Текст книги "Пастух своих коров"

Автор книги: Гарри Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– На хера? Он еще, если наждаком пройтись…

– Так, Леня, поступали русские мастера в XVII веке. Храм построил – топор в озеро.

Леня пожал плечами:

– Мне-то что? Давай, отнесу да брошу.

– А ты-то при чем? – разозлился Георгий.

– Как хочешь, князь, а вмазать надо. Я, считай, месяц в этом вашем сухом законе. С лица спал.

– А где взять? – вздохнул Георгий. – Митяй в Москве, приедет только к ночи.

Леня помолчал, уставившись в небо, повернулся и побрел куда-то.

Странное дело: свершился великий труд – и никого вокруг. Деревня как вымерла. Домой идти не хотелось – Ксюшина экзальтация и печальные глаза Якова… что-то он в последнее время никакой. Правда, кажется, пишет.

Георгий пошел на выселки. Из избы вышла Женечка, приложила палец к губам.

– Тс-с. Дети только заснули. Пойдем, посидим на лавочке. Ну, что?

– Вот, закончили, – удивленно сказал Георгий, глядя на свои ладони.

– Поздравляю! – обрадовалась Евгения и чмокнула его в щеку. – Как раз вовремя…

– Да, разъезжаться начнут на днях…

– Я не об этом. Сегодня ведь праздник. Успение Богородицы.

– Совсем забыл, – улыбнулся Георгий.

– А почему у вас окошки разные? – прикуривая, сказала Евгения.

– Некогда было новые ладить. Да и за стеклом ехать… Леша порылся в загашниках, откопал.

– Ничего, угодили всем: Макарик радуется, что вертикальные со стороны реки, – придает якобы стройности, а Андрей Иванович доволен, что квадратное со стороны деревни – аккуратненькое, красивое. Да, кстати, он доску приволок, просил передать, некогда ему…

Евгения тихонько вошла на веранду и вернулась с доской.

– Чудо, что такое, – рассмеялась она.

Небольшая доска была плавно опилена в стиле «модерн» и слегка проморена марганцовкой. На ней славянскими буквами было выжжено: «Часовня святого Николая Угодника» и дата. Покрыта она была прозрачным финским лаком «Тиккурила».

– Прелесть, правда?

– Конечно. Только пусть сам и прибивает. Устал я.

На следующее утро убирали строительный мусор. Витька Крыльцов подъехал на горбатом своем «Запорожце», забил салон обрубками и обрезками – на дрова, высовывал из кармана горлышко бутылки, многозначительно заглядывая в глаза. Хлебнул Нашивкин, хлебнул Яков Семенович, остальные отказались.

Георгий с Митяем были озабочены.

– Сейчас и ехать. Когда ж еще, – сказал Митяй. – Завтра поздно будет.

– А если так срочно не согласится?

– За бабки? – засмеялся Митяй. – Святое дело. Поехали.

Храм находился в двадцати километрах от административного центра, у большого шоссе. Подождав окончания литургии, они подошли к священнику.

– Ох, братцы, – вздохнул тот, выслушав просьбу. – Далеко. Ладно, только вот пообедаю. Росинки маковой не употребил. Откушайте со мной.

– Нет, батюшка, мы тут подождем.

Они уселись на траву под яркозеленым штакетником. Георгий усмехнулся:

– Больше всех доволен кровлей Андрей Иванович. «Блестит, – говорит, – как котовы яйца. С Волги видно. Паломники теперь повалят – будет у нас Иерусалим».

Митяй пожевал травинку:

– Тогда я засяду на чердаке и начну палить. Мне тут «стингер» предлагали. Шутки шутками, а как бы Шурик по телеку не растрепал…

– Да он и не вспомнит.

Батюшка был моложе Митяя, лет тридцати пяти, с добродушным лицом и вальяжными манерами. В джипе прислушался к двигателю, выказал кое-какие технические познания. Ловко, приподняв рясу, впрыгнул в лодку и перебрался на нос. Оказалось, что был когда-то отец Михаил десантником в звании капитана, потом регентом.

– Сейчас три, – сказал он. – Дотемна мне нужно вернуться.

– Темнеет в девять, – удивился Митяй. – Неужели все это так долго?

– А трапеза? – рассмеялся батюшка.

Около пяти к часовне потянулась вся деревня. Маша с Василием, словно вырезанные из дерева, стояли поодаль. Василий безучастно оглядывал сооружение дымными глазами. Маша теребила кончик косынки, не решаясь подойти поближе. Маргаритки были торжественны, младшая слегка задумчива, старшая бегло оглядывала соседей. Славка подошел к часовне, потрогал бревна, огляделся, нашел Витьку Крыльцова и отвел его в сторону. Галя демонстративно повернулась к ним спиной. С выселок двинулось семейство Макара. Впереди вприпрыжку бежала десятилетняя Катя, Василиса догнала ее и схватила за подол. Следом с Тасей на руках шла, улыбаясь, Сяся, за ней – задумчивый Макар. Замыкала шествие Евгения Георгиевна в белой блузке за руку с Настей. Подошли Нелли и Володя с маленькой дочкой, Нелли что-то шепнула Маргариткам. Строго блестела очками Валя Нашивкина, Сан Саныч спорил о чем-то с Лешей Благовым. Примчался на велосипеде двенадцатилетний Севка, внук Андрея Ивановича, и громко крикнул:

– Дед велел подождать, они сейчас с бабушкой придут.

Он бросил велосипед на траву и подбежал к Кате. Георгий переговаривался с батюшкой.

– Где эта чертова Нинка с водой? – злился Митяй.

Отец Михаил строго оглянулся на него и погрозил пальцем. Наконец появилась Нинка с ведром. Рядом шел Леня, связывал из прутиков крестик.

Ксюша крепко держала под руку Якова Семеновича, в предвкушении восторга поедая глазами священника. Яков Семенович с трудом высвободился и сделал несколько шагов вперед.

– Ну, что, родные мои, – весело спросил отец Михаил, – все здесь крещеные?

– Все! – звонко, по-пионерски выкрикнула Галка Крыльцова и рассмеялась.

– Очень хорошо, – сказал батюшка. Он встретился глазами с Яковом Семеновичем, подошел и нежно взял за руку:

– А вас я попрошу отойти в сторонку, – тихо сказал он.

Яков Семенович ошеломленно кивнул и отошел метров на двадцать. Он стоял, опустив руки, недоуменно улыбаясь. Георгий с тревогой наблюдал за этой сценой, сделал было шаг и остановился.

– Братья и сестры, – начал отец Михаил. – Святость – норма нашей жизни, и все предметы вокруг нас должны быть святыми…

Он перекрестил ведро с водой.

– Кроплением воды сия священной освящается часовня, – он взмахнул кропилом. Обрызганные дети со смехом разбежались в разные стороны, батюшка со смехом же пытался обрызгать их еще… Потом посерьезнел и продолжил:

– Во имя Отца – аминь! И Сына – аминь! И Святаго Духа – аминь!

Он стал обходить часовню. К нему присоединились Макар и Сяся и старшие дети. Рывком присоединилась к процессии Ксюша.

– Спаси, Господи, люди твоя, – пел хор, – и благослови достояние твое, победы на сопротивныя даруя и Твое сохраняя крестом твоим жительство…

Георгий беспокойно глянул в сторону Якова Семеновича, но тот исчез.

Ничего не случилось. Ровным счетом ничего. Проглоти комок и греби, хотя бы туда, к бобрам. У них тоже что-то вроде часовни.

Все в порядке. Есть великолепная черная лодка «Анюта», и крепкое березовое весло, и вечереющее небо над головой, и широкая благословенная река.

А что ты хотел? Тебе уютно твое чистоплюйство, радостно одиночество, тебе комфортна твоя гордыня, которую ты называешь целомудрием.

А что батюшка… Божий гаишник, сержант Михаил. А ты – пешеход. Не стой на проезжей части…

Яков Семенович отложил весло и потрогал пульс. Сердце билось нормально.

Да ты еще и симулянт. Нежный страус – чуть что, и голову в песок. А ты греби, греби. Кто тебе обязан воплощать твои ночные бредни? С какой стати крыша должна быть тесовая, а главка чешуйчатая? Новые люди – новые песни. Кто много чувствует, тот мало может, а кто может – ему и чувствовать некогда…

С берега доносились веселые голоса и смех. Западная грань кровли расплывалась оранжевым прожектором, слепила глаза.

Несуразная какая часовня. Крестовик вышел приземистым, нет там полутора квадратов. Естественно. Нарисовали рубленную в лапу, а рубили в обло, прибавились концы по тридцать сантиметров в каждую сторону. И крыльцо слишком вытянуто. И повал слишком раскатистый, оттого и полица длинней. Георгий, витязь в тигровой шкуре… Алеша Попович… а не поспоришь… «Всего опасней полузнанья, – сказал классик, – они с историей на «ты»…» И не отражается ничего. Только, кажется, купол. А может, это кочка.

Зазвенел мотор, от берега отошла лодка. Значит, батюшку повезли. Митяй все-таки молодец. Ему зачем это надо? Значит, надо. А тебе зачем? Опять гордыня, будь ты неладен.

В звон удаляющейся лодки вплелся еще один звук, выше и протяжнее. Яков Семенович прислушался. Это была флейта. На этот раз она не страдала, а была спокойна и снисходительна, нежна и игрива. Несколько собачьих голосов подхватили мелодию, раздался дружный смех. Музыка смолкла.

И Ванечка там. Что ж, естественно, он всегда – где победители. Значит, победили все-таки… Что победили? Кого победили…

– Мы сделали это! – полетел над водой голос Ксюши. – Вау!

– Еб твою мать! – не выдержал Яков Семенович.

Отраженное облако прорезал, вихляя, плавник, но не стремительный и хищный, а вялый и беспокойный. Опять лещ с глистом. что-то в последнее время много их стало. Гниет роскошная река на корню. Яков Семенович сделал сильный гребок и погнался за больным лещом непонятно зачем – сработал охотничий инстинкт. В принципе, они съедобны, если преодолеть брезгливость.

Не хотел Яков Семенович съесть этого леща, вид страдающей рыбы был невыносим. Хотелось волей своей или хотя бы веслом загнать его в глубину, чтобы жил.

Лещ подпускал совсем близко, переворачивался на бок, затем вздымался, будто приподнимаясь на цыпочки, и уходил под лодку. Яков Семенович круто разворачивался, лещ снова оказывался под рукой и опять уходил. Рыба, увиливая, держалась одного направления, она двигалась по течению. Яков Семенович, увлекшись, преследовал ее. Наконец лещ вошел в заросли утильника и исчез. Яков Семенович бросил весло и огляделся. Они с рыбой ушли далеко, вот и Остратов остров, это два километра от дома. Он глянул на запад и замер. Далеко в темнеющем небе стоял легкий силуэт шатра с темной маковкой, прозрачно темнел под ним золотистый сруб, а еще ниже, под бурым бережком – отражение, протяжное и печальное.

«Господи, – задохнулся Яков Семенович. – Вот она, получилась!» Сколько лет он смотрел в эту пустую сторону, и вот, стоит. Это ли не чудо… Яков Семенович медленно погреб, ликуя, не сводя с нее глаз.

Поднялся туман, заслонил отражение, окутал часовню, но осталось место. Туман плавал по реке большими и малыми островами, острова соединялись, розовые, голубые, серые, к ним прибавились сумерки, тоже серые и сиреневые.

Яков Семенович греб, как во сне, ничего уже не видя перед собой. Ему показалось, что он сбился и плывет к противоположному берегу, несколькими гребками он выправил направление, тут же уткнулся в заросли утильника, обошел отмель, не совсем понимая, с какой стороны. В темной тугой воде не чувствовалось никакого течения, ориентиры были потеряны окончательно. Яков Семенович отложил весло и прислушался. Было тихо. Легкий ветерок подул в скулу лодке, лодка слегка повернула и снова замерла. «Все правильно, – подумал он, ежась от холода. – Все уже, слава Богу, случилось, осталось только «ничто», ничего страшного».

Слева появилось – или померещилось – расплывчатое пятнышко. Он снова взялся за весло. Черный берег выступил внезапно, у самой воды тлел костер. Яков Семенович вышел из лодки, разминая спину. У костра сидели трое, он узнал их сразу и удивился бы, если б это были не они – его давние гости, незнакомые путники.

– Добрый вечер, – сказал старший. – Погрейтесь. Ухи хотите?

– Нет, спасибо. Меня ждут и беспокоятся. Я заблудился.

– Ну, если ждут, задерживаться негоже. Все-таки погрейтесь.

Яков Семенович подставил костру спину и снова повернулся лицом.

– Построили часовню?

– Да, слава Богу.

– Хорошо. А вы давно заблудились?

– Ох, давно, – вздохнул Яков Семенович.

– Вас проводить? – без улыбки спросил старший.

– Да нет. Это ведь Дом рыбака? Теперь я найду. Спасибо вам.

– Счастливого пути.

Яков Семенович из предосторожности плыл у самого берега. Вскоре впереди появились яркие проблески – Георгий зажигал спички.

8.

В начале сентября деревня опустела. Еще стояло лето в природе, ни одной желтой пряди не было в березовых кущах, но почти исчезли птицы, замолкли лягушки, далеко слышался звон проезжей моторки.

Высокая, в человеческий рост крапива, вырастающая из года в год на трухлявых руинах конюшни, побурела, коростель, трещавший в ней ночами почти все лето, давно ушел.

На некогда шумных выселках тишина чувствовалась особенно и грустно; окна заставлены изнутри щитами, на ветке сирени забытая скакалка да пластиковый желтый утенок под высоким лопухом.

Уехал энергичный Андрей Иванович с Зиной и Севкой, привязав к носу «казанки» прозрачный, как рисунок, велосипед. Долго грузился в «Прогресс» Леша Благов, взревел мощным мотором, прихватив с собой Маргариток. Ушел к автобусу Ванечка с тяжелым рюкзаком, ни разу не присел все двенадцать километров непроезжей лесной дороги.

Ксюша сорвалась внезапно, ближайшим катером, поджав напоследок губы. За ней, после нескольких дней маяты, ушел через лес Георгий. Яков Семенович сдержанно сиял, как осенний горчащий цветок – астра или что-то совсем скромное, лесное. Он пропадал целыми днями в лесу – пошли грибы, настоящие, осенние, даже рыбалка теперь казалась забавой. что-то вроде Болдинской осени настигло Якова Семеновича. Стихи не мерещились, не вышагивались, а просто записывались, уже готовые.

 
 Все совместилось. Жизнь полным-полна.
В преддверии мучительного сна
Сквозят в тиши осинники нагие.
Вот-вот светило канет, как блесна.
Не всем живущим суждена весна,
И потому блаженны дни такие.
 

В деревне Яков Семенович не бывал – лес начинался у дома, да и оставшиеся: Маша с Василием, Славка, Нашивкины – были утомлены бестолковым летним общением и погрузились в предзимние заботы. Митяй по-прежнему приезжал на два-три дня в неделю, тоже готовился к зиме. Митяя Яков Семенович избегал осознанно: после совместного дела тот проникся к Якову Семеновичу новым, доброжелательным интересом. Незатейливая шутливость и открытость Митяя нравились Якову Семеновичу, но он не мог ему соответствовать открытостью и шутливостью. Жалко было времени на новые отношения.

В конце месяца прошли запоздалые дожди, но ничего не испортили, только добавили грибов. И снова чистое небо лучилось паутиной, как треснувшее стекло.

– Старики говорят, что семьдесят лет не помнят такой осени, – сообщил Славка Нашивкину, забывая, что он и есть старик, один-единственный, не считая Маши и Василия, а уж тот точно ничего не помнит.

Нашивкин вздохнул – он изо дня в день откладывал неприятное дело, но никуда не денешься: надо вести телку за три километра Колькиному быку на поклон.

Терлецкий потребовал триста рублей за свидание. Нашивкин пожал плечами, обозвал Кольку сутенером и велел самому прийти за деньгами.

– Я такие суммы с собой не ношу, – важно сказал он.

На Покров всю ночь мычала Славкина корова.

– Опять нажрался, – жалела Валя. – И где он только берет эту гадость…

– Известно где, у хохла в Шушпанове. Ничего, проспится – подоит. В первый раз, что ли?

Утром мычание коровы стало невыносимо.

– Пойдем посмотрим, – не выдержал Нашивкин. – Ведро возьми.

Славка много лет поучал соседей:

– Видишь, что я пьяный, – ты корову подои, а молоко себе возьми. Корове хорошо, тебе хорошо, а мне – наука и убыток.

Дверь была не заперта. Славки не было. «Это что-то новое», – встревожился Нашивкин.

Вернувшись домой, он покачал канистру. Бензина оставалось литра два, как раз до Шушпанова и обратно. Нашивкин взвалил мотор на тележку и пошел к реке.

Вдали показалась лодка на полном ходу, сделала вираж и ткнулась носом в песок. Двое братьев Оброскиных, одинаковых, как из ларца, вынули безжизненного Славку и положили на траву.

– Башню снесло, – сказал Оброскин и покрутил пальцем у виска. – Лежал под сараем Коли-Вани. Голый совсем. Скрючился и ладони под щекой. Как младенец, ей-Богу. И бутылка пустая рядом.

Он вынул мотор из тачки Нашивкина.

– Давай загрузим.

– Подожди, – нахмурился Нашивкин. – Сейчас хоть сена принесу.

Славка умер на третий день, не приходя в сознание. Приехавший накануне Митяй сгонял в центр, поискал врача и не нашел.

– Как увидишь, – наказал он Кузьме Егорычу, – гони к нам. Оброскины пусть привезут.

На следующий день приехала фельдшер.

– Он… выпивал? – спросила она после долгого замешательства.

Митяй с Нашивкиным переглянулись.

– Ты, мать, с печки упала, – разозлился Митяй. – Пиши: инфаркт миокарда на почве алкогольного отравления.

Гроб делали Яков Семенович и Нашивкин. Митяй помогал.

– А ты думал, Семеныч, часовню построил, и всё? – философствовал он. – Всё только начинается…

Маша и Нинка зажгли свечку перед иконой Всех скорбящих Радости. Рядом стояли картонные ламинированные образки Николая, Богородицы, Воскресения Христова, Спаса в Силах… Свечку вставили в сложенные руки Славки, Маша повязала ему на лоб белую тряпочку.

Пасмурный свет из окошек, смешанный с теплым пламенем свечей, колебался на Славкином лице. Обычно сизое, было оно теперь бледным, почти белым, исчезли морщины, темные были подглазья и совершенно черным – четкий, словно нарисованный рот. Это было лицо звезды немого кинематографа.

– Ну что, обновили часовню, – сказал Митяй. – Маша, говори, что полагается.

Маша молча колебалась, как тусклое пламя сгоревшей наполовину свечи.

– Что выдумывать, – Яков Семенович поднял голову. – Упокой, Господи, душу раба твоего Вячеслава, пойми его правильно и не суди строго. Был он как младенец, зла никому не желал, грехи его – по неразумению.

– Трудился много, – неожиданно заголосила Маша, – не покладая рук! И никто ему не помог. Пашка, сын называется, как ушел в тюрьму, так и сгинул, остался Слава один-одинешенек…

– Молчи, дура, – одернул Василий.

Нинка всхлипывала, Нашивкин опустил голову, как на ковре перед начальством. Валя держала его за руку.

– Царство ему небесное, – сказала она. – Пусть земля ему будет пухом…

– Ладно, – вздохнул Митяй. – Гаси свечи.

– Как хоронить будем? – спросил Нашивкин. – В Медведицком? Или в Кимры переть…

– Здесь похороним, – твердо сказал Митяй.

– А можно? – спросила Маша. – Засудят.

– Засудят, как же, – фыркнул Митяй. – Обсудятся! А они его спрашивали, что он ест, что пьет, чем корову кормит… чего хочет… Победителей не судят. Разберемся. Короче, – он оглядел присутствующих, – избу заколачиваем, потом подумаем. Скотину кто возьмет?

– Ой, мы с Васькой старые, сил никаких, со своими не справляемся. Телку, разве что…

– Да, Машка, губа не дура, – рассмеялся Митяй. – А ты, Сан Саныч, возьми корову.

– Ладно, – вздохнул Нашивкин. – И Славкин стожок. В нагрузку.

– Всё. – Митяй глянул на часы. – Стемнеет скоро. Пошли копать, мужики. А потом – все ко мне, помянем по стопарику.

Он пропустил всех вперед и взял за рукав Якова Семеновича:

– А весной, Яша, выгородим возле часовни участок, соток десять. Будет у нас свое кладбище. – Он усмехнулся. – Гулять так гулять.

Солнце посветило немного и скрылось постепенно за слоистой мглой, но небо оставалось светлым. Возникли в одночасье темные снежинки, забелели на фоне синего бора, медленно покрывали светящиеся березы, серые прозрачные ивы, смешивались с охрой травы, разбеливали зеленую отаву. Снег был еще не настоящий, а показательный, еще предстояли черные ветры, окаменелая жижа раздавленной тропы.

Голубой купол часовни тускло поблескивал, померкла оцинкованная крыша, только свежие бревна светились издалека.

Черная корова бродила вокруг часовни, фыркала на снег, горячо дышала, липкие комья оттаивали и сползали, шелестя, с поникшей травы, вполне еще пригодной для утоления голода.

Яков Семенович остановился, поглядел на корову, обвел взглядом часовню, подбросил на спине рюкзак и пошел дальше.

ОГНИ ПРИТОНА

«Огни притона заманчиво мелькают…»

блатная песня

Люба медленно брела по пыльному шляху. Когда-нибудь это будет главная улица поселка судоремонтников, а пока искаженные маревом жидкие саженцы платанов, клубы глинистой пыли, поднимаемой случайным грузовиком, оседают на сизых листьях. Двухэтажные дома поселка, построенного еще пленными немцами, не давали тени, на балконах трескались от жары бетонные балясины.

Каких трудов стоило получить здесь двухкомнатную квартиру взамен комнаты в коммуналке, знала только Люба и несколько начальников из морского Пароходства, где она числилась судовой буфетчицей дальнего плаванья.

Люба не побывала ни в одном рейсе, а ее трудовая книжка лежит себе тихонько в отделе кадров, и ей, как «мертвой душе» полагается даже двадцать процентов с оклада, но разве это деньги, ради Бога, пусть лучше девочки из кадров скушают пирожное, лишний румянец им не помешает.

А Любе румянец не нужен, у нее все в порядке, и только сумасшедший даст ей ее годы. Лишь она знала, особенно по утрам, что ей сорок восемь, а иногда и семьдесят, а иногда и все сто.

Она вышла из игры в сорок девятом, лет девять тому назад, ухитрившись не рассориться с влиятельными клиентами, огорченными ее уходом. Поработала в торговле, но, просчитав, однажды, опасность, тихо соскочила и завела свое дело.

Люба усмехнулась: «делом» это могла назвать только романтическая дура. В убогой двухкомнатной квартире две девицы принимали посетителей. Бордель работал до десяти вечера – Люба рано ложилась спать. Все дни она проводила на пляже, трудно было зимой: слякоть и ветер заставляли ее хандрить с утра до вечера в кухне, у мутной линзы телеприемника. При этом все равно нужно было хорошо выглядеть и улыбаться, как в трофейных кинокартинах – клиент иногда забредал на кухню попить импортного кофе и потрепаться.

С девочками хлопот не было – они знали порядок и были по-своему трогательные, такие разные: Зинка, худая, с черной челкой, нервная, – вылитый Гитлер, если приделать усики. Так ее и называли, она сама этого требовала. Вторая, Рита – полная ей противоположность – пухлая, конопатая, сонная. Все свободное время она медленно жевала маковки. Один веселый дантист назвал ее «Зиготой», и это знойное аргентинское имя Рите очень понравилось.

Люба дошла до пятой станции Фонтана, пересекла трамвайные пути. Еще немножко по жаре, а там – тенистая аллея Пионерской улицы и дальше – глубокая колодезная прохлада Пролетарского бульвара.

Мощенный пологий спуск вел направо, в Аркадии, но Люба сбежала по резной тропинке обрыва и добрела, по пояс в лебеде и полыни, до маленькой бухты, окруженной позеленевшими буханками ракушечника. Здесь было безлюдно, только Адам, городской сумасшедший сидел на камне в полосатых костюмных брюках и шелковой «бобочке», парусиновые туфли стояли рядом. Адам наблюдал, как колышутся на легкой волне зеленые водоросли, облепившие скользкие камни, как чайка прижимает двумя лапками к скале верхоплавку и, вертя головой, как будто удивляясь, долбит ее твердым клювом. Скулы его сжимались в такт прибою, глубоко сидящие глаза были ясны. О нем много говорили в городе, ходили слухи, что он американский шпион, но обличить его было невозможно – Адам обладал полноценной справкой со штампом и круглой печатью их психоневрологического диспансера, что на Слободке.

Люба сняла платье и оказалась в голубом купальнике, цельнокроеном – последний писк буржуйской моды. Купальник прикрывал живот, это было еще не обязательно, и в нем не дышало тело – чистый капрон, – но Костя так сиял, когда приволок его из загранки, что Люба растрогалась и смирилась. И так уже, сколько костиных шмуток раздарила она и загнала на толкучке. Вот только своим, Гитлеру и Зиготе, ничего не досталось: Костя увидит, – неудобняк.

Костя, тоже, доканывает потихоньку. Является два раза в год из рейса, шумит, какой он уважаемый на своем сухогрузе, дед, как же старший механик, как он, черт те чего – бананы ел, пил кофе на Мартинике. А с похмелки прижмется, и давай ныдать: ему уже пятьдесят пять, и хватит мотаться, курить в Стамбуле злые табаки, и пора отдать швартовые и кинуть якорь. И в глаза все заглядывает.

Устала Люба. Пусть кидает, что дают. А не нравится – может отправиться. На межрейсовую базу моряков. Играть в шашки с местными шлюхами на бутылку шмурдила. Что ж Любе бросать тяжким трудом налаженное дело и варить борщ? И сроду она не стирала чужих носков, будь они трижды шелковые…

– Добрый день, сударыня, – раздался голос Адама. – Я вас категорически приветствую.

– Здравствуйте, Адам. – Люба раскрыла глаза, – как вода?

Она прекрасно знала, что Адам никогда не купается, даже не загорает, но так уж повелось между ними, церемония такая.

– Вода потрясающая, – ответил, как следует, Адам.

– Ну что, – Люба перевернулась на живот. – Куда сегодня?

Адам задумался.

– А давайте – решил он, – пропустим лет этак семнадцать. Это будет год тысяча девятьсот семьдесят пятый. Лето. Июль.

В семьдесят пятом Любе будет шестьдесят пять лет. Страшно подумать.

– Что ж со мной будет? – спросила она вслух.

– Сударыня! – Адам гордо вскинул небритый подбородок. – Я не гадалка, я пророк. Мне, например, будет семьдесят. Я это точно знаю.

– Будет ли? – вырвалось у Любы.

– Будет, будет. Сумасшедшие живут долго. И еще я знаю: всухую мне эту тему не поднять.

Люба потянулась к сумочке и достала деньги.

– Только не берите эту гадость, что вчера. Возьмите «Перлину степу». Тогда и я с вами выпью.

– Придется взять две, – вздохнул Адам, натягивая туфли.

Люба окунулась и легла на скалу. Адама не будет, пока туда-сюда, минут тридцать. В сомкнутых ресницах сквозило синее солнце. Она плотнее смежила глаза, заколыхались во мраке красные и зеленые инфузории, потом проступило море. Не это, рядом, хлюпающее и дышащее, а далекое, плоское и серое, белый лабаз на берегу под черепичной крышей, а дальше – сбегающие к берегу мазанки, крытые очеретом и соломой.

Люба бывала у матери часто, два или три раза в год, но это привидевшееся море и эти хаты были давними, довоенными конца двадцатых годов. Вот улыбается во все зубы рыжий здоровый хлопец, Серега, сволочь, через него все и началось. Все обыкновенно, как у всех, до противного. С брюхом подалась в Одессу, чтоб мать не позорить, неопрятная жидовка – акушерка на Молдаванке…

Море исчезло, исчезли хаты, появился тесный дворик, увитый диким виноградом. Коптящий примус, толстые какие-то тетки… Как тогда выжила, одному Богу известно. Полгода торговала сельтерской водой, потом, как в сказке, разом все изменилось. Ресторан «Волна», Дворец моряка, гостиница Бристоль… Партийные работники, номенклатура, завмаги… Все порушила война. Заведение мадам Лионеллы, румыны, воняющие мокрой брынзой. Пришлось, от греха, линять до мамки.

В их селе немцев не было, перебивались кое-как, даже куры уцелели, только в начале сорок четвертого пришли зенитчики. Командир, интеллигентный такой, поселился в их хате. В общем, симпатичный, и по-русски немного знал. Люба даже предложила свои услуги, но немец покраснел и залопотал что то про «честь оккупанта».

Воевали они интересно. Налетали со стороны Очакова наши бомбардировщики, сбрасывали, не долетев куда надо, бомбы в чисто поле.

Немцы – зенитчики, заслышав русские самолеты, палили прямо над собой в белый свет. Отстрелявшись, немец входил в хату, протирал очки и закуривал. Мать Любы показывала немцу дули, хохотала и кричала «Гитлер капут!»

– Сталин тоже не карашо, – хмурился немец.

– Вы сгорите от этих воспоминаний. – Адам поставил на скалу две бутылки. – И потом, они врут. Нет ни прошлого, ни будущего. Будущее давно уже накрыто, как праздничный стол. Нужно только приподняться на цыпочки, чтоб разглядеть этикетки…

– Кто про что… – проворчала Люба.

– А там уж от вас все зависит – что вы выпьете, что съедите, чего вообще не заметите. Окажитесь ли вы под столом, или будете плясать на нем и увидите сверху новые горизонты…

– И опять стол? Почему именно стол?

– Необязательно. Это я для наглядности. Можно увидеть ниву, поле деятельности. И чем выше человек, тем более он прозревает то, что вы называете будущим.

Адам протолкнул пальцем пробку, притопил ее, и, покрутив бутылку, пролил немного вина, чтобы ополоснуть горлышко.

– Прошу вас.

– Ой, спасибо.

Люба хотела приложиться слегка, для проформы, но неожиданно для себя сделала два чудных глубоких глотка.

– Так вы хотите сказать, что расположены так высоко…

– Вот именно. Но я – особый случай. Мне не нужно ничего узнавать. Все во мне – надо только вынуть. Я знаю такое, чего не знает никто, даже я. Как бы вам объяснить… Вот Менделеев предположил еще не открытые элементы и указал их место в своей таблице. Я тоже знаю удельный вес и валентность таких элементов души, как, например, Тщеславий, Обидий, Милосердий, Христарадий…Некоторые из них, кошмар, тяжелей урана…

– Вы, наверное, много учились, – уважительно сказала Люба. – Кто вы были по специальности?

– Почему был? Я и сейчас – свободный художник. Я, обходя, моря и земли, глаголом жгу сердца людей. Это Пушкин так про меня сказал.

– Я, конечно, не такая образованная, но мне Пушкин нравится. Особенно это… – Люба наморщила красивый лоб. – Ага:

 
Нехай у гробового входа
Гуляет молодая жизнь…
 

– Правда, хорошо?

– Правда – удивился Адам.

– А, правда, что Пушкин родился на Холодной балке, и фамилия его была Гуренко?

Адам поперхнулся вином и ответил с улыбкой:

– Можно и так. Почему бы и нет… какая разница… Ну так что, год семьдесят пятый?

Они уже играли в будущее, Любе было интересно и немного жутко, и в то же время неловко, будто они занимались чем-то стыдным на чистой природе.

– Подождите, – она сделала глоток, – вот я давно хотела спросить – как вы живете, что вы кушаете, кто вам стирает?

– Вы когда-нибудь видели, чтоб я кушал? – удивился Адам. – Со мной все в порядке. Я живу, между прочим, на Пушкинской улице. А помогает мне дочка, если очень надо.

– Вы, наверное, воевали?

– И воевал и сидел. Воевал немного, полтора года. А потом трибунал, пятьдесят восьмая, Карлаг. Все, как у людей, ничего интересного.

Люба печально покивала:

– А за что сели?

– Ни за что, как известно, дают двадцать пять. А мне только десять. Я был командиром «Катюши», гвардии капитан. И попал в плен вместе с установкой. А это делать строго воспрещается. Из плена бежал, попал к своим…

– До сих пор снится?

– А как же… и фронт и лагерь. Неизвестно, что страшнее. Но двинулся мозгами я по другой причине… В лагере, в леспромхозе мы брали живицу. Знаете, сок хвойных деревьев. Скипидар производят и многое чего. Работа не пыльная – надрезы делаешь, вставляешь воронку. Только после всех этих дел вековые лиственницы, тридцатиметровые, в два обхвата, желтеют и через пару лет рушатся, как боевые товарищи. А главное, давят собой молодняк.

Адам поднялся, закатал брюки, прошелся по твердому мокрому песку, охлаждая ноги в теплой пене. Затем вынул из ботинок носки и вернулся к воде – прополоскать.

– Давайте я постираю, – неожиданно для себя предложила Люба.

– Что вы, что вы, – Адам повернулся к ней спиной, отжал носки и положил их на камень.

– На чем мы остановились…ах, да, вторая бутылка. Итак, поехали.