Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ганс Носсак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

– Нет, нет. Я хочу сказать только, что в данном конкретном случае, господин председатель суда, должно быть сделано исключение. Нельзя слепо следовать глупым предписаниям. Ведь все это слишком серьезно. Речь идет о моей жене. И если вам что-нибудь известно, вы не должны скрывать это от меня. Ближе меня у нее никого нет. Для вас, для суда, это имеет только профессиональный интерес, для вас это своего рода игра или теория, а для меня… Нет, это трудно себе представить.

Подсудимый воздел руки к небу, словно заклиная суд.

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал председатель. – Хотя, кстати сказать, я не совсем понимаю, почему вас так взволновало само предположение о том, что вашей жене могли позвонить без вашего ведома.

– Но представьте себе: у нее в комнате вдруг раздается звонок, гром среди ясного неба, да еще поздно вечером, – прокричал подсудимый хриплым голосом. – К тому же ей звонят по телефону… Нет, это немыслимо. Такого не должно быть. Только не по телефону! Что такое вообще телефон? Провода, слабые токи, мембрана. Это было бы ужасно. Мы все почувствовали бы себя еще более беспомощными, чем мы есть? Как? Вы и впрямь думаете, что моей жене звонили по телефону?

– Еще раз прошу вас успокоиться, – воззвал председатель к подсудимому. – Мы обязаны рассмотреть все возможности той ночи. Стало быть, обязаны заняться и телефоном тоже.

– Нет, телефон здесь ни при чем. С телефоном я не могу согласиться.

– Ну хорошо, оставим это. Скажите, знакомы ли вы с человеком по фамилии Грудиц?

– Грудиц? При чем здесь Грудиц? Он… ему принадлежит строительная фирма. Хороший клиент. Что случилось с Грудицем?

– В блокноте, который лежал рядом с телефоном на ночном столике вашей жены, ее почерком записано: «Грудиц – страхов. машины». Ниже стояла дата той ночи.

– Тогда, значит, звонил Грудиц? Почему же вы его не допрашиваете?

– Господин Грудиц будет вызван в суд в качестве свидетеля позже.

– Грудиц в качестве свидетеля? Но почему не сейчас? Ведь это могло бы все объяснить.

– Я не намерен из-за вас менять порядок судопроизводства. Впрочем, если вас это может успокоить, сообщаю: согласно протоколам предварительного следствия, господин Грудиц действительно позвонил вам домой приблизительно без четверти одиннадцать.

– Вот как? И что он сказал ей? Он должен был сказать какие-то решающие слова? Неужели? И почему именно он? Ведь моя жена вообще с ним незнакома.

– Если вы перестанете понапрасну волноваться и постараетесь выслушать меня… Одним словом, господин Грудиц позвонил вам из кафе в городе. Он вдруг вспомнил, что не застраховал новую машину, которую купил днем. Внезапно господин Грудиц перепугался и решил, что лучше позвонить хотя бы поздно вечером…

– И чем все это кончилось? Как странно, что жена ничего не сказала о его звонке.

– Насчет самой страховки можете уже не беспокоиться. На всякий случай из фирмы Грудица на следующее утро позвонили к вам в контору, и ваш доверенный отметил взнос. А в ту ночь с новой машиной никаких неприятностей не произошло.

– Какое счастье! – воскликнул подсудимый с явным облегчением. – Очень часто именно в такие часы и случается что-нибудь скверное.

– Удивительно, что урегулирование этого, в сущности, чисто служебного дела, к тому же довольно второстепенного, вызывает в вас такое ликование.

– Прошу покорно… – Но тут подсудимый неожиданно рассмеялся. – Да, извините, это действительно странно. Старая привычка, она укоренилась во мне еще в то время, когда я был таким положительным… Ох уж этот Грудиц! Однако что нам до Грудица? Милый человек, типичный подрядчик, глава фирмы, что ему еще нужно? И все же хорошо, что эта история так просто разрешилась. Теперь вы сами видите, что напрасно ломали себе голову насчет телефона.

– Быть может, вы позволите в дальнейшем вести допрос мне, я бы очень просил вас об этом, – сказал председатель суда. – И напрасно вы считаете, что все это так уж просто. Если господин Грудиц говорил с вашей женой по телефону, а вы, видимо, об этом не подозревали, если ваша жена не сообщила вам о звонке Грудица, то, стало быть, не исключено, что она говорила по телефону и с другими лицами, тоже не ставя вас об этом в известность. Не прерывайте меня, пожалуйста. Во всяком случае, такая возможность существует, хотя суд ничего определенного о разговорах вашей жены с другими лицами не знает. Для нас звонок Грудица важен и по другой причине: благодаря ему мы уточняем время. Без четверти одиннадцать кто-то в вашей квартире снял трубку, какая-то женщина. Я говорю «какая-то женщина» постольку, поскольку господин Грудиц не был знаком с вашей женой и, значит, не знал ее голоса, таким образом, это могла быть не ваша жена, а любая другая женщина.

– А какой у нее был голос?

– Подсудимый, суд предоставит вам слово только после того, как вас о чем-то спросят… Давайте предположим все-таки, что трубку сняла жена подсудимого, ведь уголовной полиции не удалось установить каких-либо фактов, противоречащих этому. Таким образом, господин Грудиц был тем последним человеком, который общался с женой подсудимого, правда, общался только по телефону… А теперь я хочу спросить вас, подсудимый, вот о чем… Только вникните хорошенько. Чем вы объясняете, что ваша жена вопреки обыкновению не подозвала вас к телефону, хотя господин Грудиц настоятельно просил об этом, хотел поговорить с вами лично?

– Это… это я тоже не понимаю. Может быть…

– Что?

– Может быть, она тогда плакала и не хотела, чтобы я увидел ее слезы.

– Пусть, звучит убедительно. Насколько нам известно, ваша жена ответила: «К сожалению, мой муж не может подойти к телефону». Или же: «Моего мужа, к сожалению, сейчас нет дома». Господин Грудиц не сумел дословно воспроизвести ее ответ. Он не исключает даже, что ему сказали: «Моего мужа, к сожалению, больше никогда не будет».

– Да нет же, господин Грудиц, наверно, просто неправильно понял ее. Я ведь был, сидел внизу, и жена это знала. Если бы я только услышал ее голос, я бы сразу понял… Ведь по голосу все понятно.

– Итак, напрашивается вопрос – допустим, мы правильно истолковали слова подсудимого, – напрашивается вопрос, что произошло наверху в спальне с десяти до приблизительно без четверти одиннадцать? Иными словами, что могла предпринять за эти сорок пять минут жена подсудимого? Что побудило ее в корне изменить свое поведение? И что, наконец, заставило со заплакать? Можно предположить, конечно, что все это случилось и позже. Итак, остается еще возможность другого телефонного разговора, который и дал последний толчок. Звонок Грудица, как бы то ни было, доказывает, что подсудимый вполне мог не услышать ни предыдущего звонка, ни последующего. Прислуга тоже не слышала телефонных звонков, она от них не проснулась… Прошу вас, господин прокурор…

Прокурор сказал, что он, так же как и господин судья, не хочет подвергать сомнению показания подсудимого, он обращает внимание, однако, на то, что совершенно не учтена еще одна возможность. А именно! За этот промежуток времени жена могла спуститься по лестнице…

Подсудимый возразил, что это он наверняка услышал бы.

Суд далеко не убежден. Раньше, когда речь шла о телефонных звонках, подсудимый признался, что не обладает столь острым слухом, как его супруга. Кроме того, жена подсудимого могла нарочно спускаться очень тихо, быть может, даже сняв туфли. И не исключено, что она, стоя под дверью гостиной, прислушивалась к происходящему внутри…

К происходящему внутри?.. Что же там внутри могло происходить?

Именно этот вопрос следует выяснить. Во всяком случае, его жена могла услышать в гостиной нечто такое, что довело ее до слез.

Его жена не подслушивает под дверями, с возмущением крикнул подсудимый. И не спускается по лестнице, сняв туфли. Какое чудовищное предположение! К тому же жене не к чему было прислушиваться.

Не имеет ли подсудимый привычки говорить вслух сам с собой?

Сам с собой? Громко?

Да, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, сказал прокурор. Эта привычка часто встречается у людей, непомерно запятых собой.

Может быть, он говорит во сне, это не поддается контролю, но он не спал, он бодрствовал и владел всеми своими чувствами.

Владел всеми чувствами? Прокурора явно заинтересовало это определение. Почему он так подчеркивает свое состояние?

Подсудимый ответил: потому что эти часы перед сном для него самые важные. Именно в эти часы, как ни в какие другие, он владеет всеми чувствами. Часто он с трудом прерывал свое вечернее бдение, только мысль о следующем дне, о работе заставляла его идти спать. И конечно, он не хотел волновать жену, которая считала, что долгое бодрствование по вечерам подрывает здоровье. И все же каждый раз это казалось ему чем-то вроде предательства.

Предательства?

Не совсем предательства. Скорее чем-то похожим на предательство. Такое ощущение бывает у человека, когда он не делает чего-то, что обязательно должен сделать и к чему представилась возможность. Но он сам эту возможность упустил.

Знала ли жена подсудимого о его настроениях?

Его жена знала о нем решительно все, даже если они случайно находились на разных этажах. Тогда она, наверно, улавливала его состояние еще более точно, нежели в то время, когда они сидели рядышком. Тут подсудимый вдруг запнулся и на вопрос прокурора, почему он замолчал, ответил, помедлив немного: он внезапно вспомнил одну сценку. Однажды вечером – это случилось сравнительно недавно – они с женой еще сидели вместе внизу, она вдруг сказала ему: «Мне тебя жаль». Без всякого повода: до этого они долго молчали, а еще раньше говорили о разных пустяках. Стало быть, она не имела в виду ничего определенного, да и слова ее звучали как будто издалека, словно доносились из отдаленной комнаты, в которой не видно говорящего, или же шли откуда-то, где бушевала снежная буря. И в ее словах был оттенок презрения; впрочем, все это могло ему показаться. Но во всяком случае, он сразу ощутил в словах жены что-то опасное.

Ну а дальше? – быстро спросил прокурор. Что сделал подсудимый, услышав из уст жены эту фразу?

Ничего. Без сопротивления он проглотил ее, она ушла как в вату, не пробудив ответного эха.

Что же было во всем этом опасного?

Соблазн страдания.

Соблазн?

Да, соблазн. Возможность чересчур легко отойти от реальности.

– Для меня это слишком высокая материя, – заметил прокурор. – Зачем вы вообще рассказываете нам эту коротенькую сценку?

– Я вспомнил о ней, потому что здесь считают, будто ко мне кто-то приходил, а моя жена подслушивала под дверью. Совершенно невероятное предположение, построенное буквально на песке.

Прокурор сказал, что он хотел бы с разрешения господина председателя суда еще раз вернуться к вопросу о пепельнице. Существование этой самой пепельницы по крайней мере не вызывает сомнений. В грязной пепельнице был обнаружен пепел, причем пепел от сигарет, но пепельницу, очевидно, вытряхнули. Однако, к сожалению прислуга, еще до того, как следствие занялось содержанием пепельницы, успела опорожнить помойное ведро, выбросив его содержимое в мусорный контейнер, который стоит в палисаднике. В противном случае суд, возможно, узнал бы сколько сигарет было выкурено в тот вечер или, скорее, в те часы.

Две или три, самое большее – четыре, ведь он уже это сказал, прервал прокурора подсудимый.

Весьма возможно, но доказательства отсутствуют. Когда, собственно, подсудимый вытряхивал пепельницу в кухне? Перед решением – или как там можно назвать это событие? – или же после него, так сказать, на основе решения?

Но ведь он каждый вечер вытряхивал пепельницу. Никакого решения для этого не требовалось. А вытряхивать пепельницу раньше времени было бессмысленно, у него могло возникнуть желание закурить еще одну сигарету.

– Иначе говоря, вы собрались идти спать и потому отправились на кухню с пепельницей?

Да, точно так же, как и каждый вечер. Все его движения были такие же, как всегда, каждое движение уже давным-давно отрепетировано.

– Сперва я должен был поставить пепельницу на кухонный буфет, чтобы поднять крышку помойного ведра обеими руками, ибо как-то раз, уже давно, крышка выскользнула и ударилась об пол так громко, что жена проснулась. Она решила, что в дом забрались воры. Ну вот, и именно в ту секунду, когда я держал крышку – я имею в виду ту ночь, – мне почудилось, будто я слышу какой-то шум наверху. Ручка двери в спальной слегка повернулась. Я испугался до смерти. Это даже нельзя описать.

– Почему же?

– Тебе кажется, будто дома все идет своим чередом, тебе кажется, ты бодрствуешь один, а внезапно…

– Крышку помойного ведра вы еще держали в руке?

– Да, наверно. Я прислушивался к тому, что творилось наверху.

– Вам показалось, что вас застигли врасплох?

– Да, примерно так.

– А что вы сделали с крышкой?

– Разве я могу это теперь вспомнить?

– Тем не менее вы вытряхнули пепельницу. Не правда ли?

– Да, возможно. Кто же думает о таких вещах, испугавшись не на шутку? И мне уже ни к чему было стараться не шуметь, ведь моя жена спускалась по лестнице.

– Если вы не возражаете, господин прокурор, – сказал председатель суда, – мы пока что не будем касаться дальнейшего. Бог с ним. Я думаю, правильней не торопиться и не нарушать последовательности событий.

Прокурор ответил, что и его живо интересует вопрос о том, что делал подсудимый на протяжении двух часов в гостиной, это интересует его гораздо больше, чем пепельница.

– Вы, стало быть, утверждаете, что все это время просидели за столом, даже не двигаясь? – спросил он подсудимого.

Нет! Весьма возможно, что он иногда вставал и прохаживался по комнате взад и вперед, и именно тогда, когда волнение становилось непереносимым.

Волнение?

Волнение от ожидании.

От ожидания? Ожидания чего?

Ничего определенного он не ждал. Ждал, и все.

Почему же он не сидел в одном из их удобных глубоких кресел?

В кресле чувствуешь себя пойманным, весомым, из него трудно быстро вскочить.

– Ах так? Вас, стало быть, не оставляла мысль, что вам придется быстро вскакивать? Быть невесомым?

– Я ведь всегда жил как бы на весу, – сказал подсудимый, – в моем положении лучше сидеть за столом.

– Странно, – заметил прокурор.

– От стола можно оттолкнуться и в то же время за край стола можно уцепиться, если потеряешь самообладание.

– Разве вы считали, что вам это угрожает?

– Ни один человек не знает, что он может вынести. А если он говорит, что вынесет все, то он хвастун.

– Позвольте мне задать еще один вопрос: вы теряли когда-нибудь самообладание?

– Да, случалось.

– И в чем это выражалось?

– Словами такое не объяснишь.

– И в ту ночь тоже?

– И в ту ночь тоже.

Последний ответ был произнесен столь угрожающим тоном, что, казалось, все в зале невольно согнулись. У одного из членов суда выскользнул из руд карандаш, покатился по столу и упал с противоположной стороны столешницы. В напряженной тишине звук, который произвел маленький карандаш, ударившись об пол, показался прямо-таки громовым. Член суда покраснел до ушей и смущенно покосился на председателя.

Прокурор перелистывал бумаги. И его, как видно, пронял ответ подсудимого. Во всяком случае, он изменил тактику, которую сам же принял. Обменявшись взглядом с председателем суда, прокурор словно бы начал извиняться перед подсудимым. Впрочем, это могло быть всего лишь уловкой.

Он сказал, что не надо обижаться на него за то, что он с такой назойливостью и, наверно, бестактно допытывается, чем занимался подсудимый в те два часа.

– И не только в те два часа. Ведь, согласно вашему собственному утверждению, вы уже давно вели такой образ жизни. Значит, вы вечер за вечером просиживали по два часа за столом, ничего ровным счетом не делая?

– Иногда даже больше двух часов.

– И вам это не наскучило?

– Нет, господин прокурор.

– Но извините, в это трудно поверить. Наверно, у вас есть какое-то хобби. Или, если хотите, за вами водится какой-то грешок. Вы собираете марки? А может, вы решаете кроссворды?

По залу прокатилось что-то вроде смешка. Таким образом, прокурор осуществил свое намерение – разрядил обстановку.

– Впрочем, подождите, вы, конечно, читаете. Я угадал? Это и впрямь увлекательное занятие, от книги трудно оторваться. Вечером, после трудов праведных, взять в руки книгу… Что может быть приятнее? Или вы сочиняете стихи? Это, разумеется, могло бы многое объяснить. Ведь говорят, что поэт с головой уходит в сочинительство и что при этом ему необходимо быть одному.

Но тут взял слово адвокат. Он считает несовместимым с достоинством суда тот факт, что в этом зале потешаются над его подзащитным.

– Как вам могла прийти в голову такая мысль, дорогой коллега, разве я потешаюсь над вашим подзащитным? Я задаю вопросы, которые задал бы любой нормальный человек. И никто из тех, кому их задают, не вправе обижаться. Я ищу причину. И быть может, при этом обнаружатся благородные мотивы. Неужели вы сомневаетесь, что мотивы, которые заставляли наших больших поэтов писать стихи, не были благородными?

– Хватит, господин прокурор, – прервал прокурора председатель суда.

Прокурор отвесил поклон членам суда.

– Но почему вы не отвечаете, подсудимый? Почему вы упорно храните молчание? Ведь в эти два часа должно было случиться что-то, что привело к последующему событию или по крайней мере вызвало слезы у вашей жены.

Подсудимый продолжал молчать.

– А, может, вы писали дневник и вам неприятно сознаться в этом?

– А где, интересно, по мнению прокурора, хранится этот дневник? спросил адвокат.

– Это, возможно, выяснится, если защита предоставит информацию о местопребывании жены подсудимого.

Прокурор, что называется, не лез за словом в карман.

Председатель суда постучал по столу.

– Вы видите, подсудимый, – на этот раз заговорил председатель суда, вы видите, что ваше молчание не вызывает ничего, кроме бесплодных словопрений, более того, его толкуют вам во вред.

– Мне задают чересчур много вопросов, господин председатель суда, а когда я на них отвечаю – мне не верят. Моя жена не кралась по лестнице без ботинок, а я никогда не вел дневника. О чем бы я мог написать в дневнике? Ведь ничего не случалось. Я сказал бы скорее обратное тому, что говорил господин прокурор. Моя жена плакала из-за того, что ничего не случалось. И… да, именно из-за того, что она не в силах была это вынести. Это и впрямь трудно выносить, такова истина. Но изменить уже ничего нельзя было, никоим образом, для этого уже было слишком поздно.

Не может ли подсудимый объяснить суду, что он понимает, говоря о том, что «ничего не случалось», и о том, что было уже «слишком поздно»?

Он понимает под этим то, что человек, само собой разумеется, тоскует по прошлому, тоскует по событиям, которые так и не случились. Однако поддаваться этой тоске опасно, и не только из-за себя, но и из-за других тоже. Представьте себе, что вы подходите к столу, за которым сидят трое картежников. Издали вам кажется: вот здорово, они с головой ушли в игру. Они громко шлепают по столу картами, выкрикивают какие-то слова, ржут, охвачены азартом. Вам хочется участвовать во всем этом. Но когда вы подходите к играющим так близко, что можете их коснуться, почувствовать их дыхание, они сразу же замирают: держа карты в руках, они смотрят друг на друга, бледные, с разинутыми ртами, словно восковые фигуры в паноптикуме или словно персонажи сказки о Спящей Красавице. Кажется, будто они спрашивают: и зачем только мы играли? Это невыносимо, особенно в первый раз; вы пугаетесь до смерти, ведь вы отнюдь не хотели помешать другим, парализовать их. В конторе, в электричке, в ресторане – повсюду, где скапливаются люди, происходит то же самое. До тех пор пока к ним кто-то не прислушается, они естественны; все то, что они говорят друг другу, для них важно. Но лишь только они заметят постороннего наблюдателя, они, поперхнувшись, замолкают или же начинают орать, чтобы скрыть свое смущение. Но до этого их доводить нельзя – ведь из чувства стыда можно убить человека или же склонить на убийство.

– Что общего все это имеет с вашим делом? – спросил председатель суда.

– И я тоже не раз готов был умереть со стыда, – сказал подсудимый тихо, но очень внятно. – Поэтому я сознаю опасность. Только смертельная грусть помогала биться моему сердцу. Хотя иногда оно уже замирало, и мне это казалось избавлением. Я кричал сердцу, но не громко, господа, такие слова громко не произносят, и, если под дверью кто-то стоит, он ничего не услышит. Я кричал своему сердцу: почему ты отказываешься от того единственного блюда, которое тебе предназначено и которое может сделать тебя настолько сильным, что тебе больше не придется самоутверждаться? Ужасающие часы. Я никому их не пожелаю пережить, ведь я сам их с трудом переносил. Извините, пожалуйста, что я затрудняю вас своими проблемами. Я этого не хотел.

– Чего вы не хотели?

– Я не хочу приводить в замешательство людей своим присутствием. В самом начале я предостерег суд.

– А это уж предоставьте суду, – сказал председатель. – Кроме того, речь здесь не о суде, а о вас или, точнее, о местонахождении вашей жены. Затратив столько времени, мы, стало быть, должны удовольствоваться утверждением – хотя оно и звучит весьма неправдоподобно, – что, сидя в такой поздний час в гостиной, вы ничего не делали. Нет уж, оставьте, сейчас не стоит спорить о формулировках. Вы, стало быть, сидели и, так сказать, ждали. Считаете ли вы это ожидание вашей большой заслугой?

– Заслугой? Нет, это была необходимость.

– Хорошо. Пусть будет так. Уточним слово «необходимость». Чего вы ждали?

– Ничего определенного, я ведь уже говорил. Это был просто шанс. Может, единственный шанс.

– Попытаюсь сформулировать это точно, без словесных украшений, – сказал председатель суда. – Хотя вы не ожидали ничего определенного, следствием вашего непонятного поведения стало бесследное исчезновение вашей жены. Или, может вы оспариваете то обстоятельство, что между вашим ожиданием и исчезновением жены существовала причинная связь?

– Меня слишком много спрашивают, – сказал подсудимый.

– Хорошо, я хочу задать совсем другой вопрос. Считаете ли вы, кажется ли вам… Но прошу не смеяться над выражением, автором которого являетесь вы сами, какой уж тут смех, дело чересчур серьезное… Находились ли вы еще до той ночи хоть однажды там, где никто «ни от чего не застрахован»?

– Да, наверно, – ответил подсудимый нерешительно, – но когда туда попадаешь, сам об этом догадываешься последним. Скорее это замечают все остальные.

– Догадываешься? Каким образом?

– Да, каким образом? Может быть, по запаху. Или лучше сказать – из-за отсутствия запаха.

Нет, он вовсе не хотел никого рассмешить, ведь люди сперва с удивлением принюхиваются и говорят: куда же он делся? Только что он был здесь, я собирался его сожрать. Однако, принюхиваясь, они скоро натыкаются на другой объект, что и отвлекает их от вашей персоны. И вы, стало быть, еще раз избежали опасности.

– Опасности чего?

– Опасности того, что вас укусят и что вам придется укусить в ответ.

– А по отношению к вашей жене вы также придерживались этой тактики, назовем ее тактикой уверток? – сказал председатель, поднимая голову и стараясь заглушить скрытое хихиканье в зале.

– Оба мы были очень осторожны, – ответил подсудимый. – Нам приходилось соблюдать большую осторожность. Ведь нам дали своего рода испытательный срок, и мы знали: в любую минуту нас могут его лишить. Нам не полагалось мечтать, как всем остальным людям.

– И так было с самого начала? – спросил председатель суда, качая головой.

– Я ведь пытался описать, как было с самого начала. Но являлось ли это началом?

– Тем не менее…

– Да, тем не менее! – Теперь подсудимый почти что кричал. – Или именно поэтому. И если я не ошибаюсь, речь идет как раз о том, что принято называть любовью. Насколько мне известно также, ощущение ее хрупкости и есть доказательство того, что любовь истинная.

– Ваш тон в отношении суда совершенно недопустим, – сказал председатель осуждающе. – Мы не нуждаемся в поучениях.

– Дело идет не обо мне, а о моей жене, – заметил подсудимый извиняющимся тоном. – Я не в силах терпеть, когда на нее задним числом нападают, притом что она не может защищаться. Ведь нападают на жену, а не на меня, нападают за ее бесследное исчезновение и еще за то, что наш брак в глазах суда не выглядит счастливым. Какое неуважение к моей жене, к любимой женщине! Я прожил с женой семь лет, мы всегда были с ней на грани уничтожения, и каждый миг мы знали, что нам грозит уничтожение, превращение в ничто. Позади нас было ничто, мы день и ночь думали, вот-вот мы превратимся и ничто, и никто не давал нам никаких гарантий. Я говорю чересчур пространно, но все же слова, которые я произношу и которые приводят суд в возмущение, вызваны лишь одной причиной: меня загнали в угол, я не могу этого больше терпеть. Прошу вас, господин председатель суда, поверьте, я до глубины души потрясен тем, что мне, хочешь не хочешь, надо признаться, что – пусть временно – от семилетнего супружества не осталось ничего осязаемого, кроме смятого платочка на полу у кровати. И даже следы слез установить на этом платочке можно лишь с помощью химического анализа. Кстати, вправе ли я возбудить ходатайство о том, чтобы мне передали платочек после процесса?

Насчет ходатайства будет решено в свое время, сказал председатель суда. Намерены ли прокурор или защитник взять слово? Если нет, он хочет продолжить судебное следствие.

Но тут заговорил прокурор. Он сказал, что было бы интересно узнать у подсудимого, делился ли он своими взглядами о другими людьми. Нет? Не делился? Очень жаль. Ибо он, прокурор, хотел бы еще раз напомнить адвокату, что люди, с которыми подсудимый разговаривал на эту тему до разбираемого события, могли бы стать свидетелями защиты.

В ответ адвокат заявил, что его клиент не нуждается в свидетелях защиты.

Но это упростило бы судопроизводство, заметил прокурор. Все-таки он хочет задать подсудимому еще один вопрос на ту же тему: существуют ли, по его мнению, другие люди, которые также погружены в «то, от чего никто не застрахован»?

Людей, которые об этом помнят, незначительное меньшинство.

Ну и как обстоит дело с этим незначительным меньшинством? Подсудимый с ним мог бы договориться?

Нет, это меньшинство не годится для создания коллектива.

Вот уж действительно интересное заявление. Однако люди меньшинства разительно похожи друг на друга?

Они сильно отличаются от всех остальных.

Ах вот оно что. Таким образом их, значит, можно узнать. Не правда ли?

Их узнаешь по тому, что в их присутствии чувствуешь себя одиноким.

Ага. Но это прямо-таки фатально.

Да, найдено правильное словцо.

А почему эти люди, которые, так сказать, ни от чего «не застрахованы», не общаются друг о другом? Ведь это было бы самым простым средством от одиночества?

О чем же им беседовать друг с другом?

Ну, например, об опыте, который они приобрели на ниве «нестрахуемого», ведь для простых смертных эта нива являет собой своего рода книгу за семью печатями.

Нет, это немыслимо.

Почему, собственно? Немыслимо даже у столь похожих людей?

Опыт надо выстрадать. А язык этих людей – молчание.

Ах так? Эти люди, стало быть, изъясняются языком молчания?

– Но как же это возможно! – воскликнул в заключение прокурор. – Тайное общество дало обет молчания, а вы здесь болтаете об этом.

– Ошибаетесь, господин прокурор, я болтаю не «об этом». Я отвечаю на вопросы суда, которому по мере сил хочу помочь. И если в те паузы, которые наступают между моими ответами, просачивается немного молчания, я не виноват. Этой опасности трудно избежать.

– Какой опасности?

– Опасности обесценивания и отмирания слов.

– Ее не могут избежать даже слова о бесследном исчезновении?

– Да, даже они, господин прокурор. Всегда надо соблюдать сугубую осторожность.

– Если я вас правильно понял и если все это попытаться перевести на обычный человеческий язык, вы тем самым признаете, что из-за вашего молчания жена находилась в опасности.

– Да, признаю.

– В большой опасности?

– Да, так ее надо расценивать.

– Быть может, это представляло смертельную опасность?

– Да, так оно и есть.

– Спасибо. Довольно, – сказал прокурор.

Адвокат вскочил и заявил протест против метода допроса прокурора, дескать, этот метод заставляет его подзащитного давать ответы, которые толкуются судом иначе, нежели их понимает сам подсудимый. За время процесса всем присутствующим стало ясно, что, когда его подзащитный говорит об опасности или даже о смертельной опасности, он подразумевает нечто совсем иное, что вовсе не соответствует параграфам кодекса законов. Посему он, адвокат, просит суд воздействовать на обвинителя, пусть перестанет жонглировать понятиями, которые служат только для очернения подсудимого в глазах присутствующих.

Председатель суда возразил, что ежели речь зашла о жонглировании словами, то в этом скорее можно обвинить подсудимого. Кроме того, он предоставляет подсудимому право уточнить термин «смертельная опасность», как он сам его понимает.

Подсудимый оглядел зал, словно в поисках поддержки; несколько раз он уже это делал. И каждый раз публика испытывала нечто вроде смятения. Некоторые зрители поспешно поворачивались к своим соседям, явно не желая встречаться взглядом с подсудимым. Другие смущенно ерзали на стульях или одергивали на себе одежду.

Не он начал этот процесс, ответил подсудимый после долгой паузы.

Председатель суда сказал, что эти слова нельзя считать ответом на его вопрос.

На какой вопрос?

На вопрос о смертельной опасности, в которой находилась супруга подсудимого.

Ему нечего добавить, сказал подсудимый. Все уже сказано раньше.

Прокурор опять попросил слова. Ему сдается, что он в данном случае может помочь подсудимому, то есть помочь в разъяснении спорной проблемы.

– Скажите, вы человек вспыльчивый?

– Вспыльчивый? Я? – с удивлением спросил подсудимый.

– Да, вы. Впрочем, давайте выразимся несколько иначе. Вы склонны к внезапным вспышкам?

– Почему вам пришло это в голову?

– О господи! Я ведь только спрашиваю. Разве это не дозволено?

– Тем не менее ваш вопрос странен.

– Возможно, и суд ставит иногда странные вопросы. Важен ответ.

– Мне кажется, я могу ответить на него отрицательно, – сказал подсудимый. Голос его выдавал настороженность. – Если вы поговорите с людьми, с которыми я много лет имел дело, вы, безусловно, согласитесь с моим ответом. Наверно, они охарактеризуют меня как человека уравновешенного, в высшей степени сдержанного, всячески избегающего споров. Люди скажут, что, когда разногласия возникают, я стараюсь проявлять уступчивость и таким образом все сгладить. Эпитет «надежный», который неотделим от меня, вероятно, достаточен, чтобы ответить соответствующим образом на вопрос господина прокурора.