Текст книги "Том 4. Торжество смерти. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

При свете зари ветви олив, смотрящие в окно, шелестели серовато-белыми листьями. На фоне однообразного гула волн щебетали просыпающиеся воробьи. В конюшне робко заблеял ягненок.

Приняв ванну и несколько ободрившись, Джорджио вышел на террасу и жадными глотками впитывал влажный утренний воздух. Легкие расправились, мысли быстро сменялись одна другой, неизменно сосредотачиваясь на образе ожидаемой женщины, ощущение молодости трепетало в его душе.

Он смотрел на восходящее солнце, такое чистое, ясное, без тени облачка, без тени таинственности. На серебристой поверхности моря образовался алый круг с четкими, будто высеченными, контурами, похожий на металлический диск, только что вышедший из горна.

Кола ди Шампанья чистил двор и крикнул ему снизу:

– Сегодня у нас большой праздник. Приезжает синьора. Рожь заколосилась до Вознесенья!

Джорджио улыбнулся этой шутливой любезности и спросил:

– А вы позаботились о том, чтобы найти женщин набрать цветов дрока? Надо усыпать ими весь путь.

Старик нетерпеливо махнул рукой, как бы говоря, что он не нуждается в напоминании.

– Нанял целых пять!

И он принялся перечислять их всех по именам и по месту жительства:

– Дочь Шиммии, дочь Сгуасто, Фаветта, Сплендоре, дочь Гарбино.

Перечисление всех этих имен развеселило Джорджио. Ему казалось, что все духи весны столпились в душе его, заливая ее волной поэзии.

Не были ли то сказочные феи, устилающие цветами путь прекрасной Римлянки?

Поддаваясь радостному волнению ожидания, он спустился вниз и спросил:

– А где они рвут дрок?

– Там, на горе, – отвечал Кола ди Шампанья, указывая на холм, – на Вергетте. Да ты сам найдешь, по пению.

На самом деле, время от времени с холма доносились женские голоса, и Джорджио отправился разыскивать певуний. Извилистая тропинка вилась среди дубовой рощицы. В иных местах она разветвлялась, теряясь вдали, недоступной зрению, а узкие проходы среди лесной чащи, перерезанные множеством выступавших поверх земли корней, образовали нечто вроде горного лабиринта, где щебетали воробьи и посвистывали дрозды. Джорджио, руководимый пением и ароматом цветов, не терял направления. Наконец, он достиг луга с цветущим дроком.

Перед ним открылась поляна, сплошь поросшая цветами, будто устланная желтым покрывалом шафранного оттенка и сверкающая в лучах солнца. Пять молодых девушек рвали цветы, наполняя ими корзины. Они громко распевали, сливая голоса в терции и квинты. Дойдя до припева, все выпрямлялись над кустарником, чтобы свободнее давать последнюю ноту, они держались на ней долго-долго, глядя в глаза друг другу и вытягивая вперед руки, полные цветов. При виде незнакомца они умолкли и склонились к цветам. Едва сдерживаемый смех пронесся по желтому полю. Джорджио спросил:

– Кого из вас зовут Фаветтой?

Одна из девушек, смуглая как олива, поднялась и ответила с удивлением и отчасти с робостью:

– Меня, синьор.

– Ты, должно быть, лучшая певица в Сан-Вито?

– Нет, синьор. Это неправда.

– Правда, правда! – закричали все ее подруги. – Заставьте ее спеть, синьор.

– Нет, синьор. Я не умею.

Она отказывалась, смеясь, краснея и теребя свой фартук, а подруги все продолжали настаивать.

Она была небольшого роста, но стройная, с высокой грудью, развившейся благодаря пению. У нее были курчавые волосы, густые брови, орлиный нос и что-то хищное в постановке головы.

В конце концов она согласилась петь. Подруги, взявшись за руки, заключили ее в середину круга. Она по пояс утопала в цветах, а над головой ее вились пчелы.

Фаветта начала петь неуверенно, но мало-помалу голос ее окреп. Он был нежен, чист и звучен как ручей. Она пела двустишие, а подруги хором подхватывали припев. Последние ноты они брали в унисон, прильнув друг к другу, чтобы слиться голосами. Звуковая волна плавно трепетала в лучах солнца, напоминая церковный напев.

Фаветта пела:

 
Все ручьи иссякли в долине,
И моя любовь умирает от жажды.
Тромма-лари-лира-лари-лалера!
Тромма-лари, да здравствует Любовь!
О, любовь, как я жажду!
Где ж твои струи?
Тромма-лари-лира-лари-лалера!
Тромма-лари, да здравствует Любовь!
Наполни мой глиняный сосуд,
Он висит на золотой цепи.
Тромма-лари-лира-лари-лалера!
Тромма-лари, да здравствует Любовь!
 

Этот гимн любви, выливающийся из груди девственниц, может быть, еще не знакомых и не подозревающих о ее истинных мучениях, прозвучал для Джорджио как доброе предзнаменование.

Девушки, цветы, лес, море – вся эта свободная невинная природа повеяла на него дыханием жизни и неги, лаская сердце и усыпляя сознание, пробуждая новое ощущение гармонии и ритма, зреющее в глубине его души и теперь внезапно всплывшее на поверхность, подобно туманному видению божественного откровения. То было мгновенное ощущение очарования, исключительное переживание, незнакомое доселе и исчезнувшее бесследно.

Певуньи показали ему корзины, доверху наполненные цветами, еще влажными от росы.

– Довольно, что ли?

– Нет, нет, не довольно. Рвите еще. Надо усыпать цветами весь путь от Трабокко до дачи. Усыпать лестницу, террасу.

– А что же останется к Вознесению? Ты не хочешь оставить ни цветочка для Иисуса?

VII

Наконец она приехала. Она шла, ступая по цветам, как мадонна, спустившаяся с неба, чтобы сотворить чудо. Вот она достигла убежища, переступила его порог!

И теперь усталая, счастливая подставляла свое заплаканное лицо возлюбленному, безмолвно утопая в неге. Усталая, счастливая, она смеялась и плакала под бесчисленными поцелуями своего возлюбленного. Стоило ли теперь вспоминать о прошлом, когда он был около нее? Стоило ли вспоминать все эти скорби, несчастья, тревоги, докучную борьбу за существование среди неизменных будней жизни? Что значили теперь все эти разочарования и огорчения, когда они погружались в атмосферу неземного счастья? Она просыпалась и оживала среди ласк возлюбленного, она чувствовала, что бесконечно любима. Это ощущение заслоняло собой все, стирало все следы прошедших переживаний.

«О, Ипполита! Ипполита! О, душа моя! Если бы ты только знала, если бы знала, как я ждал тебя! И вот, наконец, ты со мной! И пробудешь долго-долго, не так ли? Убей меня, прежде чем покинуть!..»

Он целовал ее губы, щеки, шею, глаза – ненасытный, вздрагивая всем телом от ощущения ее слез на своих губах. Эти слезы, улыбки, это выражение счастья на усталом лице, мысль, что эта женщина, ни минуты не колеблясь, согласилась приехать к нему издалека и после утомительного путешествия плакала от счастья под его поцелуями, не в силах вымолвить слова от полноты чувств – все эти доказательства безграничной любви и нежности, заслоняя и смягчая пылкие желания, наполняли его душу более возвышенной любовью, пробуждали в нем экстаз.

Вынимая длинную булавку, прикалывавшую вуаль к шляпе, он сказал:

– Бедная моя Ипполита, как ты, должно быть, устала. Ты так бледна, так бледна!

Вуаль была снята, она оставалась еще в дорожной накидке и перчатках. Привычным движением он снял с нее шляпу. Прелестной показалась ему эта темная головка с гладкой прической, подобно плотно облегающему шлему, обрисовывающей изящную линию затылка и открытой шеи.

На ней была горжетка из белых кружев, а маленькая черная бархотка обвивалась вокруг шеи, оттеняя нежность и белизну кожи. Под накидкой виднелось суконное платье с черными и белыми полосками, причем общий тон его был серый: знакомое платье, бывшее на ней, когда они ехали в Альбано. Также знакомый запах фиалок несся от ее тела.

В поцелуях Джорджио проявлялась теперь постепенно возрастающая страсть «хищника», по ее собственному определению. Он вдруг остановился, снял с нее накидку, помог снять перчатки, потом, чувствуя безумное желание ласк, схватил ее руки и прижал их к вискам. Ипполита, не отнимая своих рук и притянув к себе голову возлюбленного, покрывала все лицо его долгими, горячими поцелуями. Джорджио знакомо было прикосновение этих несравненных уст, как бы скользящих по поверхности его души, наполняя ее неземным блаженством слияния с чистейшим элементом другой души.

– Ты убьешь меня, – прошептал он, трепеща всем существом, чувствуя, будто холодные струи, подобно электрическому току, пробегают по всему его телу.

Он снова испытывал инстинктивный ужас, как и всегда в подобных случаях.

Ипполита остановилась.

– Ну, до свидания, – сказала она. – Где же… моя комната? О, Джорджио, как нам будет здесь хорошо!

Она с улыбкой окинула взглядом комнату. Потом, направляясь к двери, нагнулась по дороге, подняла пучок цветов и поднесла его к лицу, видимо, упиваясь их ароматом, растроганная и опьяненная этими свежими дарами, рассыпанными Джорджио по ее пути. Уж не сон ли это? Неужели она – Ипполита Санцио – окружена этой сказочной обстановкой, этой атмосферой поэзии и поклонения?

С новыми слезами на глазах она бросилась на шею Джорджио и сказала:

– Как я благодарна тебе!

Впечатления окружающего опьяняли ее. Она чувствовала себя приподнятой над жизнью, окутанной апофеозом поэзии, созданной ее возлюбленным, она чувствовала прилив иной, высшей жизни и задыхалась от притока свежего воздуха, непривычного для ее усталой груди.

– Как я горда тем, что принадлежу тебе! Ты возвышаешь меня. Довольно одной минуты пробыть с тобой, и я становлюсь совершенно другой женщиной. Другая кровь течет во мне, другие мысли. Я уже не Ипполита, не вчерашняя Ипполита. Дай мне какое-нибудь новое имя.

– Душа! – произнес он.

Они обнялись и поцеловались, так горячо, будто хотели сорвать сразу все поцелуи с уст друг друга.

Ипполита высвободилась и повторила:

– Ну, до свидания. Покажи, где моя комната.

Джорджио, обняв ее за талию, провел в спальню.

Она радостно вскрикнула при виде Thalamus thalamorum, задрапированного желтым шелковым покрывалом.

– Да ведь мы в ней утонем…

И она продолжала смеяться, осматривая сооружение.

– Самое трудное – это взобраться туда.

– Ты поставишь ногу на мое колено, как здесь принято…

– Сколько икон! – вскричала она, смотря на стену у изголовья, увешанную образами. – Надо будет их закрыть…

– Да, ты права…

Оба с трудом подыскивали слова, голоса их слегка дрожали. В обоих клокотала безудержная страсть, затемняя сознание видениями предстоящих наслаждений.

Кто-то постучался. Джорджио вышел на террасу. То была Елена, дочь Кандии, она пришла сказать, что завтрак подан.

– Что ты на это скажешь? – спросил Джорджио, нерешительно обращаясь к Ипполите несколько дрожащим голосом.

– Право, Джорджио, я совсем не голодна. Если можно, я поем лучше вечером…

Прерывающимся голосом Джорджио сказал:

– Тогда иди к себе в комнату. Там приготовлена ванна. Иди!

И он провел ее в комнату, сплошь задрапированную деревенскими циновками.

– Вот видишь, все твои чемоданы и картонки уже здесь. До свидания. Помни, что я тебя жду. Каждая минута ожидания – лишняя минута страданий. Не забывай этого…

Он удалился. Через несколько минут послышался шум воды, струившейся с громадной губки в ванну. Ему знакома была свежесть этой родниковой воды, и воображению рисовалось стройное гибкое тело Ипполиты, вздрагивающее под ледяными струями.

Мозг его загорался, в глазах темнело. Когда же плеск затих, он задрожал всем телом, и зубы его застучали будто среди приступа смертельного озноба. Глазами хищника он представлял себе теперь женщину, сбросившую простыню, и ее уже сухое освеженное тело, подобное снежному алебастру, отливающему золотом.

VIII

Утомленная еще более, почти бесчувственная, Ипполита задремала. Улыбка мало-помалу исчезла с ее лица. Губы на мгновение сжались, потом полуоткрылись в беспредельной неге, и между ними засверкала ослепительная белизна зубов. Вот они снова сжались и снова приоткрылись медленно, медленно, обнажая влажную белизну зубов.

Приподнявшись на локте, Джорджио наблюдал спящую. Она казалась ему прекрасной, такой же прекрасной, как там, в таинственном полумраке часовни, среди звуков музыки маэстро Александра Мемми, среди аромата ладана и фиалок. Она была бледна, бледна, как и тогда, при первой встрече.

Она была бледна, но такого странного оттенка бледности Джорджио еще никогда не видал ни на одном женском лице: то была бледность смерти, ослепительная и ровная, принимавшая усиливаясь, какой-то землистый оттенок Длинные тени от ресниц падали на верхнюю часть щек, легкий пушок пробивался над губой. Рот был довольно крупный, линия губ мягкая, но выражение отчасти страдальческое, что еще более обнаруживалось среди молчания…

Джорджио думал: «Как красота ее одухотворяется болезнью и усталостью! Такая, как сейчас, она еще больше нравится мне. Я узнал в ней таинственный образ, промелькнувший передо мной в тот февральский вечер: „женщину без кровинки в лице“. Мне кажется, мертвая она достигнет совершенной красоты… Мертвая? А что, если бы она умерла? Она превратилась бы в грезу, в идеальную грезу. Я продолжал бы любить ее и за гробом, но без мучительной ревности, моя скорбь была бы ровной, спокойной тогда».

Он припомнил, что однажды уже представлял себе Ипполиту в объятиях смерти. О, этот праздник роз! Громадные букеты белых роз красовались в вазах – то было в июне, в самом начале их любви. Она лежала на диване, в полном изнеможении, почти бездыханная. Он долго-долго смотрел на нее, и ему вдруг пришла в голову фантазия осыпать ее цветами. Осторожно, чтобы не разбудить ее, он прикрепил несколько роз и к волосам. Вся покрытая цветами и гирляндами, она казалась ему мертвой, бездыханной. Тогда он испугался и стал трясти ее, чтобы разбудить, но она продолжала оставаться неподвижной, в припадке недуга, которым страдала в то время. О, какой ужас, какое страдание переживал он, пока она не пришла в сознание! Но в то же время какой восторг испытывал он при виде ослепительной красоты этого лица, так странно облагороженного печатью смерти! Припоминая этот эпизод и раздумывая о своих тогдашних ощущениях, он вдруг почувствовал прилив жалости и раскаяния. Склонившись над спящей, он поцеловал ее в лоб, но она не проснулась. Больших усилий стоило ему сдержаться, не добиваясь ответа на свои ласки. И только теперь он узнал всю безнадежную грусть ласк, не разделяемых любимым существом, не являющихся для обоих источником острых наслаждений, и почувствовал невозможность опьянения, не вызывающего такого же опьянения.

«Уверен ли я, – думал он, – всегда ли я уверен в том, что заставляю ее переживать то же, что переживаю сам? Сколько раз среди моих безумных ласк она оставалась только зрительницей? Сколько раз, может быть, страсть моя вызывала в ней отвращение?» Он продолжал смотреть на спящую, а волна тяжелых сомнений заливала его душу. «Истинная глубокая страсть друг к другу – также не что иное, как химера. Чувственные и духовные стремления моей возлюбленной одинаково темны дляменя. Я никогда не уловлю скрытого отвращения неудовлетворенности, наступления момента желаний. Никогда не узнаю впечатления от одной и той же ласки в различное время. За один день ее больной организм проходит целый ряд противоречивых физических состояний. Такая неустойчивость может ввести в заблуждение самое напряженное внимание. Ласка, приводившая ее на заре в исступление, может через какой-нибудь час показаться ей грубой. Может быть, иногда ей приходится насиловать себя? Слишком долгий поцелуй, опьяняющий меня, почти до потери сознания, может быть, вызывает в ней физическое отвращение. Вид притворства и скрытность в области чувственности так свойственны и любящим, и нелюбящим женщинам. Да что я говорю? Женщины любящие, женщины страстные, даже более склонны к притворству и скрытности: боятся огорчить возлюбленного. Наиболее страстные женщины часто преувеличивают даже внешним образом впечатление получаемых ими наслаждений, зная, что это льстит самолюбию мужчины и еще более опьяняет его. Факт налицо: когда я вижу Ипполиту, изнемогающую от страсти, то гордость переполняет все мое существо. Ей доставляет наслаждение, я знаю, принимать вид жертвы в объятиях хищника, она знает, что молодому тщеславию льстит ее мольба о пощаде и судорожный вопль среди борьбы, где он является победителем и овладевает ей – бессильной, повергнутой им на ложе. Играет ли в данном случае роль одна страсть или отчасти симуляция страсти? Нет ли доли искусственности во всем этом в угоду мне? Не насилует ли она себя иногда? Не таится ли в глубине ее души зародыш отвращения к моим ласкам?»

Внимательный и встревоженный, он склонился над непроницаемым созданием. Но мало-помалу при созерцании красоты тревога в нем улеглась, и он принялся обдумывать свое новое положение. «Итак, – думал он, – с этого дня начинается для меня новая жизнь».

С минуту он вслушивался в окружающую тишину, нарушаемую лишь однообразным шумом волн. В окна смотрели ветви олив, чуть шелестя посеребренной солнцем листвой, бросая трепетные тени на белые занавеси окна. Изредка доносились человеческие голоса, но слова их были неуловимы.

Пробудившись от впечатления, навеянного этой тишиной, Джорджио снова склонился над возлюбленной, равномерное дыхание женщины сливалось с шумом волн, и это слияние окружало еще большим ореолом прелести спящую.

Она лежала на правом боку в грациозной позе. Ее гибкое тело было, пожалуй, чересчур длинно, но вместе с тем обладало какой-то земной прелестью. Благодаря узким бедрам фигура ее казалась отчасти мальчишеской. Форма живота сохраняла девственную чистоту линий. Маленькие упругие груди с фиолетово-розовыми сосками казались алебастровым изваянием. Вся задняя часть тела с затылка до икр напоминала тело юноши. Она представляла из себя один из классических типов красоты, порожденной Природой среди массы ее посредственных созданий, приспособленных лишь для продолжения рода. Но самой существенной прелестью этого тела был, по мнению Джорджио, оттенок ее кожи. Цвет этой кожи был совершенно необыкновенный, чрезвычайно редко встречающийся среди брюнеток. Гипсовая статуя с просвечивающим изнутри нее пламенем не дала бы полного представления об этом божественном оттенке. Ткани этого тела, казалось, были проникнуты каким-то невещественным светом и благоуханием, а белизна его, подобно музыке, изобиловала невероятным разнообразием оттенков. Более матовая на сгибах и сочленениях, она светилась на груди и бедрах, где кожа достигает наибольшей нежности. Джорджио припомнил фразу Отелло: «Я предпочел бы скорее превратиться в жабу и ползать в смрадной пещере, чем позволить сопернику хоть слегка коснуться любимого мною существа!»

Спящая Ипполита слегка повернулась, по лицу ее скользнула тень страдания и исчезла. Голова ее теперь была закинута назад, а на вытянутой шее обозначались сплетения артерий. Нижняя челюсть казалась несколько велика, подбородок слишком длинен, ноздри широки. Все недостатки ее лица подчеркивались ракурсом, но в глазах Джорджио оно не страдало от этого, иным он не представлял его себе, ему казалось, что от всякой поправки исчезла бы жизненность этого лица. Выражение – это нечто неосязаемое, просвечивающее сквозь оболочку тела, изменчивое и неуловимое, выступающее в чертах человеческого лица и преображающее их до неузнаваемости, это внешнее проявление души, противопоставляющее красоте форм символическую красоту, более духовную, более совершенную. Именно оно было преобладающим очарованием лица Ипполиты Санцио и являлось неиссякаемым источником восторженных грез для поэтически настроенного воображения.

«И эта-то женщина принадлежит не мне первому. Она разделяла ложе другого человека, голова ее покоилась на одном с ним изголовье! У всех женщин чрезвычайно развита способность воспроизводить в своей памяти минувшие ощущения. Вспоминаются ли ей ощущения, полученные от ласк его предшественника? Забудет ли она когда-нибудь похитителя своей девственности? Что переживала она во время ласк мужа?» Среди всех этих вопросов, возникавших в тысячный раз в уме Джорджио, он чувствовал, как больно сжимается его сердце! «О, зачем мы не можем убить любимую женщину, с тем чтобы снова воскресить ее, возрожденную телом и душой».

Ему припомнилась одна фраза Ипполиты, вырвавшаяся у ней в момент самозабвения: «Я была невинна до сих пор, я не знала восторгов любви».

Ипполита вышла замуж весной, за год до их встречи. Через несколько недель после свадьбы она слегла, заболев тяжелым хроническим недугом, продержавшим ее долгое время между жизнью и смертью. Но, к счастью, болезнь эта явилась препятствием к близости с отвратительным ей мужем, превратившим ее в безропотную жертву своего инстинкта. Непосредственно вслед за выздоровлением она вступила в атмосферу страстных грез: внезапно, слепо и безумно отдалась она почти незнакомому юноше, чей голос звучал странной, дотоле неслыханной нежностью. И она не солгала ему, говоря: «До сих пор я была невинна, я не знала восторгов любви». Все эпизоды, связанные с началом их любви, всплывали один за другим в памяти Джорджио чрезвычайно ярко. Он переживал все необычайные впечатления и ощущения этого периода. Второго апреля он встретился с Ипполитой в часовне, а уже десятого она согласилась прийти к нему. О, этот незабвенный день! Еще не оправившись от своей болезни, она не могла всецело отдаться возлюбленному, и почти две недели их свиданий прошли таким образом. Она только подчинялась дерзким ласкам безумно влюбленного человека, и глубокое недоумение светилось на ее лице: наивная, целомудренная, порой испуганная, она доставляла ему острое наслаждение созерцания невинности, изнемогающей в объятиях страсти.

За этот период ей часто случалось терять сознание, впадать в глубокие обмороки, делавшие ее похожей на мертвую, или же в один из припадков, проявлявшихся в мертвенной бледности лица, скрежет зубов, судорогах конечностей и закатыванье глаз. Но вот, наконец, она отдалась ему вполне. Среди этого первого приступа страсти она имела вид бесчувственной, неподвижной, с трудом превозмогающей отвращение. Два-три раза тень страданияпромелькнула на ее лице. Но с каждым днем мало-помалу инстинкт женщины пробуждался в ее крови, в ее недрах, скованных истерией и все еще невольно протестовавших против акта, казавшегося таким отвратительным среди ужасных супружеских ласк. И вот однажды, среди пламенных объятий и речей возлюбленного, она впервые постигла тайну высшего наслаждения. Она вскрикнула, потом застыла, и две слезы выступили на ее расширенных глазах. Переживая мысленно это мгновение, Джорджио почувствовал, что трепет восторга пробегает по всему его существу, восторга творца перед своим созданием.

Какая глубокая перемена произошла с тех пор в этой женщине! Какая-то новая, таинственная сила звучала теперь в ее голосе, проникала все ее движения, выражение лица, все внешние проявления жизни. Джорджио был свидетелем зрелища, о котором может только мечтать самое пылкое, самое утонченное воображение влюбленного. На его глазах свершилось перевоплощение женщины в желанный образ, созданный им самим и тождественный с ним в мыслях, чувствах, вкусах, симпатиях и антипатиях, в грезах, обладающих всеми отличительными свойствами его индивидуальности. В разговорах Ипполита усвоила его любимые выражения и интонации. Даже в своих письмах подражала его почерку. Никогда еще влияние одного человека на другого не сказывалось в такое короткое время и с такой силой. Теперь Ипполита вполне воплощала свой девиз, данный Джорджио: gravis dum suavis. Но это глубокое и нежное создание, в душе которого он умел поселить такое отвращение к обыденной жизни, через какие бесчисленные унизительные соприкосновения прошло оно некогда!

Джорджио вспомнились ее минувшие страдания перед необходимостью покинуть его для домашнего очага, перед необходимостью вернуться в дом совершенно чуждого ему человека, в общество людей, так непохожих на него, в мир пошлости и мелочей буржуазной жизни, где она родилась и выросла, подобно редкому растению, каким-то чудом возросшему среди огорода. Не скрывала ли она от него чего-нибудь из происходившего за этот период? Не солгала ли в чем-нибудь? Имела ли возможность всегда противостоять ласкам мужа, мотивируя свой отказ еще не прошедшей болезнью? Всегда ли это было так?

Джорджио припомнился один невообразимо мучительный день, когда она, сильно запоздав, вбежала к нему, запыхавшаяся, с необычайным румянцем на горячих щеках, с волосами, пропитанными запахом табачного дыма – этим отвратительным запахом, пропитывающим всего человека, долго пробывшего в накуренной комнате. «Прости, что так запоздала, но у нас завтракали приятели мужа и задержали меня…» Тогда он увидел перед собой эту мещанскую столовую и компанию грубых собутыльников, удовлетворяющих свои аппетиты.

Джорджио восстановлял в своей памяти тысячи подобных же незначительных эпизодов, бесконечное множество тяжелых переживаний, кончая последним периодом ее пребывания у своей матери, также не чуждым для него подозрений. «Наконец-то она со мной! Каждый день, каждую секунду я могу смотреть на нее, упиваться ею, я сумею наполнить ее собой, своими мыслями, мечтами, печалями. Я посвящу ей себя всецело, я изобрету новые способы воспламенять ее воображение, ее страсть, пробуждать в ней печаль и восторги, я проникну ее настолько, что она не сможет существовать без меня».

Он тихонько склонился над спящей и слегка коснулся губами плеча, этого совершенной формы закругления, где кожа обладала почти неосязаемой нежностью бархата. Он упивался ароматом этой женщины, так возбуждающим, полным неги, проникающим во все поры ее тела в часы наслаждений, опьяняющим, подобно аромату туберозы. Всматриваясь ближе в это нежное, сложное создание, окутанное таинственной дымкой сновидений, в это странное существо, разливавшее вокруг такое загадочное очарование, он как и прежде ощутил трепет смутного ужаса.

Вот снова Ипполита с легким стоном, но не просыпаясь, переменила положение. Она легла на спину. Виски ее были слегка влажны, из полуоткрытого рта вырывалось частое, прерывистое дыхание, время от времени веки ее вздрагивали. Она видела сон. Но какой сон?

Джорджио под влиянием возрастающей тревоги начал следить за каждым изменением в чертах ее лица, пытаясь уловить в них истину. Какую истину? Он был не в состоянии ответить, не в состоянии побороть душевного смятения, ужаса, возникших подозрений.

Ипполита вздрогнула во сне, по всему телу ее пробежали конвульсии, как в припадке падучей, она повернулась лицом к Джорджио, застонала, потом вскрикнула: «Нет! Нет!»

Два-три раза она всхлипнула и снова вздрогнула всем телом.

Объятый безумной тревогой, Джорджио, не сводя глаз, смотрел на нее, боясь услышать звук какого-нибудь имени, имени мужчины! Он ждал, полный мучительных сомнений, как будто под угрозой молнии, готовой сразить его насмерть.

Ипполита проснулась и взглянула на него полусонными глазами, еще не способная дать себе отчета во всем происходящем, почти бессознательно она прильнула к нему.

– Что тебе снилось? – спросил он прерывающимся голосом.

– Не знаю, – отвечала она в полудремоте, прижимаясь щекой к лицу возлюбленного. – Я не помню…

Она опять засыпала.

Несмотря на нежное прикосновение этой щеки, Джорджио продолжал оставаться неподвижным, с глухим отчаянием в сердце. Он чувствовал себя далеким, чуждым ей празднолюбопытным зрителем. Все горькие воспоминания снова теснились в его душе. Он мгновенно погрузился в атмосферу мучительных переживаний последних двух лет. Ему нечего было противопоставить сомнениям, терзавшим его сердце, а голова возлюбленной давила грудь, как тяжелый камень.

Вот Ипполита снова вздрогнула, застонала, судорожно вытянулась, вскрикнула и в ужасе открыла глаза, продолжая стонать.

– О, Боже мой!

– Что с тобой, что тебе снилось?

– Не знаю…

По лицу ее пробегали судороги.

– Верно, ты прижал меня к себе, а мне казалось, что ты толкаешь меня, делаешь мне больно.

Она, видимо, страдала.

– О! Боже мой! Это повторение моих прежних припадков… – Со времени ее болезни с ней случались порой легкие припадки, вызывающие судороги и кошмар.

Ясным, пристальным взглядом она посмотрела на Джорджио, и от взгляда этого не ускользнули признаки его душевной бури. Тоном ласки и упрека она проговорила:

– Ты мне сделал так больно!

Джорджио мгновенно схватил ее, обнял и страстно прижал к своей груди, осыпая поцелуями.

IX

День был жаркий, почти летний, и Джорджио предложил:

– Не хочешь ли пообедать на воздухе?

Ипполита согласилась. Они направились вниз.

Идя по лестнице, они держались за руки и, медленно ступая по цветам, глядели друг на друга, как будто виделись в первый раз в жизни. Глаза их, обрамленные невероятно черными кругами, казались больше, глубже и светились каким-то неземным блеском. Они молча улыбались друг другу, под влиянием какого-то странного ощущения легкости, воздушности своего тела, как бы растворявшегося постепенно в окружающей атмосфере, подобно туману.

Подойдя к каменной ограде, они остановились и стали прислушиваться к шуму моря.

Расстилавшееся перед их глазами необъятное пространство поражало своей ширью, но оно сияло теми же приветливыми лучами, что исходили из их душ. Звуки, долетавшие до их слуха, неслись из недосягаемой вышины, но в них звучало откровение, доступное только их душам.

Это продолжалось не более секунды! Они очнулись не от дуновения ветра, не от шума моря, не от звука животного или человеческого голоса, а от могучего прилива восторга, внезапно переполнившего их души. Миг исчез безвозвратно! И оба вернулись к действительности с быстротечным временем, с преходящими чувствами, с суетной тревогой и несовершенной любовью.

Этот миг самозабвения, миг, единственный в жизни, погрузился в вечность.

Ипполита, охваченная торжественным настроением и смутной робостью перед величием этой дали моря и неба, постепенно бледневшего на горизонте, прошептала:

– Какая ширь!

Им обоим казалось, что клочок земли, приютивший их, бесконечно далек от центра жизни, недостижим, невидим, находится за пределами моря. В момент исполнения их сокровеннейшего желания они оба испытывали один и тот же страх и как бы бессилие перед полнотой открывавшейся перед ними новой жизни. Еще несколько минут постояли они молча рядом, теперь уже не обнявшись, но продолжая смотреть на холодную Адриатику с ее грозной, пенящейся поверхностью.

Время от времени свежий морской ветерок, качая ветви акаций, распространял в воздухе аромат их цветов.

– О чем ты думаешь? – спросил Джорджио, как бы желая стряхнуть подступавшую к сердцу грусть.

С ним была его возлюбленная, они были одни, свободны; перед ними открывалась целая жизнь, и тем не менее он не был счастлив. Не носил ли он в самом себе это безнадежное отчаяние?

Снова почувствовав отчуждение, возникшее между ним и этим безмолвным созданием, он взял за руку Ипполиту и, заглянув ей в глаза, спросил: