Текст книги "Том 4. Торжество смерти. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Да что ты говоришь?

– По всей вероятности, это была дохлая кошка или собака. Я не разглядел… Плохо было видно.

– А ты уверен?

– Да, да, несомненно там была какая-то падаль… Этот смрад…

При одном воспоминании дрожь пробежала по всему его телу.

– Но зачем же? – сказала Ипполита, зараженная его ужасом и отвращением.

Собака залаяла, возвещая об их возвращении. Они вошли. Кандия дожидалась их, и стол уже был накрыт под дубом.

– Как ты запоздала, синьора! – вскричала хозяйка с приветливой улыбкой. – Где ты была? Что дашь, если я угадаю?.. Ну, вот! Ты ходила смотреть на ребенка Либераты Манелла… Христос, сохрани нас от лукавого!

Джорджио и Ипполита уселись за стол, а Кандия, сгорая от любопытства, подошла к ним, чтобы поговорить и расспросить их.

– Ты его видела, синьора? Вот не поправляется, не выздоравливает. А уж чего только отец с матерью не делали, чтобы спасти его.

Чего они только не делали! Кандия принялась рассказывать о всех предпринятых ими мерах и заклинаниях. Призванный в дом священник, покрыв голову ребенка полой рясы, читал над ним евангелие. Мать ребенка повесила на притолоке входной двери восковой крестик, освященный в день Вознесения, скрепила святой водой петли ставен и три раза громко прочла при этом Символ Веры, она зашила в ладанку соль и повесила ее на шею умирающего сына. Отец ребенка семь ночей «провел на страже»: семь ночей простоял он перед зажженным фонарем с накинутым на него горшком, прислушиваясь к малейшему звуку, подстерегая появление вампиров и готовясь напасть на них.

Одного укола булавки достаточно, чтобы вампир сделался видным для человеческого глаза. Но семь ночей бодрствования не привели ни к чему! Ребенок худел и истощался с каждым часом, все средства оказывались безрезультатными. Наконец, по совету одной колдуньи, отчаявшийся отец убил собаку и положил труп ее за дверь. Прежде чем войти в дом, вампир должен был пересчитать все шерстинки на теле убитого животного…

– Ты слышишь? – сказал Джорджио Ипполите.

Он не притрагивался к еде, мучимый состраданием, полный ужаса перед видениями этой ужасной, темной жизни, среди которой протекала их собственная – праздная и чувственная.

– Иисусе, спаси нас от лукавого! – повторила Кандия и с благоговением коснулась ладонью своего живота, где трепетала зарождающаяся жизнь. – Спаси Господи, твоих деток, синьора!

Потом добавила:

– Ты ничего не кушаешь сегодня. Аппетит пропал. Тебе жаль невинной души ребенка. И синьор твой ни до чего не дотрагивается. Смотри-ка!

– А много детей умирает у вас таким образом, – спросила Ипполита.

– О! – отвечала Кандия. – Место у нас недоброе. Нечистая сила так и кишит здесь. Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Иисусе, спаси нас от лукавого!

Повторив заклинание, она указала на одно блюдо на столе и сказала:

– Вот видишь эту рыбу? Она из Трабокко, Туркино принес…

И шепотом она добавила:

– Разве уж сказать тебе? В доме Туркино также завелась нечистая сила, вот уже целый год он не может от нее отделаться.

– Кто это Туркино? – спросил Джорджио, ловя каждое слово из уст женщины, всецело погружаясь в таинственную область, открываемую ей. – Это не хозяин Трабокко?

Ему вспомнилось его землистое лицо с короткой нижней челюстью, величиной с кулачок, с острым носом, похожим на мордочку щуки, с маленькими блестящими глазками.

– Да, синьор. Вон посмотри, если у тебя хорошее зрение, то ты разглядишь его. Сегодня ночью он ловит рыбу при луне.

И Кандия указала на чернеющие скалы, где виднелось рыболовное приспособление, устроенное из бревен, досок и канатов, светившееся издали каким-то странным фосфорическим светом и напоминавшее громадный скелет допотопного животного.

В беззвучной тишине слышался скрип машины.

Вода стояла низко, и обнаженные скалы выступали над поверхностью, а запах водорослей несся к берегу более свежий и сильный, чем благоухание пышной флоры земли.

Ипполита, опьяненная этим благоуханием, уже всецело отдалась новому ощущению, глаза ее были полузакрыты, ноздри трепетали. Она прошептала:

– О! Какое наслаждение! Правда, Джорджио?

Джорджио внимательно вслушивался в рассказы Кандии, и нависшая над морем немая драма постепенно вырисовывалась в его воображении.

Всем призракам ночи, возникавшим благодаря наивной болтовне женщины, душа его, склонная к тайне и суевериям, сообщала жизнь, полную беспредельного трагического ужаса.

В первый раз предстала перед ним эта темная, неведомая порода людей, с их изнуренными телами, животными инстинктами, недугами, непосильным трудом в поле и дома, под беспрерывной угрозой вторжения могущественных, злобных сил в это жалкое существование. На благословенной земле, избранной им ареной для своей любви, он впервые становился лицом к лицу с треволнениями жизни, ему казалось, будто среди волн роскошных благоуханных волос он наткнулся на гнездо, кишащее насекомыми. Он испытывал отвращение, подобное тому, какое охватывало его в родительском доме при грубом столкновении с жизнью в лице его отца, брата и этой жалкой идиотки. Он уже не чувствовал себя наедине с возлюбленной, среди безмятежного царства растений, под корой которых ему почудилась однажды затаенная мысль. Теперь же он внезапно увидел себя окруженным целой массой теснившихся вокруг него существ, живущих жизнью растений, подземной, цепкой, непонятной ему, а вместе с тем неразрывно связанной с его жизнью: существа эти способны были входить с ним в общение, делиться с ним своими страданиями при помощи взгляда, движения, вздоха, рыдания и крика.

– О! Здесь место недоброе! – повторила Кандия, качая головой. – Но скоро явится Мессия из Капелле и очистит землю…

– Мессия?

– Отец, – закричала Кандия по направлению к дому, – когда должен явиться Мессия?

Старик показался на пороге.

– Да на днях, – отвечал он.

И, повернувшись к полуосвещенному луной берегу, по направлению к Ортоне, он сделал неопределенный жест, указывая место, откуда ждали освободителя, вестника надежды и избавления, все окрестные селения.

– На днях. Скоро.

Словоохотливый старик подошел к столу и, глядя на своего жильца, с загадочной улыбкой спросил:

– Ты знаешь что-нибудь о нем?

– Должно быть, это Симпличио, – сказал Джорджио, смутно припоминая старинное сказание о неком Симпличио Сульмонском, который при взгляде на солнце впадал в экстаз.

– Нет, синьор, Сембри умер. Новый Мессия – это Оресто из Капелле.

И кривой старик в горячих, ярких тонах принялся сообщать недавно возникшую легенду, созданную фантазией жителей побережья.

Монах Оресто познакомился с Симпличио в Сульмоне и научился от него читать будущее в лучах восходящего солнца. Затем он отправился странствовать по свету, был в Риме, беседовал с папой, в другой стране беседовал с королем. По возвращении на родину в Капелле провел семь лет на кладбище, среди мертвецов, одетый во власяницу и все дни и ночи посвящая строгому подвижничеству. Он проповедовал в приходской церкви, вызывая слезы и вопли раскаяния у грешников. Затем снова отправился путешествовать по святым местам, тридцать дней постился он на горе Анконе и двенадцать дней на горе св. Бернардо, взбирался с непокрытой головой на высочайшие снежные вершины. Возвратившись в Капелле, снова проповедовал в церкви. В конце концов, гонимый врагами, он удалился на остров Корсику, там он получил сан апостола и решил пройти всю Италию и начертать собственной кровью имя Пресвятой Девы на воротах каждого города. Как апостол, он снова вернулся на свою родину, возвещая, что видел звезду среди чащи леса и получил через нее откровение. По воле Всевышнего он именовался теперь великим именем Нового Мессии.

В настоящее время он странствует по селам, одетый в красную тунику и голубую мантию, носит длинные волосы и бороду, подобно Назареянину. Толпа апостолов следует за ним, это все люди, оторвавшиеся от сохи и лопаты, чтобы служить торжеству новой веры: в Панталеоне Донадио вселился дух св. Матфея, в Антонио Секамильо – дух св. Петра, в Джузеппе Скурти – дух св. Массимино, в Марию Клару – дух св. Елизаветы. В Винченцио ди Джанбаттиста воплотился сам архангел Михаил – вестник пришествия Мессии.

Все эти люди некогда пахали землю, косили хлеб, обрабатывали виноградники, добывали масло из олив, водили свой скот на ярмарку и торговались и спорили насчет цены, они некогда женились, плодили детей, эти дети росли, цвели и умирали на их глазах, словом, то были самые обыкновенные люди, ничем не отличавшиеся от прочих поселян. С тех пор как они сделались апостолами Мессии, на них смотрели как на святых те же самые люди, что не далее как на прошлой неделе торговались с ними в цене на пшеницу. Они преобразились, осененные святостью Оресто, на них почила его благодать. Кто среди поля, кто в доме, но каждый из них слышал голос с неба и свидетельствовал о перевоплощении своей грешной плоти. Дух св. Иоанна вселился в Джузеппе Коппа, св. Захарии – в Паскале Базилико, на женщин также снисходила благодать. Одна женщина из Сенегалии, жена Августинона, портного в Капелле, в жажде доказать Мессии пламя своей веры, принесла жертву подобно Аврааму и положила в огонь тюфяк с двумя спавшими на нем малютками. Другие женщины также в свою очередь не скупились на жертвы.

И Избранник Божий странствовал теперь по селеньям в сопровождении своих апостолов и жен-мироносиц. С самых далеких побережий и гор стекались толпы народа, чтобы приветствовать его. На заре у порога дома, где он проводил ночь, всегда стояла коленопреклонная толпа, ожидая его выхода. Тут же на пороге он начинал проповедовать, исповедовал, причащал св. Тайн и раздавал кусочки хлеба. Его любимой пищей была яичница с цветами бузины или головками дикой спаржи, он вкушал также смесь из меда, орехов и миндаля, именуемую «манной», в память манны пустыни.

Чудеса его были неисчислимы. Одним мановением сложенных вместе указательного и среднего пальца он исцелял бесноватых, калек, воскрешал мертвых. Если кто-либо появлялся к нему за советом, – не давая пришедшему открыть рта, он уже называл имена всех его родственников, угадывал семейные обстоятельства и самые сокровенные тайны. Он говорил также и о душах умерших, он указывал места, где зарыты клады, при помощи каких-то треугольных ладанок изгонял тоску.

– Это сам Христос снова появился на землю, – присовокупил Кола ди Шампанья, с горячим убеждением в голосе. – Он пройдет по нашему берегу. Ты видел, как поднялись хлеба? Как цветут оливы? Сколько гроздей на винограде?

Относясь с полным уважением к верованиям старика, Джорджио серьезным тоном спросил:

– А где же он теперь?

– В Ниомба.

И он указал за Ортону, то было, по соображениям Джорджио, приморское местечко Терамо: таинственный, невероятно плодородный уголок земли, весь изрезанный извилистыми ручейками, мчащими свои воды по гладким камешкам под сенью трепетных тополей.

После небольшой паузы Кола продолжал:

– Да, в Ниомба по одному его слову остановился поезд на полном ходу! Мой сын был при этом. Помнишь, Кандия, что нам рассказывал Вито?

Кандия, подтвердив слова старика, рассказала подробности свершившегося чуда. Мессия в своей красной тунике спокойно шествовал по рельсам навстречу мчавшемуся поезду.

Во все время своих рассказов Кандия и старик жестами и взглядами указывали вдаль, по тому направлению, откуда ожидалось появление священной особы, образ ее, по-видимому, уже витал перед их глазами.

– Послушай! – перебила Ипполита, дергая за руку Джорджио, все более и более углубляющегося в свои размышления. – Слышишь?

Она поднялась, пересекла двор и встала у стены под акациями. Он последовал за ней. Оба стали прислушиваться.

– Это процессия богомольцев к Мадонне в Казальбордино, – сказала Кандия.

Среди безмятежной лунной ночи медленно рассекал воздух монотонный молитвенный напев в правильно чередующихся мужских и женских голосах. Одна половина хора торжественно пела строфу, другая вступала тоном выше и пела припев, бесконечно затягивая последнюю ноту. Это напоминало прибой волн, то возрастающий, то стихающий.

Процессия двигалась более ускоренным темпом, не соответствовавшим ритму мелодии. Первые богомольцы уже показались на повороте тропинки близ Трабокко.

– Вот они! – вскричала Ипполита, возбужденная новизной впечатления. – Вот они! Какое множество!

Богомольцы двигались плотной массой, и несоответствие между скоростью их передвижения и медлительностью напева придавало какой-то фантастический колорит всему зрелищу. Казалось, под влиянием сверхъестественной силы они стремились вперед, а мелодия, слетавшая с их уст, оставалась позади и продолжала трепетать в лунном сиянии, не поспевая за ними.

Слава Марии!

Слава Марии!

Они шли, тяжело ступая, распространяя острый запах стада, плотно сомкнутой толпой, казавшейся сплошной массой, если бы не их посохи с изображением креста наверху. Мужчины шли впереди, женщины позади, более многочисленные, сверкая украшениями под своими белыми повязками.

Слава Марии!

Слава Создавшему Ее!

Вблизи каждая новая строфа начиналась крикливо, потом звуки смягчались, свидетельствуя об усталости, непрерывно побеждаемой единодушием борьбы, к которой призывали оба хора почти неизменно один и тот же сильнейший голос. Голос этот покрывал все остальные не только при вступлении, но порой в середине мелодии, и на всем протяжении строфы и припева он держался на верхах, еще с большей силой обнаруживая властную и странную душу своего обладателя, повелевающего толпой заурядных людей.

Джорджио обратил на него внимание и вслушивался в его замирающие звуки, пока мог уловить их слухом. Он подкрепил в немверу в беспредельное могущество мистицизма, коренившегося в недрах великой расы, в которой принадлежал он сам.

Процессия исчезла было за соседним холмом, потом снова показалась на вершине утеса, освещенного лунным сиянием, и, наконец, совсем скрылась из вида. Мелодия, замирая во мраке, постепенно рассеиваясь в воздухе, казалось, потонула в медленном, однообразном шуме волн.

Сидя на стене, прислонившись к стволу акации, Ипполита молчала, боясь шелохнуться и нарушить религиозное настроение, по-видимому, овладевшее ее возлюбленным.

Мог ли Джорджио в самых ярких лучах солнца постичь то, что постиг он в звуках этого незамысловатого пения, раздавшегося среди ночной тишины? Все разрозненные образы прошедшего и настоящего, еще трепетавшие жизнью или погребенные в глубоких тайниках воспоминаний, стекались в его воображении, сплетаясь в чарующие видения, возносившие его над зрелищем самой широкой, самой яркой действительности. Его край, его народ явились перед ним преображенными, вне времени, легендарными, могучими, полными несметных вечных загадок. Подобно горе, покрытой вечными снегами и имеющей форму женской груди, простирала свое необъятное лоно Мать-Земля. Ее причудливые берега с высокими холмами, поросшими оливами, купались в изменчивых печальных волнах моря, где проносились суда с черными и огненными флагами. Ее прорезали широкие, подобно рекам, дороги, вьющиеся то среди зелени, то среди голых скал, с гигантскими развалинами по пути, и спускающиеся с высот в плодоносные долины с пасущимся стадом. Дух древних, забытых верований еще парил здесь всюду. Непостижимые символы былого могущества веками сохранялись здесь неприкосновенными, обычаи первобытных, давно исчезнувших с лица земли народов продолжали переходить из поколения в поколение, странная, безумная роскошь царила повсюду, свидетельствуя о красоте и благородстве внешней жизни. Длинные ряды возов, наполненных пшеницей, тянулись по дорогам. Паломники, увенчанные спелыми колосьями, следовали за обозами злаков, чтобы сложить их к ногам божественной статуи. Молодые девушки с корзинами овощей на головах, ведя ослицу, нагруженную еще большего размера корзиной, шли с пением к жертвенному алтарю. Мужчины и юноши в венках из роз и спелых ягод взбирались на гору поклоняться следам Самсона. Откармливавшийся в продолжение целого года белый бык, покрытый алой попоной, с сидящим на спине его мальчиком, шествовал среди развевающихся знамен и пылающих факелов, он склонялся у подножия храма, поощряемый бурными рукоплесканиями народа, потом вступал во внутренность храма, где его дымящийся навоз подбирался верующими как талисман, способствующий урожаю. На празднествах все прибрежное население, украсив головы венками, проводило ночь на воде, с пением и музыкой, с ветвями пышной зелени в руках. В лугах на заре молодые девушки умывались свежей росой для исполнения задуманного желания. В горах и долинах первый луч весеннего солнца приветствовался, по обычаю древности, торжественным гимном, звоном кимвалов, криками и танцами. Мужчины и женщины разыскивали повсюду змей, только что очнувшихся от зимней спячки, убивали их и, обмотав ими шею и руки, появлялись в этих украшениях перед алтарем своего Божества, делавшего их нечувствительными к укусу ядовитых животных. По склонам холмов, утопавших в лучах солнца, юные землепашцы с впряженными в плуг волами в присутствии старцев состязались в ловкости и правильности, с которыми они проведут борозду с высоты холма в долину, судьи награждали призом победителя, а отец его, заливаясь слезами радости, заключал в свои объятья сына. Во всех процессиях и торжествах, работах и играх, при появлении на свет, любви, свадьбах и похоронах – повсюду неизменно фигурировал символ земледелия, повсюду изображалась и чтилась Мать-Земля, из недр которой били ключом все земные блага, все радости людей.

Замужние женщины, собираясь в доме новобрачной, приносили на головах корзины пшеницы, поверх пшеницы помещался хлеб, а на хлеб клали цветок, они одна за другой входили в дом и посыпали земными злаками голову счастливой невесты. К ногам умирающего двое его родственников ставили сошник, обладавший способностью сокращать агонию и ускорять смерть. Орудия земледелия и плоды земные пользовались наивысшим почетом. Мистическое миросозерцание и общее всем стремление к таинственному способствовали одухотворению окружающей природы и населению ее сонмом добрых и злых духов, участвовавших во всех превратностях судьбы человеческой, явно или тайно заявляя о своем присутствии. Листик растения, изображенный известным образом на обнаженной руке, свидетельствовал о любви или равнодушии, кирпичи, выпавшие из очага, предвещали ураган, известковый раствор, поставленный на подоконник, возвращал разлетевшихся голубей, проглоченное сердце ласточки делало человека мудрым. Элемент тайн, вторгаясь во все события текущей жизни, окутывал непроницаемым мраком грядущее, мир фантазии царил над миром действительности, распадаясь на бесчисленные неотступные призраки, населявшие землю, воздух, воду и очаги людей.

Тайна и ритм – два главных элемента этого культа – были рассеяны повсюду. Все проявления души как мужчины, так и женщины выражали в пении, с пением выходили на работу, дома или в поле, с пением встречали и провожали жизнь.

Над колыбелью и гробом раздавались одни и те же протяжные, непрерывные мелодии, древние, как само человечество, выливавшее в них свою бесконечную скорбь. Печальные, торжественные, застывшие в неизменном ритме, они звучали подобно гимнам древних богослужений, унаследованным от первобытных народов. Они были немногочисленны, но так выразительны, что ни одна из совершенных мелодий не могла бы заменить их бессмертного могущества. Они чередовались из поколения в поколение как наследие духа, нераздельно с плотью.

Как родной язык души, таятся они в груди смертного и с пробуждением к жизни выливаются в пении…

Подобно горам, долинам, рекам, привычкам, порокам, добродетелям и верованиям, мелодии эти являются неизменными элементами страны и народности. Они бессмертны, как материя и кровь.

По такому краю, среди этой расы людей проходил новый мессия-чудотворец, фигурировавший в рассказе старика. Кто же был этот человек? Наивный ли аскет подобно Симиличио – жрецу солнца? Или же корыстолюбивый шарлатан, эксплуатировавший доверчивость фанатиков? Кто же, наконец, был этот человек с берегов маленькой реки, одним звуком своего голоса взволновавший жителей соседних и дальних селений, заставлявший матерей приносить в жертву своих детей, сумевший вызвать в душах грубого, невежественного народа видения и голоса другого мира?

И Джорджио снова представил себе фигуру Ореста, облаченного в красную тунику и ступающего по извилистому берегу ручья, несущего свои быстрые воды по гладким камешкам, под сенью трепещущих тополей.

«Как знать, – думал он, – не в этом ли внезапном откровении заключается мое спасение? Чтобы найти себя, выяснить свою сущность, не должен ли я войти в общение с народом, из недр которого я произошел? Погрузившись всецело в жизнь природы, не проникнусь ли я более здоровыми жизненными соками, способными истребить все лживое и искусственное, сознательно или бессознательно воспринятое мной из бесчисленных соприкосновений?

Я не ищу пока абсолютной истины, я стремлюсь лишь восстановить мою собственную личность, уловить свои природные стремления, стать более сильным, более ярким. В единении с родным народом, быть может, я найду равновесие, так недостающее мне? Для человека мыслящего достижение равновесия заключается в том, чтобы довести свои инстинкты, потребности, стремления, все прирожденные свойства до возможной степени совершенства».

Тайна и ритм царили вокруг. Вблизи белела отмель, и море мерно плескалось под ней. В промежутках еще слышались замиравшие вдали звуки мелодии. Пение богомольцев, доносимое, несомненно, эхом из какого-нибудь ущелья, прозвучало еще раз и стихло. Со стороны Васто д’Эмоне небо поминутно озарялось зарницей, и при бледном свете луны вспышки казались еще более яркими. Ипполита задумалась, прислонившись к стволу акации и не спуская глаз с бесшумных зарниц.

Она стояла совершенно неподвижно. В состояние подобной неподвижности она впадала зачастую, порой оно напоминало гипноз и казалось несколько страшным. Ипполита превращалась тогда из юного чуткого создания, родственного миру растений и животных, в мрачную непобедимую хищницу, носительницу исключительной страсти и разрушительных инстинктов. Три божественных элемента ее прелести – лоб, глаза и рот – являлись тогда яркими символами враждебной силы, таящейся в красоте женщины. Тишина ночи как будто способствовала ее перевоплощению, и, возвысясь до своей идеальной сущности, она очаровала своего возлюбленного уже не внешней красотой, а могуществом духа. Летняя ночь, полная лунного сияния, грез, при свете мерцающих звезд и мелодичного плеска волн казалась самой подходящей ареной для этого властного образа. Как тень, бросаемая фигурой человека, порой непомерно вырастает на поверхности земли, так, под влиянием роковой страсти, вырастал трагический образ Ипполиты в воображении Джорджио, наполняя его душу мрачными предчувствиями.

Не стоял ли он теперь лицом к лицу с той же застывшей женщиной, что однажды с террасы созерцала одинокий белый парус, возвышавшийся над мертвыми водами? Да, несомненно, и снова, несмотря на то, что эта ночь облекла ее своим таинственным светом, знакомая ненависть снова разгоралась в душе Джорджио по отношению к этой женщине, – смертельная ненависть, таящаяся в основе чувства представителей полов, сознательно или бессознательно проявляющаяся в любви, следующая за ней по пятам, начиная с первой встречи, и порой доходящая до непримиримой вражды.

«Итак, – думал Джорджио, – она мой Враг. Пока она будет жить, пока будет властвовать надо мной, она всегда явится преградой на моем пути к намеченной цели. Как могу я овладеть собой, если большая часть моего „я“ в руках этой женщины? Тщетны все мои стремления обрести новый мир, новую жизнь. Пока длится страсть, ось мира сосредоточена на одном существе, и жизнь ограничена узким кругом. Чтобы возродиться и победить, необходимо поступиться любовью, освободиться от Врага…»

Снова он представил ее умершей.

«Мертвая, она превратится в объект мысли, станет идеальной грезой. Из жизни временной и несовершенной она вступит в жизнь беспредельную, совершенную, освободится от своей бренной, порочной оболочки.

Уничтожить, чтобы овладеть! Для того, кто ищет совершенной любви – другого средства не существует».

Вот Ипполита вздрогнула, внезапный трепет пробежал по всему ее телу. Вспомнив народное поверье, она произнесла:

– Смерть прошла.

Сказав это, она улыбнулась, но Джорджио, пораженный таким странным совпадением, невольно вздрогнул, полный недоумения и ужаса. «Неужели же она „почувствовала“ мою мысль?»

Собака с остервенением залаяла, и оба очнулись.

– Кто там? – спросила встревоженно Ипполита.

Животное продолжало усиленно лаять по направлению к оливковой роще в начале тропинки. Старик и Кандия вышли из дома.

– Кто там? – повторила Ипполита волнуясь.

– Кто бы это мог быть? – сказал старик, вглядываясь в темноту. Человеческий голос доносился из оливковой рощи, голос, полный мольбы и рыданий. Вскоре появилась неясная фигура, и Кандия сейчас же узнала ее.

– Либерата!

Женщина несла на голове колыбель, покрытую черным сукном. Она шла, выпрямившись, ступая почти машинально по дороге, не оглядываясь, не обращая ни на что внимания, сосредоточенная, безмолвная, похожая на зловещую сомнамбулу, слепо повинующуюся силе, толкающей ее к невидимой цели. За ней следовал ее муж с обнаженной головой, вне себя, рыдая, моля, называя ее по имени, нагибаясь, колотя себя по ногам или хватаясь за голову с выражением безумного отчаяния.

Странный и жалкий, он следовал по пятам за безмолвной женщиной и выкрикивал среди рыданий:

– Либерата! Либерата! Послушай! Послушай! Вернись домой! О! Боже мой, Боже мой! Куда ты идешь? Зачем? Либерата! Послушай! Послушай! О! Боже мой! Боже мой!

Он пытался удержать ее своими мольбами, не касаясь до нее пальцем. Он простирал к ней руки, с жестами, полными отчаяния, но не дотрагивался до нее, как будто таинственная сила не позволяла ему этого сделать, как будто женщина была заколдована, неприкосновенна. Кандия также не пошла ей навстречу, не преградила дороги. Она ограничилась тем, что спросила:

– Что такое? Что случилось?

Мужчина знаком показал, что она сошла с ума.

Ипполите и Джорджио вспомнились тогда слова деревенских кумушек: «Она сошла с ума. Она онемела, синьора. Вот уже три дня, как она не говорит ни слова. Она сошла с ума. Да, она сошла с ума».

Кандия, указывая на покрытую черным колыбель, шепотом спросила:

– Умер?

Мужчина зарыдал еще сильнее. Ипполите и Джорджио снова вспомнились слова кумушек: «Он затих. Бедняжка! Заснул, что ли? Словно мертвый. Не шелохнется. Он спит, спит… Успокоился».

– Либерата! – окликнула Кандия женщину изо всех сил, пытаясь вывести ее из оцепенения. – Либерата! Куда ты идешь?

Кандия по-прежнему не дотронулась до нее, не помешала ей идти своей дорогой.

Все молча смотрели на женщину. Она приближалась медленно, высокая, прямая, как бы застывшая, не оглядываясь, устремив вдаль сухие широко раскрытые глаза, плотно сжав губы, будто обреченная на вечное безмолвие и неподвижность. На голове ее раскачивалась колыбель, превратившаяся в гроб, а вслед за ней неслись вопли мужа, постепенно переходившие в однообразный ритмичный стон.

Трагическая чета пересекла двор и спустилась на дорогу, по которой недавно прошла процессия богомольцев и где еще парилиотзвуки священного гимна.

Пара влюбленных с состраданием и ужасом следила глазами за зловещей фигурой женщины, удалявшейся среди мрака в сторону бесшумных зарниц.

IV

Теперь уже не Ипполита, а Джорджио предлагал далекие экскурсии в целях исследования окрестностей. Обреченный на вечное ожидание «наступления настоящей жизни», он шел ей навстречу, боясь упустить хоть единое мгновение. Он заставлял себя реагировать на всякие мелочи, скользящие по поверхности души человеческой, не способные ни глубоко затронуть, ни переродить ее. Он пытался установить искусственное общение между своей душой и миром вещей, чуждым ей. Пытался победить безразличие, смертность, так долго державшие его в стороне от действительности. Он напрягал все силы, чтобы установить прочную связь между собой и окружающей природой, сблизиться с ней неразрывно и навеки. Но в душе его не пробуждался более ни разу странный, опьяняющий восторг первых дней, проведенных им в убежище, до прибытия Ипполиты. Он не мог воскресить ни непосредственного слияния с природой, испытанного им в первый день своего приезда, когда, казалось, солнце всходило в его душе, ни поэтического настроения своей первой одинокой прогулки, ни неожиданной божественной радости майского утра, порожденной ароматом дроков и пением Фаветты. Обитатели земли и моря носили на себе отпечаток трагедии. Нищета, болезни, безумие и ужас перед смертью, тайно или явно, но неизменно встречались на его пути. Вихрь фанатизма бушевал по всему побережью. Ночью и днем раздавались гимны верующих, однообразные, бесконечные. Все ожидало прихода Мессии, и красные маки, выступавшие среди колосьев, вызывали в воображении его красную тогу.

Вся флора здешних мест была проникнута мистицизмом. Христианская легенда обвивалась вокруг стволов деревьев, обитала в их пышных ветвях. Изображение младенца Христа в подоле бегущей от преследования фарисеев Марии приносило урожай пшеницы. Положенное в тесто, оно помогало подниматься хлебу и способствовало его непрерывному изобилию. Над дикими бобами, колючими и сухими, некогда поранившими нежные стопы Богоматери, тяготело вечное проклятие, лен же считался священным растением, благодаря тому, что переливы его ослепили некогда фарисеев. Олива также считалась священной – она дала убежище святому семейству в расщелине своего ствола наподобие хижины и светила ему своим прозрачным маслом, священным считался и можжевельник, скрывший младенца Христа в своей чаще, за ту же услугу считался священным и падуб, и лавр, как продукты почвы, омываемой водой, в которой впервые был омыт Сын Божий.

Как освободиться от обаяния-тайны, разлитой во всей окружающей природе, превратившейся в символы и эмблемы иного мира?

Джорджио под властью этих чар чувствовал смутное пробуждение своих мистических наклонностей, он говорил себе. «О, если бы я мог верить, верить подобно св. Терезе, узревшей при причастии Бога Живого!» И это не было в нем мимолетной вспышкой сумасбродной фантазии, а глубоким, пылким стремлением духа, мучительной потребностью всего его существа, ему казалось, что он стоит теперь как раз перед тайной своей слабости и несчастия. Подобно Деметрио, Ауриспа Джорджио был атеист-мистик.

Вот снова он видел перед собой этот кроткий печальный образ с задумчивым мужественным лицом, казавшимся несколько странным благодаря одному седому завитку среди пряди черных волос, падающих на середину лба.