Текст книги "Том 4. Торжество смерти. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

«Должен ли я умереть один? – повторял Джорджио самому себе. – Должен ли я умереть один?»

Он вздрогнул от прикосновения Ипполиты, обвившей руками его шею.

– Я тебя испугала? – спросила она.

Когда Ипполита увидала его исчезающим в густом сумраке за дверью – странная тревога овладела ею, и она подошла, чтобы обнять его.

– О чем ты думаешь? Что с тобой? Почему ты такой сегодня?

Она говорила с ним вкрадчивым голосом, сжимая его в своих объятьях, ласково проводя пальцами по его виску. В темноте можно было различить таинственную бледность ее лица и светящиеся глаза.

Непобедимый трепет охватил Джорджио.

– Ты дрожишь? Что с тобой? Что с тобой?

Она выпустила его, отыскала свечу и зажгла ее. Потом подошла к нему и с беспокойством взяла его за руку.

– Ты болен?

– Да, – пробормотал он, – мне нехорошо, это один из моих скверных дней.

Уже не первый раз слышала она от него жалобы на неясные физические страдания, на глухую, блуждающую боль, на головокружение и кошмары.

Его недомогания казались ей воображаемыми, она видела в них проявление обычной меланхолии, слишком большую наклонность к размышлениям и не знала другого лекарства, кроме ласк, смеха и шуток.

– Чем ты страдаешь?

– Не сумею сказать.

– О! Я знаю хорошо причину твоего настроения. Музыка слишком возбуждает тебя. По крайней мере с неделю надо подождать ею заниматься.

– Да, мы больше не будем этого делать.

– Совсем не будем.

Она подошла к пианино, опустила крышку над клавишами, заперла инструмент и спрятала ключ.

– Завтра мы возобновим наши дальние прогулки, все утро проведем на берегу. Хочешь? Теперь же пойдем на террасу.

Она привлекла его к себе нежным движением.

– Смотри, как прекрасен вечер! Чувствуешь ты благоухание скал? – Она вдыхала соленый аромат, дрожа и прижимаясь к нему.

– У нас все есть для счастья, а ты… Как будешь ты сожалеть об этом времени, когда оно пройдет. Дни бегут. Вот уже три месяца живем мы здесь.

– Разве ты уже думаешь покинуть меня? – спросил он тревожно и подозрительно.

Ей хотелось успокоить его.

– Нет, – ответила она. – Нет еще. Но мне трудно продолжить мое отсутствие из-за матери. Даже сегодня я получила от нее письмо с просьбой вернуться. Ты знаешь, я нужна ей. Когда меня нет дома – все идет вверх дном.

– Значит, ты скоро возвращаешься в Рим?

– Нет. Я придумаю еще какой-нибудь предлог. Тебе известно ведь, что для мамы я здесь живу с подругой. Сестра помогала и помогает мне придавать правдоподобный вид этой выдумке, к тому же мать знает, что мне необходимы купания, в прошлом году я себя чувствовала нехорошо без них. Помнишь? Я проводила лето в Каронно у сестры. Какое ужасное лето!

– Значит, как же?

– Без сомнения, я могу остаться с тобой весь август месяц, может быть, даже первую неделю сентября.

– А потом?

– Потом ты позволишь мне вернуться в Рим, приедешь сам туда, и мы постараемся устроиться как-нибудь. У меня есть план…

– Какой?

– Я расскажу тебе. А теперь давай обедать. Ты не голоден?

Обед был готов. По обыкновению стол накрыли на террасе и зажгли высокую лампу.

– Взгляни! – воскликнула Ипполита, когда слуга поставил на стол дымящуюся миску. – Это стряпня Кандии.

Она пожелала, чтобы Кандия состряпала ей крестьянскую похлебку: густую смесь, щедро приправленную имбирем, аппетитную и душистую.

Несколько раз уже Ипполита, привлеченная запахом в жилище стариков, пробовала этот суп, и ей захотелось заказать его для них.

– Прелесть как вкусно. Ты увидишь.

Она налила себе полную тарелку и с детской жадностью быстро проглотила первую ложку.

– Никогда не ела ничего вкуснее.

Позвали Кандию, чтобы похвалить изделие ее рук.

– Кандия! Кандия!

Женщина показалась внизу у лестницы и крикнула:

– Нравится тебе похлебка, синьора?

– Она превосходна!

– Пусть она будет тебе на пользу.

И в тишине прозвучал простодушной смех беременной женщины.

Джорджио присоединился к веселью. В его настроении произошла явная перемена. Он налил себе вина и выпил его залпом. Потом употребил все усилия, чтобы победить отвращение к еде, отвращение, сделавшееся за последнее время настолько сильным, что ему иногда нестерпимо было смотреть даже на сырое мясо.

– Ты себя лучше чувствуешь, не правда ли? – спросила Ипполита, наклоняясь к нему и придвигая свой стул.

– Да, теперь я себя чувствую хорошо.

Он выпил еще.

– Взгляни! – воскликнула она. – Взгляни, какой праздничный вид имеет Ортона.

Оба посмотрели на далекий город, увенчанный огнями над холмом, выдвинувшимся в сумрачное море. Светящиеся шары, похожие на огненные кометы, медленно поднимались в недвижном воздухе, казалось, число их все растет, и они захватывают весь купол неба.

– Эти дни, – сказал Джорджио, – моя сестра Кристина проводит в Ортоне у своих родственников Валлереджиа.

– Она писала тебе?

– Да.

– Как бы я хотела увидать ее. Не правда ли, она похожа на тебя? Кристина ведь твоя любимица.

В течение нескольких минут она оставалась задумчивой. Потом сказала:

– Как бы я была счастлива видеть твою мать. Я так часто думала о ней.

И после паузы, прибавила нежно:

– Она, вероятно, обожает тебя.

Неожиданное волнение переполнило сердце Джорджио, и снова встал перед ним забытый, покинутый дом и на мгновение вернулась к нему вся прежняя печаль со всеми страдальческими образами: измученное лицо матери с глазами, распухшими и покрасневшими от слез, нежный, раздирающий душу облик Кристины, болезненный ребенок с большой головой, свисавшей на еле дышащую грудь, мертвенная маска несчастной идиотки-лакомки.

И утомленные глаза матери снова спрашивали его, как в час разлуки: «Ради когопокидаешь ты меня?»

Снова его душа, склоненная, как дерево под напором бури, вдруг устремилась к далекому дому. И тайное решение, принятое во мраке комнаты в объятиях Ипполиты, поколебалось от неясного предупреждения, когда он вспомнил запертую дверь, за которой находилась кровать Деметрио, когда он вспомнил усыпальницу в углу кладбища под голубоватой торжественной тенью охраняющих ее гор.

Но Ипполита болтала все с большим оживлением.

Как много раз прежде она неосторожно вызывала воспоминания своей домашней жизни.

И Джорджио, как и раньше, принялся слушать ее с неприязненным чувством, подмечая вульгарные черты, появлявшиеся около губ этой женщины в пылу разговора, подмечая жест, свойственный ей во время занимавшей ее беседы, жест такой неграциозный, что, казалось, не мог ей принадлежать.

Ипполита рассказывала:

– Ты видел мою мать однажды на улице. Помнишь? Какая разница между моей матерью и моим отцом. Отец всегда был добр и ласков с нами, был неспособен бить нас или сурово бранить. Мать же вспыльчива, сердита, почти жестока. Ах, если бы я рассказала тебе, как она мучала мою сестру Адриенну. Сестра часто возмущалась, и это возмущение приводило в ярость мать, бившую ее до крови. Я умела обезоружить маму, сознаваясь в своем проступке и прося прощения. И тем не менее, несмотря на свою суровость, она безгранично любила нас. В нашей квартире было окно, выходившее к колодцу. И мы, играя, часто перегибались через это окно, чтобы зачерпнуть воды маленьких ковшом. Однажды мать вышла, и мы случайно остались одни. Несколькими минутами позднее мы увидели, что мать возвращается вся в слезах, взволнованная, растерянная. Она схватила меня в свои объятия и покрыла поцелуями, рыдая как безумная: на улице ее охватило предчувствие, что я упала из окна…

Джорджио воскресил в своей памяти лицо старой истерички, в ее чертах все недостатки лица Ипполиты являлись в преувеличенном виде: слишком развитая нижняя челюсть, длинный подбородок, массивные веки. Он вспомнил ее лоб – лоб фурии, над которым вздымались седые волосы, сухие, густые, вспомнил ее мрачные глаза, углубленные под аркой бровей, глаза, выражающие фанатизм ханжи и упрямую алчность мелкой мещанки.

– Ты видишь этот шрам у меня на шее, – продолжала Ипполита. – Я его получила от матери. Мы с сестрой ходили в школу и для этого имели хорошенькие платья, по возвращении мы должны были снимать их. Однажды вечером, придя домой, я нашла на столе грелку и стала отогревать ею свои застывшие руки. Мать говорит мне: «Иди раздеваться». Я отвечаю: «Иду», – и продолжаю греться. Она повторяет: «Иди раздеваться». И я повторяю: «Иду». Мать чистила в это время щеткой платье. В третий раз она мне приказала: «Иди раздеваться!» И я повторила: «Иду». Тогда она пришла в ярость и бросила в меня щеткой, попала в грелку и разбила ее. Осколок ручки ударил меня вот сюда, ниже подбородка, и порезал артерию. Потекла кровь. Тетка прибежала ко мне на помощь, но мать не тронулась с места и не смотрела на меня. Кровь текла. К счастью, удалось тотчас же найти хирурга, перевязавшего рану. Мать упорно хранила молчание. Когда вернулся отец и увидел меня с забинтованным горлом, то спросил, что случилось. Мать молча пристально глядела на меня. Я отвечала: «Упала на лестнице». Мать промолчала. Впоследствии я сильно страдала от потери крови… Но как били Адриенну! Особенно из-за Джулио, моего зятя. Никогда не забуду я страшной сцены…

Она вдруг остановилась, быть может, заметив на лице Джорджио странное выражение.

– Я тебе надоела своей болтовней?

– Нет, нет! Продолжай, пожалуйста. Разве ты не видишь, что я слушаю?

– Мы жили тогда в Рипетто, в доме, принадлежавшем семейству Анжелини, с которым у нас завязалась тесная дружба. Луиджи Сержио, брат моего зятя Джулио, занимал нижний этаж со своей женой Евгенией. Луиджи был человеком образованным, трудолюбивым, скромным. Евгения представляла собой самый неприятный тип женщины. Хотя ее муж много зарабатывал, но она заставляла его входить в долги, и никто не знал, на что она тратит деньги. Если верить злым языкам, эти деньги шли на содержание любовников… Ее безобразие служило подтверждением подобных слухов. Сестра моя, не знаю каким образом, подружилась с Евгенией и постоянно бегала вниз под тем предлогом, что Луиджи дает ей уроки французского языка. Дружба эта не нравилась матери, наслушавшейся толков сестер Анжелини, старых дев, выказывавших притворное расположение к супругам Сержио. На самом же деле они ненавидели их и всегда рады были посплетничать на их счет. «Разве можно допускать, чтоб Адриенна посещала развратную женщину?» Начались строгости. Но Евгения покровительствовала любви Джулио и Адриенны.

Джулио часто приезжал по делам из Милана в Рим. Однажды, он должен был приехать, и сестра моя торопилась идти вниз.

Мать запретила ей трогаться с места. Адриенна настаивала. Среди спора мать подняла руку. Они вцепились друг другу в волосы. Сестра дошла до того, что укусила мать за руку и сбежала вниз по лестнице. Но пока она стучалась у дверей Сержио, мать обрушилась на нее сверху, и тут же на лестнице произошла такая ужасная сцена, что я никогда ее не забуду. Адриенну отнесли в нашу квартиру замертво. Она заболела, у нее были судороги. Мать, исполненная раскаяния, окружила ее заботами, проявила необычайную нежность… Несколькими днями позже, даже еще не совсем оправившись, Адриенна бежала с Джулио. Но об этом я уже кажется рассказывала тебе.

Кончив свой наивный рассказ, не подозревая впечатления, произведенного на Джорджио этими вульгарными воспоминаниями, Ипполита принялась за прерванный ужин.

Минута прошла в молчании. Потом она прибавила, улыбаясь:

– Видишь, что за ужасная женщина моя мать. Ты не знаешь и не можешь себе представить, сколько я претерпела от нее мук, когда вступила в борьбу… с ним. Боже! Какая пытка!

В течение нескольких мгновений она сидела задумавшись.

Джорджио устремил на неосторожную женщину взгляд, полный ненависти и ревности, переживая в эту минуту все страдания двух лет.

Из обрывков ее неосмотрительных рассказов он воспроизвел в воображении всю домашнюю жизнь Ипполиты, причем не щадил ее личности, приписывая ей самые низменные свойства, самые недостойные проступки. Если свадьба ее сестры произошла под покровительством нимфоманки, то при каких условиях, в силу каких обстоятельств состоялось замужество Ипполиты?.. В какой среде протекла ее юность? Вследствие каких интриг попала она в руки омерзительного человека, чье имя она носила.

И ему представилась закулисная замкнутая жизнь многих мелкобуржуазных домов старого Рима, домов, распространяющих чад кухни вместе с запахом ладана церковных служб, домов, соединяющих в себе вредное влияние домашней среды и церкви. В его памяти воскресло предсказание Альфонса Экзили: «Знаешь, кто, вероятно, окажется твоим заместителем? Монти – деревенский купец, „mercante di campagna“ – у него много грошей».

И ему стало казаться, что Ипполита непременно кончит продажной любовью, с молчаливого согласия своих, которые мало-помалу уступят, соблазнившись жизнью без забот, без денежных затруднений, благосостоянием более полным, чем то, что давала им замужняя жизнь их дочери.

«Не могу ли я сам сделать то же – предложить Ипполите обеспечить ее положение? Она недавно говорила, что имеет какой-то план на предстоящую зиму. Не сможем ли мы устроить все денежным путем? Я уверен, что, обсудив выгоды и надежность подобного предложения, старая карга, ее мать, не окажет слишком сильного сопротивления при замене мною сбежавшего зятя. Быть может, мы станем блаженствовать до конца наших дней?»

Язвительные мысли нестерпимо жалили его сердце. Нервным движением он налил себе еще вина и выпил.

– Зачем ты так много пьешь сегодня? – спросила Ипполита, заглядывая ему в глаза.

– У меня жажда. А ты не пьешь совсем?

Стакан Ипполиты оставался пустым.

– Пей! – сказал Джорджио, собираясь налить ей вина.

– Нет, – ответила она. – Я предпочитаю по обыкновению воду. Никакое вино не нравится мне, кроме шампанского… Помнишь, в Альбано… помнишь смущение Панкрацио, когда пробка не вылетала и надо было прибегать к штопору.

– Я думаю, внизу, в ящике, еще осталась бутылка шампанского. Я пойду посмотрю.

И Джорджио быстро встал.

– Нет! Нет! Сегодня вечером не надо.

Она хотела удержать его, но, увидев, что он собирается спускаться вниз, сказала:

– Я иду с тобой.

И, веселая, легкая, она сошла с ним в нижний этаж, где помещался буфет.

Кандия прибежала с лампой. Они обыскали дно ящика и вытащили две последние бутылки с серебряными горлышками.

– Вот они! – воскликнула Ипполита с восторгом. – Вот они! Целых две! – Она поднесла их к лампе.

– Идем.

Выбегая со смехом из двери, она задела живот Кандии и остановилась, смотря на него:

– Бог да благословит тебя, – произнесла она. – Ты родишь Колосса. Скоро ожидаешь родов?

– Ах, синьора, с минуты на минуту, – отвечала Кандия. – Быть может, сегодня в ночь.

– Сегодня?

– Я уже чувствую схватки.

– Позови меня. Я хочу ухаживать за тобой.

– Зачем тебе беспокоиться? Мать рожала двадцать два раза.

И невестка семидесятилетней Цибелы, чтобы пояснить число, махнула четыре раза всеми пятью пальцами и потом выставила указательный с большим пальцем вместе.

– Двадцать два! – повторила она, и ее здоровые зубы сверкнули в улыбке.

Потом, устремив глаза на грудь Ипполиты, она сказала:

– А ты чего же медлишь?

Ипполита взбежала наверх по лестнице и поставила бутылки на стол. В течение нескольких минут она стояла неподвижно, словно задохнувшись от бега. Потом тряхнула головой.

– Взгляни на Ортону!

Она вытянула руку по направлению к иллюминированному городу, как будто бросающему навстречу ей волну веселья. Красный свет разливался над вершиной холма точно над кратером, а из центра города продолжали вылетать в темную лазурь неба снопы ракет и, расширяя свои круги, казались сияющим куполом, смотрящимся в море.

Над столом, заставленным цветами, фруктами и конфетами, кружились ночные бабочки. Пена благородного вина переполнила бокалы.

– Пью за наше счастье! – сказала Ипполита, протягивая бокал к возлюбленному.

– Пью за наш покой! – ответил Джорджио, чокаясь с ней.

Соприкосновение было так сильно, что бокалы разбились.

Прозрачное вино пролилось на стол и залило груду сочных персиков.

– Доброе предзнаменование! Доброе предзнаменование! – восклицала Ипполита, больше радуясь этому приключению, чем самому шампанскому.

И она прикоснулась к влажным плодам, сложенным перед ней. Это были великолепные персики, совершенно алые с одной стороны, словно заря окрасила их, когда они созревали на ветках. Странно яркий цвет, казалось, внедрял жизнь в эти плоды.

– Какая прелесть! – сказала Ипполита, выбирая самый спелый.

И, не очищая кожи, она впилась в него зубами. Желтый, точно мед, сок брызнул и заструился по углам ее рта.

– Теперь откуси ты.

Она протянула возлюбленному сочившийся персик таким же движением, как когда-то, в сумерки первого дня под дубом, она предлагала ему остаток хлеба.

Это воспоминание воскресло в памяти Джорджио, и он чувствовал потребность сообщить об этом Ипполите.

– Помнишь, – сказал он, – помнишь первый вечер – ты откусила тогда от только что испеченного хлеба и предложила его мне. Каким горячим, влажным был он… Помнишь? Он показался мне таким вкусным!

– Я все помню. Разве могу я забыть все самые мельчайшие подробности того дня?

Перед ней восстала тропинка, усыпанная дроком – свежий, нежный цветущий ковер под ее ногами. Несколько мгновений она молчала, очарованная этим поэтическим видением.

– Дрок! – прошептала она с грустной улыбкой сожаления.

Потом прибавила:

– Помнишь? Весь холм был покрыт желтыми цветами, и от запаха кружилась голова.

И после паузы произнесла:

– Какое странное растение! Теперь, глядя на разросшиеся кусты, кто бы мог представить себе их прежний вид.

Всюду во время своих прогулок встречали они эти кусты с длинными остроконечными стеблями, на вершине которых качались черные стручки, покрытые беловатым пухом, в каждом стручке находились семена и притаился зеленый червячок.

– Пей, – сказал Джорджио, наливая искрящуюся влагу в новые бокалы.

– Пью за будущую весну нашей любви, – шепнула Ипполита.

И выпила все до последней капли.

Джорджио тотчас же наполнил ее пустой бокал.

Она опустила пальцы в коробку со сладостями, спрашивая:

– Чего ты хочешь – амбры или розы?

Это были восточные лакомства, присланные Адольфом Асторги: род вязкого теста цвета амбры и розы, начиненного фисташками и такого ароматичного, что во рту ощущался вкус свежего медоносного цветка.

– Кто знает, где теперь «Дон Жуан»! – сказал Джорджио, принимая конфету из пальцев Ипполиты, белых от сахарной пудры.

И в его душе мелькнула тоска по далеким островам, пахнущим смолой, которые, быть может, в эту самую минуту дарили свои чары ночному ветерку, раздувавшему паруса…

Ипполита уловила сожаление в словах Джорджио.

– Ты, пожалуй, предпочел бы борт корабля и общество Асторги твоему пребыванию здесь наедине со мной? – спросила она.

– Я хочу находиться не здесь и не там, а совсем в ином месте, – возразил он с улыбкой шутливым тоном.

Он встал, чтобы поцеловать Ипполиту. Она протянула ему губы, липкие и сладкие от нерастаявшей во рту конфеты. Ночные бабочки кружились над их головами.

– Ты не пьешь? – заметил он после поцелуя слегка изменившимся голосом.

Ипполита быстро осушила бокал.

– Вино почти теплое, – сказала она. – Помнишь замороженное шампанское у Даниэли в Венеции? Как я люблю смотреть на его белую, пушистую пену, медленно-медленно расходящуюся в бокале.

Когда Ипполита говорила о вещах, нравившихся ей, или о любимых ею ласках, ее голос как-то странно замирал, и, выговаривая слова, ее губы раскрывались медленно с глубоко чувственным выражением. И тогда всякое ее слово, всякое движение губ причиняло Джорджио острое страдание. Ему казалось, что эта чувственность, пробужденная им самим, достигла того предела, когда постоянная тирания желаний делает их разнузданными и требует немедленного их удовлетворения. Ипполита представлялась ему теперь женщиной, беззаветно отдавшейся наслаждению, в какой бы форме ни выражалось оно, какие бы ни сулило ей унижения. Когда он исчезнет или когда ей наскучит его любовь, то она примет наиболее выгодное предложение. Быть может, удастся ей даже продать себя за очень высокую цену. Где можно еще найти такое редкое орудие наслаждения? Она теперь владела в совершенстве искусством ласк и очарования, ее красота была из тех, что поражает человека при встрече, волнует его и зажигает в крови огонь сладострастия, она отличалась тонким изяществом, умением одеваться, великолепно изучила все сочетания красок и моды, гармонирующие с ее красотой, она умела голосом нежным, мягким – как бархат ее глаз – произносить медленные слова, навевающие грезы и рассеивающие печаль. Она таила в себе болезнь, порой странным образом возбуждавшую ее чувства – в ней сказывались то болезненная томность, то избыток здоровья, и, наконец – она была бесплодной. В ней соединялись все победные свойства женщины, предназначенной для владычества над миром силой своей царственно-порочной красоты. Страсть еще усложнила, обострила и укрепила все эти свойства.

Теперь Ипполита достигла полного расцвета сил. Если бы внезапно она очутилась свободной и не любящей – какой бы путь в жизни выбрала она? Джорджио не сомневался более, он знал, каков будет ее выбор, он не сомневался, что его влияние на эту женщину ограничивается областью чувственности и несколько искусственно возбужденного воображения. Низменная природа ее не поддавалась, непроницаемая в своей закоренелости. Он был убежден, что, благодаря этой низменной природе, Ипполита без труда удовлетворится любовником, не отличающимся ни физическими, ни умственными достоинствами – любовником вульгарным. И, наливая в пустой бокал Ипполиты любимое ею вино, вино, оживляющее тайные ужины, легкие светские оргии при закрытых дверях, Джорджио воображал себе среди нечистых порочных объятий «бледную и жестокую Римлянку, не знающую себе равной в искусстве побеждать мужей».

– Как дрожит твоя рука! – глядя на него, заметила Ипполита.

– Да, правда, – сказал он с судорожным смехом, притворяясь веселым. – Знаешь, я уже опьянел немного. А ты, коварная, не пьешь?

Она рассмеялась и выпила третий бокал, испытывая детскую радость при мысли, что она почувствует себя пьяной – впадет в состояние полузабвения. Уже винные пары начинали затуманивать ее сознание. Демон истерии пробуждался.

– Посмотри, как загорели мои руки! – воскликнула она, приподнимая широкие рукава. – Посмотри!

Хотя вообще она отличалась смуглым цветом кожи с горячим матово-золотистым оттенком, но на кистях рук кожа была необыкновенно тонкой, светлой, странно-бледной, оставалась не тронутой загаром. И сквозь эту тонкую бледную кожу просвечивали нежные, но ясно обозначенные темно-голубые, почти фиолетовые жилки. Джорджио часто, глядя на них, повторял слова Клеопатры послу Италии: «Вот мои самые голубые жилы для поцелуя».

Ипполита протянула к нему руки и сказала:

– Целуй.

Он схватил ее за кисть и сделал вид, что хочет провести по ней ножом. Она вызывающе бросила:

– Режь, если хочешь. Я не двинусь.

Во время этой сцены он пристально смотрел на лезвие ножа, касающееся ее кожи, такой светлой кожи, что она, казалось, принадлежала блондинке. Его влекла эта странность, возбуждала в нем эстетическое наслаждение, вызывала в воображении образ трагической красоты.

– Вот оно, твое слабое место, – заметил он, улыбаясь. – Точно обозначено. Ты умрешь от перерезанных жил. Дай другую руку.

Он соединил кисти обеих рук и снова замахнулся ножом, как будто желая разрезать их обе одним ударом. Ясно предстал ему образ:

«На мраморном пороге дверей, скрывающих мрак и ожидание, появлялась та, которая должна была умереть, появлялась с вытянутыми вперед обнаженными руками, а через открытые на кистях жилы, извиваясь, били кровавые струи. И по мере того, как кровь уходила, лицо женщины делалось сверхъестественно бледным, впалые глаза наполнялись глубокой тайной, призрак несказанных слов блуждал на немых устах. Вдруг поток крови замирал, истощенное тело падало тяжелой массой во мглу…»

– Расскажи, о чем ты мечтаешь? – спросила Ипполита, видя, что он задумался.

Джорджио описал ей свое видение.

– Как красиво! – воскликнула она с восхищением, точно перед картиной.

Она закурила сигарету и пустила волну дыма в кружащихся около лампы ночных бабочек. С минуту она следила за трепетавшими среди дымного облака прозрачными крылышками. Потом, повернувшись к сверкавшей огнями Оргоне, встала и подняла глаза к звездному небу.

– Какая душная ночь! – произнесла она. – Тебе не жарко?

Она бросила сигарету и снова обнажила свои руки.

Приблизившись к Джорджио, она быстрым движением запрокинула его голову и прильнула к нему в длительной ласке: губы ее, горячие и влажные, блуждали по лицу возлюбленного в бесчисленных поцелуях.

С гибкостью кошки она обвилась вокруг него движением почти невероятным по ловкости и быстроте, она взобралась к нему на колени, заставляя его ощущать сквозь легкую ткань ее обнаженное тело, вдыхать запах ее кожи – этот нежный и возбуждающий запах, в часы наслаждения опьяняющий словно аромат туберозы.

Джорджио дрожал всем телом, как тогда в ее объятиях в комнате, наполненной мглой сумерек. Она приняла это за дрожь желания, и ее ласки становились требовательными.

– Нет, нет, оставь меня, – шептал он, отстраняя Ипполиту. – Нас могут увидеть.

Она отошла от него шатаясь, видимо, поддавшаяся опьянению. Казалось, какой-то туман застилал ее глаза и ее сознание, затемнял зрение и мысли. Ладонями рук она провела по лбу и горящим щекам.

– Как жарко! – простонала она. – Мне хочется сбросить с себя всю одежду.

Джорджио, преследуемый неотвязной мыслью, все повторял про себя: «Должен ли я умереть один?» По мере того как время уходило, идея самоубийства все более и более настойчиво билась в его мозгу. Позади себя в спальне он слышал тиканье часов, слышал ритмичные отдаленные удары цепов. И эти два разнородных, но равномерных звука обостряли в его сознании ощущение уходящего времени и внушали ему страх и тревогу.

– Посмотри, Ортона в пламени! – воскликнула Ипполита. – Сколько ракет!

Иллюминированный город зажигал небо. Бесчисленные ракеты, взлетавшие из центра, раскидывались по небу широким золотым веером, потом внезапно, рассыпались дождем огненных искр, и среди этого дождя возникал новый сияющий веер, чтобы снова рассыпаться и снова возродиться, между тем как воды отражали эти меняющиеся картины. Слышался глухой треск, словно отдаленные выстрелы, а иногда более резкие удары, сопровождающие взрывы больших разноцветных шаров в лазурной выси. При каждом таком взрыве и город, и гавань, и вытянувшийся мол представали в разном освещении фантастического вида.

Стоя у перил, Ипполита любовалась зрелищем и приветствовала наиболее удачный фейерверк радостными восклицаниями.

Время от времени по ее фигуре пробегал отблеск зарева.

«Она возбуждена, она немного опьянела и готова сейчас на все, – думал Джорджио, глядя на нее. – Я бы мог предложить ей прогулку, давно уже прельщавшую ее, прогулку по туннелю с зажженным факелом. Я зайду в Трабокко и возьму факел. Она подождет меня у моста. Потом я проведу ее к туннелю знакомой мне тропинкой и сделаю так, что поезд настигнет нас под сводами… Неосторожность, несчастье…»

Эта мысль показалась ему легковыполнимой, встала в его мозгу с необыкновенной ясностью, как будто она таилась в нем бессознательно с того самого дня, когда она мелькнула ему впервые неясным откровением перед блестевшими рельсами.

«Она тоже должна умереть!» Решение его крепло. Он прислушивался к тиканью часов с непобедимым смятением. «Часы бегут. Пожалуй, еле хватит времени, чтобы дойти».

Необходимо было действовать без промедления и определить точно, который теперь час. Но ему казалось немыслимым подняться со стула, ему казалось, что если он заговорит с ничего не подозревающей женщиной, то голос изменит ему.

Он вскочил на ноги, заслышав отдаленный грохот, такой знакомый грохот… «Слишком поздно!» И сердце его забилось сильно-сильно, и ему представилось, что он сейчас умрет от смятения. А грохот и свистки приближались.

Ипполита обернулась.

– Поезд! – сказала она. – Подойди посмотри.

Джорджио подошел. Она обвила обнаженными руками его шею и прижалась к его плечу.

– Вот он входит в туннель, – прибавила она, прислушиваясь к изменившемуся шуму.

В ушах Джорджио грохот поезда принимал оглушительные размеры. Словно в кошмаре видел он себя и возлюбленную под темными сводами, видел приближающиеся во мгле фонари, короткую борьбу на рельсах, внезапное падение, раздавленные поездом тела. И в то же время ощущал близость страшной, ласкающейся женщины – женщины-победительницы. И вместе с физическим возмущением против разрушительного ига он испытывал исступленный гнев против той, которая, казалось, ускользала от его мщения.

Склонившись рядом через перила, они смотрели на проходивший поезд, оглушительный, быстрый и зловещий, заставляющий дрожать стены дома, сообщая им самим эту дрожь.

– Я боюсь, когда по ночам дрожит дом от проходящего поезда, – сказала Ипполита, теснее прижимаясь к нему. – И ты также, не правда ли? Я часто замечала, как при этом трепет пробегал по твоему телу.

Джорджио не слыхал. Его душа была наполнена невообразимым смятением, испытывала жестокое и мрачное волнение. Несвязные образы и мысли теснились в его мозгу, и сердце сжималось, точно пронзенное тысячью жал. Но одна мысль господствовала над остальными, один образ царствовал над его душой. Что делал он в этот час пять лет тому назад? Он сидел над трупом, созерцал лицо сквозь дымку черной кисеи и длинную бледную руку…

Пальцы Ипполиты касались его волос, щекотали его затылок. На своей шее, за ухом, он ощущал влажные губы. Порывистым, непроизвольным движением он отстранил Ипполиту и отодвинулся от нее. Она засмеялась своим странным смехом, ироническим и бесстыдным, всегда срывавшимся с ее уст при сопротивлении возлюбленного. А в его ушах неотступно звучали медленные, ясные слова: «Ты боишься моих поцелуев».

Сухой треск и резкие удары донеслись со стороны иллюминированного города. Снова начался фейерверк. Ипполита вернулась к зрелищу.

– Смотри! Можно подумать, что в Ортоне пожар.

Широкое зарево горело на небе, отражалось в воде, и среди этого зарева выступал пылающий город. Ракеты вылетали с непрерывным треском, взрывались и рассыпались миллиардами разноцветных искр.

«Переживу ли я эту ночь? – задавал себе вопрос Джорджио. – Буду ли я жить завтра? И сколько еще времени?» Из глубины его существа поднималось возмущение, почти дикое негодование при мысли о том, что следующей ночью снова эта женщина будет находиться около него, лежать на одной с ним подушке, что в часы своей бессонницы он снова услышит дыхание спящей, снова ощутит запах и прикосновение ее горячего тела, снова подчинится своему желанию и новый день настанет и потянется в обычной праздности среди мук вечных колебаний.