто не выскочил из-за угла, даже куры на солнечном дворе не обратили на него внимания. Только в магазине мужик с серой щетиной заглянул-таки в глаза, поздоровался и попросил:

– Браток, дай рубля четыре…

Митяй оглядел полки.

– Ну что, дагестанского? За удачу.

– А как же глава? Неудобно, мы ведь по делу.

– А он, думаешь, трезвый придет?

– Дима, а закусить? – спросила продавщица, протягивая плоскую бутылку коньяка.

Митяя знали в радиусе километров тридцати – молодой, здоровый, богатый, уже не жених, а все-таки…

– Не подумал, – усмехнулся Митяй. – Дай хоть… пакетик крабовых палочек. Только из морозильника, ладно?

Кузьма Егорович прошел в кабинет, на ходу сбрасывая штормовку.

– Вытряхни, Валя, – раздраженно попросил он появившуюся на пороге женщину. – Только не здесь, во дворе, опилок понабивалось, понимаешь.

Глава администрации совмещал должность с коммерческой деятельностью – выкупил у леспромхоза делянку, поставил пилораму.

– Тут к вам приходили, – сказала Валя, вернувшись, – Митяй и еще один… лысоватый.

– Ладно, – буркнул Кузьма Егорович.

В кабинете было прохладно и тихо. Кузьма Егорович успокоился, поправил портрет президента на стене и сел за стол.

– Привет, Егорыч, – возбужденно поздоровался Митяй и сел напротив. – Александра, я думаю, представлять не надо.

Кузьма Егорович одичало глянул на Шурика и неопределенно кивнул.

– Видал, колосовики уже пошли, – затеял Митяй светский разговор.

– Слушай, Дима. У меня забот, понимаешь… Говори, зачем пришел. Пришли.

– Ладно. Давай карту нашей деревни.

Кузьма Егорович подумал, потом нажал кнопку звонка и подождал. Затем резко встал, оттолкнул ногой стул и вышел.

– Лютый какой-то, – удивился Шурик, вслушиваясь в грохочущий голос главы и причитающий женский.

– Это он там лютый, а здесь он…

Вошел Кузьма Егорович.

– Распустились, понимаешь. Электрика вызвать не могут. – Он положил на стол ксерокопию карты-двухверстки. – Так, так… вот ваша деревня. А вот, – Кузьма Егорович послюнил палец и отслоил еще бумажку, – а вот ее генплан. Чего тебе надо?

– А вот, видишь?.. Это я. А это – Леха Благов. А вот тут – лужок на берегу. На отметке двести семьдесят. Горка, выходит. Вот здесь нам и нужен участок. Даже не участок, а так… сотки две.

– Ты, Митяй, с печки свалился, – откинулся на спинку стула Кузьма Егорович. – У вас в деревне все участки проданы. Уже два года как.

– Интересное кино, – опасно задышал Митяй. – Почему я об этом не знаю!

– Да приехали как-то, – миролюбиво объяснил Кузьма Егорович, – ваши, московские, с большими бумагами, ну я и… Хочешь, бумаги найду?

– Егорыч! У нас в деревне ни одна сволочь больше не построится. Это я тебе обещаю. Тем более – бережок. Хрен им, а не бережок. Они, суки, скупили задаром, а потом толкнут. Черножопым или японцам. Аннулируй все на хрен. За давностью.

– Да я и сам… Правда что. Вот в августе два года исполнится – и аннулирую. По закону.

Он закурил.

– Курите, – ласково сказал он Шурику, разминающему сигарету, и придвинул пепельницу. – А тебе зачем? Тем более, две сотки. Площадка молодняка?

– С молодняком погоди. Не наросло еще. Церковь будем строить.

– Чего?!

– Ну, не церковь, конечно, – вмешался Шурик, – а так, часовенку.

– Зачем! Ты же, Митяй, ни в Бога, ни в черта…

– Ты погоди, – нахмурился Митяй. – Народ живет? Живет. Бывает, и по полгода. Да и местных – баба Маша, Славка, Нашивкин… Жизнь трудная? Трудная. И опасная. То Колькин бык забежит, то клещ ребенка укусит… – Он сердито глянул на фыркнувшего Шурика. – Короче, крыша нужна народу. Опять же – на Пасху в Москву ездят. Стыдоба.

Кузьма Егорович повеселел.

– А вы не священник будете? – стрельнул он глазом в Шурика.

– Что-то вроде того…

– Ты что, Егорыч! Это же знаменитый ведущий с НТВ!

– Извините, не признал, – улыбнулся глава администрации. – Когда мне телевизор смотреть… А теперь давайте по существу. – Он прочно установил на столе локти. – Кадила там всякие, свечки жечь будете? Будете. Яйца, куличи на Пасху крошить будете? Будете. А это что значит? Это значит, нужно разрешения пожарной инспекции и санэпидстанции. Пожгете мне деревню да еще холеру разведете. Потом – справку от попа… как там… епархии, что не возражают, а то вдруг вы сектанты какие. Жидомасоны, аум синрикё.

– Во дает, – восхитился Митяй. – Во наезд! Рядом с тобой, Егорыч, Лужков отдыхает. Короче, – он поднялся. – Вот тебе сто баксов, и ни в чем себе не отказывай… Пиши бумагу.

– Ты меня на должностное преступление не толкай, – повысил голос Кузьма Егорович. – Ты…

– А куда тебя еще толкать! Я, знаешь, если толкну…

Шурик взял Митяя за локоть:

– Охолони.

– Как строить будешь? – деловито спросил Кузьма Егорович.

– Как… Молча!

– Да нет, я спрашиваю, где лес будешь брать?

– Понял. У тебя, конечно. С доставкой.

– Вот, поглядите, – обратился глава к Шурику. – Тупой, тупой, а умный! Ну, где мое должностное преступление?

Стодолларовую купюру он положил в нагрудный кармашек.

– Пора, что ли, закругляться. Сколько сейчас?

Митяй кивнул и вытащил из кармана бутылку.

– Дорого же ты мне обходишься, – вздохнул он.

Предстояло еще отовариться – не часто случалось выбираться в большое село с двумя магазинами.

За десять постсоветских лет ничего не изменилось в административном центре. Только над круглосуточным коммерческим магазином трепыхался вылинявший триколор. Избы, впрочем, стояли крепкие, густоокрашенные, исчезли развалюхи с проваленными дворами.

– Вот, смотри, – сказал Митяй, – народ, говорят, бедствует. А крыши новые, заборы вон – металлическая сетка. И везде, глянь – фирменные антенны.

При упоминании об антеннах Шурик поежился.

– Так и в эпоху дефицита тоже холодильники были набиты, – возразил он. – Крутятся как-то…

– Папенька мой, – усмехнулся Митяй, – на пенсию вышел и кинулся бабки зарабатывать. Лекции, консультации. Каждый день домой на бровях приходит. Увезу я его в деревню зимовать. Хочет работать – вот тебе свинки, овечки, корова. Нинка одна плохо справляется. А чтобы не квасил да к Нинке не приставал – маменьку к нему приставлю. Нечего по телефону трепаться да ногти холить… Твой-то как, не спивается?

– Мой не сопьется, – заверил Шурик. – Нажрется, а потом две недели болеет.

– Это хорошо, – позавидовал Митяй.

Поднимая желтую пыль, проехал грузовик и остановился. Из кузова выпал человек в оранжевом пластиковом комбинезоне. Он долго поднимался с колен, сосредоточенно искал центр тяжести, нашел и выпрямился. Грузовик уехал.

– Леня, – сдерживая смех, строго сказал Митяй. – Я же тебе говорил, чтоб ты мне не попадался… Видал? Человек ниоткуда.

Леня поднял белое волнистое лицо. Черты этого лица никакого значения не имели.

– Слышишь, диктор, – прошелестел Леня. – Сними меня на камеру. Надо, чтобы…

– Чтобы что? – с интересом спросил Шурик.

– Я Леня. Пастух… чтобы знали…

– Между прочим, золотые руки, – сказал Митяй. – И пашет, как зверь. Когда пашет. Кстати, это идея…

– Знаю я твою идею.

– Слышишь, диктор, – продолжал Леня. – А хочешь, я с моста прыгну?

– Зачем?

– Для твоего удовольствия. А ты мне – пузырь. Для моего удовольствия…

Леня осел на землю и задремал.

– Может, хоть оттащим его с дороги, – предложил Митяй.

Тяжелые пакеты погрузили в «казанку», Шурик разулся, отвел лодку от берега и вспрыгнул на корму. Глянцевая вода сморщилась и разбежалась вдоль бортов спиральными валами.

– Давай на всю катушку, – сказал Митяй, – что ты ползешь!

«Джонсон» взял тоном повыше, «казанка» вышла на глиссаж, пакеты звякнули и покатились к ногам Шурика. Прибрежные кусты образовывали со своим отражением шары и шарики – изумрудные, малахитовые, нефритовые, нанизанные на желтую полоску береговой тресты. Шурик сделал крутой вираж, вода скомкала отражения, добавила в них свечение перламутра, усложнилась форма, загадочнее стали ассоциации.

– Не так, – замотал головой Митяй. – Пересядем.

Он опасно поднялся во весь рост и шагнул к корме. Шурик изловчился, благополучно разминулся с Митяем и пересел на нос.

Митяй делал крутые петли, сбрасывал газ и резко врубал снова, лодка подпрыгивала на своих же волнах, плясала и раскачивалась.

– Наливай! – крикнул Митяй.

Неохотно поднялась цапля, недовольная изломанным своим отражением, отлетела вперед метров на двадцать и снова воткнулась в тростник. Небольшое облако заслонило солнце, из-под него вытягивались длинные лучи. Набежал легкий шквал, стер с воды глянец.

– Боженька подглядывает, – рассмеялся Шурик. – Видишь, реснички.

Он разлегся на носу и запел высоким пронзительным голосом:

 
А я зарою
Войны топор
Среди высоких гор,
Среди высоких гор,
Я не желаю больше воевать…
 

– Что это? – прокричал Митяй.

– Драматический тенор!

– Что-что?

– Дра-ма-ти-ческий тенор!

Митяй безнадежно махнул рукой.

К деревне подъезжали тихо.

– Видишь? – Митяй ткнул пальцем в пустое небо над берегом. – Вон там!

– Нет, – понял Шурик, – чуть левее.

4.

– Ну что, Манилов, с тебя и начнем.

Яков Семенович подождал, пока Георгий допьет кофе, взял его кружку, ополоснул вместе со своей, аккуратно поставил на полку. Георгий терпеливо наблюдал.

– Или как? – не выдержал он.

Яков Семенович зашел в комнату и вернулся с деньгами.

– Вот. Две тысячи, к сожалению. Только если это туфта, верни сразу.

– Не туфта. Уже и участок выделили.

– Где? – настороженно поинтересовался Яков Семенович.

– Знаешь бугорок между Митяем и выселками? Над рекой. Там, говорят, когда-то кузница была…

«Ну что ж, пока грамотно, – размышлял Яков Семенович, направляясь к бугорку. – А кузница – не помеха. В этом есть даже какой-то дополнительный смысл».

Какой все-таки смысл, Яков Семенович додумывать не стал – бугор сиял перед глазами крупными чашечками купавы, простоватым лютиком, белым болиголовом и еще чем-то сиреневым. В проплешинах сизого мха выпирали доисторические чешучайтые желваки молодила – бежевые, розовые и нежнозеленые, суровые и беспомощные, как вылупившиеся ящеры. Женщины в резиновых перчатках охотно высаживали их меж садовых своих валунов.

– Потерял что, Семеныч?

Яков Семенович оглянулся.

– А, Коля… Потерял, конечно. А может, нашел… – Он рассмеялся своей многозначительности. – А ты как?

Коля Терлецкий был азартным единоличником из соседней деревни, ухитрялся в одиночку держать стадо коров, помимо коз и овечек, измождаясь и старясь, как портрет Дориана Грея, по мере того как стадо его крепло и розовело. О нем даже сняли художественный фильм, правда, получился он там высокий и красивый.

– Да как… – с досадой ответил Коля. – Трава, видишь, какая? У вас еще ничего, река все-таки, а у нас… Этой зимой обязательно вымрем.

– Ну, ну, ты всегда так говоришь. А пчелы как?

– Пчелы повымерзли, зима вон какая была, вот ты меня понял. А мед… Травы же не было, они по осени сосали все, что попадется; веришь, тлю высасывают. От такого меда – только дрисня.

Он поправил рюкзак на багажнике велосипеда.

– Молочка хочешь? Возьми вот литровку. А я коровок найду, на обратном пути заскочу к тебе – чайком угостишь…

Подул легкий ветерок, тени облаков побежали по лугу, поплыли по голубой воде. Яков Семенович почувствовал, что не справляется с этой кромешной свободой и красотой, и все, что он сейчас сделает или скажет, будет пошлость. «Пойти поспать, – решил он. – А там – как пойдет». По утрам, если ничего не мешало, Яков Семенович молился о том, чтобы не дергаться и не торопиться.

Прежде чем пройти по деревне, Георгий решил завернуть на выселки, к художнику Макару. Денег с них брать не следует – Макар ухитрился в тридцать пять своих лет настрогать четырех девочек; старшей, Василисе, было уже четырнадцать, младшая, Тася, ещё ползала. Многодетность отчасти объяснялась религиозностью – семья соблюдала посты, без молитвы за стол не садились. Из выселок долетали до деревни то детский плач, то щебет, то пение, перекрывалось все это строгими, как ей казалось, окриками черноглазой матери Сяси. Руководила этой оравой молодая румяная теща.

– Я принес вам хорошую весть, – издали сообщил Георгий.

– Благую? – улыбнулась Сяся. – Дядя Георгий, дети уже поели, попейте с нами чаю.

– С удовольствием, – сказал Георгий, нашарил ползающую в траве Тасю и погладил. – Можно сказать и благую. А где сам?

– За водой пошел.

Вышла мать Сяси, Евгения Георгиевна.

– Здравствуй, Женечка, – торжественно поздоровался Георгий и обнял ее за плечо. – Спешу сообщить вам, дорогие мои…

За чаем Георгий рассказал о затее толстосумов, о том, что на испоганенной большевиками почве, на потопленной земле взрастет наконец…

Вошел Макар.

– Здравствуйте, Георгий, – улыбнулся он. – Сяся, а где ведра?

– Какие ведра?

– Вот, хотел за водой сходить.

Теща прыснула.

– Где ж ты был до сих пор? – выпрямилась Сяся.

– Да вот, палитру выжигал возле мусорки. Столько наросло – мастихин сломал.

Макар пошевелил пальцами в разноцветных пятнышках.

– А краску куда девал? – спросила Евгения Георгиевна.

– Теща думает, что я уж совсем, – отнесся Макар к Георгию. – На кучу, конечно. Траву не загадил, не бойтесь.

Евгения Георгиевна схватилась за голову, потом выдохнула и опустила руки.

– Моя компостная куча, – прошептала она.

– Так вот, – продолжал Георгий, – и Митяй, и Леша, и наш милый телеведущий Шурик, хоть он и атеист…

– Козел не может быть атеистом! – запальчиво сказала Евгения Георгиевна.

– Теща тайно в него влюблена, – усмехнулся Макар.

– Очень надо! – пожала плечами теща.

– С деньгами, конечно… – задумался Макар. – Но я могу внести свою лепту… Да! – Он оживился и встал. – Я напишу икону.

– Скрадут, – покачал головой Георгий.

– А я такую напишу, чтоб не представляла художественной ценности. Здоровую. На ДСП. А кому, кстати, посвящена часовня?

Георгий пожал плечами.

– Еще не решали. Соберемся в бане, обсудим. Пиши Спаса, не ошибешься.

– Только мне нужно благословение.

– Неужели в Москву поедешь? – насторожилась Сяся. – Это минимум три дня. Если не четыре.

Макар помолчал.

– Можно и по мобильнику, только где взять…

– Возьми у Шурика, – посоветовал Георгий. – У него крутой. И бесплатный. За счет телевидения. Ничего, пусть бесовские средства массовой информации хоть таким образом снимут с себя часть…

– Здесь не берет, – сказала теща. – Надо, Макарик, в Неклюдово ехать. Кстати, и сахар кончается, и соль, и макароны нужны. Я тебе список напишу.

– Евгения Георгиевна, да погодите. Телефона еще нет, может, не даст. Да и на чем я поеду?..

– Даст, даст. – Евгения Георгиевна вдохновилась. – А поедешь на лодке с Нашивкиным. Он вчера предлагал. Только за бензин надо заплатить.

Она вздохнула.

Капитан третьего ранга Нашивкин руководил некогда военно-спортивной базой – здесь, неподалеку, в трех километрах от деревни. В тяжелые времена база развалилась, но Нашивкин долго еще оставался на должности и размышлял о будущем. В Москве светила ему перспектива сидеть бок о бок на девятом этаже с женой Валей, женщиной культурной и строгой, работавшей одно время в библиотеке министерства Морского флота.

На базе он был хозяином не только самому себе – лакомое место с шлюпочным флотом, флотилией яхт, буксиром, коттеджами и баней делало Сан Саныча Нашивкина человеком авторитетным и важным по всей реке. Не торопясь поставил Нашивкин избу в деревне, благо, в материалах и рабочей силе недостатка не было. И теперь, прочно переселившись, Нашивкин владел неплохой военной пенсией, коровой и телкой, курами-несушками и прочей мелочью. Лодочное имущество разошлось по начальству, но осталась у Нашивкина «казанка» с мотором «Прогресс» и два легких и вертких ялика. Жена Валя очень скоро дослужилась до клички Таможня – Сан Саныч редко оказывался в мужском обществе без присмотра.

– Фамилия меня подвела, – засмеялся Нашивкин, когда мотор наконец завелся. – Будь я Шевронов, или Галунов, или Лампасов – давно стал бы адмиралом при такой бабе.

Он достал из вещмешка стеклянную баночку с крышкой.

– Давай, Макар, ты первый.

– Не рано ли, Сан Саныч? – с сомнением спросил Макар.

– Самое время. Полчаса туда, полчаса обратно, да там час – мне еще надо к председателю заскочить совхоза, или как они теперь, ООО, – глядишь, к приезду выветрится. Таможня, конечно, унюхает, но все-таки не криминал. Главное – мороженое ей довезти. А правда ли, что Митяй собрался казино в деревне строить? Был я когда-то в казино, в молодости, когда в загранку ходил… Только какой навар с Машки да Васьки? – Он захохотал. – А моя Таможня стриптизершей будет.