Текст книги "Том 4. Торжество смерти. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– Ах! – томно шептала она и медленно проводила пальцами по вискам.

Как печально и однообразно протекала жизнь в этих трех комнатах, среди этих грубо вылепленных статуэток святых, среди этих образов Мадонны, среди всех этих ребятишек, которые в течение пяти часов ежедневно своими тоненькими голосами хором лепетали одни и те же слоги, написанные мелом на классной доске! Подобно святой Текле Ликаонийской и святой Евфимии Калчедонской, известным легендарным великомученицам, обе сестры посвятили свою девственность Небесному Жениху, ложу Иисуса. Они неустанно умерщвляли свою плоть лишениями и молитвами, дыша воздухом церкви, запахом фимиама и пылающих свеч, питаясь овощами.

Этим долголетним усидчивым чтением по складам, этим бессмысленным занятием разбивания слов на слоги, этим рукоделием – работой, состоящей из беспрерывном продевании иглы и нитки через белоснежную ткань, пропитанную священным запахом лаванды, они окончательно умертвили свою душу. Никогда руки их не искали сладостного прикосновения к детским кудрявым головкам, не стремились к теплой ласке какого-нибудь белокурого мальчика, никогда уста их во внезапном порыве нежности не искали лба маленьких воспитанников. Они изучали с ними катехизис, пели молитвы и заставляли все эти веселые головки надолго склоняться под тяжестью священных изречений, они беседовали с ними о грехе, о страхе перед грехом, о вечной каре, они говорили об этом грозным голосом, в то время как все эти глазенки становились большими и розовые ротики широко раскрывались от удивления. Все кругом оживало в пылком детском воображении: от рам картин отделялись пожелтевшие профили таинственных святых, а Назареянин с окровавленным челом, увенчанным шипами и терниями, всюду преследовал их взглядом своих печальных глаз, и всякое темное пятнышко на большой крышке камина принимало зловещую форму. Так углубляли подвижницы веру в этих бессознательных душах.

Воспоминание об этой бессмысленной жизни пробуждалось теперь в Орсоле и необычайно волновало ее. Благодаря естественной наклонности человеческой души доискиваться до сути вещей, постепенно она углублялась своими мыслями до самых отдаленных лет, и вдруг она почувствовала внезапный прилив радости, как будто в течение одного мгновения в ее сердце протекло все ее детство.

– Камилла! Камилла! – звала она. – Где ты?

Сестра не отвечала: ее не было в комнате, быть может, она ушла в церковь к вечерне. Орсоле вздумалось коснуться ногами пола и попробовать самой без посторонней помощи, сделать несколько шагов.

Она засмеялась робким смехом девочки, которая колеблется перед осуществлением трудного дела, она даже зажмурила глаза, мысленно предвкушая это новое удовольствие, и стала ощупывать пальцами колени и исхудалые бедра, как будто испытывая свои силы, и все смеялась и смеялась, и этот смех отдавался во всем ее существе какой-то бесконечной сладостью и очарованием.

Луч солнца проскользнул на подоконник, добрался до угла комнаты, коснулся воды в стоящем там умывальнике и задрожал, отразившись на стене тонкими золотыми нитями. Группа голубей промелькнула в воздухе и опустилась на арку, это показалось ей хорошим предзнаменованием. Она медленно стянула с себя одеяло и снова остановилась в нерешительности, сидя на краю постели, она стала искать исхудалой и желтой ногой шерстяные туфли. Нашла одну, нашла и другую, вдруг ее охватила внезапная робость, смешанная с радостью, глаза наполнились слезами, и все перед ней задрожало в туманном свете, как будто все предметы вокруг нее стали воздушными и таяли где-то в пространстве. Слезы потекли по щекам и остановились на губах, она проглотила несколько теплых соленых капель. Взглянула снова на арку: голуби, один за другим, взлетали в воздух, шелестя крыльями. Орсола подавила в себе приступ слез, оперлась о край кровати и, после некоторых усилий, стала, наконец, на ноги. Она не думала, что окажется настолько слабой, что у нее не хватит сил держаться на ногах, и переживала какое-то странное ощущение, точно по ногам забегали мурашки и защекотало в мускулах. Такое ощущение испытывает раненый, который поднимается с постели, хотя его сломанная нога еще не зажила. Попробовала двинуть ногой, робко шагнула вперед, но испугалась и снова села на край постели, озираясь вокруг, словно желая убедиться, что никто не подсматривает за нею. Затем она наметила конечный пункт – окно, снова поднялась на ноги и, пошатываясь, тихо пошла к окну, не сводя глаз с ног, она закуталась в зеленую шаль, так как испытывала легкую дрожь. В середине комнаты ею овладел внезапный страх, она зашаталась, стала размахивать руками, направилась обратно к постели и, сделав три-четыре быстрых шага, опять опустилась на край кровати. Посидела так с минуту, тяжело дыша, затем натянула на себя еще одно теплое одеяло и, вся дрожа, закуталась в него с головой.

– Боже, как я слаба!..

Она с любопытством взглянула на то место пола, где сейчас сделала несколько шагов, как будто отыскивая на нем следы своих ног.

IV

Орсола ничего не сказала сестре об этой первой попытке. Услышав шаги возвращающейся Камиллы, она закрыла глаза и притворилась спящей, испытывая странное наслаждение от этого обмана, едва удерживаясь от смеха, который щекотал ее грудь, горло и губы. Эта маленькая тайна придавала радостный смысл ее жизни: целыми днями она с нетерпением ждала желанного часа. Но вот Камилла спускалась, наконец, с лестницы. Орсола с минуту прислушивалась, сидя на постели, пока до ее слуха не донесся стук шагов медленно спускающейся с лестницы сестры, затем она поднималась, едва сдерживая приступ смеха, и, держась за стены и мебель, слабо вскрикивая от страха всякий раз, как подгибались ее колени и нарушалось равновесие, направлялась к окну.

Из булочной Флайана доносился аромат хлеба и раздражал ее. Она подошла к окну, чтобы подышать свежим воздухом, испытывая мучение, смешанное с жадным желанием вдыхать в себя этот живительный запах, рот ее наполнился слюной, глаза загорелись алчностью. Ее охватил вдруг бешеный порыв – все обшарить, ко всему прикоснуться руками, и она медленно поплелась по комнате, делая бесполезные усилия открыть замки, так как Камилла унесла ключи с собой. Это начинало сердить ее. Но вот в глубине ящика одного из столов она нашла яблоко и жадно вонзила в него зубы. До сих пор ее заставляли строго соблюдать диету и не давали ей фруктов. А это яблоко чудесно пахло розой, как обыкновенно пахнет известный сорт сморщенных и бесцветных яблок. Она снова стала искать чего-нибудь в столе, но нашла лишь какую-то бледно-зеленую коробочку, в которой было немного семечек, она взяла ее, с любопытством заглянула внутрь и спрятала под подушку.

Так провела она этот час, испытывая от сознания тайны то острое наслаждение, которое испытывают выздоравливающие дети, съедая запрещенные лакомства и нарушая этим диету. Единственным свидетелем ее похождений был котенок с пестрой шерсткой, как у пятнистой змейки, с ласковым мяуканием он терся о ноги Орсолы или же делал смешные попытки поймать летающих возле арки голубей. Постепенно Орсола почувствовала любовь к своему скромному товарищу. Она брала его к себе в постель, нашептывала ему бессвязные слова, подолгу смотрела, как он розовым язычком облизывал лапки, любила, когда он вытягивал свое горло ящерицы для ласки и как это желтенькое горлышко трепетало от глухого и приятного мурлыкания, похожего на воркование лесных горлиц. Быть может, вследствие естественного воспоминания о каком-то таинственном древнем предке ей нравились светящиеся в темноте глаза котенка, эти фосфорические щелочки, которые излучали во мраке таинственный свет.

На все эти причуды сестра Камилла смотрела с каким-то недоверием и даже с затаенным огорчением, но молчала. И медленно, почти бессознательно и незаметно, эти две души отрывались и отдалялись друг от друга.

До сих пор они жили общими чувствами и привычками, так как при всем различии их характеров всякое противоречие сглаживалось и выравнивалось единой верой, нерушимым культом божественности Христа, вечным созерцанием, которое было целью их жизни. Так как культ поглощал их целиком, то родственные связи постепенно исчезли под оболочкой религиозного чувства, поэтому сестры никогда не проявляли нежности друг к другу, никогда не делились воспоминаниями или надеждами. Это были сестры по религии, члены великой семьи Иисуса, рассеянной по земле и мечтающих о небе.

Так как, благодаря обновлению тела после болезни и строгой диеты, в Орсоле стали проявляться неожиданные особенности характера, то разрыв между сестрами сделался неизбежным, а голос уснувшей крови не мог уже сгладить этого, ставшего столь резким, различия.

V

Снова пришли ученики, в первый раз они собрались утром в начале марта. Орсола еще не вставала с постели, она сидела на краю, подставляя затылок и плечи живительным лучам солнца. Воздух был пропитан кислым запахом уксуса, которым Камилла разбавила высохшие чернила, на арке уже цвели фиалки, и ветер приносил их слабый запах.

Детвора влетела в комнату, словно порыв мартовского ветра, в дверях показалось несколько маленьких головок, они поднимались одна над другой, пытаясь заглянуть в комнату, вскоре наивное любопытство сменилось нерешительной робостью перед смертельно бледной и исхудавшей учительницей, которую ученики едва могли узнать.

Но девушка ласково улыбалась, не будучи в состоянии сдержать волновавшего ее кровь чувства, она подзывала их к себе, путала их имена, протягивала к ним руки. Ребятишки по одному, по два, по три подходили к ней, прикладывались губами к ее рукам и повторяли заученные дома приветствия, проглатывая от волнения слова.

– Нет, нет, не надо! – восклицала Орсола в порыве нежности, не будучи в силах оторвать руки от теплых и мягких губок. Она чувствовала себя почти виноватой. – Камилла, удержи их, удержи!..

Каждый принес ей что-нибудь в подарок: цветы или фрукты. В воздухе вдруг сильно запахло фиалками, и среди этого аромата и весеннего света приветливо улыбались раскрасневшиеся детские рожицы.

Затем в соседней комнате начался урок. Первоклассники своими звонкими, высокими голосами произносили буквы, второклассники читали слоги, а громкий голос Камиллы перекрывал весь этот звенящий хор.

– La, le, Li, lo, lu…

В паузах слышно было, как Маттео Пуриелло подбивал подошву, или жужжание прялки Иече.

– Va, ve, vi, vo, vu…

Орсоле стало скучно. Однообразие звуков и голосов давило ей голову какой-то неприятной тяжестью, усыпляло ее, тогда как ей хотелось пробудиться и ощущать вокруг себя дыхание детей, дыхание животворной радости.

– Bal, bel, bil, bol, bul…

Она собрала цветы и поставила их в стакан с водой, чтобы сохранить их свежесть. Затем начала медленно вдыхать их запах, близко наклонясь над свежими цветочками, закрыв глаза и вся отдаваясь греху обоняния.

– Gra, gre, gri, gro, gru…

Большое белое облако закрыло солнце. Орсола подошла к окну и облокотилась на подоконник, чтобы взглянуть на площадь. На одном из балконов, среди ваз с гвоздикой, стояла одетая в розовое платье донна Фермина Мемма, под балконом проходила группа офицеров, смеясь и звеня волочащимися по мостовой саблями. Немного дальше, в городском саду, расцветала сирень и колыхалась от ветра верхушка гигантской сосны. Из погребка Лучитино выходил, пошатываясь и распевая, вечно пьяный Вердура.

Орсола отошла от окна, в первый раз после такого продолжительного времени она выглянула на площадь. Ей казалось, что она поднялась высоко-высоко и даже почувствовала легкое головокружение.

– Nar, ner, nir, nor, nur…

Детский хор не прекращался.

– Pla, ple, pli, plo, plu…

Орсола чувствовала, что ее давит и уничтожает эта пытка, ее неокрепшие нервы едва выдерживали это напряжение. А хор, управляемый Камиллой, которая отбивала по столу такт палочкой, неумолимо тянул:

– Ram, rem, rim, rom, rum…

– Sat, set, sit, sot, sut…

Вдруг выздоравливающая разразилась рыданиями и повалилась на постель. Она истерически всхлипывала, лежа ничком, с распростертыми руками, прижимаясь лицом к подушкам, не будучи в состоянии удержать слезы.

– Tal, tel, til, tol, tul…

VI

Ее голова снова обросла волосами, курчавыми и каштановыми, как раньше. Ей было любопытно взглянуть на себя в зеркало, особенно после того, как Роза Катэна с жеманством, изобличавшим в ней бывшую публичную женщину, погладила ее по стану и заметила: «Красотка!»

Наконец она дождалась ухода Камиллы, встала с постели, сняла со стены зеркальце в золоченой, покрытой зелеными пятнышками раме, концом одеяла стерла пыль и с улыбкой взглянула в него. Все шея была обнажена, на коже рельефно выделялись голубоватые жилки, голова была маленькая и продолговатая, как у козочки, губы – тонкие, подбородок – острый, глаза – каштанового цвета, как и волосы, лишь чуть желтее. Покрывающая лицо бледность и улыбка придавали ей, несмотря на двадцатисемилетний возраст, какую-то новую грацию, новую молодость.

Она долго не могла оторвать глаз от зеркала, ей приятно было медленно отдалять от лица блестящую поверхность и видеть, как ее изображение исчезает в этом голубоватом сиянии, как будто погружаясь в глубину морских вод. Земная суета побеждала ее, овладевала ею. Ее внимание останавливали такие пустяки, на которые она раньше не обращала никакого внимания, вроде какой-то чечевицеобразной веснушки на правом виске или едва заметной морщинки, пересекавшей одну бровь. Долго она стояла в такой позе. Затем, под влиянием внезапно нахлынувшего радостного чувства, стала искать вокруг какое-нибудь развлечение.

Зеленая коробочка, которую она нашла в шкафу, раскрывалась, как двустворчатая раковина, там оказалась густая гроздь черных семян. Все семечки казались скрепленными тончайшими блестящими серебряными ниточками, но едва девушка дунула на казавшуюся крепкой гроздь, как в воздухе появилось облако белых перышек, которые, сверкая, разлетелись по комнате. Ей показалось, что у семян были крылышки, придававшие им вид тоненьких насекомых, растворяющихся в лучах солнца, или едва заметных лебединых пушинок, перышки летали по комнате, опускались на пол, вплетались в волосы Орсолы, садились на ее лицо и покрывали все предметы. Она смеялась, защищаясь от них и стараясь отогнать пушинки, которые щекотали кожу и прилипали к рукам.

Наконец она устала, растянулась на постели и предоставила всей этой снежной массе медленно опускаться вниз. Она полузакрыла глаза, чтобы зрелище казалось ей более приятным. По мере того как ею овладевало сонное состояние, она чувствовала, будто погружается в подушку, которую покрывали перышки. Проникавший в комнату свет был одним из тех бледных полуденных сияний марта, когда солнце смеется, скромно угасая, как исчезает Аврора в белеющем небе.

Камилла застала сестру еще спящей, возле нее лежало зеркало, а волосы были покрыты белым пушком.

– Ох, Господи Боже! Ох, Господи Боже! – бормотала она сквозь зубы, всплескивая руками и смотря на Орсолу с горьким сожалением.

Набожная Камилла пришла из церкви, где слушала литании Благовещения и проповедь о пророчестве архангела рабе Божией. Ecce ancilla Domini… Звучное красноречие проповедника опьянило ее, в ушах еще раздавались слова пророчества.

В этот момент проснулась Орсола, она сладко зевнула и начала потягиваться.

– А, это ты, Камилла, – сказала она, немного смущенная ее присутствием.

– Да, это я, это я! Ты погибнешь, несчастная, погибнешь, – прервала ее набожная сестра, указывая пальцем на зеркало. – У тебя в руках было орудие дьявола…

Она разразилась упреками, стала осыпать ее бранью, все возвышая голос, горячо предостерегала ее, размахивала руками, угрожала вечной карой, рисуя картину мучений грешников.

Memento! Memento!

Но Орсола ничего не слышала, ошеломленная этим потоком возгласов.

Вдруг на углу площади затрещал барабанный бой, и послышалась военная музыка.

VII

Комната была узкая и низенькая, бревна потолка почернели от копоти, воздух был пропитан запахом лука, помоев и угольного чада. По стенам была развешена поблекшая медная посуда, на полочке стояли блюда, на которых были нарисованы цветочки, птички и смеющиеся головки, на столиках стояли старые медные лампы, пустые бутылки и были разбросаны листья увядших овощей, на весь этот хлам смотрел со стены образ святого покровителя Винченцо с книгой в руке и красноватым кругом вокруг головы.

Орсола часто простаивала в этой комнате среди паров кипящей воды, в которой варились овощи, и, высунув голову из маленького оконца, прислушивалась к мотивам фривольной песенки и сопровождающим ее взрывам смеха. В летние вечера песни и смех слышались чаще, к ним присоединялись звуки гитар и топот танцующих. Все эти отголоски жизни рабочего квартала доходили порой до верхних этажей и заставляли дрожать от ужаса бедных невест Иисуса, смиренно склонившихся над глиняными сковородками с отшельнической пищей, состоящей из овощей и зелени. Но теперь, когда Орсола услышала однажды эти веселые голоса, в ее душу закрался соблазн выглянуть наружу.

Камиллы не было дома, было пятое воскресенье после недели Лазаря. Дождливые дни сменились приятной, теплой погодой, приближался апрель. Вдыхая этот воздух, девушка еще сильнее ощущала прелесть своего выздоровления. Естественно, что она, разгуливая по комнатам, не удержалась и выглянула в окно, и тотчас ее охватило то нездоровое обаяние сладострастных сцен, которые смущают даже стыдливые души.

Орсола придвинула стул к окну и взобралась на подоконник, но, прежде чем бросить взгляд на улицу, она почувствовала приступ страха, несколько минут стояла она на стуле, боязливо озираясь вокруг, точно боясь, не подсматривает ли кто-нибудь, что она делает.

Все вокруг было спокойно, лишь со звоном падала с потолка в таз капля за каплей. А голоса снизу поднимались и манили ее.

Девушка успокоилась и выглянула. В переулке, словно закваска, бродила питаемая дождем гниль, черная грязь покрывала мостовую, и в этой грязи валялись остатки фруктов, отбросы, тряпки, старая сгнившая обувь, обрывки шляпы и прочий хлам, который выбрасывала на улицу беднота. Среди этой клоаки, в которой солнце зарождало насекомых и паразитов, казалось, задыхался прислонившийся к казарме ряд миниатюрных домиков. Но из всех окон, из всех световых отверстий выглядывали уже не умещавшиеся в вазах цветы гвоздики, а большие красные пионы пышно распускались, поворачивая свои головки к солнцу. Среди этих цветов виднелись увядшие накрашенные лица проституток, которые пели непристойные песенки, прерывая их своим гортанным смехом, а на мостовой, под решетками казармы, другие женщины льнули к солдатам, разговаривая с ними высокими голосами и соблазняя их. И солдаты, чувствуя, как в их крови расцветает весенний яд Венеры, протягивали сквозь прутья руки, чтоб ущипнуть чье-нибудь тело, и пожирали пламенными взорами этих женщин, уже в течение многих лет удовлетворявших похоть этого пьяного сброда развращенных босяков.

Орсолу поразила картина этого порока, зашевелившегося под лучами солнца. Она не отвернулась и продолжала смотреть. Но, когда она подняла глаза, то увидела в световом окошке на крыше казармы какого-то белокурого парня, который смотрел на нее и улыбался. Она быстро соскочила со стула, бледнее, чем тогда, когда ей показалось, будто она слышит голос Камиллы, побежала в свою комнату, бросилась на постель, затаив со страха дыхание, как будто кто-то гнался за ней и грозил ей.

VIII

С этого дня в течение всех часов, всех моментов, когда Камиллы не было дома, дьявольский соблазн приковывал ее к этому зрелищу. Сначала она боролась, но видя, что все ее усилия напрасны, сдалась. Она направлялась в эту комнату с осторожностью и опаской, как будто шла на любовное свидание, и оставалась там долгое время, скрываясь за полузакрытыми жалюзями и предоставляя растлевающим сценам публичного дома волновать ее кровь и развращать ее воображение.

Ничто не ускользало от ее напряженных взоров, она старалась даже проникнуть ими внутрь здания, разглядеть что-нибудь за цветами гвоздики, которые закрывали окна. Солнце томительно жгло, рои насекомых кружились в воздухе. Стоило на углу показаться какому-нибудь мужчине, как навстречу ему со всех окон неслись соблазны, а более навязчивые женщины, с открытой грудью, выходили из домиков и прямо предлагали себя. И мужчина быстро исчезал со своей избранницей в какой-нибудь темной двери. Отвергнутые осыпали их бранью, насмехались над скрывшейся парой и возвращались в свою засаду за цветами гвоздики.

Под влиянием всего этого в девушке пробуждались нечистые желания. Скрытая доселе потребность любви теперь овладела всем ее существом, причиняла ей мучение и непрерывную жестокую пытку, от которой она не могла защитить себя.

На нее нахлынула горячая волна здоровья, волновавшая ее кровь, заставлявшая учащенно биться ее сердце, влагавшая песни в уста. Самое легкое дуновение ветерка, едва заметная дрожь нагретого солнцем воздуха, песенка нищего, благоухание цветка – этого было достаточно, чтобы вызвать в ней неопределенное смущение, сопровождаемое какой-то истомой, похожей на ту, которую она испытывала от прикосновения к нежной бархатной кожице зрелого плода. Она чувствовала себя разбитой и ввергнутой в неведомую пропасть очарования. Волнение крови, питаемое воздержанием, необычное изобилие соков, непрерывное нервное напряжение – держали ее в особом, странном состоянии, подобном первой стадии опьянения. Вся прошлая жизнь как будто куда-то провалилась, замерла в глубине памяти и не подымалась более. И в любой момент, в любом месте что-нибудь обостряло ее желания: изображения святых на стенах, мадонны, маленькие восковые фигурки – все окружающее представлялось ей в извращенном виде. От всех этих предметов как бы веяло страстью, обдававшей пламенным дыханием все существо девушки.

– Вот сейчас я спущусь вниз… на улицу… – шептала она про себя, будучи не в силах владеть собой.

Она хваталась за ручку двери, но руки ее начинали дрожать, скрип задвижки, трущейся о кольцо, пугал ее. Она возвращалась назад и вся посиневшая, обессиленная бросалась на постель.

IX

В Вербное воскресенье она в первый раз после стольких месяцев должна была выйти из дому, так как Камилла хотела свести ее в церковь, воздать благодарность Господу за исцеление. Когда начали звонить колокола, Орсола выглянула в окно. Пасхальная улыбка апрельского солнца озаряла всю улицу. Все жители вышли из домов, держа в руках оливковые ветви – эмблемы мира.

Она должна была одеться по-праздничному: прохожие могли взглянуть на ее выход. Суетное безумие вдруг овладело ею: она заперлась в своей комнате и начала искать в сундуке более светлые платья. Острый запах камфары поднялся от этих старых тканей, хранившихся в течение многих лет в сундуке: там были разноцветные шелковые юбки, зеленые и фиолетовые с отливами, когда-то облегавшие бедра новой невесты, были там и старомодные блузки с широкими рукавами, пестрые пелерины, окаймленные белыми кружевами, покрывала, вышитые серебром, воротнички тонкой ажурной работы – все эти вещи казались ей смешными, к тому же они были попорчены сыростью.

Орсола выбирала, побуждаемая новым инстинктом, пропитывая руки запахом камфары. Весь этот никуда негодный шелк, все эти покрывала только раздражали ее. В конце концов она не нашла ничего, что было бы ей к лицу. В гневе она захлопнула сундук и оттолкнула его ногой под кровать. Колокола звонили в третий раз. Подобно Камилле, она надела свой обычный убогий наряд пепельного цвета, кусая губы, чтобы отогнать подступавшие слезы.

Призывный благовест продолжался. Рассыпанные по улицам оливковые ветви сверкали серебристыми искрами, каждая группа поселян несла целый лес веток, от этих веток распространялась в воздухе чистая кротость христианского благословения, как если бы явился сам Галилеянин, Царь бедных и кротких, восседающий на ослице среди толпы учеников, приветствуемый спасенным народом: Benedictus, qui venit in nomine Domini. Hosanna in excelsis!

В церкви, украшенной целым лесом пальм, было множество народа. Один из тех потоков, которые неизбежны при большом стечении толпы, отрезал Орсолу от Камиллы, она осталась одна среди этого водоворота, среди этих толчков и дыханий. Она попыталась открыть себе проход: ее руки встретили спину какого-то мужчины, чьи-то теплые руки, прикосновение к которым взволновало ее. Она почувствовала, как лица ее коснулись оливковые листья, чье-то колено заградило ей путь, кто-то толкнул ее локтем в бок, ее стали толкать в грудь и в спину и окончательно прижали. Среди запаха фимиама, под благословенными пальмами, в таинственном полумраке, во всей этой массе христиан и христианок от взаимного трения тысяч тел стали вспыхивать маленькие эротические искры и разбрасываться во все стороны, здесь можно было заметить, как давала знать о себе скрытая любовь. Мимо Орсолы проходили две деревенские девушки с оливковыми ветками на груди и кокетливо улыбались идущим вслед за ними возлюбленным, и она почувствовала вокруг себя как бы шествие любви, встала между этими телами, которые искали друг друга, образовала своим телом препятствие этим телодвижениям и попыткам прикоснуться друг к другу, разделяла пожатия этих рук, рассекала связь этих объятий. И часть этих прерванных нежностей проникла в ее кровь. Затем она столкнулась лицом к лицу с каким-то белокурым солдатом, он чуть не ударился головой в ее грудь, так как волна людей толкала его вперед. Она подняла глаза. И парень улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбался тогда, выглядывая из окна казармы. А сзади продолжала напирать толпа, дым фимиама стоял густым облаком.

– Procedamus in расе, – запел в глубине церкви дьякон.

– In nomine Christi. Amen, – ответил хор.

Эти слова возвещали начало процессии, которая вызвала страшную давку. Инстинктивно, ничего не соображая, Орсола прижалась к мужчине, как будто уже принадлежала ему, она позволила почти нести себя этим рукам, которые обхватили ее вокруг талии, ощущая на волосах мужское дыхание, слегка пропитанное табачным дымом. Так шла она, обессиленная, изможденная, подавленная приступом внезапно обрушившейся на нее страсти, видя перед собой лишь мрак.

В это время возле главного алтаря заколыхались кадила, окутывая народ облаками приятного голубоватого дыма, в середину церкви вошла торжественная процессия, участники которой держали в руках оливковые ветви и пели.

X

В течение Страстной недели все содействовало усилению любовной жажды молодой девушки. Церкви были погружены в сумерки Страсти, распятия на алтарях были прикрыты фиолетовой тканью, гробницы Галилеянина были окружены белыми травами, взращенными в подвалах, в воздухе стоял запах цветов и ладана.

Орсола стояла на коленях и ждала, пока сзади нее не послышались чьи-то легкие шаги, заставившие ее вскочить. Она не могла обернуться, так как Камилла не спускала с нее глаз, но она чувствовала, что всю ее обнимает взгляд этого человека, жжет ее, как тонкие язычки пламени, и томная нега сковывает ее члены. Тогда она стала смотреть на догоравшие свечи, стоявшие в деревянных подсвечниках возле алтаря. Священники нараспев читали Евангелие. Одна за другой свечи начинали гаснуть. Вот осталось их только пять… две… Темнота приближалась из глубины капелл к молящемуся народу. Наконец, погас последний огонек Едва Орсола почувствовала во мраке прикосновение двух ищущих ее рук, она вскочила с пола и страшно растерялась. Когда она после этого вышла из церкви, мысль о том, что она осквернила святое место, терзала ее совесть, внезапно ее охватил страх перед Божьей карой. Все казалось ей каким-то кошмаром, в котором темная фигура распятого Иисуса, мучительное томление тела, тяжелый запах цветов и дыхание этого блондина смешивались в какое-то двойственное ощущение боли и наслаждения.

XI

Но, когда торжествующий Иисус воскрес во славе небес, благоухания Пасхи не питали более чувственности Орсолы. Сценой любви овладели тогда бездомные коты и дикие голуби. От светового окошка казармы к окну Орсолы неслись незаметные для других ангелы, эти два пункта разделял публичный дом, подобный канаве с грязной водой, по краям которой росли цветы, питаемые гнилью. В воздухе кружились голуби, сверкая своими зелеными и серыми перьями.

Тот, кого она любила, носил прелестное античное имя: Марчелло, на рукавах его кафтана были красивые нашивки из красной ткани и серебряной парчи. Он писал письма, полные вечного огня, эти пылкие фразы чуть не доводили ее до обмороков. Орсола тайком прочитывала эти послания и прятала их ночью на своей груди, фиолетовые буквы, смоченные теплой влагой тела, отпечатывались на коже, как бы покрыв ее татуировкой любви, доставившей столько радости девушке. Ее ответы были бесконечно длинны: весь запас познаний учительницы, все сокровища религиозной души, вся сентиментальность созревшей девушки выливались на линованные листки, вырванные из школьных тетрадок Она писала и забывалась, чувствуя, как ее влечет волна неиспытанных ощущений. Порой ей казалось, что ею овладевает какое-то безумие. Большой осадок мистического лиризма, накопленный в течение стольких лет веры в Небесное Супружество и питаемый чтением священных книг, смешался с бурными порывами земной страсти. Слезные мольбы, направленные к Иисусу, переходили во вздохи надежды на радость предстоящих объятий, посвящения лучшей части души Высшему благу переходили в помыслы о плотских ласках в объятиях белокурого возлюбленного, лучезарное сияние Святого Духа казалось светом посредницы любви – луны, и весенние зефиры заглушали ароматы райской трапезы.

XII

Между ними был один из тех людей, которые вырастают, как грибы, среди тины грязной улицы, вся фигура этих людей как будто окрашена присущей им грязью, эти отвратительные люди трутся всюду, где можно заработать грош, проглотить жирный кусок мяса, стащить старую тряпку, сегодня они – ветошники, а завтра – разносчики, угождающие служанкам и проституткам, сегодня они – мелкие комиссионеры, а завтра – ловцы бродячих собак.

Его звали мелодраматическим именем – Линдоро. Это имя было очень популярно во всем квартале, от госпиталя до бастиона святого Августина. Своим появлением на свет Линдоро был обязан связи какого-то бродячего кларнетиста и уличной продавщицы фруктов, он унаследовал бродяжнический инстинкт отца и природную алчность матери. Будучи еще подростком, он таскался из дома в дом с метлой и корзиной и чистил помойные ямы, затем он превратился в посудомойщика в кабаке, где солдаты и матросы швыряли ему в лицо осколки стаканов и кости недожаренной рыбы. Из кабака он попал в булочную, где целые ночи напролет, обливаясь потом, загружал на длинной лопате хлебы в печи, пламя которой слепило ему глаза. Службу в булочной он променял на должность зажигателя уличных фонарей и долго терзал свое плечо тяжестью переносной лестницы. Его прогнали после того, как он украл один из громадных белых цинковых баков с керосином, тогда он сделался ветошником, покупая и продавая старые вещи, а также исполняя самые унизительные работы во всех публичных домах, предлагая услуги сводника за кусок черствого хлеба солдатам и прочим посетителям этих домов.