Текст книги "Том 4. Торжество смерти. Новеллы"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Ты сделаешь новую попытку, – ответил он с оттенком иронии.

– Ни за что!

– Как же тогда?

– Я останусь здесь.

– А! Прекрасно! Прощай!

Он сделал движение как будто хотел прыгнуть в море.

– Прощай. Я буду кричать. Меня увидят и спасут.

Она переходила от слез к смеху – глаза ее еще были влажны.

– Что это у тебя на руке, вот здесь? – спросила она.

– Следы твоих ногтей.

И он показал ей кровавые царапины.

– Тебе больно?

Ей становилось жаль возлюбленного, она нежно коснулась его руки.

– Но ведь это всецело твоя вина, – продолжала она. – Ты заставил меня плыть. Я не хотела.

Потом, улыбаясь, прибавила:

– Быть может, то была хитрость, чтобы избавиться от меня?

И с внезапной дрожью, пронизавшей ее тело, она воскликнула:

– О, какая отвратительная смерть! Вода так горька!

Она наклонила голову и чувствовала, как из ее уха течет вода, теплая, точно кровь.

Залитая солнцем скала была горячая, темная и шероховатая, как спина животного, на ней кипела жизнь. Зеленые травы с легким всплеском купались в воде, точно распущенные пряди волос. Какое-то томное очарование исходило от этой одинокой скалы, впитывающей в себя лучи солнца и распространяющей тепло на весь населяющий ее растительный мир.

Словно покоряясь этому очарованию, Джорджио лег и вытянулся на спине. В течение нескольких секунд он ощущал неясное блаженство, проникающее сквозь поры его влажной кожи, начинавшей высыхать от теплоты, выделяемой камнем, и от лучей солнца. Призраки далеких ощущений оживали в его памяти. Он вспоминал целомудренное купание прежних дней, длительный отдых на песке, более горячем и нежном, чем объятия женщины. «Ох, одиночество, свобода, любовь без близости, любовь к женщинам, умершим и недоступным!» Присутствие Ипполиты мешало ему забыться, беспрестанно вызывая в его представлении картины физического общения, нечистых ласк, бесплодного и печального порыва, ставшего единственным проявлением их любви.

– О чем ты думаешь? – спросила Ипполита, дотрагиваясь до него. – Ты хочешь остаться здесь?

Джорджио поднялся и ответил:

– Поплывем.

Жизнь Женщины-Врага еще находилась в его руках. Он еще мог уничтожить ее. Быстрым взглядом обвел он вокруг себя. Великая тишина царствовала на холме и на берегу, на Трабокко молчаливые рыбаки сидели над своей сетью.

– Ободрись! Поплывем, – повторил он, улыбаясь.

– Нет, нет! Никогда! Ни за что!

– Тогда останемся здесь.

– Нет. Кликни людей с Трабокко.

– Да они будут смеяться над нами.

– Хорошо, в таком случае я сама позову их.

– Но ведь, если бы ты не пугалась и не сжимала так мои руки, я бы мог поддерживать тебя.

– Нет, нет, я хочу переправиться на cannizza.

Она говорила так решительно, что Джорджио покорился. Он встал на край скалы и, сложив руки рупором, позвал одного из сыновей Туркино.

– Даниэле! Даниэле!

На повторенный призыв рыбак оторвался от машины, перешел через мостик, миновал балки и побежал вдоль берега.

– Даниэле! Доставь нам сюда cannizza!

Рыбак расслышал, вернулся назад, направился к челнам из тростника, лежащим на песке под лучами солнца, в ожидании сезона ловли сепии. И, спустив один челнок в воду, он прыгнул в него, оттолкнулся длинным шестом и поплыл к Scoglio di Fuori.

VIII

Ha другой день утром – это было воскресенье – Джорджио, сидя под дубом, слушал рассказ старика Кола о том, как несколько дней тому назад в Focco Casauria новый Мессия был схвачен жандармами и препровожден в тюрьму св. Валентина вместе со своими учениками. Кривой говорил, покачивая головой:

– Сам Господь наш Иисус Христос пострадал от ненависти фарисеев. Этот также пришел на поля, принося с собой мир и изобилие, и вот – его сажают в тюрьму!

– Ах, отец, не огорчайся! – воскликнула Кандия. – Мессия покинет тюрьму, как только захочет, и мы его еще увидим в наших краях. Подожди немного!

Она стояла, прислонившись к косяку двери, твердо перенося свою тяжелую беременность, и в ее больших серых глазах светилось безмятежное спокойствие.

Вдруг Альбадора, семидесятилетняя Цибела, подарившая миру 22 младенца, поднялась по тропинке во двор и, указывая на соседнюю с берегом левую скалу, возвестила с большим волнением:

– Там утонул ребенок.

Кандия перекрестилась. Джорджио встал и прошел на террасу, чтобы посмотреть в указанном направлении. На берегу, у подножия скалы, по близости от рифов и туннеля белело какое-то пятно – вероятно, простыня, покрывавшая маленького утопленника. Кучка людей стояла возле.

Так как Ипполита отправилась с Еленой к обедне в часовню гавани, то ему захотелось пойти к месту катастрофы, и он сказал своим хозяевам:

– Пойду посмотрю.

– Зачем хочешь ты причинить боль своему сердцу? – спросила Кандия.

Он быстро спустился по тропинке вниз, коротким путем достиг берега и пошел вдоль моря. Приблизившись к месту катастрофы, немного задыхаясь, он спросил:

– Что случилось?

Собравшиеся крестьяне поклонились и дали ему дорогу. Один спокойно ответил:

– Это одна мать лишилась своего сына.

Другой, одетый в холщевую рубашку, приставленный, чтобы сторожить труп, наклонился и снял простыню. Показалось неподвижное маленькое тельце, распростертое на жесткой земле. Это был ребенок 8–9 лет, худенький, вытянувшийся белокурый мальчик. Вместо подушки под его голову положили его свернутую одежду: рубашки, синие панталоны, красный пояс и мягкую войлочную шляпу. Лицо у него было бледное с плоским носом, покатым лбом, длинными ресницами и полуоткрытыми синеватыми губами, между которыми белели неровные зубы. Тонкую шею, согнутую, как увядший стебель, прорезали морщинки. Кисти рук были слабые, руки тонкие, покрытые тонким пушком, как пух на только что вылупившихся цыплятах. Ясно обрисовывались ребра под кожей, темноватая полоса шла посредине груди. Немного распухшие ноги имели оттенок желтизны, так же как и руки. Эти маленькие загрубелые руки были усеяны мозолями, ногти их посинели. На левой ключице, на бедрах и ниже, на коленях виднелись красные пятна. Необыкновенное значение в глазах Джорджио принимали все мельчайшие подробности этого жалкого тельца, застывшего навсегда в недвижности смерти.

– Каким образом он утонул? Где? – спросил Джорджио тихо.

Человек в холщевой рубашке не без некоторого нетерпения, рассказал то, что ему, очевидно, приходилось не раз повторять. У него было тупое квадратное лицо с нависшими бровями, с громадным жестоким ртом. «Отведя овец в хлев, мальчик тотчас же взял свой завтрак и отправился с товарищем купаться. Но, едва ступив в воду, упал и утонул. На крики его товарища прибежали люди из дома на берегу и вытащили его уже мертвым, несмотря на то, что вода в этом месте едва доходила до колен человека. Его держали головой вниз, чтобы заставить вылиться воду из горла и носа, трясли его, но все было напрасно». И, указывая место, куда успел дойти бедняжка, крестьянин взял камень и бросил его в море.

– Вон там. Всего в трех саженях от берега.

Безмятежное море тихо вздыхало около головки мертвого малютки. Но солнце заливало берег, и чем-то безжалостным веяло на жалкий труп от сияющего неба и от суровых зрителей.

Джорджио спросил:

– Почему не отнесете вы его в тень или в дом на кровать?

– Его нельзя трогать, – наставительно сказал сторож. – До прибытия властей нельзя его трогать.

– По крайней мере отнесите его в тень, под насыпь.

Сторож упрямо повторил:

– Нельзя его трогать.

Ничто не могло быть печальнее этого безжизненного хрупкого созданьица, распростертого на камнях, охраняемого невозмутимым грубым человеком, повторявшим один и тот же рассказ, с теми же словами, с тем же жестом бросания камня в море.

– Вон там.

Подошла женщина – мегера с крючковатым носом, с жесткими глазами, с поджатыми губами – мать товарища мальчика. Ясно видно было, что ее смущает подозрительная тревога, как бы не обвинили ее сына. Она говорила со злобой, словно сердясь на погибшего.

– Это уж такая его судьба. Господь сказал ему: иди в море и утони.

Она яростно размахивала руками.

– Зачем он шел туда, если не умел плавать?

Один ребенок, не принадлежавший к этим крестьянам, сын моряка, повторил:

– Зачем он шел? Мы все умеем плавать.

Подходили еще люди, смотрели с холодным любопытством, останавливались или шли дальше. Кучка народа стояла на железнодорожной насыпи, другие смотрели с вершины скалы, как в театре. Дети, сидя или стоя на коленях, играли камушками, бросая их в воздух и подхватывая руками.

Все оставались глубоко равнодушными перед чужим горем и смертью.

Возвращаясь от обедни, приблизилась другая женщина, одетая в шелковое платье, увешанная золотыми украшениями. Ей тоже нетерпеливый сторож повторил свой рассказ и указал брошенным камнем место в воде.

Эта женщина оказалась болтливой.

– Я всегда говорю своим детям: не ходите к морю, или я вас убью. Море и есть море. Оттуда не спасешься.

Она рассказывала истории об утонувших, вспоминала про утопленника без головы, прибитого волнами к San Vito и найденного ребенком между скал.

– Вот здесь, между скал. Ребенок прибежал и говорит: нашел мертвеца. Мы думали, он шутит. Но все же отправились туда и увидели его. Тело оказалось без головы. Явилась полиция. Его похоронили в овраге, а ночью вырыли. Он весь развалился, обратился в кашу, но на ногах еще сохранились сапоги. Полицейский сказал: посмотрите-ка, они лучше моих! Очевидно, человек богатый. Выяснилось потом, что это был торговец быками. Его убили, отрезали ему голову и бросили его в Тронто…

Она продолжала говорить крикливым голосом, с легким свистом проглатываемой слюны.

– А мать? Когда же придет мать?

При этом все собравшиеся женщины разразились восклицаниями жалости.

– Да, мать! Она должна прийти, его мать.

И они обернулись, словно стараясь различить фигуру матери вдали, на горячем берегу.

Некоторые сообщали сведения о ней. Ее звали Рикканджела, она была вдова с семью детьми. Этого ребенка она поместила к фермерам, чтобы он пас овец и зарабатывал кусок хлеба.

Одна женщина говорила, смотря на труп:

– Как трудно было матери воспитывать его.

Другая прибавила:

– Она даже просила милостыню, чтобы прокормить своих детей.

Третья рассказала, что несколько месяцев тому назад бедный малютка чуть не утонул в луже на скотном дворе в три пальца глубины. Все повторяли:

– Такова, видно, его судьба! Он должен был утонуть.

Ожидание делало их нетерпеливыми и беспокойными.

– Мать! Она сейчас придет, его мать.

Джорджио, чувствуя, как сжимается его сердце, воскликнул:

– Да отнесите же его в тень, куда-нибудь в дом, чтобы мать не видала его здесь на камнях под лучами солнца.

Сторож упрямо возразил:

– Нельзя его трогать. До прибытия властей нельзя его трогать.

Зрители с изумлением смотрели на «иностранца Кандии». Число их прибывало. Одни занимали насыпь, обсаженную акациями, другие расположились на скалистой вершине рифа. Там и сям сверкали на солнце тростниковые челны, сваленные в кучи около огромного обвалившегося утеса, похожего на развалины гигантской башни на страже перед безграничным морем.

Вдруг раздался голос с высоты:

– Вот она!

К нему присоединились другие голоса:

– Мать! Мать!

Все обернулись, некоторые сошли с насыпи, другие наклонились со скалы. Ожидание делало всех присутствующих молчаливыми. Сторож накрыл труп простыней. Среди тишины слышались слабые вздохи моря, легкий шелест деревьев акации.

И в безмолвии раздались крики идущей.

Мать приближалась с воплями. Она бежала по берегу, озаренному солнцем. На ней было черное вдовье платье. Согнувшись, увязая в песке, она кричала:

– Сын мой! Сын мой!

Она поднимала руки к небу и, ударяя ими себя по коленям, кричала:

– Сын мой!

Один из ее старших сыновей с повязанным вокруг шеи красным платком растерянно следовал за ней, утирая слезы ладонью.

Она спешила по берегу, согнувшись, ударяя себя по коленям, спешила по направлению к белой простыне. И, когда она звала сына, из ее рта вырывались нечеловеческие вопли, похожие на вой одичавшей собаки. По мере своего приближения она склонялась все ниже к земле, почти ползла на четвереньках, а подойдя, упала на простыню с пронзительным ревом. Потом поднялась. Своей рукой, жесткой и загорелой рукой, огрубевшей в тяжелой работе, она открыла труп. В течение нескольких секунд она смотрела на него неподвижная, словно окаменевшая. И вдруг изо всей силы своих легких крикнула несколько раз, точно желая разбудить мертвеца:

– Сын мой! Сын мой! Сын мой!

Рыдания заставили ее задохнуться. Бросившись на колени, она начала в исступлении колотить себя по бедрам, обводя присутствующих глазами, полными безнадежного отчаяния. Затем как будто сосредоточилась, затихла после первого взрыва горя.

И запела.

Она пела о своем несчастии, то повышая, то понижая голос с правильным ритмом бьющегося сердца.

Это была старинная песня, которую в незапамятные времена в Абруцнах пели женщины над смертными останками своих близких. Священная скорбь извлекала из недр обездоленного человеческого существа эту давно забытую, завещанную предками мелодию – жалобу матерей далекого прошлого.

Она все пела, пела.

– Открой глазки, встань, приди ко мне, сын мой! Как ты прекрасен! Как ты прекрасен!

Она пела:

– Из-за куска хлеба послала я тебя на гибель, сын мой! Из-за куска хлеба утонул ты, я послала тебя. Для того ли я тебя растила.

Но женщина с крючковатым носом прервала ее угрюмо:

– Нет, ты не виновна в его гибели. Такова была его судьба. Нет, ты не посылала его на смерть. Ты «поставила его к хлебу».

И, делая движение по направлению к холму, где стоял дом, приютивший ребенка, она продолжала:

– Его там холили «как цветочек».

Мать пела:

– О, сын мой! Кто, кто заставил тебя утонуть…

А угрюмая женщина говорила:

– Кто? Господь наш. Он сказал ему: иди в море и погибни.

Джорджио шепотом доказывал одному из присутствующих, что ребенок мог бы жить, если бы его спасли вовремя, что его не следовало опускать вниз головой, и вдруг почувствовал на себе взгляд матери.

– Сделай для него что-нибудь, синьор! – взмолилась она. – Сделай для него что-нибудь.

Потом обратилась с молитвой к небу.

– О, святая Мадонна, творящая чудеса – сотвори чудо.

И повторила, касаясь головки утопленника:

– Сын мой! Сын мой! Встань! Подойди ко мне!

Против нее стоял на коленях брат умершего и равнодушно всхлипывал, поглядывая вокруг безразличными глазами. Другой старший брат сидел под тенью скалы и делал вид, что плачет, закрыв руками лицо.

Женщины, утешающие мать, склонялись к ней с жестами сочувствия и сопровождали ее пение стонами.

Она пела:

– Зачем удалила я тебя из своего дома? Зачем послала тебя на смерть? Все делала я для детей, чтобы прокормить их. Только не продавала себя… И потеряла тебя из-за куска хлеба. Так вот каков твой конец, сын мой… Море поглотило тебя.

Тогда женщина с хищным носом со злобой подняла юбки, вошла по колена в воду и крикнула:

– Смотри. Он дошел вот сюда. Смотри. Море совершенно тихо. Это значит, что ему суждено было утонуть.

И она в два шага достигла берега.

– Смотри! Смотри! – повторила она, указывая на врезавшиеся в песок глубокие следы человека, вытащившего тело.

Мать смотрела тупым взглядом, казалось, она ничего не видит, ничего не понимает. После исступленного взрыва горя у нее наступали короткие паузы бессознательного состояния. Она замолкала и машинально трогала себя то за ногу, то за колено, отирая черным передником слезы, как будто успокаиваясь. Потом вдруг новый приступ отчаяния сотрясал ее тело, и она бросалась на труп.

– И я не могу унести тебя! Я не могу на своих руках отнести тебя в церковь! Сын мой! Сын мой!

Она с длительной лаской прикасалась ко всему тельцу. Дикая скорбь переходила в тихую, умиленную. Ее загорелая мозолистая рука делалась необыкновенно нежной, дотрагиваясь до глаз, губ, лба умершего сына.

– Как ты прекрасен! Как ты прекрасен!

Мать прикоснулась к его нежной, уже посиневшей губе, и это легкое давление вызвало изо рта беловатую пену. Мать сняла с его ресниц соломинку тихо-тихо, словно боясь причинить ему боль.

– Как ты прекрасен, любовь моя!

Они были такие длинные, такие белокурые – ресницы ее сына. На висках, на щеках золотился легкий пушок.

– Ты не слышишь меня? Встань! Пойдем!

Она взяла маленькую истертую шапочку, посмотрела на нее прижалась к ней губами и сказала:

– Это будет моя святыня. Я стану носить ее на сердце.

Взяла красный пояс и сказала:

– Я хочу одеть тебя.

Угрюмая женщина, не думавшая уходить, одобрила.

– Да, его нужно одеть.

Собственноручно вытащив сверток из-под головки умершего, она осмотрела карманы его куртки и нашла там кусок хлеба и фигу:

– Видишь, ему только что дали поесть. Его там холили «как цветочек».

Мать взглянула на маленькую, грязную, рваную рубашечку, закапанную со слезами, и сказала:

– Неужели одеть его в эту рубашку?

Немедленно женщина крикнула вверх кому-то из своих.

– Скорей принеси новую рубашку, Нуфрилло.

Рубашку принесли. Когда мать приподняла мертвого малютку, из его рта вытекло немного воды к ней на грудь.

– О, Мадонна, Творящая Чудеса, сотвори чудо! – взмолилась она, подняв глаза к небу в беспредельном порыве.

Потом, опустив на землю дорогое существо, взяла старую рубашку, красный пояс, шапку, свернула все вместе и сказала:

– Это будет моя подушка. Голова моя ляжет на нее. Так хочу я умереть.

Она положила жалкую реликвию около головки ребенка и легла. Они были распростерты рядом, мать и сын, на твердых камнях, под пламенем неба близ моря-убийцы.

И мать запела кантилену, призывавшую раньше тихий сон на колыбель малютки.

– Встань, Рикканджела, встань! – уговаривали окружавшие женщины. Но она их не слушалась:

– Мой сын лежит на камнях, а я не могу лежать на них. О, мой сын… на камнях!

– Встань, Рикканджела! Пойдем!

Она поднялась, посмотрела пристально-пристально на маленькое мертвое личико и еще раз изо всех сил крикнула:

– Сын мой! Сын мой! Сын мой!

Потом собственноручно прикрыла простыней безгласный труп.

Женщины окружили ее, увлекли в тень скалы, принудили сесть и присоединили свои стоны к ее рыданиям.

Мало-помалу жители редели, рассеивались. Осталось лишь несколько утешавших женщин да человек в холщевой рубашке – равнодушный сторож, ожидающий полицию. Прямые лучи солнца ударяли на берег, придавали ослепительную белизну погребальному покрову. Обнаженная, бесплодная скала, залитая ярким светом, высилась над извилистыми рифами.

Море – беспредельное, зеленоватое – испускало мерные вздохи. И казалось, час зноя длился, длился и не должен был кончиться. В тени скалы, против белого пятна простыни, одевающей окоченевший труп, мать продолжала песнь, освященную прошлым и настоящим, беспредельным горем народа. И казалось, что стонам ее не будет конца.

IX

Возвратившись из часовни гавани, Ипполита узнала о катастрофе. Она хотела в сопровождении Елены отправиться на берег к Джорджио. Но на пути к месту печального события, увидев простыню, белевшую на камнях, она почувствовала, что силы изменяют ей, расплакалась и вернулась домой, чтобы там дождаться Джорджио.

Ей было жаль не столько погибшего малютку, сколько себя при мысли о грозившей ей недавно опасности во время купания. И в ней рождалась невольная, непобедимая ненависть к морю.

– Не хочу больше купаться в море, не хочу, чтобы и ты купался, – объявила она Джорджио почти со злобой, тоном, выражавшим твердую решимость. – Не хочу! Слышишь?

Остальную часть этого воскресного дня они провели в тревожном смятении, постоянно выходя на террасу, чтобы взглянуть на белое пятно на берегу.

В глазах Джорджио образ мертвеца запечатлелся так резко, что казался осязаемым. А в ушах его звучала песня матери. «Продолжала ли она свои жалобы у подножья скалы? Осталась ли она там около маленького утопленника, около моря?» Вспомнилась ему другая мать, сраженная горем. Вновь пережил он час далекого майского утра в родном доме, когда он ощутил связь жизни матери с его собственной жизнью, когда он почувствовал таинственную кровную связь и печальную судьбу, мрачной тенью сгустившуюся над их головами. Увидит ли он еще когда-нибудь свою мать при жизни? Увидит ли снова ее слабую улыбку, которая, не меняя лица, казалось, набрасывала легкую дымку надежды – слишком, увы, мимолетную – на это лицо, полное безнадежной скорби. Суждено ли ему еще раз прильнуть поцелуем к тонким бледным пальцам, чья ласка не знала себе равной. Он пережил далекий час слез, когда, стоя у окна, он в мерцающей слабой улыбке обрел ужасное откровение, когда, наконец, он узнал дорогой голос, единственный, незабвенный голос примирения, совета, прощения, бесконечной доброты. И он пережил снова час разлуки, разлуки без слез, но такой мучительной, когда он солгал из сострадания, прочитав в усталых глазах огорченной матери тоскливый вопрос: «Ради когопокидаешь ты меня?»

И вся грусть минувшего ожила в его памяти со всеми печальными образами: осунувшееся лицо, распухшие, красные, горячие веки, нежная, раздирающая душу улыбка Кристины, болезненный ребенок с большой головой, свисавшей на еле дышащую грудь, мертвенная маска несчастной старой идиотки-лакомки… И усталые глаза матери, спрашивающие: «Ради когопокидаешь ты меня?» Словно волна слабости хлынула на него, и он терял силы, ощущал неясную потребность склониться, прижаться к чьей-нибудь груди, испытать чистые ласки, излить свою тайную горечь, забыться и тихо-тихо перейти в объятия смерти.

Как будто все женственно-слабые струны его души слились в одном созвучии.

По тропинке прошел человек с маленьким белым сосновым гробиком на голове.

Довольно поздно, в полдень, прибыла на берег полиция.

Умерший малютка был снят с камней, унесен на вершину – исчез. Пронзительные крики донеслись до «Убежища». Потом все смолкло.

Тишина, исходящая от безмятежного моря, охватила окрестность.

Ипполита вошла в дом и бросилась на кровать.

Джорджио остался сидеть на террасе. Оба страдали и не могли высказаться. Часы текли.

– Ты звала меня? – спросил Джорджио, которому послышалось его имя.

– Нет, я не звала тебя.

– Что ты делаешь? Засыпаешь?

Она не ответила.

Джорджио сел снова и полузакрыл глаза. Мысли его все возвращались в горы. Среди настоящей тишины он ощущал тишину уединенного запущенного сада, где высокие прямые кипарисы устремляли к небу свои вершины, словно свечи, зажженные по обету, где из окон опустевших, хранимых как святыня комнат веяла благоговейная нежность воспоминаний.

Перед глазами его возник кроткий задумчивый облик с мужественно печальным лицом, казавшимся несколько странным, благодаря одной седой пряди среди черных волос, падающих на лоб.

«О, зачем, – взывал он к Деметрио, – зачем не последовал я твоему внушению последний раз, когда я посетил комнаты, обитаемые твоим духом? Зачем пожелал я еще пытаться жить и покрыл себя стыдом в твоих глазах? Как мог я мечтать о незыблемом обладании другой душой, когда твоя душа принадлежала мне и твой образ навсегда запечатлелся в моей душе?»

После смерти тела дух Деметрио вселился в живого Джорджио, не только не утратив своих свойств, но усилив их до крайнего предела. Все, что переживалось в отношениях с окружающими: все поступки, жесты, слова в течение долгого времени, все разнородные особенности, отличающие его от других людей, все постоянные или изменяющиеся черты, свойственные исключительно его личности, делавшие его человеком незаурядным, короче сказать, все, что выделяло его жизнь из жизни ему подобных, было следствием идеальных уз, связывающих умершего с живущим. Казалось, божественная дароносица в Соборе родного города освятила великую тайну: Ego Demetrius Aurispa et unicus Georgius filius meus.

И вот – вторглась женщина, покоящаяся теперь на ложе разврата. Она оказалась не только преградой к жизни, но и преградой к смерти – к такой жесмерти. Она оказалась Врагом и жизни и смерти.

И Джорджио мысленно вернулся в горы, в старый дом в пустынные комнаты. Как в тот майский день, он переступил роковой порог. И так же, как в тот день, почувствовал свою волю скованной. Пятая годовщина приближалась. Каким образом отпразднует он ее?

Раздавшийся внезапно крик Ипполиты заставил его вскочить. Он бросился к ней.

– Что с тобой?

Сидя на кровати, в испуге она проводила руками по лбу и по векам, словно желая стряхнуть что-то мучившее ее. Блуждающим взором посмотрела она на Джорджио. Потом быстрым движением обвила руками его шею, осыпая его лицо поцелуями и заливаясь слезами.

– Да что же с тобой? Что? – спрашивал он изумленный и встревоженный.

– Ничего, ничего.

– Почему ты плачешь?

– Мне снилось…

– Что тебе снилось? Скажи мне.

Вместо ответа она прижала его к себе и снова поцеловала. Джорджио схватил ее за руки и освободился из ее объятий, глядя ей в лицо.

– Скажи, скажи, что снилось тебе?

– Ничего… Это был дурной сон.

– Какой сон?

Она противилась его настойчивости. А волнение Джорджио возрастало вместе с желанием добиться от нее ответа.

– Скажи же.

Снова охваченная дрожью, она прошептала:

– Мне снилось… что я приподнимаю саван… и вижу… тебя.

Последнее слово она заглушила поцелуями.