Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Адам не шаманил, не чревовещал, не впадал в транс: попивая вино, он улыбался и смотрел в глаза, может, чуть повыше.

– Черт те что в стране происходит. Мы с вами уже выяснили в прошлый раз, что Хрущев погорел на кукурузе и политике, а на его месте новый хохол, помоложе, а может, и молдаванин. Чорнi очи, карi брови. Так вот, никто ничего не делает, все пьют и воруют, воруют и пьют. Из полей доносится налей… Пошла мода на сумасшедшие дома. Художники сидят, писатели. А на зоне – пусто. Сплошные фарцовщики да валютчики. И анекдотчики. Вообще, спрос на хохму высокий.

– А что еще модно, – спросила Люба. – Что носят?

– Дудочки давно сошли, опять появились клеши, только смешные, веером. Американские рабочие техасы стоят бешеные деньги у фарцовщиков.

– А женщины?

– Женщины то же самое. Те же штаны, только шире и волнительнее. Курят сигареты со специальным фильтром, как в Америке, видели «Адские водители»? Рок и буги уже не танцуют.

– Дальше, – произнес он, отхлебнув – ширится научно-технический прогресс. ЭВМ внедряется во все сферы народного хозяйства. А в быту – телевизоры в каждом доме. Большой экран, хорошо видно, цвет…

– Дорого?

– Да нет, доступно, раз в каждом доме. Кроме того – холодильники, морозят – будь здоров, и почти везде – телефон…

– Что-то я не вижу идеи, – закапризничала Люба. – И так понятно, что прогресс. Страна идет со славою навстречу дня. Тут можно пофантазировать. А главное – что?

– Главное? Хорошо, пусть будет главное. Представляете, сударыня, идете вы по городу и ощущаете беспокойство. Все вроде на месте: дома на месте, акации на месте, даже платаны на бульваре Фельдмана – и те на месте. И Дюк стоит, как ни в чем не бывало. И, вдруг, вы замираете, как тот Дюк: за целый день вы не встретили ни одного еврея…

– Куда ж они подевались? Выкрестились? Или их поубивали? Неужто погромы, – забеспокоилась Люба.

– Хуже. Евреи стали ходовым товаром. Особенно женщины. На них женились, меняли фамилию Процюк на Бенимович, вчерашние антисемитки выходили замуж за таких жидяр, что и подумать страшно. А все для того, чтоб получить израильскую визу и уехать.

– Ой, если все наши туда приедут, что будет с ихними!

– Не все в Израиль, не все. Можно и в Америку. В Нью-Йорке даже особый квартал приготовлен, для компактного проживания. Накрыт, так сказать, стол…

С горки выкатились на пляж две девушки в фетровых шляпах с бахромой.

– Привет сопляжникам, – крикнула одна из них, сдирая на ходу платье.

– Инна, – поморщился Адам, – вы же студентка филфака. Пора, наконец, иметь чувство слова!..

– Я больше не буду, – засмеялась Инна, – как вода?

Ее подружка округлила глаза, всплеснула руками и закричала в притворном ужасе:

– Адам! «Катюшу» стырили!

Адам побледнел, руки его задрожали, крупные капли выступили на лбу.

– Ах ты сука рваная, – произнес он сиплым шепотом, – курва, тварь позорная… Чтоб тебя покроцали!..

Сбивчиво матерясь и заикаясь, он поднялся на нетвердых ногах, разбил бутылку о скалу, и двинулся было на обидчицу, но Люба крепко сгребла его в охапку и прижала к груди.

– Ничего, ничего, – шептала она, показывая девушкам кулак и решительной отмашкой предлагая им сгинуть. Девушки скрылись под скалой.

– Ничего, ничего, – Люба осторожно вынула бутылочное горлышко из обмякшей адамовой ладони.

Притихший Адам что-то забормотал.

– Что ты, рыбонька?

– Дай мне, дай, – невнятно бубнил Адам, – дай же, мне надо…

– Конечно, конечно, миленький, дам, святое дело, прямо сейчас, хочешь, вон под той скалкой?

Адам отстранился и посмотрел на Любу ясными глазами.

– Дай денег, – сказал он жестко.

Люба заплыла далеко. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала, просто не хотелось возвращаться на берег. Когда она, наконец, повернула, то увидела с нового своего горизонта весь высокий обрыв, от подножья до черной каемки почвы на стыке с сатиновым небом, и крутую, вьющуюся в небо тропинку, подвластную только местным пацанам, и темную фигурку Адама где-то посреди. Адам балансировал левой рукой с зажатой в кулаке купюрой, и двигался неровно, толчками, будто волок за собой тяжелое переломанное крыло.

* * *

Под вечер у Любы разболелась голова, кухонное окно пришлось закрыть: на улице клали асфальт – треск, грохот, матюки, а главное – вонища. Таблетку пирамидона она запила компотом, и хотела уже выйти пройтись, но пришла Лиза. Старые боевые подружки виделись теперь редко – Лиза работала целыми днями в канцелярии Пароходства, и потом у нее семья: муж, объелся груш, мугырь с канатного завода, дети, мальчик и девочка.

– Ты совсем обнаглела, подруга, – с порога заявила Лиза, – почему я должна рысачить через весь город в эту пылюку… Есть радио с «Кинбурна» – рассказала она, усевшись, – придут по графику, тринадцатого сентября. Твой шмаровоз, кажется, набил кому-то морду.

– Голубцы будешь? – спросила Люба.

– И чего-нибудь выпить. Замоталась я.

Люба достала из шкафчика початую бутылку коньяка.

– Армянский? – оживилась Лиза. – А ты знаешь, что армянский коньяк делают…

– Знаю, знаю, на Куяльнике. Этот настоящий.

Из прихожей раздалось шарканье, хлопнула входная дверь, в вдогонку женский голос умоляюще пропел:

 
Без меня не забывай меня,
Без меня не погаси в душе огня…
 

В кухню вошла Зинка-Гитлер в китайском халате.

– Мама Люба, вода согрелась?

Тонкими руками она, крякнув, сняла с плиты тяжелую выварку, отволокла в ванную и снова появилась на пороге.

– Такой фуцен попался, не дай Бог. Где ты их откапываешь, мама Люба? Кугут кугутом, а с претензиями. Ну, я его уделала, как врага народа. Будет теперь родину любить…

– Не разгони мне клиентуру, – вяло сказала Люба и повернулась к Лизе, – мертвый сезон, август. Все разъехались по Пятигорскам и Трускавцам, моря им мало… Ну, будь здорова?…

Гитлерша в ванной грохотала тазиками и пела во весь голос:

 
А мы танцуем с тобой
Под весенней листвою,
Нас видит только ночь
В аллее голубой…
 

– Ша, лахудра, – прикрикнула Лиза и закусила шоколадной конфетой. – Ты хоть рентабельная?

– Пока не горю, – пожала плечами Люба, – пару копеек на старость… На девочек много уходит. Они у меня зарабатывают как белый человек.

– Так урежь…

– Я тебя умоляю. Это дело принципа. Еще когда я была девочкой, я поклялась: стану человеком – никаких обид. Так они за меня горой. А расходов, конечно, много, плюс болезни, минус здоровье. Мусору участковому на лапу надо? – надо. Так он у меня имеет за три хорошие лейтенантские звездочки. Заметь, чистыми, никакой бездетности.

– Может, ему натурой.

– Не. Он не по этому делу. Молоденький, женился недавно. Хороший мальчик. Ну, давай еще по рюмке. Кажется, голова проходит. Гитлерша! Какие планы?

Гитлерша вышла из ванной с полотенцем на голове.

– Я сегодня на выезде. Не жди меня, мама, хорошего сына…

– Что-то я не помню.

– Как же… у начальника артиллерийского училища гость с Киева. Крупный вояка.

– А, да. Хорошо, хоть рядом.

– Что хорошего, – пожала плечами Гитлерша.

Лиза рассердилась:

– Или мы будем играть в морской бой, как я это делаю на работе, или ты меня развлекай. А то я пошла, восьмой час. Мой уже, наверное, разоряется…

– Ты, тогда, правда, иди, – вздохнула Люба, – а я полежу, пока никого нет. Спасибо тебе.

Полежать Любе не удалось: едва ушла Лиза, на пороге появился подвыпивший Валера. Он втолкнул в прихожую худенького мальчика в очках и с большими розовыми ушами, вызывающе чистыми.

Валера был мелкий фарцовщик на все руки – от чешских красных рубашек и ботинок на каучуке до магнитофонных бобин с Реем Чарльзом и Луи Армстронгом. Приглядывался он и к новому делу, прибыльному, но рискованному – иконы были в ведении государственной безопасности.

– Какого я тебе мальчика привел, Любаня, это не мальчик, а первый концерт Чайковского. Пацан с нашего двора. Угощаю. Проходи, Аркаша, ни в чем себе не отказывай, тетя Люба – правильная баба. Гитлер есть?

– Тут не Гитлер нужен, тут, скорее, Зигота, – размышляла Люба.

Потом пригляделась.

– А сколько тебе лет, мальчик?

– Семнадцать с половиной, – насупился Аркаша.

– Вот видишь, ребенку еще нет шестнадцати. Что-то ты, Валера, маху дал. Это же мичуринец, юный натуралист, куда ты смотрел? Пойдем, посидим? А Зигота свободна, спит, наверное. Так я мальчика не пущу. Ты, если хочешь, сходи по-быстрому. А мы с Аркашей пока чаю попьем с абрикосовым повидлом. Аркаша, ты любишь абрикосовое повидло?

Валера поставил на стол бутылку виски, распахнул окно и закурил американскую сигарету.

– Представляешь, Любаня, я тебе чуть двух французов не привел. Соскочили в последний момент. Законные мореманы, в чинах.

– Вот этого не надо. Валера, заруби себе на носу – никаких иностранцев! У меня приличное заведение. Мне только МГБ не хватало. Мусоров я еще с божьей помощью прокормлю.

Аркаша не сводил с Любы черных, как дырочки, глаз. Он знал, что идет к доступным женщинам, стеснялся, хотел сбежать, но любопытство одолело, и Валера держал его за руку, а он здоровый, с ним не страшно.

Аркаша представлял себе что угодно: пляски на сундуке мертвеца, поножовщину, мат и скрежет, полуметровые клеши, залитые алой морской кровью, все представлял себе Аркаша, но такое…

Это была «Незнакомка» Блока, гений чистой красоты. Строгие черты лица озарялись грустными глазами и оттого становились мягкими и загадочными. Каштановые волосы стянуты на затылке тяжелым узлом, высокий благородный лоб, гладкие загорелые плечи, глубокий вырез платья. Аркадий понял, что это судьба. И ничего, что она старая, лет тридцать или даже тридцать пять, это не имеет никакого значения.

Дыша духами и туманами, Люба разлила чай по фарфоровым, из сервиза, чашкам, и стала расспрашивать Аркашу об учебе, конечно же, в школе Столярского, о том, какие бывают скрипки – я знаю Страдивари – о девочках-соученицах.

Вошел Валера в одних плавках, искоса глянул и стал рыться в шкафчике:

– Где у нее эти чертовы маковки…

– Валера, – поморщилась Люба, – я тебя умоляю, быстрее…

– Та сейчас. Только оденусь. Сдались ей эти маковки!

Когда Валера вышел, Аркаша выплеснул чай в раковину, быстро налил себе коньяку и выпил. Нога его дрожала, пятка выбивала об пол частую дробь.

– Ну вот, какие глупости, – укоризненно пропела Люба, – кушай лучше повидло.

Аркаша рывком поднялся со стула, подскочил к Любе и стал слюнить ей плечо.

– Ай-ай-ай, – настоящие вундеркинды так себя не ведут, – увещевала Люба, мягко откидывая голову Аркаши, – ну что, что особенного, это сиська, как у мамы…

У Аркаши, казалось, выросла третья рука, четвертая, пятая. Люба резко встала.

– Вот что, кореш, – другим голосом сказала она и налила полчашки коньяку. – А ну-ка выпей.

Аркаша решительно выпил и тут же, как по команде, обмяк.

– Молодая, – лепетал он – с чувственным оскалом… я с тобой не нежен и не груб…

Вошедший Валера, увидев эту сцену, захохотал, откупорил бутылку виски.

– Давай, Любаня. Извини. Зачем ты его напоила?

– Так ведь сладу нет, – нахмурилась Люба, отпивая глоток, – нет, не буду, башка трещит. А Зигота опять спит?

– Ну да, если доела маковку.

– Ты сказал, вы с одного двора, – кивнула Люба на потухшего мальчика, – так довези его до квартиры.

– Ну да, – улыбнулся Валера, – сдать папаше на руки? Так это туши свет, бей по выключателю. Я лучше прислоню его к двери, позвоню и слиняю, как последний пацан.

– А что у него за папаша?

– Прокурор Воднотранспортного района, ни больше, ни меньше. Железный большевик!

– А как его фамилия?

– Заславский, Роман Борисович.

– Понятно, – кивнула Люба и глянула на мальчика. – Между прочим, совсем не похож. На такси дать?

– Обижаешь, Любаня.

Валера подошел к Аркаше и поднял его за ворот рубашки.

– Пошли, прокурорыш. Сделай тете Любе ручкой.

– Ой, не надо, уже пытался, – морщась, засмеялась Люба.

За завтраком Гитлерша ласково глянула в глаза и попросила:

– Мама Люба, пусти в свободное плавание. На две недели.

– Куда это?

– Один штымп из Товарищества художников пригласил. Круиз по Крымско-Кавказской. На «России», шик мадера. Он, я так понимаю, керосинить будет с утра до ночи, как сапожник, а я поработаю. Отпусти, а? Я тебе денежку привезу.

– Да что я, изверг? Поезжай себе, заработай. А мне отдашь по среднесуточной.

– А я что, – проснулась Зигота, – буду одна пахать, как Папа Карло?

– Тебе же лучше, – рассмеялась Гитлерша, чмокнула Любу и принялась мыть посуду, напевая:

 
По морям и океанам
Нелегко пройти,
Но такой как ты желанной
В мире не найти…
 

Раздался звонок, Люба глянула на ходики, пожала плечами и пошла открывать. На пороге стоял бледный Аркаша, стиснув тонкими руками букетик «чернобривичков».

– С клумбы наломал? – усмехнулась Люба. – Ну, проходи, чего стал? Зина, поставь цветочки в воду.

Зина с трудом высвободила мятые стебли из пальцев скрипача и пропела:

 
В парке Чаир
Распускаются розы…
 

Девочки разошлись по комнатам. В кухне Аркаша, отказавшись сесть, нервно протер очки и сбивчиво объяснил, что ему стыдно за давешнее свое поведение, что ему ничего такого не надо, что он уважает Любу как личность, и он просит позволения иногда быть рядом, дышать с ней…

– Хорошо, хорошо, – торопливо перебила Люба, – садись, покушай.

Аркаша покорно ковырял вилкой голубцы.

– Я придумала, – помолчав, сказала Люба, – мы с тобой сейчас поедем в зверинец. Ты давно там не был?

– С детства, – улыбнулся Аркаша.

– Ой, как давно! Там, говорят, появился новый зебу.

Люба перекинула через плечо белую лаковую сумочку.

– Давайте, я понесу, – галантно предложил Аркаша.

– Молодой человек, – назидательно сдвинула брови Люба, – никогда не таскайте женских сумочек. Это неприлично. Как если бы вы несли, прости Господи, лифчик. Понял?

Аркаша покраснел. В трамвае он ринулся навстречу кондукторше и купил два билета.

В зоопарке было пусто. Несколько мамаш с детишками, кривляющимися возле обезьян, трое забредших колхозников внимательно разглядывали каждого зверя и качали решетки, проверяя их на прочность, один пьяный норовивший оплевать верблюда.

Звериный запах обрадовал Любу, он напоминал запах скотного двора в ее селе Карманивка. Аркаша поначалу куксился, исподлобья поглядывал на драную волчью пару, на клетку с лисой, которой не было – она забилась от жары в деревянную нору.

Он не совсем понимал, зачем он здесь, и ловил себя на мысли, что эта незнакомая тетка пахнет зверем, как эти степенные колхозники, как этот плюющийся пьяный. Он подозревал, что она привела его сюда сознательно, чтобы унизить, указать на возраст, поставить вровень с этими детишками.

– Ну, где же ваше зебу, – враждебно спросил Аркаша.

– Будет тебе зебу. А что, кенгуру тебя не устраивает? – она прочла:

Исполинский кенгуру

Macropus giganteus

Семейство прыгающих.

Родина – Австралия.

Зебу оказался обыкновенным серым быком, только горбатым. Аркаша неожиданно развеселился: да она сама такая же, не знает ничего.

Они весело ели мороженое, весело пили газировку с сиропом. Больше всего им понравился хозяйственный двор в дальнем конце зоопарка. Там стояли копны сена, и пасся на свободе настоящий ослик. У Аркаши вновь вскружилась голова. Он призвал было Любу посидеть в стогу сена, даже, изображая удаль, неуклюже плюхнулся в него, но Люба подняла мальчика за руку и сказала, что это строго воспрещается. Аркаша понял, что отличиться может только на своей территории, но не приглашать же ее в концерт.

– А пойдемте завтра в картинную галерею, – небрежно предложил он.

– С удовольствием, – расцвела Люба – я там сто лет не была. Только я в картинах ничего не понимаю.

– Ничего, я объясню.

Они пошли к выходу. У обезьянника никого не было, и самка Гориллы, завидев их, обрадовалась и принялась их развлекать. Она трясла грудью, демонстративно раскусила блоху и показывала задницу. Затем она выпрямилась, вцепилась в сетку и стоя, как мужик, окатила Аркашу тугой струей. Люба, давясь от смеха, схватила его за руку и потащила к бассейну. Склонившись, она разогнала с поверхности пыль и птичий пух, погрузила руку поглубже и обтерла ладонью Аркашино лицо. Она пригладила его волосы и причесала на пробор.

– Еще, – сказал Аркаша.

Он было обиделся на Любин смех, но прикосновения ее ладони и заголившиеся ноги, когда она наклонилась, заставили его зажмуриться. Сердце громко стучало.

– Хватит, – сказала Люба и влажной рукой отряхнула его плечи, – пойдем.

Они вышли на жаркую улицу, пропахшую гнилыми овощами – напротив, через дорогу, кипел и чадил огромный Привоз.

– Ну, вот, – сказала Люба, – мне направо, тебе на трамвай. А завтра, чтоб тебе лишнее не переть, встретимся возле картинной галереи. Тебе же рядом. Хочешь, в двенадцать?

– А откуда вы знаете, что мне рядом?

– Так, показалось. Ну что ты, дурачок, испугался. Вы ж с Валерой с одного двора на Софиевской. Ну, беги, вон твой трамвай.

В прохладной картинной галерее Люба оробела. Строгая билетерша молча оторвала два синих билетика, старушки – смотрительницы были тихи и непроницаемы.

– Пойдемте, я вам покажу, – прошептал Аркаша, но Люба попросила:

– Давай по порядку. Вон стрелка как раз – «начало осмотра».

В зале парсуны Люба удивилась и долго осматривалась.

– Боже, какие крысючки. Я так тоже могу. Я поняла: в семнадцатом веке еще не умели рисовать. Только учились.

Аркаша покровительственно засмеялся:

– Что б вы понимали!..

– А что ты думаешь, – воодушевилась Люба, – умение – везде одинаково. Я, например, как профессионал в своем деле, выше Метельского, ну, знаешь, центр нападения в «Пищевике», о, мы с тобой еще на футбол сходим, так я выше Метельского – он все время мажет; но ниже Соляника, капитана китобойцев, потому что чаще ошибаюсь, особенно в людях.

– А талант?

– Что талант. Тоже самое. Я талантливей в своем деле, чем Люба Орлова – артистка, но Ильф и Петров талантливей меня… ты разве не знал, что так можно?

– Тише, женщина, – прошелестела смотрительница, – не базар все-таки…

Люба поежилась: ее покоробило, что в храме искусства на нее шикают, как на базаре.

В галерее было пусто, возникала перед глазами, перебегая из зала в зал, только одна посетительница – тощая девушка в шляпке. Она близоруко вглядывалась в таблички, быстро отступала на несколько шагов, и надолго замирала, склоняя голову то влево, то вправо. Иногда что-то записывала в маленький блокнот.

В центральном зале Люба уважительно обошла большой инкрустированный круг на полу и остановилась у мрачной картины, где и всплакнула. Картина называлась «Лесной сторож». Привязанный к дереву мужик в разодранном тулупе смотрит в бессмысленной ярости вслед мутным саням, увозящим свежесрубленное барское бревно. На снегу растоптанная шапка, рукавица, чуть подальше – убитая собака, припорошенная снегом.

Написал эту страшную картину художник Максимов в 1893 году…

– Максимов примыкал к передвижникам, но конкурировать с Перовым или Крамским, увы, не мог, – Аркаша, произнес эту фразу, искоса глянув на Любу.

– Как вы много знаете, – невольно сбившись на «вы» прошептала Люба. – Когда выйдем, расскажешь мне за Милю Гиллельса?

Второй раз у Любы выступили слезы перед картиной «Генеральша Тучкова ищет на Бородинском поле своего мужа»: ночь, трупы героев, священник с фонарем, и женщина, всматривающаяся…кошмар.

По скрипящей лестнице они поднялись в залы двадцатого века. Здесь Аркаша и вовсе приободрился, рассказывал о Сомове и Бенуа, заставлял любоваться «Монахом» Костанди, грустящим в сирени.

– А это что, – неприятно удивилась Люба, и указала на врубелевскую «Валькирию», – якась лягушка!

– Во-первых, не лягушка, а жена художника, певица Забела. А изображена она в виде Валькирии, скандинавской девы-воительницы. Они, эти девы, отводили души погибших викингов к верховному богу Одину…

– Так эти девки обслуживали солдат на том свете, – догадалась Люба. – То-то она такая зеленая. И губы потрескались…

– А это вам должно понравиться, – Аркаша снисходительно кивнул на большую картину, изображающую двух проституток в кафе.

– Вот это я понимаю! Роскошная женщина. А шляпа, шляпа… А та рыженькая – вылитая Зигуля! Ты не находишь?

– Не знаю я никакой Зигули! В глаза не видел! – обиделся Аркаша.

Ну, ты даешь – сердился Валера, – кто ж так делает! Ты сообрази, она ниже тебя во всех отношениях, и по развитию и по положению. Она просто старая хуна. А ты какой-никакой вундеркинд. Только гениальность не в том, чтобы ходить с опухшими бейцами. А хочешь романтики – завали ее где-нибудь на диком пляже в кустах барбариса. Еще спасибо скажет, ей уже ловить нечего на старости лет. А тебе через полтора года в армию, как ты будешь людям в глаза смотреть…

– Положим, в армию я не пойду, – самодовольно хмыкнул Аркаша и пошевелил тонкими пальцами. Уши его пламенели. Валера, как это ни ужасно, прав – какие уж тут перья страуса склоненные и очарованная даль, если одно на уме… Надо таки что-то делать.

– В армию, скорее всего, не пойдешь, – согласился Валера. – Фатер отмажет. Но инвалидом станешь, если ее не уделаешь. Всю жизнь на лекарства будешь работать…

В стращании Валеры был дальний прицел – надо стать необходимым этому дистрофику, старшим товарищем, суровым другом. Надо бывать в их доме запросто, что-нибудь толкнуть папаше, подарить что-нибудь муторше – пригодиться. Не у каждого фарцовщика есть в рукаве районный прокурор.

Прокурор Заславский пришел домой пораньше, чтобы полежать в тишине. А главное – среди бела дня. Чтобы за сдвинутыми темными шторами дребезжал чужими заботами, гремел чужими неприятностями рабочий день большого города, а в комнате тихо и пусто, только муха жужжит, ну и пусть себе.

Роман Борисович в свои пятьдесят смертельно устал от собственной подтянутости, безукоризненного пробора, неукоснительного галстука, корректности с подчиненными и скромного достоинства в отношениях с начальством.

Пусть в соседней комнате вышивает гладью тихая Эля, бесшумно раскатывая на лоснящемся паркете бежевые, розовые и салатные клубочки мулине. Пусть где-то шляется оболтус-вундеркинд, что ему еще делать летом, как не шляться, только интересно где? Что-то в последнее время он замечаем с этим Валерой из третьей парадной – типом гнусным и скользким, фарцовщиком, танцором, и, скорее всего, морфинистом. Вмешиваться пока не надо, держать только под контролем. Интересно даже, что у них общего. Недавно пришел Аркаша косой в дымину, мать была в ужасе и плакала, Роман Борисович же отнесся спокойно и заметил только наутро: «если хочешь пить, научись не рыгать на дверную ручку».

Трехкомнатная квартира на тихой Софиевской улице никак не была результатом злоупотреблений прокурорским служебным положением, она досталась ему по наследству от отца, знаменитого в Одессе адвоката, может быть лучшего после великого Аксельрода. И в школу Столярского приняли Аркашу без блата, только вряд ли за выдающиеся способности, не верил в них Роман Борисович, это бездоказательно, будут факты – поговорим; а приняли его, скорее всего, за характерную фактуру – пресловутые уши и красноватый, быстро потеющий нос. Ну и близорукость, конечно. Все эти достоинства достались сыну от местечковой Элиной родни, холера им в бок. Ну, ничего, пойдет жиденок в армию, может быть станет мужчиной.

Роман Борисович закрыл глаза. Надо выкинуть из головы все заботы и спокойно подремать до ужина. Сквозь сон он услышал трамвайное дребезжание дверного звонка, женские голоса. Вздохнув, Роман Борисович накрыл голову подушкой.

Вошла соседка с верхнего этажа.

– Ради Бога, извините Эля Исааковна, я на минутку, не беспокойтесь, у меня к вам огромная просьба. Что, товарищ Заславский спит? Ай-ай-ай, так я тихонько, можно на кухню? Представляете, к нам приехали родственники из Джанкоя. Вы не были в Джанкое? Я тоже. Говорят, это что-то! Вишня – даром, черешня – даром, а абрикоса – так вообще даром! Единственное, что нет моря, так они привезли ребенка, чтобы скупать ее в воде, такая бледная девочка…

– Вы сказали, что у вас просьба, – напомнила Эля Исаковна, – так я вас слушаю.

– Да, будьте добренькая, одолжите мне скатерку, у них, оказывается, сегодня именины, то есть не у них, а у ее мужа, а я как назло все замочила, так я постираю и верну, со щелоком постираю, как следует, и посиню, и накрахмалю, и поглажу, вы не беспокойтесь, на столе ничего жирного, только торт, знаете, мне в ресторане «Киев» достали «Наполеон».

Эля Исааковна вынесла парикмахерскую белую скатерть с ажурным подзором и шелковой бахромой.

– Ой, спасибо, то, что доктор прописал, дай вам Бог, здоровья и товарищу Заславскому. А где ваш Аркашенька? Я почему спрашиваю, я позавчера как раз с Лилечкой, ну девочка из Джанкоя, бледненькая, так я позавчера с ней ездила в зверинец, пока ее родители ходили по магазинам, я думаю – что такое, пусть походят, что они видят в своем Джанкое, дыра дырой, так там ничего хорошего, я имею в виду в зверинце, вонючие кошки и собаки, так я это называю, а обезьяны так вообще – чисто кугутня с Пересыпи, но что делать: если ребенок приехал, ему надо показать зверей, что они в своем Джанкое видят…

Эля Исааковна кашлянула:

– Я вообще-то…

– Да, да, как я вас понимаю: пришла болтливая баба и давай морочить людям голову, как будто у них и без нее… я только вот что хотела сказать: я смотрю на Лилечку, и сердце болит, что она такая бледная и вдруг смотрю – идет, кто вы думаете? Правильно, ваш Аркаша, и не один, а с дамой, а дама старая, как Долорес Ибаррури, только толще и вот такой слой, поверите, с палец, штукатурки на лице, словом, страшная как вавилонский плен.

– Как что?

– Вавилонский плен. Есть такое выражение. Вы что, не слышали? Как же вы живете?

– Постойте, постойте, – пыталась улыбнуться Эля Исааковна, – может, это он встретил преподавательницу? Или это вообще был не он – что ему делать в зоопарке? Его в детстве туда было не затащить.

– Он, он, – радостно упорствовала соседка, – и какая там преподавательница – стоят себе за ручку и любуются, как сношаются макаки…

– Нечего паниковать, – сказал Роман Борисович, – если верить сарафанному радио…

– Тут она не врет…, – поджав губы, сказала Эля Исааковна, – я сердцем чувствую.

– Что ж. – Роман Борисович стукнул кулаком по столу и встал. – Я наведу справки. И если выяснится что-нибудь криминальное – застрелю.

– Кого? – выдохнула Эля Исааковна.

– Кого надо. По обстоятельствам.

Он посмотрел на побледневшую жену и смягчился:

– Сама виновата. Я же говорил: поезжай с ним в Пицунду. И путевка сгорела.

– Ну что бы я там делала, да еще с ребенком! – трагически вскликнула Эля Исааковна.

Она приложила пальцы к виску, подошла к аптечке и достала пузырек с валерианкой.

– Накапай мне… пожалуйста…тридцать капель…

Заславский громко захлопнул за собой дверь.

– Будешь в Ялте, привези мне, будь другом, лавандовое масло, – попросила Люба, – там на базарчике…

– И мне! – проснулась Зигота.

– Нос в гамне!

Зигота медленно заморгала:

– Любчик, ну что она все время задается!..

Гитлерша сделала останавливающий жест:

– Ша! Уже никто никуда не едет. У моего занюханного Айвазовского новая любовь. Со старыми дырками.

Она крутнулась на одной ноге и проникновенно запела:

 
Мы с тобой случайно в жизни встретились
Оттого так скоро разошлись.
Мы просто счастья не заметили…
 

– Вот хорошо, – сказала Зигота, – а то я бы скучала.

Люба беспокойно поглядывала в окно: ночью был дождь и сейчас с хмурого неба падали грязные ватки облаков, цеплялись за деревья, мутили в лужах воду. В такую погоду нечего делать на море, даже Адаму. Люба не видела его уже неделю, и было на сердце какое-то неудовольствие – то ли предчувствие чего-то, то ли чувство вины.

– Любчик, а сердцебиение у тебя бывает? – спросила Зигота.

– Ну, ты прямо как Адам прорицаешь, – поразилась Люба, не сразу догадавшись, что речь не о ней. – Выпей, Зигуля, капли Зеленина и полежи. Давно ведь не лежала. Все, девочки, по местам! – она хлопнула в ладоши. – Сегодня трудный день.

Тем временем на подоконнике проступили слабые пятна бликов, в белом небе протаяли синие лужицы – чем черт не шутит, надо собираться на море.

В ванной случилась беда – Люба случайно смыла в отлив паучка, жившего все лето под раковиной. Она села на край ванны и заплакала. За что? Бегал себе по трубам, свисал на паутине с веревочки, плясал на фаянсе, разве что рожи не корчил. Не было ближе его… Люба испугалась этой мысли, вытерла глаза.

– Мама Люба, выходи скорее, твой Бамбино пришел, – крикнула Гитлерша. – А то смотри, отобью!

«Господи, на мою голову, – вздохнула Люба. – Три дня его не видела и даже не вспомнила. Нет, это не паучок. И откуда у меня эта вежливость на старости лет? От сырости?»

У Аркаши прорезалась новая интонация – покровительственная и ироничная.

– Мадемуазель, – торжественно провозгласил он. – Я предлагаю вам отправиться к морю, туда, где волны голубые блещут гордою красой…

– Короче, – сказала Люба – ты хочешь скупаться? Ты посмотри, какая погода…

Она кивнула на окно и замолчала: юные платаны сияли, солнце переполняло лужи, вытесняло их из берегов.

– Ну, замечательно. Тогда поехали. Только подожди, я наделаю бутербродов. На море надо кушать.

Она помыла огурцы, помидоры, редиску, нарезала копченой колбасы и дефицитного палтуса, уложила все это в корзинку из китайской соломки. На улице Аркаша оживленно жестикулировал, а ведь совсем недавно готов был нести дамскую сумочку.

– Держи, – протянула Люба корзинку.

– Ах, да, – опомнился Аркаша, – знаете, давайте купим вина, на море надо пить.

«Ого, мальчик готов к решительным действиям. Не иначе, Валера науськал».

– Пить, так пить.

Люба и так собиралась купить вина – как-никак получалось, что они идут к Адаму в гости.

– Только не в Аркадию, – торопливо предупредил Аркаша, – там, знаете, эти курортники.

– Конечно, нет. Мы пойдем в тихую бухточку, окруженную кустами барбариса…

В магазине Аркаша, со знанием дела, осматривал полки.

– Кисляк брать не будем, – заявил он. – Давайте купим Таврического портвейна. Или мадеры. Деньги у меня есть, не беспокойтесь.

– И откуда у юного музыканта деньги? Хотя, с твоими пальцами, хоть сейчас в щипачи. Только не вздумай, за это больно бьют.

– Подумаешь!.. а отчего вы ни разу не спросили, кто у меня родители?

– Зачем! Я же не собираюсь лишать их родительских прав. А ты на кого похож, на папу или на маму?

Аркаша покраснел:

– На маму. Батя у меня красавец.

Адам был на месте, только вместо «бобочки» на нем была белая поплиновая рубашка. На внутренней стороне слишком просторного воротника просматривался нашитый номерок прачечной.

Люба почувствовала, что у нее наворачиваются слезы. Она поспешно надела темные очки.

– Вот, знакомьтесь, мой племянник, Аркаша. А это – Адам, простите, по батюшке?

– Саваофович, – улыбнулся тот. – Можно просто Адам.

Аркаша протянул руку. Адам посмотрел на нее, потом на Любу, снова оглядел тонкие пальцы и, наконец, легонько их пожал.