Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ганс Носсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

Не хочет ли кто-нибудь заявить протест?

Если нет, то суд, стало быть, может перейти к рассмотрению того положения, которое на основе показаний подсудимого обозначено в протоколе следствия как «прорыв в то, от чего никто не застрахован».

Председатель суда на секунду замолк. В зале царила мертвая тишина.

Эта формулировка, разумеется, ничего не говорит суду, он должен был бы раз и навсегда и при том со всей решительностью отвергнуть ее. Впрочем, и сам обвиняемый отнюдь не настаивает на этом выражении, он употребляет его лишь постольку, поскольку является по профессии страховым маклером. И если, стало быть, и суд и подсудимый по-прежнему пользуются указанной формулой, то только по одной причине – не могут подобрать более точного термина. Совершенно ясно, что под словами «то, от чего никто не застрахован», скрывается неизвестный нам факт, который привел к исчезновению человека. Суду следует установить только, служит ли определений «то, от чего никто не застрахован», для завуалирования какого-то события или действия. Или же в данном случае мы имеем дело с явлением, которое и для подсудимого столь неожиданно и удивительно, что он невольно придумал эту чрезвычайно загадочную фразу.

Теперь председатель суда непосредственно обратился к подсудимому:

– Не хотите ли вы сделать в этой связи какое-нибудь заявление?

Подсудимый покачал головой.

– Не можете ли вы сейчас проще выразить эту свою мысль насчет «того, от чего никто не застрахован»?

То же покачивание головой.

– Ну хорошо, продолжим судебное разбирательство.

Дальше председатель суда сказал, что ему хотелось бы кратко обобщить материал протокола предварительного следствия. И он просит прерывать его во всех тех местах, где он допустит неточность. Согласно протоколу, подсудимый и его жена сидели вдвоем от восьми до десяти вечера. Их прислуга, как она сама показала, управившись на кухне, пошла в свою комнату, где она еще до сна рассортировала чулки и часть заштопала. Ее комната, так же как и супружеская спальня, находилась на втором этаже. Кстати сказать, прислуга не заметила и тот вечер ничего особенного: никакого спора между мужем и женой, по ее словам, не возникало. Согласно утверждениям подсудимого, для спора не было ни малейших оснований. Каждый раз, когда подсудимого спрашивают насчет споров, неизменно слышат стереотипный ответ: «Из-за чего, собственно, мог начаться спор?» Что касается прислуги, то она в тот вечер очень устала и спала как убитая – ее собственные слова. Во всяком случае, последующие события на лестнице не разбудили ее. Прислуга подтвердила, что подсудимый и его жена вели себя всегда очень тихо и не поднимали голоса, разговаривая друг с другом. Таковы показания этой свидетельницы, которая проснулась, впрочем, гораздо позже, только после того, как в дом явилась полиция. Весь вопрос, значит, состоит в том, что произошло между подсудимым и его женой внизу, в гостиной, приблизительно за два часа – от восьми до десяти вечера. Насчет этих двух часов существуют лишь показания подсудимого. Он утверждает: его жена шила. Шитье найдено не было, быть может, однако, в тот же вечер, как и следовало, жена убрала его на место. Иголка, которую нашли в гостиной на ковре около одного из кресел, свидетельствует о том, что это показание подсудимого звучит весьма правдоподобно. Далее подсудимый сообщил, что его жена некоторое время крутила ручки настройки у радиоприемника – хотела поймать серьезную музыку, – но скоро выключила приемник: на всех волнах передавали какие-то сообщения. Сам подсудимый просматривал газету, потом бросил ото занятие. Они с женой разложили пасьянс, это они делали каждый вечер. На сей раз пасьянс не сошелся. Наверняка они беседовали, но он не может припомнить о чем. Ведь для важного разговора – судья опять привел объяснение подсудимого, – ведь для важного разговора не было причин. Около десяти его жена поднялась, чтобы пойти наверх и лечь в постель.

– Мы не обнаружили никаких доказательств, которые могли бы опровергнуть эти показания, – сказал председатель суда. – Предварительное следствие отнеслось со всей добросовестностью к поставленной задаче и задним числом просмотрело даже программы радиопередач в указанные часы, установив, что большинство радиостанций, которые принимал приемник подсудимого, и впрямь передавали сообщения, а не музыку. Этот незначительный факт – ибо кто из нас помнит такие мелочи! – говорит не только о правдивости показаний подсудимого – суд с превеликим удовольствием отдает ему в этом должное, он говорит также о том, что в эти часы подсудимый был в здравом уме и твердой памяти, был внимателен, иными словами, отнюдь не находился в состоянии переутомления или отключения, как это может показаться нам теперь. Впечатление человека, потерявшего чувство реальности, подсудимый произвел уже потом на первых свидетелей, в частности на унтер-офицера полиции, который столкнулся с ним несколькими часами позже на берегу озера. Унтер-офицер в первое мгновение счел подсудимого пьяным… Я вас слушаю, господин прокурор.

– Хочу задать только один вопрос, – сказал прокурор. – Подсудимый! Когда вас спросили на первом допросе: «Не выпили ли вы в тот вечер?», вы ответили: «Нет, для этого у меня не было причин, ведь я не ощущал недомогания». Хотели ли вы сказать тем самым, что употребляете спиртное только лишь в лечебных целях, как лекарство?

– Да, я хотел сказать приблизительно это.

– Стало быть, вы никогда не пили за компанию или для собственного удовольствия?

– Нет, пожалуй.

– Были ли какие-то особые основания для того, чтобы вы стали трезвенником?

Нет, особых оснований подсудимый не имел. Просто он чувствовал, что алкоголь дезориентирует его.

– В чем именно?

Внушает ему ложные надежды и тому подобное. Чувства, которые доводят до отчаяния.

– У вас есть печальный опыт в этом отношении?

– Да.

– Спасибо.

Председатель суда опять взял слово. Подводя итоги вышесказанному, надо отметить, что анализ двух часов в доме подсудимого – от восьми до десяти вечера – не только не дал никакой косвенной улики против него, но и не представил ни малейшего психологического основания для последующего события.

– Вы, стало быть, подтверждаете, подсудимый, что ваша жена около десяти вечера сложила свое шитье, встала, пожелала вам спокойной ночи и сразу отправилась наверх?

И еще: поцеловала его и попросила не задерживаться слишком долго. Он вышел с ней вместе из комнаты, сперва подошел к входной двери, потом к двери, которая ведет из кухни на задний двор, убедился, что обе они заперты. В это время жена поднималась по лестнице. Свет на лестнице она погасила – выключатель был наверху; внизу было достаточно светло: дверь в гостиную стояла открытой. Они тушили свет не из соображений экономии, а потому что оба не терпели яркого электрического освещения. У них от него болели глаза.

– Значит, в поведении вашей жены вы не заметили ничего особенного?

Нет, она вела себя точно так же, как и все эти годы.

– Суду до сих пор было неизвестно, что жена попросила вас не задерживаться чересчур долго. Это что-то новое.

Нет, здесь нет ничего нового, жена всегда говорила эту фразу. Все женщины говорят ее. Она так же обычна, как фразы: «Добрый день» или «Как поживаете?».

– Вы, стало быть, считаете, что женщины не вкладывают в эту фразу особого смысла?

Конечно. Они говорят ее только по привычке. Вызвана она, разумеется, тем, что жены заботятся о здоровье своих мужей.

– А вы не думаете, что по отношению к вашей жене вы страдали… Ну, скажем, известной глухотой?

– Глухотой? – с нескрываемым удивлением спросил подсудимый.

– Точнее говоря, проявляли недостаточную чуткость. Подумайте, пожалуйста, еще раз хорошенько. Постарайтесь восстановить в памяти всю сцену. Вот что я хочу сказать: вы женаты семь лет. Не правда ли? В отношениях между супругами существуют известного рода колебания, которые для постороннего глаза вообще могут остаться незаметными. Они кажутся совершенно несущественными и все же зачастую являются решающими для обоих партнеров. Настолько важными, что, если их не замечать, если ими пренебрегать, становится невозможной дальнейшая совместная жизнь. Суд не вправе касаться этих вопросов по существу, и все же мы не можем обойти их молчанием. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать.

– Конечно. Очень даже хорошо понимаю, – ответил подсудимый.

Ему чрезвычайно понравилось выражение судьи: «колебания». Господин председатель, очевидно, хочет узнать, не скрывался ли за просьбой его жены не задерживаться чересчур долго иной смысл, иные слова. А именно: поднимись со мной наверх.

– Да, если угодно, я хотел спросить как раз об этом.

Выражаясь еще яснее и, так сказать, на языке суда, у него хотели, стало быть, узнать, не пренебрегает ли он своими супружескими обязанностями, своей женой.

– Да, не скрою, этот вопрос напрашивается сам собой. Но я сознательно избегал такой общей формулировки. Суд интересуется только обстоятельствами конкретного вечера.

– Какое большое значение вы придаете коротенькой реплике моей жены! – с удивлением заметил подсудимый.

– Нам не остается ничего другого, как постараться вникнуть в слова, которые, по видимости, совершенно несущественны.

– Вы это серьезно говорите? – спросил подсудимый с еще большим удивлением.

– Конечно, серьезно, нам не до шуток, – ответил председатель суда столь же удивленно. – Впрочем, вы можете отказаться отвечать, – добавил он.

– Но дело ведь, насколько я понимаю, вовсе не в моем ответе.

– В чьем же ответе?

– Моей жены, – сказал подсудимый, к изумлению всех присутствующих, и скользнул взглядом по рядам кресел, словно он искал среди публики свою жену. – Я размышляю над тем, что она сказала бы, если бы появилась здесь и встала бы рядом со мной, чтобы помочь мне. Быть может, она бы высмеяла суд, возможно, покраснела бы до корней волос, а я, наверно, заметил бы: не надо помогать, не надо отвечать. Этот вопрос не имеет к нам никакого отношения.

Присутствующих озадачили не столько слова подсудимого, сколько его поведение, они буквально замерли; таким образом, подсудимый получил возможность говорить дальше.

– Я защитил бы свою жену от оскорбительного подозрения, будто она думает, что ею пренебрегают. Я против ложного представления о том, что женщины чувствуют себя только тогда при деле, только тогда утешенными и только тогда самоутверждаются, когда мужчины вынуждены пользоваться их телом.

– Все эти ваши речи свидетельствуют о нездоровой антипатии к женщинам, – прервал подсудимого прокурор.

– Антипатии? Разве не следует считать сочувствие к телу женщины скорее проявлением симпатии? Проявлением симпатии к трогательно-прекрасному телу, которое безгранично страдает от ощущения того, что оно стало для кого-то лишь сосудом? Разве можно отказать женскому телу в утешении, которого оно так жаждет? Как отрадно дать ему возможность погрузиться в сон, словно оно – плачущее дитя. Дать ему эту возможность, даже если ты знаешь, что за сои заплачено дорогой ценой – печалью и отчуждением? Даже во время сна… Наблюдали ли вы, господин прокурор, хоть раз за супружеской парой утром? За тем выражением безысходности на их лицах, которое они пытаются стыдливо скрыть друг от друга, притворяясь лихорадочно деятельными? Он быстро-быстро бреется. Она быстро-быстро готовит завтрак. Быстро-быстро бежит в магазин за покупками. Мое чувство вы называете антипатией? Свою печаль я всегда считал самой драгоценной составной частью того, что именуется любовью. И, если вы хотите знать, единственной надеждой. Но разве дело в моих ощущениях? Я призываю вас, господин прокурор, подсудимый взмахнул рукой, показывая на публику, – призываю спрашивать не меня, а присутствующих здесь женщин. Спросите, не охватывает ли их чувство все возрастающей неуверенности в себе, когда они, повинуясь зову тела, вынуждены предлагать себя в качестве лакомого блюда?

Председатель суда энергично призвал подсудимого к порядку.

Подсудимому запрещено обращаться к публике. Кроме того, он явно заблуждается, большая часть человечества сочтет его теперешние высказывания за попытку поставить факты с ног на голову.

– В физической близости мы видим не отчуждение, а соединение любящих душ.

В ответ подсудимый сказал, что он, разумеется, в курсе, ведь именно страх перед тем, что не произойдет хэппи-энда, гарантирует ему, как страховому агенту, очень даже солидный заработок.

– Подсудимый! – с негодованием воскликнул председатель суда. – Вас не для того сюда вызвали, чтобы вы отпускали циничные шуточки.

Далее председатель суда призвал публику вести себя серьезней.

Адвокат счел нужным подчеркнуть, что его подзащитный не является циником, скорее он человек религиозный. И далее адвокат залез в дебри веков, объясняя, что в давние времена существовали различные религии, которые в отношении секса стояли на тех же позициях, что и подсудимый.

Нет смысла дословно пересказывать речь окончательно сбитого с толку адвоката.

Подсудимый много раз пытался прервать его, сердито махая рукой.

– Пора оставить эту тему, – сказал председатель суда. – Она ведет к недоразумениям, которые в свою очередь вызывают ненужное раздражение сторон.

Подсудимый, улыбаясь, заметил, что все началось с того, что ему задали вопрос о колебаниях.

– Ладно! Ладно! Оставим в покое колебания. Будем придерживаться того, что легко выразить словами.

Итак, подсудимый утверждает, что его жена снова спустилась вниз где-то между десятью и двенадцатью часами, вероятно, ближе к двенадцати; при этом она, видимо, так и не ложилась, поскольку на ней была та же одежда, что и раньше. Это совпадает с показаниями прислуги: после того как та пересмотрела платяной шкаф, выяснилось, что не хватает всего лишь одного платья, а именно того, в котором жена подсудимого сидела в указанный вечер.

– Это было вовсе не платье, – уточнил подсудимый, – жена была в сером костюме с двубортным жакетом. Он ей очень шел.

– Хорошо, пусть в костюме. Это не имеет значения. Предварительное следствие установило также, что на обе постели никто не ложился, они не были смяты. Правда, постели раскрыли, ночная рубашка и пижама лежали, как и всегда, по диагонали к подушкам, но по всему видно было, что никто не ложился. Удалось заметить лишь вмятину на пуховом одеяле в изножье левой кровати, иными словами, на одеяле жены. Стало быть, супруга подсудимого сидела там довольно долго. На коврике перед постелью как раз под этой вмятиной был найден скомканный дамский носовой платочек.

– Она плакала! – воскликнул подсудимый, который прислушивался к словам председателя очень внимательно.

– Да, химический анализ подтвердил это.

– Химический?

Согласно анализу, произведенному судебными экспертами-химиками, кроме следов духов, которыми жена подсудимого обычно душилась, были обнаружены также выделения слезных желез. Вероятно, когда жена встала, платок упал у нее с колен, сама она могла это даже не заметить. Суду еще следует уточнить, можно ли считать установленным, что жена подсудимого поднялась очень быстро, вскочила, испугавшись чего-то. Существенная деталь. Что касается платка, то, насколько известно, это последняя вещь, которую жена подсудимого держала в руках до своего бесследного исчезновения. По сей причине он приобщен к делу и находится в распоряжении суда.

Подсудимый спросил, можно ли взглянуть на платок.

Да, конечно.

Подсудимый подошел к столу, и ему протянули платок. Это был крохотный дамский платочек из тончайшего батиста. Подсудимый некоторое время держал платок на раскрытой ладони, словно хотел взвесить его. Публика в зале, затаив дыхание, следила за каждым его движением. Подсудимый понюхал платок.

– Запах улетучился, – сказал он вполголоса и медленно положил платок на стол. – Может, это произошло из-за химического исследования, – прошептал он, возвращаясь на свое место.

Узнает ли он этот носовой платок? – спросил председатель.

Да, он подарил своей жене три таких платка. На рождество два года назад. Они стоили довольно дорого, но продавщица заверила его, что платки очень хорошего качества.

Отлично. Прислуга также подтверждает, что платки принадлежали супруге подсудимого. Не хочет ли он что-нибудь добавить?

Нет.

Почему же он до этого воскликнул: «Она плакала!»? Знал ли он, что его жена сидела наверху на кровати и плакала?

В этом не может быть теперь никаких сомнений.

– Вы меня неправильно поняли, – сказал председатель суда. – Я спрашиваю, знали ли вы в ту ночь, стало быть, в то время, когда сидели внизу, что ваша жена плакала наверху?

Нет, этого он не знал.

– Может быть, вам теперь пришла в голову причина, по какой ваша жена плакала в ту ночь и именно в то время?

Не исключено, что никакой причины не было.

Что он хочет этим сказать?

Иногда плачут без причины. Это и есть настоящие слезы.

Часто ли плакала его жена?

Нет, наверно, не чаще, чем все другие люди.

– А как бы вы поступили, если бы узнали уже тогда, что жена плачет? спросил прокурор.

На этот вопрос ответить трудно. Возможно, он поднялся бы наверх, чтобы утешить ее. Впрочем, не обязательно. Если бы он знал конкретную причину слез, то наверняка поднялся бы, ведь любую причину можно устранить. Но если бы дело шло о подлинных слезах, правильней было бы пустить все, так сказать, на самотек, не мешать человеку.

– Не считаете ли вы такую точку зрения… Нет, я не хочу употреблять эпитет «бессердечный»… Не считаете ли вы эту точку зрения, ну, скажем, опасной, особенно принимая во внимание ту ситуацию, в которой, очевидно, оказалась ваша жена?.. – продолжал спрашивать прокурор.

Конечно, эта точка зрения опасна, даже очень опасна. Опасна для обоих действующих лиц; возможно, еще опасней для того, кто знает о слезах, нежели для того, кто проливает их. Из-за беспомощности. Наблюдателю не остается ничего иного, как ждать, склонив голову, упершись руками в стол, ждать и бояться сделать лишнее движение, ждать и надеяться, что слезы иссякнут сами собой. Да, это ужасно.

Стало быть, подсудимый настаивает на том, что он не знал причины, по какой могла плакать его жена? – спросил председатель суда.

Не знал причины? Опять мысль выражена неточно. Ведь естественно – и это понимает каждый, – естественно всегда иметь причину для слез. Беспричинную причину.

– Подсудимый, что означает эта игра слов? – воскликнул председатель суда с раздражением. – Так мы не подвинемся ни на йоту. Не хочу скрывать, что у нас у всех создалось впечатление, будто именно на эту тему из вас нельзя вытянуть ни одного разумного слова.

Виноват не он, а слова, ему нечего скрывать. Он говорит откровенно, откровенней уж нельзя; ему кажется, что он чистосердечней большинства других людей. И способен на это лишь потому, что много часов подряд прислушивался, не затыкая уши от страха. Тем не менее далеко не все можно выразить словами; лучше даже не пытаться, ибо слова только отвлекают от главного.

Председатель суда вздохнул.

– Вы сами делаете все возможное, чтобы помешать суду поверить в вашу искренность. С удивительной изворотливостью вы каждый раз, когда мы, казалось бы, находим отправную точку для дальнейших рассуждений, выбиваете у нас почву из-под ног, и при этом в ваших словах есть известная логика, известная убедительность. Но как раз эта чересчур ловкая тактика настораживает. Зачем вы все это делаете? Разве вы не понимаете, что только усугубляете нашу недоверчивость? Невиновному не нужно с таким бросающимся в глаза рвением наводить тень на плетень. Вы можете помочь себе и нам, если без паники, спокойно скажете себе: суд охотней всего признал бы меня невиновным. Попробуйте отнестись к суду как к другу, у которого есть только одно желание – снять с вас необоснованное обвинение.

– Но речь ведь идет вовсе не обо мне, речь идет о моей жене, – сказал подсудимый с ударением.

– Да, да, это вы уже не раз заявляли… Господин прокурор, я вас слушаю.

Не хочет ли подсудимый намекнуть на то, что он дал обет молчания ради своей жены? Ну, например, потому что намерен из любви или из рыцарского чувства взять на себя ее вину. Причем эта вина может даже не считаться виной с юридической точки зрения.

– Вы говорите о вине моей жены? – спросил подсудимый.

– Оставим в покое слово «вина», может быть, оно только вводит в заблуждение. Заменим это слово словом «мотив» или выражением «отклонение от нормы».

– Надо называть это не виной, а судьбой! – воскликнул подсудимый.

– Громкое слово. Спасибо за преподанный урок.

Председатель суда и прокурор переглянулись, прокурор пожал плечами.

Председатель суда сказал: по всем признакам следует считать установленным, что жена подсудимого не могла, как обычно, лечь в постель, ибо она знала о решении своего мужа.

Решении? – прервал его подсудимый. Разве в таких обстоятельствах можно что-то решать? Ни один человек не обладает столь большой силой.

Хорошо, не будем называть это решением. Скажем вместо этого слова знание. Жена знала, что, по всей вероятности, в эту ночь нечто произойдет.

Подсудимый опять упрямо возразил: знала? И это немыслимо. Да и слово «произойдет» тоже не подходит.

– Вы непозволительно злоупотребляете нашим терпением, – закричал председатель суда. – Прошу вас не цепляться больше к мелочам и ответить на следующий вопрос: как могла знать или догадываться жена о вашем состоянии, о том, что вот-вот начнется кризис?

Подсудимый ответил не сразу, по, по-видимому, он медлил не потому, что затруднялся в выборе слов, а потому, что боялся опять вызвать недовольство суда.

Наконец он сказал: их брак продолжался семь лет, они жили гораздо более уединенно, нежели большинство супружеских пар, без детей, без шумной компании. В подобных случаях один знает всю подноготную другого и муж с женой не могут скрыть друг от друга ни малейшего нюанса настроения, партнер сразу же его почувствует, и нюанс немедленно передастся ему. Иногда супруг чувствует то, в чем другой еще не признался даже самому себе. Тайная мысль одного или возможность какой-либо перемены в нем становится явной, воплощается в жизнь через другого, и еще эта тайная мысль может быть опасной. Конечно, из страха муж или жена создают иногда в своем воображении ложную схему, приписывая ее другому, но ошибка обнаруживается скоро, ведь они живут в одном доме, дышат одним воздухом, сидят за одним столом, спят бок о бок, хотя… да, именно во сне люди иногда страшно удалены друг от друга, до бесконечности удалены, несмотря на близость. И предотвратить это невозможно. Правильно, все было как во сне. Он просит у суда прощения, но, разумеется, это могло произойти и совсем иначе, точно не определишь. То, что случилось тогда ночью, могло случиться в предыдущую ночь или ровно через год, а при известных обстоятельствах вовсе не случиться; и как раз в этом – самое тревожное. Господин председатель суда назвал это кризисом, да, по-видимому, его жена решила сама разрубить гордиев узел. Ибо больше не в силах была ждать того, что могло произойти каждую секунду или же не произойти целую вечность. Это было, наверно, ужасным решением для его жены, таким ужасным, что он, подсудимый, дрожит, думая о нем, чувствуя себя виноватым в том, что не разделил его по крайней мере.

– Да, очевидно, я потому-то и стою здесь.

Однако, как уже сказано, все не обязательно походило на его описание. И прежде всего вводит в заблуждение само слово «решение», скорее речь идет об «устранении» или о том, что ты даешь подхватить себя и унести.

– Иными словами, вы с женой ни разу не говорили об этом прямо?

Нет, да это и невозможно.

– Но теперь вы считаете, что ваша жена уже долгое время готовилась к этому?

Да, наверняка. С первого дня.

– Повторяю еще раз: вы считаете, стало быть, не случайным тот факт, что ваша жена не легла спать, как обычно. По-вашему, она знала о непосредственно предстоящем ей отправлении в «то, от чего никто не застрахован»?

Подсудимый засмеялся. А когда его спросили о причине смеха, ответил: его поразило странное выражение судьи.

– Это не наша вина, – одернул его председатель суда. – Дайте нам возможность точно определить ваш случай, тогда мы перестанем быть посмешищем.

Подсудимый извинился. Его насмешило слово «отправление». Будто туда отправляются как на прогулку или в кругосветное путешествие. Внезапно человек оказывается там; то есть он, подсудимый, хочет сказать, что человек внезапно узнает: он там находится и всегда там находился; «то, от чего никто не застрахован», повсюду вокруг него, там, где он пребывает или пытается пребывать, к примеру здесь, в этом зале суда, так же как в замурованном склепе или на свежем воздухе, безразлично где; и человек удивляется, почему он до сих пор старался отрицать очевидное.

– Давайте оставим пока эту тему, – сказал председатель суда. – Вернемся лучше к тому часу или к тем двум часам, когда произошло разбираемое событие, и займемся этими часами досконально. Что вы делали после того, как ваша жена поднялась, чтобы лечь спать – предположим, это было именно так, – и после того, как вы закрыли за собой дверь гостиной? Можете ли вы рассказать об этом сейчас?

Почему бы нет? Он сел за стол.

Хорошо. С какой целью?

Он не знает. Сел, чтобы сидеть за столом.

– Прошу прекратить смех! – крикнул председатель суда в зал.

Ну и что он делал, сидя там за столом?

Ничего.

Значит ли это, что он просидел приблизительно два часа, не пошевелив пальцем?

Кажется, он курил.

Много ли он выкурил сигарет?

Нет, навряд ли много. Наверно, три или четыре. Иногда он вообще забывал о курении.

Однако в пепельнице не было найдено окурков. Как он объясняет это?

Он вытряхнул пепельницу.

Как? Очень странно. А зачем?

Нет, это вовсе не странно. У него выработалась привычка каждый вечер перед сном вытряхивать пепельницу в помойное ведро на кухне. Много лет назад жена попросила его не оставлять окурков, чтобы в комнатах не пахло дымом. Сам он никогда не догадался бы, что правда, то правда.

Ладно. Отсюда следует, что подсудимый в ту ночь тоже пошел на кухню с полной пепельницей в руках и вытряхнул ее. Не так ли?

Да, почему бы ему не вытряхнуть пепельницу и в ту ночь тоже? Как раз когда он находился на кухне, все и началось.

– Стоп! К этому мы еще вернемся. А сейчас давайте побудем еще некоторое время с вами в гостиной. Не было ли у вас в ту ночь гостя?

– Гостя?

– Конечно. Ведь это вполне вероятно.

– У меня никогда не было гостей. Да и кто пришел бы ко мне в гости?

– Но, быть может, именно в ту ночь к вам явились гости? Комната, в которой вы, согласно вашим показаниям, сидели, находится на первом этаже. Стало быть, можно без труда впустить визитера в окно, не надо открывать ни парадную дверь, ни дверь черного хода, никто в доме ничего не заметил бы.

– Зачем мне было впускать гостя в окно?

– Суд должен взвесить все возможности. Впрочем, ни во дворе, ни на окне не обнаружено отпечатков пальцев. Единственные отпечатки пальцев незнакомого человека, которые найдены в доме и именно в ванной, принадлежат слесарю-водопроводчику чинившему кран.

– Все это, ей-богу, похоже на детектив, – сказал подсудимый с удивлением.

– У вас еще хватит времени осознать, что такие дела, как ваше, описываются в детективах. Да, хватит времени, ведь суд еще не вынес вам оправдательного приговора, – сказал председатель суда. – Итак, гостей у вас не было. Звонил ли вам кто-нибудь по телефону?

– Нет, это было совершенно невозможно.

– Почему, собственно? У вас же не отключили телефон.

– Когда жена идет спать, она всегда забирает с собой аппарат.

– Этого вы нам раньше не рассказывали.

– Я просто забыл, но так бывало всегда, во венком случае с тех пор, как нам поставили в спальне розетку.

– Прекрасно. А почему ваша жена забирала с собой телефон?

– Чтобы мне не мешали звонки. Я не люблю телефонных звонков, каждый раз пугаешься. В спальне, однако, пришлось поставить розетку, ведь иногда какой-нибудь не в меру трусливый клиент хочет застраховать что-то, не дожидаясь утра. Само собой разумеется, я же имел от страховой компании полномочия и в таких экстренных случаях мог заключить сделку, имеющую законную юридическую силу. Однако такие звонки бывали не так уж часто.

– А если звонили, пока вы еще сидели внизу? Что бывало тогда? Звала ли жена вас к телефону?

– Да, конечно, она звала меня наверх. Впрочем, как я уже говорил, это случалось довольно редко.

– Стало быть, жена не вела деловых разговоров, с тем чтобы постфактум поставить вас в известность?

– Нет, клиенты чувствовали себя спокойней, если они разговаривали лично со мной. В служебных отношениях надо учитывать и такие нюансы.

– Гм, это понятно. Скажите, внизу слышен телефонный звонок, когда аппарат стоит в спальне?

– Нет, если двери закрыты, то не слышен. Хотя моя жена, как ни странно, слышала звонки.

– Как так? Я думал, что ваша жена обычно была наверху.

– Я хочу сказать, жена слышала звонки, если мы случайно забывали аппарат наверху. Внезапно она говорила: «Телефон!» – и поднималась наверх. Я каждый раз поражался. У нее, видно, куда более острый слух, чем у меня.

– Вашей жене часто звонили по телефону?

– Да нет же. Кто мог ей звонить? Хотя время от времени, конечно, звонили, и, когда это случалось днем, она мне рассказывала о звонке вечером. За ужином мы всегда рассказывали друг другу, что было с нами днем. Ничего примечательного. Ибо что с нами могло стрястись? Поэтому мы делились каждой мелочью. Другие люди вообще не обращают внимания на такие мелочи. У нас не было секретов друг от друга. Иногда трудно было найти тему для разговора – ведь ничего особенного не происходило. Поэтому по дороге мы наблюдали за всем: за попутчиками в электричке или за собакой. И вечером дома рассказывали обо всем, что заприметили.

– Не знаете ли вы случайно, звонили по телефону вашей жене в ту ночь?

– В ту ночь?

– Да, тогда, когда вы еще сидели внизу?

– Но ведь если бы ей звонили, она бы мне сказала.

– Ваша жена могла забыть о звонке. Или потом ей уже пс представилось случая.

– Она позвала бы меня наверх.

– Может, у нее была причина не звать вас.

– Какая же причина?

– Звонили ведь не обязательно вам.

– Не мне? Значит, звонили ей? Разве ей звонили?

– Это мы у вас спрашиваем.

– Кто мог ей звонить? И к тому еще так поздно?

– Не так уж это было поздно, в сущности.

– Нет, это исключено.

– Почему вы считаете звонок жене исключенным? Ведь вы только что сами сказали, что, сидя внизу, вы не слышите телефона. К тому же не обязательно должен был раздаться звонок. С тем же успехом ваша жена могла сама позвонить кому-нибудь.

– Моя жена звонила?.. Но кому же? Вам что-нибудь известно на этот счет?

– Задавать вопросы имеет право только суд.