Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ганс Носсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

– Я не прерывал ваших рассуждений, – сказал председатель суда, – ибо нам очень важно выяснить ваш поистине диковинный образ мыслей. Льщу себя надеждой, однако, что я говорю не только от своего имени, но и от имени всех присутствующих, когда заявляю, что нам кажется действительно чрезвычайно странным одно обстоятельство: вы все время говорите о своей жене так, будто для нее вы были не чем иным, как страховкой.

Но ведь так оно и есть, воскликнул подсудимый, однако, разумеется, не в смысле денег или прочих материальных ценностей, а, так сказать, в самом общем понимании этого слова. И это как раз ужасно. Ведь обе стороны с огромным удовольствием идут на обман друг друга, обещая застраховать от всяких напастей. Вот на что следует в первую очередь обратить внимание. Можно даже квалифицировать это как злонамеренный обман; не секрет, что иногда один из супругов пытается представить себя как абсолютную гарантию от всего, хотя знает или должен был бы знать, что гарантия сия в высшей степени шаткая и имеет силу только при известных предпосылках, которые в свою очередь основываются на временной договоренности.

– Вы считаете отношения между мужем и женой «временной договоренностью»? – быстро переспросил подсудимого прокурор.

– Не отношения, а то, что отсюда вытекает. Так сказать, тупик.

– Стало быть, брак, если я вас правильно понял, тупик?

– Не только брак. Все.

– Все?

– Позвольте и мне тоже вставить словечко, господин прокурор, – сказал подсудимый. – Не понимаю, как вы можете настаивать на своих вопросах?

– Настаиваю только потому, что все мы, если я не ошибаюсь, совсем иначе, гораздо определеннее, истолковываем брак и то, что вы именуете «все», – ответил прокурор с торжеством.

– Совершенно верно, – сказал подсудимый с нескрываемым беспокойством, мне это известно. И именно потому вы должны избегать всего, что вызывает сомнение, а ваши вопросы неизбежно его вызывают. Вышесказанное – а это вы знаете не хуже меня, – вышесказанное звучит определенно лишь до тех пор, пока мы, сидящие в этом зале, мыслим настолько определенно, что нам даже в голову не приходит задаваться вопросами на сей счет. Что касается меня, то я, простите за повтор, выразил согласие признавать столь важную для суда определенность.

Не успел председатель суда вмешаться, как слово взял адвокат.

Он в свою очередь попросил извинения за то, что его подзащитный спорит с прокурором в такой непозволительной манере. Виноват в этом, однако, лишь тот, отнюдь не заслуживающий похвалы способ допроса, с помощью которого его подзащитный подвергается дискриминации. Способ же этот, совершенно очевидно, избран прокурором только потому, что у последнего отсутствуют, видимо, конкретные доказательства, необходимые для обвинительной концепции. Не удивительно, что благодаря такой тактике, тяжкой и тягостной для подсудимого, его подзащитный взял на вооружение весьма странные и, как он охотно признает, противоречащие логике возражения. Не соблаговолит ли суд учесть его замечание?

Суд соблаговолил. И председатель суда опять взял инициативу в свои руки.

Итак, подсудимый, как всегда, вернулся в тот вечер домой около шести. Не бросилось ли ему в глаза нечто необычное? Например, в поведении его жены в первые минуты встречи или при последующих разговорах?

Нет, да и почему? Что, собственно, могло броситься в глаза? Жена, как всегда, поцеловала его при встрече, прямо на пороге. Потом спросила, много ли было работы и не произошло ли каких-нибудь неприятностей. Это она спрашивала каждый вечер; стало быть, ничего необычного он не почувствовал. А позже они заговорили о другом. Если память ему не изменяет, то о водопроводчике, который должен был починить бачок в уборной. Потом они, кажется, беседовали о том, что надо запасти побольше угля для зимы; жена слышала, будто топливо подорожает. И еще она сказала, что пришло письмо от его матери, оно лежит на письменном столе.

Председатель спросил: что было в письме?

Ничего особенного. Он его сразу порвал.

Почему порвал?

Конверт он вскрыл только после ужина, прочел письмо сам в дал прочесть жене. Иначе она могла бы подумать, что в нем содержится какое-то скверное известие. Потом он сразу порвал письмо.

Непонятно, почему он так поспешно его порвал.

Вошло в привычку еще с молодых лет.

Было ли в письме нечто такое, что могло бы вывести из равновесия его или жену?

Письма всегда немного выводят из равновесия, даже если они лежат нераспечатанные. Нет, в этом письме не было ничего из ряда вон выходящего, обычные фразы, которыми обмениваются родственники. Там говорилось о погоде, о болезнях, о гостях, а также о других родичах. Это письмо можно назвать скорее благодарственным. Его матери исполнилось семьдесят два года, и жена послала свекрови посылку ко дню рождения.

Тем труднее понять, сказал председатель, почему подсудимый счел нужным сразу же порвать письмо.

Да, он порвал его на мелкие клочки.

Почему же?

Так он поступает со всеми письмами, исключая, конечно, чисто деловые.

Не потому ли, что боится захламить дом ненужными бумагами?

Да, это тоже одна из причин. Но главным образом потому, что считает: при известных обстоятельствах хранить письма опасно.

Опасно? Отчего же?

Когда человек получает письмо, он, возможно, не видит в нем ничего тревожного; не исключено, что оно и впрямь не содержит в себе тревожных вестей. Однако, если много лет спустя письмо перечитывают, порой кажется, что оно все-таки было тревожным, хотя весьма вероятно, что причина одна: теперь письмо предстает в ином свете. Такой опасности ни в коем случае не следует себя подвергать.

Рвал ли он также письма своей жены?

Да, эти-то уж во всяком случае.

Суд не понимает.

Писем жены было не так много. Они с женой редко расставались. Иногда подсудимому приходилось ездить в служебные командировки, раз жена отправилась отдыхать одна, он не мог отлучиться из-за срочных дел. Ну и в самом начале они обменялись несколькими письмами. Вот и все.

Подсудимого настоятельно просят объяснить, почему, когда разговор зашел о письмах жены, он ответил, что их-то он рвал «уж во всяком случае».

Хотел предотвратить возможность того, что письма попадут жене в руки спустя много времени; она, наверно, почувствовала бы смущение или испытала бы грусть. Совершенно напрасно, разумеется. Однако чтение старых писем всегда наводит грусть. Надо быть готовым даже к смертной тоске. Никогда нельзя оглядываться назад; надо немедленно воздвигнуть звуконепроницаемую перегородку между собой и любым вчера, ведь даже самый сильный человек почувствует искушение повернуть голову, услышав чей-то голос из прошлого, а человек, повернувший голову, обязательно споткнется, сойдет с правильной дороги и, скорей всего, пропадет вовсе.

– Ибо наше прошлое ужасно я имеет над нами куда большую власть, нежели стремление жить дальше.

– Какие необычайные меры предосторожности! – воскликнул председатель суда.

А прокурор, который все время был настороже, спросил:

– Вам известно, подсудимый, что ваша жена в отличие от вас собирала письма, написанные вашей рукой, и в полном порядке хранила в ящике секретера?

Он так и предполагал, но разве он мог этому помешать? Правда, он надеется, что жена не перечитывала его писем. Считает ли прокурор, что это предположение правильно?

– В заключении уголовной полиции говорится, – ответил прокурор, – что к пачке писем, перевязанных желтой ленточкой, видимо, уже давно не прикасались.

Подсудимый с облегчением вздохнул.

– Вы женаты семь лет? – спросил председатель суда.

– Да.

– И с самого начала так относились к жене?

Подсудимый не ответил, могло показаться, что он не понял вопроса председателя.

– Я имею в виду меры предосторожности, которые всем нам здесь кажутся такими странными. Словно перед вами был враг.

– Меры предосторожности? Но ведь они принимались не против моей жены.

– Против кого же?

Подсудимый помедлил секунду, потом беспомощно перевел взгляд с председателя на судей. Под конец он сказал, что объяснил уже все раньше.

– Ладно, оставим. Только не повторяйте этих своих слов: против того, «от чего никто не застрахован». Может быть, вы сумеете ответить суду на другой вопрос: по какой, собственно, причине ваш брак оказался бездетным? Впрочем, предупреждаю заранее: за вами остается право не отвечать вовсе. А если вам легче будет ответить в отсутствие публики или если вы считаете это более целесообразным, я готов удалить из зала суда всех посторонних.

Вопрос этот, казалось, развеселил подсудимого. Но почему надо удалять публику? Здесь нет никакой тайны. Дело обстоит чрезвычайно просто. Когда они решили пожениться, то договорились с женой, что ни в коем случае не будут иметь детей.

– Ни в коем случае?

– Да.

– Сколько лет было вашей жене при заключении брака? – спросил прокурор.

Жене было двадцать шесть, а ему тридцать два.

– В случае необходимости вы, значит, прибегли бы к врачебному вмешательству? Если бы выяснилось, что ваша жена все-таки забеременела?

Что-что?.. Вопрос явно привел подсудимого в смущение. Не исключено. Но он об этом никогда всерьез не задумывался. Ведь такая необходимость ни разу не возникла. Кроме того, вмешательство запрещено законом. Наверно, он предоставил бы принять окончательное решение жене.

– Почему вы женились, если наперед знали, что не хотите иметь детей?

Опять подсудимый совершенно беспомощно огляделся по сторонам, на этот раз он даже взглянул на публику, словно она могла оказать ему поддержку.

Но тут ринулся в бой адвокат.

Он позволит себе спросить господина прокурора, не приходилось ли тому уже слышать на своем веку о людях, которые женились по любви? Кроме того, ему, адвокату, до сих пор не было известно, что существует закон, согласно которому бездетные браки запрещены.

Прокурор не замедлил ответить.

Закон, безусловно, воспринимает как должное естественное намерение вступающих в брак иметь детей, ведь он не только принимает к сведению, но и признает в качестве уважительной причины для развода отсутствие детей, особенно если один из супругов сознательно, он бы даже сказал, злонамеренно не желает иметь ребенка.

– Но поскольку адвокат заговорил о любви, – продолжал прокурор, повысив голос, – я хотел бы со своей стороны спросить, не включает ли любовь к женщине такой компонент, как желание иметь от нее детей? Не только включает, но и, безусловно, предполагает. Такова по крайней мере моя точка зрения, которая, льщу себя надеждой, настолько совпадает с точкой зрения всех наших сограждан на любовь, что не нуждается в том, чтобы ее закрепляли законодательным порядком.

Председатель спросил: настаивает ли прокурор на дальнейшем обсуждении этой темы?

– Да, настаиваю, ибо хочу, чтобы суд получил ясное представление о страданиях юной девушки, которая из любви – с ее стороны, несомненно, была любовь – и не сознавая всех последствий своего поступка дала противоестественное, бесчеловечное обещание отказаться от материнства. Многолетние страдания итого существа не могли не привести к трагическому исходу.

Взвинченные адвокат и прокурор затеяли перепалку, все перипетии которой можно опустить. Адвокат возражал главным образом против слов «страдание» и «трагический исход», называя их недоказанными утверждениями, которые призваны создать атмосферу недоброжелательности вокруг его подзащитного. А тем временем прокурор произносил высокопарные тирады, которые из-за иронии адвоката, а особенно из-за недоуменного и упорного молчания подсудимого оставались втуне. Председатель суда прекратил бесполезный спор.

Обратившись снова к подсудимому, он спросил, не может ли тот назвать причину их с женой решения, принятого накануне вступления в брак, решения, которое, что ни говори, кажется странным. Не связано ли оно с финансовыми трудностями?

Нет, с деньгами их решение не было связано, подчеркнул подсудимый, уже в ту пору он имел возможность содержать детей.

– Ну вот видите, – сказал председатель суда. – И насколько я понимаю, причина была не в вашем здоровье и не в здоровье вашей супруги. Или, может, у вас существовали опасения на этот счет?

Нет, оба они были крепкого здоровья до самого последнего дня, сказал подсудимый. Однако существуют ведь и другие бездетные пары. Почему же именно у него суд выискивает какие-то особые мотивы?

Да, суд выискивает особые мотивы, это подсудимый совершенно правильно отметил. Более того, суд считает, что, выяснив эти мотивы, он сможет лучше разобраться в деле, это, так сказать, прольет дополнительный свет.

Ему не хотелось бы отвечать на вопрос о детях.

Само собой разумеется, подсудимый имеет право на отказ от дачи показаний.

Право на отказ от дачи показаний? Нет, это звучит слишком торжественно. Слишком пышно. Дело не в его желании что-то скрыть. Суд не должен так думать. Просто он боится быть превратно понятым. Ведь несколько раз его превратно поняли. И это вызывает досаду, вот и все.

Пусть тем не менее выскажется, настаивал председатель суда.

Ошибка заключается в том… Нет, не ошибка… Он просит извинения за это слово у суда и у господина прокурора… Разница заключается в толковании понятия «естественно», которое употребил господин прокурор.

Считает ли он детей или желание иметь детей неестественным?

Да нет, вовсе нет. Он считает это очень даже естественным, до ужаса естественным.

Ну и что же? А дальше?

Дальше ничего нет. В том-то и дело.

Не может ли он выразиться яснее?

Может, но тогда его снова призовут к порядку. Дети – это шаг назад.

– Назад? – вырвалось у председателя.

В том-то и заключается естественность.

– Мы все здесь придерживаемся иного мнения: для нас дети – шаг вперед, связь с будущим.

Обвиняемый грустно усмехнулся.

Естественно как раз обратное, то, что утверждает он. Смыкание с природой, ибо ничего другого не остается. Своего рода бегство в прошлое. И пусть суд не сердится – кратковременная страховка.

Председатель сделал жест рукой сперва в сторону прокурора, потом в сторону публики и быстро спросил подсудимого:

– Неужели ваша жена придерживалась того же мнения?

Точно он сказать не может, о таких мнениях лишь догадываются. Кроме того, мысли людей зависят от настроений, у женщин в еще большей степени, чем у мужчин; вот и получается, что мир и жизнь отдельного человека строятся на настроениях, которые чаще всего ведут к безнадежности. Додумать это до конца трудно даже мужчине, а женщине просто невмоготу; это и вызывает у мужчин растерянность, заставляет их совершать ложные поступки, они хотят спасти женщину от отчаяния, а в результате женщина как раз и попадает в убийственный круговорот.

В какой такой убийственный, круговорот?

В круговорот, подобный непрерывно движущемуся лифту, который называют патерностером. Ты вошел в этот лифт, чтобы выйти на другом этаже. Таково было твое первоначальное намерение. Видимо, ты точно знал, зачем сел в лифт и где хотел сойти. Во всяком случае, ты поднимался вверх! Все было так естественно. Но это уже давно забылось, теперь ты никак не припомнишь своих побуждений, да это и не имеет смысла. И ты просто повторяешь: зачем я только связался с этим лифтом, зачем я это сделал? Ибо против всякого ожидания оказалось: лифт поднимается чересчур быстро, так быстро, что трудно решиться и выйти. Это открытие настолько удивило тебя, что сперва ты даже не почувствовал страха. Когда ты садился в лифт, то ничего не заметил, иначе ты наверняка поостерегся бы. Можно ведь подняться по лестнице, как-никак это куда безопасней. Но почему, собственно? Неужели внезапно сломался какой-нибудь зубчик в колесе, который замедлял ход? Или лифтер задал необычную скорость, так как хотел испробовать механизм? Но тогда он был обязан прикрепить табличку с предупреждением: «Внимание! Не входить. Ремонт». Теперь, впрочем, уже поздно искать виновного. Ты поднимаешься наверх гораздо быстрее, чем положено. Кабина, в которой ты стоишь, летит стрелой, этажи мелькают. Если ты выскочишь, тебя, наверно, защемит в пролете. Правда, для предосторожности подножка укреплена таким образом, что должна откинуться кверху. Но кто не побоится рискнуть? Поэтому ты думаешь: уж лучше я проедусь по чердаку, потом, когда лифт начнет спускаться, будет легче выпрыгнуть. От толчка ты, по всей вероятности, упадешь на лестничную площадку, но это не так уж страшно, по крайней мере тебя не защемит. И вот, немного успокоившись, ты проезжаешь по чердаку мимо огромного колеса, с которого капает черпая жижа – смазка. При молочном свете, проникающем сквозь стеклянную крышу, все видно как на ладони. А когда высшая точка пройдена и лифт начинает спускаться, ты принимаешь твердое решение: теперь держись! Однако, как только показалась площадка верхнего этажа, ты почувствовал, что еще не вполне уверен в своих силах. К чему такая спешка? Впереди еще столько этажей. Ты приготовился к прыжку, твое тело напряглось. А вот и следующая площадка, для пробы ты вытянул ногу, но буквально в последнюю секунду быстро отдернул ее; пожалуй, ты подождешь следующего этажа. Постепенно лифт спускается все ниже. Главное, не волноваться, думаешь ты, сперва я проеду через подвал. На эмалевой табличке в кабине написано, что проезжать на лифте по подвалу не опасно. Как здорово, что не опасно. Но раз упоминается опасность, стало быть, все же опасно. Впрочем, до той поры, пока ты в кабине, тебе ничего не угрожает. И ты спокойно мчишься по подвалу, где темно, хоть глаз выколи. В механизме что-то хрустит, словно подагрические кости трутся друг о друга. Тебе не остается ничего иного, как стоять смирно. А потом лифт снова поднимается, маршрут все тот же, хорошо знакомый. Круг за кругом! Ужасно! Сколько времени это еще продлится? Разве не лучше было бы выпрыгнуть? Даже рискуя жизнью? Ведь этот безрискный, безжизненный круговорот способен довести… Человеку, у которого под ногами каменная лестничная площадка, ничего не стоит крикнуть: «Почему же вы не выходите из лифта?» Он-то стоит прочно, и ему нипочем не понять, с какой скоростью движется лифт, а главное, не понять, как трудно решиться на прыжок в неизвестность. Человеку на площадке все кажется вполне естественным, может быть, он вообще считает тебя шутником, ведь ты корчишь гримасы. Что ему сказать в ответ? Постороннему человеку незачем знать, в какую беду ты попал. И ты крикнешь ему: «Сейчас, сейчас» или «Я хочу сойти на следующем этаже». Ты и впрямь хочешь сойти. Это твое самое сокровенное желание! Ответ, значит, правильный, и, только осознав бесконечное кружение лифта, можно понять, что ответ неправильный. Человек на площадке, видя, что ты так и не вылез из кабины, подумал, наверно: ах он такой-сякой, он соврал, вот брехун. Если бы можно было отделаться брехом! Говорят, что некоторые все же сумели отделаться: они потеряли сознание, у них закружилась голова от этой беспощадной карусели. Иногда случается и такое: на площадке, к примеру, появилась красотка или девушка, которая показалась тебе из мчащейся кабины красоткой, и вот ты рискнул и выпрыгнул из лифта. Ты делал при этом ужасно смешные телодвижения, чтобы сохранить равновесие; невольным свидетелям было трудно удержаться от смеха. Но теперь ты хоть знаешь, что под ногами у тебя твердая почва; ты избавился от круговорота, так тебе кажется. Только изредка за спиной раздается скрежет и хруст, но ведь рядом с тобой девушка, ты можешь держаться за нее. Маленький роман! Маленький успех! Маленькая война! Маленькая вера! А потом и девушка неизбежно попадет в круговорот, который ее раздавит, и она с этим смирится. Ты хочешь закричать трижды: «Нет! Нет! Нет!» Быть может, кто-нибудь, кто услышит тебя, помчится по лестнице вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки, быть может, он упросит привратника остановить лифт. Но ты не кричишь. Извините, господа. Кричать нельзя. Ведь круговорот подобен кошмару. Да и зачем тревожить людей, которые живут в своих прочных квартирах? Надо попытаться выдержать это, не призывая на помощь.

Непонятно, почему председатель суда не лишил слова подсудимого, почему он дал досказать ему до конца эту притчу, непомерно длинную и не относящуюся к делу. Нельзя отрицать, впрочем, что подсудимый был хорошим рассказчиком. В зале царила мертвая тишина, все слушали как завороженные. Казалось, кошмар, о котором говорил подсудимый, давит сейчас и на публику. Только прокурора, видимо, не проняла эта история; он вновь вернул суд к фактической стороне вопроса.

– Вы вообще забрали себе в голову, что не желаете иметь детей? Или же не хотели ребенка от определенной женщины, от вашей жены? – спросил он.

После долгого рассказа подсудимого вопрос этот показался всем присутствующим чрезвычайно неожиданным: никто не понял, зачем он был задан. Подсудимый тоже не понял и не знал, как ответить на него.

– Попробую сформулировать точнее, – сказал прокурор, прождав довольно долго, – не было ли между вами и вашей женой физической антипатии?

Подсудимый с явным недоумением оглядел прокурора, окинул его взглядом с головы до ног; он ни слова не сказал, но во всем этом отнюдь не чувствовалось скрытой издевки: очевидно, его и впрямь заинтересовало, как человек мог задать столь несуразный вопрос. Молчание продолжалось до тех пор, пока прокурор не спросил раздраженно:

– Ну?

– Разве дети не появляются на свет даже при наличии физической антипатии супругов, как вы это называете? – спросил подсудимый, чуть заметно улыбаясь.

– Это не ответ.

– Да, возможно. Я хотел только, чтобы ваш вопрос забылся, ведь я убежден, что вы задали его по ошибке.

Прокурор еще не успел выразить свое возмущение, как вскочил адвокат, он хотел заявить протест против подобных вопросов. Однако движением руки подсудимый остановил адвоката.

– Не надо, господин адвокат. Большое вам спасибо, но я вовсе не прошу удаления публики. Даже если публика покинет зал, я не буду в состоянии ответить господину прокурору. Его вопрос принадлежит к разряду недозволенных. Уже само слово «физическая»… Извините, господин председатель, но дело идет о моей жене. Уже само это слово кажется мне совершенно недозволенным. Очень возможно, что юристы употребляют его по-другому, но для меня оно означает не что иное, как обнажение. А против этого я обязан защищаться. Да и суд ничего не выиграет от моих откровений, как раз наоборот, он перейдет известную грань и вторгнется в ту область, где законы уже не имеют силы. Могу ли я задать вопрос господину прокурору?

– Пожалуйста.

– Приходилось ли вам слышать плач женщины в соседней комнате?

– Да, возможно. Но что означает этот вопрос?

– Поставив его, я хочу подсказать ответ.

– Да? Ваша жена часто плакала?

– Просто женщина, господин прокурор.

– Не знаю, что вы хотите этим сказать.

– Вижу, что вы и впрямь не слышали плач женщины. Господин председатель, я обещал помочь суду. Поэтому я хочу дать те показания, которые имею право дать в отсутствие моей жены.

Испытующим взглядом подсудимый обвел ряды зрителей, будто еще раз хотел убедиться в том, что его жены нет среди публики. И судьи вслед за ним оглядели зал. Что касается публики, то она, казалось, затаила дыхание. После долгой паузы подсудимый опять заговорил:

– Разумеется, мы с самого начала стыдились нечеловеческого.

– Нечеловеческого? Что это значит? – спросил председатель суда.

– То, о чем здесь говорилось. Физического.

– Вы сказали «мы»?

– Я сказал «мы».

– И с самого начала?

– С самого начала. Так оно и было.

Председатель, по-видимому, склонялся к тому, чтобы после слов «так оно и было», произнесенных тихо, но твердо, покончить с этим кругом вопросов. Однако прокурор не согласился с таким оборотом дела. Он спросил подсудимого, не может ли тот в кратких чертах обрисовать свое знакомство с женой.

– В кратких чертах? – Подсудимый ответил вопросом на вопрос.

Председатель суда попросил прокурора обдумать, стоит ли вообще углубляться в такие дебри. Однако прокурор настоял на том, что суд должен добиться ясности – ему необходимо знать прошлое подсудимого и его жены.

После этого председатель суда призвал подсудимого быть по возможности кратким.

И подсудимый начал свой рассказ. Он знал будущую жену еще ребенком. А потом совсем юной девушкой. Видел ее во время летних каникул, из года в год. Но после много лет не видел вообще и даже не слышал о ней. Они не переписывались. Девушка жила в интернате, в монастырском интернате с очень строгим режимом. Ее отдали туда родители, хотели, чтобы она получила хорошее воспитание. А сам он учился в университете, но бросил его из-за недостатка денег и еще по другим причинам; жил на случайные заработки, пока час не пробил. Тогда он пошел на вокзал и купил себе билет. Билет третьего класса на пассажирский поезд. Чтобы забрать с собой жену. Скорый поезд был ему не по карману, вот в чем дело. Ехал он всю ночь, примерно с восьми вечера до десяти утра. Когда он прибыл, звонили церковные колокола, было воскресенье. И он единственный сошел с поезда на той станции. Все остальные пассажиры сошли уже раньше, они выходили один за другим. Поезд останавливался буквально на каждом полустанке.

Прокурор не замедлил спросить, почему подсудимый так подробно рассказывает о своей поездке.

Потому что он трясся в поезде всю ночь и в ушах у него до сих пор звучат шум и грохот, перестук колес, шипенье паровоза, лязг буферов. Он боялся, что его вагон оторвется и покатится назад. Вагоны были ужасно старые. И он по сию пору помнит тот запах, запах сажи и металла, грязи и пота. Он был очень голоден, а другие пассажиры захватили с собой бутерброды и фрукты, главным образом яблоки. И все это тоже издавало свои специфические запахи. Но вагон не был переполнен, а под конец он совсем опустел; на последнем перегоне он ехал один. Выйдя из поезда, он почувствовал, что все члены у него онемели и кружится голова. Сеял дождь, очень мелкий, моросящий дождь, и был туман; скоро, впрочем, дождь перестал и сквозь тучи начало пробиваться солнце. Но оно было бледное и какое-то анемичное. И сам он после утомительной поездки был очень бледен. Так по крайней мере говорили люди.

Какие люди?

Родители.

Его родители?

Нет, родители жены. Он даже не знал, живы ли они; оказалось, живы. И все было совсем как в старые времена. Он имеет в виду дорогу от станции до их хутора. Пожалуй, она стала лишь более голой, но это могло быть субъективным впечатлением. Стояла осень, урожай был убран, поля перепаханы, и летало множество ворон. Только справа от дороги виднелось иссиня-красное капустное поле, оно уходило вдаль, и кочаны также издавали свой запах. Траву слева в лощине, наверно, недавно скосили; дорогу, которая вела вдоль этой лощины, развезло, в колеях стояла вода, точно так же, как и в былые дни. Земля была тяжелая, очень тяжелая, она облепляла сапоги, того и гляди, поскользнешься. То время, что он шел, по всей окрестности звонили колокола. Только после того, как он прибыл на место и увидел дом, они перестали звонить.

Прекрасно, прервал подсудимого прокурор. Однако описание пейзажа он считает излишним. Его будущая жена, стало быть, жила у своих родителей?

Нет.

А где она жила?

Об этом он узнал только от ее родителей. Ведь он вообще не ведал, жива ли она.

Ближе к делу. Где жила будущая жена?

Напротив.

Напротив?

Да, в доме на холме по другую сторону ручья.

Отлично. Значит, в том доме жила его будущая жена?

Да, очень странная история.

Казалось, подсудимый настолько глубоко погрузился в свои воспоминания, что забыл о настоящем, о том, что он стоит в вале суда. Когда к нему опять обратился прокурор, он заметно вздрогнул.

– Нас интересует одно: каким образом состоялся ваш брак с женой? Все остальное можете спокойно опустить, – напомнил прокурор.

– Что именно вам хотелось бы знать?

– Как раз то, что я сейчас спросил. Вы, кажется, изволите потешаться надо мной? – Прокурор потерял терпение. – Что означает, например, замечание: моя жена спасла мне жизнь?

– От кого исходит это замечание?

– От вас, и только от вас, – возвестил прокурор с торжеством. – А если вы не верите, я готов представить его в письменном виде, эти слова сказаны в одном из писем, которое было найдено у вашей жены. Конечно, это письмо уже давнишнее. Хотите взглянуть на него?

– Нет, спасибо. Я вам и так верю.

– Не понимаю. Что означает ваша реплика?

– Не следует читать старые письма.

– Это мы уже слышали. В частном порядке можете придерживаться любого мнения, нас это не касается, но суду уж разрешите поинтересоваться старыми документами, коли он считает, что таким путем сумеет выяснить обстоятельства дела.

– Но ведь к делу это как раз не имеет никакого отношения.

– Предоставьте решение нам, пожалуйста. А теперь ответьте мне коротко и ясно: что подвигнуло вас на такое признание?

– Сейчас я бы выразился совсем иначе.

– Значит ли это, что сейчас вы пришли к другим выводам и не считаете больше, что жена спасла вам жизнь?

– В ту пору это, конечно, было правильно, потому я и написал эти слова. Очевидно, была причина.

– А теперь вы не в силах припомнить эту причину?

– Да.

– Или не желаете?

– Так мы не сдвинемся с мертвой точки, – сказал подсудимый председателю суда. – Это мое признание подобно травинке, которую сорвали на обочине дороги и сунули в рот. Или же куску хлеба, что подали голодному. Через минуту о нем уже не помнишь.

Председатель суда спросил прокурора, не правильней ли было покончить с этой проблемой, но прокурор настаивал на своем. Он считал, что подсудимый пытается с умыслом темнить.

Темнить? Подсудимый подхватил это словечко. Да, прокурор прав, все и впрямь очень темно, по никакого умысла у него не было. Надо же помнить, что он, подсудимый, трясся тогда всю ночь в вагоне и от усталости его даже слегка шатало. Особенно по дороге к дому ее родителей.

– Если бы я раньше навел справки, то, возможно, вообще не пошел бы к ним. Но на маленьком вокзальчике я заметил только начальника станции, он стоял у багажного вагона и разговаривал с машинистом. И еще на загрузочной эстакаде сидело трое парней – работников. На сельских полустанках по воскресеньям нередко околачиваются несколько парней. Эти ждали, вероятно, своих девушек, которые пошли в церковь. Парни были совсем желторотые, они наверняка никого не знали. Я не стал их расспрашивать. А по дороге не встретил ни одного человека, все были в церкви. Хутор ее родителей, окруженный плодовыми деревьями, казался вымершим. Ни души. Даже собачьего бреха я не услышал! И из трубы не поднимался синий дымок! Стояло воскресное утро. Да, я всю ночь трясся в поезде.

– Тем не менее…

– Никаких «тем не менее», господин прокурор. Вы должны понять, я никогда не думал о том, что увижу их снова. Много лет я был убежден, что они погибли: и родители, и моя будущая жена, да, все. И даже, если мне дозволено будет сказать, не рискуя навлечь гнев суда, даже себя я считал уже давно погибшим. Прошу прощения, суду это, несомненно, покажется странным, но сам я вполне привык к этой мысли. Дело в том, что судьба забросила меня в огромное красное строение с бесчисленными мрачными переходами, лестницами и дверями. Там были одни сплошные двери. Маленькие окошки никогда не мылись, таким образом люди экономили на занавесках; от подвала до чердака пахло кошками, луком и пылью. В этом доме никогда не было тихо, ни секунды; там суетились, как среди мертвых. В каждой кухне оглушительно хлопало белье, когда женщины развешивали его на веревках у окон, визжали дети, бранились матери, раздавались шаги по коридорам и лестницам, с треском закрывались двери, выбивались ковры, звякали связки ключей, грохотали кастрюли и ведра, ударяясь о раковины, свистели и гудели водопроводные краны, иногда так сильно свистели, что, казалось, лопнут трубы, с шумом спускалась вода в уборных. А когда возвращались мужчины или затемно уходили опять на работу, весь дом сотрясался от топота и шарканья; отовсюду неслось бормотанье, иногда брань, потом падало что-то тяжелое, скрипели кровати, раздавался храп; шум стоял день и ночь без перерыва, ни минуты покоя. А бесчисленные лица! Они примелькались, но ты их не запоминал, путал одно с другим. Летом тьма-тьмущая мух и жара, как в духовке. Красные стены поглощали тепло и не отдавали его. Там я был заперт.