Текст книги "Том 4. Торжество смерти. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

– Милости! Милости!

И около сверкающего Лика пламя свечей задрожало от веяния страстного ожидания.

VII

Джорджио и Ипполита сидели на свежем воздухе в стороне под деревьями, они сидели пораженные и разбитые, словно двое мореплавателей, спасшихся от неминуемой гибели, немые, почти лишенные мыслей, и минутами еще испытывали дрожь перенесенного ужаса. Глаза Ипполиты покраснели от слез.

Они оба в храме среди торжественного трагического момента были охвачены общим исступлением и, боясь сойти с ума, обратились в бегство.

Теперь они сидели в стороне, на краю площадки под деревьями. Этот уголок оказался почти пустынным. Только невдалеке, около кривых стволов оливковых деревьев, виднелись группы разгруженных вьючных животных, застывшие безжизненной массой, придававшие печальный оттенок тенистому уголку. Издали доносился гул движущейся толпы, слышались звуки псалмов, грохот труб, звон колоколов, можно было разглядеть длинные ряды богомольцев, кружащихся около церкви, входящих в нее и выходящих наружу.

– Тебе хочется спать? – спросил Джорджио, заметив, что Ипполита закрыла глаза.

– Нет. У меня не хватает мужества смотреть.

Джорджио испытывал то же самое. Продолжительность и острота перенесенных ощущений сломили его силы. Зрелище толпы казалось ему невыносимым.

Он поднялся.

– Пойдем, – сказал он. – Сядем подальше.

Они спустились в овраг, ища тени. Солнце жгло нестерпимо. И оба вспомнили свой дом в San-Vito – просторные прохладные комнаты с видом на море.

– Ты очень страдаешь? – спросил Джорджио, подметив на лице подруги явные признаки душевных мук, а в ее глазах мрачную печаль, испугавшую уже его недавно, когда они стояли среди толпы, близ входных колонн.

– Нет. Я очень устала.

– Хочешь заснуть? Усни ненадолго. Облокотись на меня. После сна ты почувствуешь себя бодрее. Хочешь?

– Нет, нет.

– Облокотись на меня. Мы подождем Кола, чтобы вернуться в Казальбордино. А ты пока отдохни.

Она сняла шляпу, склонилась к нему и положила свою голову ему на плечо. Джорджию смотрел на нее.

– Как ты прекрасна, – сказал он.

Она улыбнулась. Снова страдание преображало ее, придавало ей более глубокое очарование. Он прибавил:

– Как давно ты не целовала меня.

Они обнялись.

– Теперь поспи немного, – попросил он с нежностью.

Он чувствовал, что его любовь как бы обновляется после всего пережитого им, странного и ужасного. Он снова стремился уединиться, уйти вглубь себя, отстранить общение с чем бы то ни было, кроме избранницы своего сердца. Его разум с непонятной быстротой освобождался от всех призраков, созданных мистическими иллюзиями, душевным напряжением, он сбрасывал с себя иго того «божественного», которое он попробовал противопоставить своей угасающей воле, отчаявшись в ее пробуждении.

Теперь он ощущал к «вере» такое же отвращение, какое он испытал в церкви к грязным существам, ползущим по священной пыли. В его воображении мелькали жирные, бледные руки священников, принимающих даяния, непрерывное покачивание черных фигур позади закрытой решетки. Все это было недостойно, отвергало мысль о присутствии Бога, которого он стремился познать среди неожиданного откровения.

Но тем не менее великая попытка была совершена. Он испробовал непосредственное соприкосновение с низшим слоем своей расы и вынес из этого лишь чувство непобедимого отвращения.

Никакие корни не прикрепляли его к этой почве, ничего общего не было у него с толпой людей, выработавших, подобно большинству животных, свой специальный законченный ритуал, впитавших навсегда в свои грубые тела «нравственность обычаев». Сколько веков, сколько поколений повторяли этот неизменный ритуал. Итак, человечество на дне своем оказывалось неспособным следовать за вздымающимися волнами своей поверхности. Значит, не все человечество могло достичь в будущем идеального типа посредством бесконечной эволюции прогресса: этот идеал должен быть достоянием лишь верхних вод – лишь высших существ. Он сознавал теперь, что, пытаясь обрести самого себя и познать свою сущность через непосредственное соприкосновение с родным народом – он ошибался, как человек, стремящийся определить форму, размеры, направление, скорость и силу морской волны, наблюдая течение мелкой речонки. Попытка не удалась. Он оказался так же чужд этой толпе, как племени океанидов, он оказался так же чужд своей стране, родной земле, отчизне, как своей семье и домашнему очагу. Навсегда должен он отказаться от напрасных исканий надежной опоры, нравственной поддержки. «Мое состояние напоминает состояние человека, осужденного вечно стоять на колеблющейся неустойчивой поверхности – чувствующего, что почва ускользает из-под его ног, куда бы он ни ступил». Однажды уж он пользовался этим сравнением, чтобы выразить свою постоянную внутреннюю тревогу. Но, если он хочет жить – почему не старается выработать в себе достаточно силы и ловкости, чтобы сохранять равновесие среди различных положений, чтобы смело и свободно плясать над бездной? Да, конечно, он хочет жить. Даже эти попытки доказывают его желание жить. Глубокий, доселе непоколебимый инстинкт жизни с постоянно обновляющимся усилием восставал в нем против недвижности смерти. Эта греза экстаза, рисовавшаяся ему так ярко, так красиво, разве не была также одним из способов борьбы со смертью? Разве с самого начала не поставил он себе дилеммы: «Или последовать примеру Деметрио, или отдаться Богу»? Он избрал Небо, желая сохранить жизнь. «Отныне направь все силы своего ума, чтобы приобрести презрение к истине и уверенности, если ты хочешь жить. Откажись от проникновенных стремлений. Не приподнимай завесы. Верь реальным образам и произнесенным словам. Не ищи ничего вне мира, созданного твоим чувством. Поклоняйся иллюзиям».

Подобные мгновения наполняли его радостью. Он гордился глубиной своего сознания и своей бесконечно утонченной чувствительностью. Быстрая смена ощущений в его внутреннем мире заставляла Джорджио верить в проникновенную силу его души. И эти мгновения доставили ему истинное блаженство, когда он, как ему казалось, установил скрытую связь и тайное соответствие между игрой Случая и своими собственными переживаниями.

Издали доносился смешанный гул дикой толпы, покинутой им, и этот гул воскресил на минуту в его памяти образ громадного зловещего храма – пекла, где в мучениях корчились бесноватые. Среди непрерывного гула, при каждом дуновении ветерка, он различал чарующий шелест деревьев, осеняющих его размышления и сон Ипполиты. Ипполита спала, полуоткрыв рот, с еле заметным дыханием, лоб ее сделался влажным, бледные руки без перчаток покоились на ее коленях, и Джорджио воображал себе между ее пальцами «вырванную прядь волос»…

И одновременно с этой «прядью волос» перед ним среди яркого солнечного света на сожженной земле являлся и исчезал призрак эпилептика, упавшего внезапно около входа в храм: он корчился в руках людей, старавшихся насильно разжать его зубы, чтобы всунуть между ними ключ. Этот призрак появлялся и исчезал, словно воплотившаяся греза спящей. «Что, если она проснется и ею овладеет священная болезнь, – думал Джорджио с внутренней дрожью. – Быть может, мне передается образ ее сновидений. Я, быть может, вижу ее грезу, а эта греза есть следствие начинающегося органического расстройства, которое выразится в припадке. Не бывает ли иногда сон предвестником грядущей болезни?» Он долго размышлял о мелькающих перед ним в тумане тайнах человеческой сущности. На многообразном фоне его физических ощущений, уже освещенном пятью главными чувствами, начинали появляться иные, незнакомые чувства и неясными намеками открывали доселе неведомый мир. Не может ли таящаяся в Ипполите болезнь доставить ему средство сверхъестественного общения с, ее душой.

Он внимательно смотрел на нее, как тогда на постели в первый, уже такой далекий теперь день. Он видел трепещущие на ее лице легкие тени от веток деревьев, он слышал непрекращающийся гул, несущийся от храма, среди бесконечных волн света. Печаль снова овладела его сердцем, снова овладело им утомление. Он прижался головой к стволу дерева и закрыл глаза, не думая ни о чем более.

Он уже засыпал, когда внезапно послышался голос Ипполиты:

– Джорджио!

Она проснулась, испуганная, растерянная, не узнавая окружающих мест, яркий свет ослеплял ее, и она закрывала глаза руками, жалобно говоря:

– Боже, как я страдаю!

Она жаловалась на боль в висках:

– Где мы? О, какой это отвратительный сон!

– Я не должен был привозить тебя сюда, – сказал Джорджио. – Как я раскаиваюсь, что сделал это.

– Мне трудно встать. Помоги мне.

Он поднял ее за руки. Она зашаталась и ухватилась за него.

– Что с тобой? Чем ты страдаешь? – крикнул Джорджио изменившимся голосом, в паническом ужасе, думая, что с ней начнется припадок здесь, в открытом поле, далеко от всякой помощи. – Что с тобой? Что с тобой?

Он схватил ее в объятия и прижал к своему неистово бьющемуся сердцу.

– Нет… Нет… Ничего, – пролепетала Ипполита, вдруг поняв, чего он боялся, и побледнев как смерть. – Ничего… Немного кружится голова… Это от солнца… Право, ничего.

Губы ее побелели, и она избегала смотреть в глаза возлюбленному. Джорджио никак не мог еще справиться со своим страхом и, кроме того, испытывал острое раскаяние от того, что разбудил в Ипполите постоянные опасения болезни и стыд за эту болезнь. Память напомнила ему слова из письма возлюбленной: «Что, если вдруг болезнь овладеет мной в твоих объятиях! Нет, нет! Я не увижу тебя более, я не хочу тебя видеть!»

Слабым голосом Ипполита сказала:

– Все прошло. Мне лучше. Но страшно хочется пить. Где бы напиться?

– Там, около церкви, в палатках, – ответил Джорджио.

Но она быстро отказалась движением головы.

– Я один схожу туда. Подожди меня здесь.

Ипполита и этого не хотела. Джорджио сказал:

– Пошлем Кола. Он где-нибудь поблизости, я сейчас его позову.

– Да, позови его и поедем в Казальбордино, я там напьюсь. Я могу подождать.

Она оперлась на руку Джорджио. Они пошли вверх по откосу и, достигнув вершины, увидели кишащую народом площадь, белые палатки, красноватую церковь. Вокруг искривленных стволов оливковых деревьев по-прежнему, виднелись неподвижные фигуры вьючных животных. Там, где они раньше сидели, расположилась старуха, по виду лет ста: она как бы застыла, с руками, опущенными на колени, с выглядывающими из-под юбки тощими ногами, белые волосы спускались по ее словно восковым щекам, провалившийся рот казался глубокой морщиной, глаза навсегда скрылись за кровавыми веками, во всем ее существе запечатлелось воспоминание о бесконечных муках.

– Она умерла? – спросила тихо Ипполита, охваченная страхом и благоговением.

Толпа теснилась вокруг храма. Богомольцы с пением кружились под палящими лучами.

Одна из процессий вышла через главные двери и направилась к свободному пространству в предшествии своего креста. Достигнув края площади, мужчины и женщины остановились и повернулись полукругом к церкви – женщины на коленях, мужчины стоя – хоругвь находилась посредине. Они помолились, осеняя себя крестным знамением. Потом испустили громкий общий крик последнего привета храму.

И пошли своей дорогой с пением псалма.

Слава Марии!

Слава Марии!

Старуха не изменила своей позы. Чем-то великим, ужасным, сверхъестественным веяло от этой одинокой старухи, сидящей в тени сожженного и почти сухого дерева, ствол которого казался расщепленным молнией. Если эта женщина и жила еще, то глаза ее больше не видели, уши не слышали, все ее чувства угасли. Она имела вид «немого свидетеля, заглянувшего в вечность». «Сама смерть не так таинственна, как остаток жизни в этой руине человека», – думал Джорджио. И в это мгновение он с необычайным волнением вспомнил смутный образ старинного мифа:

«Почему не разбудишь ты мать веков, спящую на пороге смерти? В ее сне познание. Почему не вопрошаешь ты мудрую мать земли?..» Неясные слова, отрывки загадочных эпизодов древности воскресали в его памяти, необъяснимые символы вставали перед ним и овладевали его воображением.

– Уйдем, Джорджио, – сказала Ипполита после минуты безмолвных размышлений. – Как здесь печально… – Голос ее срывался, а в глазах мелькала тень безнадежности, и возлюбленный читал в ее взгляде невыразимые ужас и отвращение.

Он не смел одобрять ее из боязни, чтобы она не увидела в этом намека на страшную угрозу, казалось, нависшую над ней с того момента, как перед их глазами упал среди толпы эпилептик. Но, пройдя несколько шагов, она снова остановилась, подавленная тревогой, задыхаясь от сжимавшего ее горло клубка рыданий, растерянным взглядом обвела она своего друга и все окружающее.

– Боже мой! Боже мой! Какая тоска!

Эта тоска была чисто телесного свойства – резкое ощущение, исходящее из недр ее существа, как нечто плотное и тяжелое, нестерпимо давящее. Ей хотелось упасть на землю, словно под непосильной ношей, чтобы никогда более не вставать, ей хотелось потерять сознание, обратиться в безжизненную массу… Умереть.

– Скажи мне, скажи, что могу я сделать для тебя? Чем помочь? – допытывался Джорджио, сжимая ее руку, охваченный безумным страхом:

«Может быть, эта тоска – предвестник болезни?..»

В течение нескольких секунд Ипполита оставалась с неподвижным, отсутствующим взглядом. И вздрогнула от неожиданно раздавшегося крика – прощального приветствия одной из процессий.

– Проводи меня куда-нибудь. Может быть, в Казальбордино есть гостиница? Где же Кола?

Джорджио озирался крутом в надежде отыскать старика. Он сказал:

– Может быть, Кола ищет нас среди толпы или же отправился назад в Казальбордино, думая найти нас уже там?

– Тогда поедем одни. Вон я вижу дальше коляски.

– Поедем, если хочешь. Обопрись на мою руку.

Они направились к дороге, белевшей по одну сторону площади. Гул толпы, казалось, следовал за ними. Труба клоуна издавала за их спиной резкие звуки. Ровное пение гимна с невыносимым упорством продолжало господствовать над общим гулом.

Слава Марии!

Слава Марии!

Внезапно перед ними словно из-под земли вырос нищий, протягивая руку:

– Милосердие во имя Мадонны!

Это был молодой человек, с головой, перевязанной красным платком, закрывавшим один глаз. Он приподнял платок и показал громадное, вспухшее, гноившееся глазное яблоко – движения верхнего века заставляли его дрожать, и это было страшное и отвратительное зрелище.

– Милосердия во имя Мадонны!

Джорджио подал ему милостыню, и нищий закрыл платком свой ужасный глаз. Но немного далее безрукий человек гигантского роста стаскивал с себя рубашку, чтобы показать сморщенный, красноватый шрам на месте ампутированной руки.

– Укус! Укус лошади! Смотрите, смотрите! – И он, раздетый, бросился на землю и поцеловал ее несколько раз, крича резким голосом:

– Сжальтесь!

Под деревом другой нищий, кривоногий, лежал в шалаше, устроенном из седла, козлиной кожи, пустой корзинки и камней. Завернутый в истрепанное одеяло, из-под которого выставлялись волосатые и грязные ноги, он бешено махал рукой, крючковатой, как корни дерева, стараясь отогнать мух, осаждавших его целыми тучами.

– Милостыню! Милостыню! Подайте милостыню! Мадонна вознаградит вас. Подайте милостыню.

При виде все увеличивающегося числа нищих Ипполита ускорила шаги. Джорджио подал знак ближайшему кучеру. Когда они сели в коляску, Ипполита воскликнула со вздохом облегчения:

– Ах, наконец-то!

Джорджио спросил кучера:

– Есть в Казальбордино гостиница?

– Да, синьор, есть одна.

– Сколько времени мы проедем?

– Около получаса.

– Едем.

Он взял руки Ипполиты, постарался развлечь ее.

– Терпение, терпение. Мы спросим комнату, и можно будет отдохнуть. Не увидим и не услышим ничего более. Я тоже совсем изнемогаю от усталости, и голова какая-то пустая…

Он прибавил, улыбаясь:

– Ты не проголодалась?

Ипполита ответила на его улыбку. Тогда он прибавил, вызывая воспоминание о старой гостинице Людовика Тоньи:

– Как в Альбано. Помнишь?

Ему казалось, что мало-помалу она успокаивается. Он старался навести ее на легкие и веселые мысли.

– Что-то поделывает Панкрацио? Ах, если бы у нас был один из его апельсинов! Помнишь? Не знаю, чего бы я не дал за апельсин. Тебе хочется пить? Ты все еще страдаешь?

– Нет… Мне лучше… Но я не могу поверить, что эта пытка кончилась… Боже мой, никогда не забуду я этого дня, никогда, никогда!

– Бедная моя.

Джорджио нежно поцеловал ее руки. Потом, указывая на поля по обеим сторонам дороги, воскликнул:

– Посмотри, как прекрасны колосья! Пусть наши взоры очистятся этим зрелищем.

Направо, налево простирались жатвы, не тронутые, уже зрелые, высокие и прямые. Бесчисленные колосья всеми своими порами впитывали солнечный свет, сверкая призрачным золотом. Одинокие под ясным сводом небес, эти колосья дышали чистотой, и два опечаленных человеческих сердца почувствовали благодатную свежесть от этого зрелища.

– Как больно глазам от солнца, – сказала Ипполита, полузакрыв свои длинные ресницы.

– Ты можешь спустить свои занавески.

Она улыбнулась. Казалось, облако грусти, нависшее над ними, начинало рассеиваться.

Им навстречу попалось несколько колясок, направляющихся к Святилищу, и дорога окуталась клубами удушливой пыли. На некоторое время колосья, поля, дорога – все вокруг исчезло в тумане.

– Милосердия во имя Мадонны! Милосердия! Милосердия!

– Подайте милостыню во имя святой Девы, творящей чудеса!

– Подайте милостыню несчастному рабу Божьему.

– Милосердия! Милосердия!

– Подайте милостыню!

– Подайте кусок хлеба!

– Сжальтесь!

Один, два, три, четыре, пять голосов, и еще, и еще голоса пока невидимых существ раздались вдруг среди облаков пыли – резкие, хриплые, злобные, глухие, смиренные, жалобные, полные разнообразия и дисгармонии.

– Подайте милостыню!

– Окажите милосердие!

– Стой! Стой!

– Смилуйтесь во имя Всесвятой Марии, творящей чудеса.

– Сжальтесь! Сжальтесь!

– Стой!

И внезапно из пыли вынырнула жужжащая толпа чудовищ. Один махал обрубками своих рук, окровавленными, точно их только что отрезали. У другого на ладонях были прикреплены медные кружки, чтобы легче передвигать свое недвижимое тело. Третий имел сморщенный синий зоб, болтавшийся как подгрудок у быка. Четвертый вследствие нароста на губе, казалось, держал в зубах огрызки вареного жира. Лицо пятого было изъедено волчанкой, и зияли носовые впадины, и обнажалась верхняя челюсть. Другие выставляли еще разные язвы, массу язв и болячек – показывали их с резкими, почти угрожающими жестами, словно добиваясь чего-то следуемого им по праву.

– Остановитесь! Остановитесь!

– Подайте милостыню!

– Посмотрите! Посмотрите!

– Мне! Мне!

– Подайте милостыню.

– Будьте милосердны.

– Мне подайте, мне!

Это было похоже на осаду, на нападение. Казалось, все они решили добиться подаяния, даже если бы пришлось ухватиться за колеса и руками остановить лошадей.

– Стой! Стой!

В то время как Джорджио искал в кармане деньги, чтобы бросить оборванцам, Ипполита прижималась к нему, полная отвращения, не будучи в силах победить овладевавшего ею фантастического ужаса при виде этих замогильных фигур, ярко освещенных солнцем среди незнакомой природы.

– Стой! Стой!

– Подайте!

– Мне! Мне!

Но кучер, наконец, рассердился, выпрямился на козлах во весь рост и начал кнутом разгонять нищих, сопровождая ругательствами каждый свой удар. Под его ударами нищие издавали проклятия, но не расходились. Каждый желал получить свою долю.

– Мне! Мне!

Тогда Джорджио бросил на дорогу горсть монет, и тотчас же пыль покрыла сбившихся в кучу оборванцев, заглушила их проклятия. Нищий с отрезанными руками и нищий с парализованным телом пробовали было следовать за коляской, но отстали под угрозой кнута.

– Не бойся, синьора, – сказал кучер. – Никто больше не подойдет, обещаю тебе.

Слышались новые голоса, стонали, рычали, призывали имя св. Девы и Младенца Иисуса, объясняли происхождение своих ран и убожества, рассказывали о болезнях и каре Господней. Позади кучки первых попрошаек вторая армия проходимцев выстраивалась двойной цепью по краям дороги и тянулась вплоть до города.

– Боже мой, Боже мой! Что за отмеченная проклятием страна, – прошептала Ипполита, чувствуя, что силы покидают ее. – Уедем отсюда, уедем! Повернем назад, Джорджио, умоляю тебя.

Ни вихрь безумия, круживший фанатиков около храма, ни отчаянные крики, словно исходившие от пожарища, крушения или резни, ни окровавленные недвижимые старики, лежавшие грудой вдоль стен ризницы, ни скорченные женщины, ползущие к алтарю, раздирая язык о каменные плиты, ни всеобъемлющий вопль толпы людей, слившихся в единим смятении и единой надежде – ничто, ничто не поражало таким ужасом, как зрелище этой тонущей в клубах пыли дороги, где все чудовища человеческого унижения, все отбросы выродившейся расы, люди, низведенные до уровня нечистых животных, выставляли напоказ из-под рубища свои язвы и как бы хвалились ими.

Все лужайки и все овражки кишели нищими, они тащили за собой свои семьи – детей, родственников и разные предметы домашнего обихода. Виднелись полунагие женщины, истощенные, словно ощенившиеся собаки, виднелись зеленовато-бледные дети с ввалившимися щеками, с голодными глазами, с поблекшими губами – молчаливые дети, таящие в своей крови яд наследственных болезней. Каждый отряд нищих имел своего урода: безрукого, кривоногого, лобастого, слепого, прокаженного или припадочного. У каждой группы был свой образчик убожества для добывания средств к жизни. И урод, подталкиваемый сотоварищами, отделялся от них, полз в пыли, корчился и выпрашивал милостыню для своей группы.

– Окажите милосердие, если хотите, чтобы молитвы ваши были услышаны. Подайте милостыню!

– Взгляните на меня! Взгляните!

Сумасшедший маньяк, черный и плосконосый, как мулат, с громадной львиной гривой, стукался о землю головой, а потом встряхивал волосами, окружая себя клубами пыли. Женщина с грыжей, неизвестного возраста, потерявшая облик человека, прижалась к столбу и поднимала передник, чтобы показать свою ужасную желтоватую шишку, похожую на горшок с жиром. Сидя на земле, человек, страдающий слоновой болезнью, указывал пальцем на свою ногу, массивную как ствол дерева, покрытую струпьями и наростами, усеянную черными и желтыми пятнами, такую громадную, что, казалось, она не могла принадлежать его телу. У коленопреклоненного слепца с ладонями рук, обращенными к небу, в позе впавшего в экстаз, виднелись вместо глаз два кровоточащих отверстия. Еще другие нищие без конца подходили, подходили, обливаемые светом солнца. Вся обширная местность наводнилась ими. Их стоны и мольбы раздавались непрерывно, то возвышаясь, то понижаясь, то хором, то на разные голоса, с тысячью интонаций. Простор уединенных полей, небо ясное и безмолвное, ослепительное сияние солнечного диска, недвижная растительность – вся окружающая природа сообщала этим минутам нечто трагическое, вызывала в воображении библейский образ скорбного пути, ведущего к проклятому народу.

– Уедем! Повернем назад! Умоляю тебя, Джорджио, повернем назад! – повторяла Ипполита, дрожа от ужаса, подавленная суеверной мыслью о божественном возмездии, боясь встретить еще новые, более невероятные картины под этим беспредельным жгучим сводом небес.

– Но куда ехать? Куда?

– Все равно, все равно. Вернемся к морю. Подождем там… Умоляю тебя. – Голод, жажда, раскаленная атмосфера еще увеличивали угнетенное состояние обоих влюбленных.

– Видишь? Видишь? – закричала Ипполита вне себя, словно увидев призрак. – Смотри! Неужели же это никогда не кончится?

Среди лучей солнца, среди беспощадно палящих лучей двигалась к ним кучка оборванных мужчин и женщин, впереди шел как бы глашатай, издававший крики, ударяя в медный поднос. Эти мужчины и женщины тащили на плечах покрытые соломой носилки, на которых лежала больная с лицом трупа – желтовато-бледное существо, тощее, как скелет, спеленутая, как мумия, с обнаженными ногами. И глашатай – темнокожий, змееподобный человек с безумным взглядом – указывая на несчастную, громко повествовал, что эта женщина, много лет страдавшая кровотечением, сегодня на заре получила исцеление от Пресвятой Девы. И он умолял о милостыне, чтобы исцеленная могла лучше питаться и возвратить себе потерянную кровь. И махал медным подносом, где звенело несколько монет.

– Мадонна сотворила чудо! Чудо! Чудо! Подайте милостыню. Именем Пресвятой Пречистой Девы подайте милостыню.

Мужчины и женщины делали вид, что плачут. А изможденная больная слабым движением приподнимала костлявые руки, и пальцы ее словно чего-то искали в воздухе, а ее голые ноги, желтые, как руки и лицо, сохраняли мертвенную неподвижность. И все это озарялось ярким безжалостным солнцем и приближалось, приближалось…

– Поворачивай! Поворачивай! – крикнул Джорджио кучеру. – Поворачивай и поезжай скорей.

– Мы уже приехали, синьор. Чего ты испугался?

– Поворачивай!

Приказание звучало так решительно, что кучер повернул лошадей среди оглушительных воплей.

– Скорее! Скорее!

И это было как бы бегство в густых облаках пыли, сквозь которые прорывался порой глухой рев.

– Куда ехать, синьор? – спросил кучер, наклоняясь с козел.

– Туда! Туда! К морю! Скорей!

Джорджио поддерживал полубесчувственную Ипполиту, не пытаясь привести ее в себя. Он лишь смутно сознавал, что происходило вокруг. Реальные образы, образы фантастические мелькали в его мозгу и доводили его до галлюцинаций. В ушах его непрерывно шумело, и этот шум мешал ему различать другие звуки. Сердце его словно в кошмаре давила тяжелая тревога: страх выйти из пределов этих мучительных видений, страх вернуться к своему нормальному состоянию, прижимать к себе любимую женщину и видеть ее нежную улыбку.

Слава Марии!

Последний раз долетел до него отзвук гимна, последний раз мелькнул перед ним налево храм Богоматери, краснеющий в лучах солнца, царящий над вершинами палаток мирской суеты, изливающий необъятно могущественную силу.

Слава Марии!

Слава Марии!

И звуки замерли, и за поворотом спуска исчезло Святилище. Внезапно свежий ветерок повеял на обширные поля и всколыхнул их. И длинная голубая полоса прорезала горизонт.

– Море! Вот оно море! – воскликнул Джорджио, как будто хватаясь за якорь спасения.

Сердце его затрепетало.

– Смелее, дорогая! Посмотри на море.