Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

12

Густые сумерки. Ворота кладбища.

– Побегай, Рагдай, подожди меня здесь, хорошо?

Турецкий вошел и пошел один по дорожке, по которой

еще вчера утром они проходили втроем.

Рядом с кладбищем находился железнодорожный разъезд, и время от времени зычный голос гремел над могилами:

– Седьмой, сорок третий – на пятый аккумулятор… По первому пропусти маневровый…

Вот он, свежий холмик: Оля и Коленька, памятника нет еще, венки на земле. Левее – мать Оли, Марины. Еще левее – бетонный блок – Алексей Николаевич Грамов. Турецкий присел на лавочку внутри ограды.

Мимо могилы прошло четверо работяг с лопатами и, отсчитав от последней могилы в соседнем ряду метра четыре, принялись размечать новую. Один могильщик был в рыжем, похоже что в лисьем треухе, двое его «коллег» нацепили зачем-то оранжевые строительные шлемы – хотя что может упасть на голову, когда роешь могилу? Наконец, у четвертого на голове была надета вязаная шапка, прикрывающая не только прическу, но и почти все лицо – для рта и для глаз оставались отверстия, отчего он сильно смахивал и на бандита, и на палача, и на куклуксклановца одновременно.

«Хиппует, плесень…» – подумал Турецкий.

Однако день выдался не по-октябрьски холодный, и сам Турецкий тоже был бы не прочь надеть такую вязаную штуку. Ведь можно было бы такую сделать форму для них, ну для могильщиков, размышлял Турецкий, явно уклоняясь от основного дела, за которым явился сюда. Гармония. Вполне. И форма дополняет содержание. Тепло и вид палаческий. Казалось бы? Так нет. У нас в России все так. Тут сразу ватничек в комплекте, каска идиотская, рвань на ногах. А ведь поди же, зарабатывают как профессора… Если не поболе.

Разметив могилу, рабочие бодро принялись за работу. Так ловко у них получалось, что Турецкому на мгновение показалось, что, размахивая лопатами и раскидывая землю, они начали просто медленно погружаться в грунт.

Идет, идет дело, мелькнуло в мозгу у Турецкого. Он перевел взгляд на памятник на могиле Грамова. Фотография Грамова завораживала. Черты лица были настолько приятны, располагали к себе, что абсолютно неподвижное лицо казалось теплым и живым. Пора было начинать. Он сюда пришел не наблюдать, как копают могилы. Начинать общение было непонятно с чего, но Турецкий знал, что любое дело главное начать, а там пойдет-поедет и не остановишь потом.

– Алексей Николаевич, – Турецкий говорил тихо, спокойно, уверенно. – Тут получилась, наверно, ошибка. Недоразумение. Давайте подумаем вместе. Настенька скоро умрет. Вслед за ней, без сомненья, уйдет и Марина. Но разговор не о них, обо мне. Каждый, как известно, умирает в одиночку. И вот, я хочу подчеркнуть, умри я – едва ли я стану являться сюда. Я не этот, который… – Турецкий осекся, боясь за произношение.

– «Форзи», – внезапно и громко сказала трансляция над железной дорогой.

– Именно, – подтвердил Турецкий и искоса скользнул взглядом по работягам. Те продолжали работать, то ли не услышав, то ли не обратив внимания.

– Я не сподвижник, – продолжал Турецкий, обращаясь к фотографии Грамова на памятнике. – Я нужен вам здесь. Я человек грешный. В детстве я мучил животных. Было дело. Один раз. В школе контрольные списывал по алгебре у Иры Коган, а потом за это же и ударил ее. Кулаком. Выбил зуб. В институте обещал жениться на одной своей однокурснице, зная прекрасно, что никогда на ней не женюсь. После меня она пошла по рукам, жизнь сломалась. Она у вас, там, где-то там, три года назад умерла, спилась, от туберкулеза. Надя Волкова звали ее, она подтвердит.

– По третьему – скорый, – сказала трансляция.

– Я неизменно в жизни своей проходил мимо несчастья людей, мимо больных собак, кошек, птиц с перебитыми крыльями… Всегда проходил, не оглядывался. По долгу службы я убил троих в перестрелке, одного – в рукопашном бою. Косвенно я содействовал смерти многих, не знаю и скольких: тут вы имеете возможность уточнить. Я нужен вам здесь, повторяю. Вот главное.

Трансляция над железной дорогой молчала, и Турецкий тяжело вздохнул, переводя дух.

– Я молодой, здоровый, жадный и жестокий. Я вовсе не Сергий Радонежский.

– Дальше, – сказала трансляция.

– Дальше, – согласился Турецкий. – Чтобы я спокойно работал на вас, мне нужно создать условия. Жена, дочь, Рагдай… Я приложу все усилия, я вам клянусь, мы всей семьей станем тупыми, безжалостными, самодовольными, сытыми. Готовыми утопить человека за стоптанный тапочек, продать и обрадоваться… Идти по костям, по головам, а главное– по трупам. Отдайте Настеньку и дайте нам покой – на месяц, ну хотя бы. Им надо отдохнуть, а мне – подумать. Я отработаю, вы будете довольны, обещаю.

– Хорошо.

– Я не благодарю вас, потому что вы поступили разумно, естественно. На благо себе, мне и нашим задачам.

– Запомни, – сказала трансляция. – Тебе дан запрет. – Да?

– Произносить эту дурацкую присказку: «жизнь прекрасна и удивительна»… Твоя судьба – в твоем языке.

Турецкий подумал.

– Это и раньше так было.

Радио хмыкнуло.

Рабочие, выкопав уже почти треть могилы, теперь сидели на ее краю, в могилу ж свеся ноги. Курили. Ветер донес до ушей Турецкого обрывки матерщины с их стороны. Все странные сообщения по громкоговорящему переговорному устройству над железнодорожным разъездом их не интересовали. Они ведь были по другому ведомству, а значит, все дела от МПС нимало их не колыхали.

Едва Турецкий отошел от могилы Грамова, зашел за поворот, он вдруг почувствовал, что все прошедшее вдруг навалилось на него разом.

Он понимал, что дело сделано. Отчасти.

И вместе с тем он ничего не понимал.

Он чувствовал, что обессилел.

Он сел на лавку. Рухнул, а не сел.

Как ветеран, в мозгу мелькнуло – эк достал меня покойник! Нету сил. Тут ничего не скажешь.

Турецкий почувствовал неимоверную потребность расслабиться и отключиться. Он расслабил все мышцы, голову удобно прислонил затылком к дереву и начал заставлять себя не думать ни о чем. Для того чтобы сбить себя с мыслей, сверливших сознанье, Турецкий заставил себя думать о чем угодно постороннем, не относящемся к делу. Вспоминать отрывки из стихов… «Белеет парус одинокий»… Лермонтов… «Унылая пора, очей очарованье»… Пушкин… «Му-му, му-му»… Тургенев… «А Святослав смутный сон видел в Киеве, на горах»… Откуда это? А, «Слово о полку»… Автор – неизвестен… Вот это хорошо нашел – для расслабленья: «смутный сон видел в Киеве, на горах»… «смутный сон»… «видел в Киеве»… Где видел смутный сон? «В Киеве, на горах»…

Минут через пяток ему, пожалуй, это удалось: забыть про все, поплыть по волнам расслабления. Полететь…

Когда Турецкий, отдохнув, пришел в себя, вернулся к жизни, на кладбище уже почти совсем стемнело. Он встал и медленно, покачиваясь от усталости, побрел к воротам.

Выйдя за ворота кладбища, Турецкий свистнул:

– Рагдай, Рагдай!

Собаки не было. Кругом непроглядная тьма и только огни вдалеке.

Он пошел по дороге от кладбища, свистя, подзывая собаку.

– Рагдай, Рагдай!

Все тщетно.

Навстречу ему попались две женщины.

– Собаку не видели, девушки?

– Ни.

– А где вот тут – налево было: склады и переулок – к электричке?

Обе женщины фыркнули.

Турецкий указал на кладбище за своей спиной.

– Истряковское кладбище?

– Манихинское лесничество!

– А впереди огни: Москва или Балашиха?

– Це ж Киив.

– Киев?

– Та-а.

– Ну вот. Спасибо…

13

Казалось, что самолет, выполняющий рейс Киев – Москва, не летел, а висел неподвижно над толстым слоем плотной облачности, освещенной ослепительно ярким, только что вставшим солнцем.

Всю эту ночь в аэропорту Киева; в ожидании начала регистрации рейса на Москву, Турецкий провел на ногах, не сомкнув глаз. Он сидел и думал, ходил и думал, жевал плоские пирожки в буфете, непонятно с чем, – и думал, думал, думал…

Ситуация, в которую он попал, приобрела, не без его усилий, весьма и весьма противоречивую окраску.

Он принял без рассуждений на веру эту дикую, ирреальную историю о появлении выходцев с того света. Он принял ее на веру по двум причинам: во-первых, ничего иного ему не оставалось, он был бессилен спасти Настеньку обычными, принятыми в реальной жизни методами – ведь там, где медицина бессильна, что может противопоставить смертельной болезни следователь по особо важным делам? Словом, терять вчера было, в сущности, нечего – почему бы и не сыграть-то было? И он сыграл. Ва-банк. Он не проиграл, безусловно. Но выиграл ли?

С другой стороны, он пошел на эту беседу с покойным А. Н. Грамовым не без расчета проверить шальную гипотезу, подаренную ему. Мариной.

Да, находясь в гостях у Сергея, он видел призрак собственными глазами, видел. Потом форточка, которая внезапно распахнулась. И электроника, отказавшая вдруг. Все это, конечно, было. И было достаточно убедительно. Но! То даже, что ты, лично ты, видел своими собственными глазами, все это всего лишь… может быть… Бывают и галлюцинации, верно ведь? Форточка и внезапная поломка двухкассетника– все это вроде бы объективные, проверяемые факты? Ничуть! Они как раз могут быть просто случайными. Хотя при вечернем разговоре с Мариной тоже внезапно окно распахнулось. Случайное совпадение. Что в жизни не бывает? Бывает все. И все – ну как нарочно!

Все это были не факты, а лишь фактики, «косвенные улики», которые он, возможно, действительно наблюдал или которые просто ему примерещились. Пусть. Пусть также ему привиделся весь разговор на кладбище. Допустим. Был напряжен, подавлен – галлюцинации… Хотя какие ж к черту галлюцинации?! С чего? Каким образом?! Неясно совершенно. Но пусты Допустим, примерещилось.

Внезапное смертельное заболевание Настеньки и разговор с врачом – вот первый факт, который трудно опровергнуть. Он зарегистрирован документально. Но в чем здесь фокус? Это тоже ведь не доказательство, по сути. Ну пусть, допустим, врач сказал: такого резкого, внезапного развития болезни не бывает. А много он знает, врач? Кто знал, допустим, двадцать лет тому назад о СПИДе? Никто не знал, не ведал ничего. Но СПИД реальность? Безусловно. Выходит, и болезнь Настеньки доказывает ой немногое-

Единственное – этот перенос в пространстве– мгновенный, на полтыщи километров? Он тоже может быть документально подтвержден: он в Киеве. Имеет на руках билет в Москву. Зарегистрируется в списке пассажиров. Все это проверяется – не галлюцинация ли? Что это, как не доказательство? Зачем еще понадобилось бы духам перенести его сюда? Одна лишь цель: наглядно убедить. Нос утереть. Ему, Турецкому. И подчеркнуть, что, заключив с ними договор – а разговор на кладбище конечно же носил характер договора и имел силу договора… Так вот, они перенесли его в Киев, просто чтобы подчеркнуть: договор, схожий с продажей души дьяволу, вполне серьезен, и если он попытается вильнуть, сойти с предложенной им же самим стези, то они ему… Тут же, конечно! Мало не покажется.

– Произвел посадку рейс 4361, следовавший по маршруту Киев – Москва…

Во Внуково Турецкого встречали Марина, вполне здоровая Настя и вполне довольный жизнью Рагдай.

Естественно, Марине он позвонил еще вчера вечером из Киева прямо в реанимационный блок инфекционного отделения Первой Градской. Учитывая экстраординарность ситуации, ее позвали к служебному телефону.

Рагдай же сам нашел дорогу от Истряковского кладбища до инфекционного отделения Первой Градской, что, впрочем, даже учитывая его необыкновенный для обычной собаки ум, являлось странным, весьма примечательным фактом: ведь собаки, как говорят канадские индейцы, не чуют банши. Как пес нашел дорогу? И почему в больницу? У него не спросишь…

Мимо такси мелькали ели и березы. Всем было хорошо. Рагдай извертелся на заднем сиденье, – не мог нарадоваться тому, что хозяин вернулся.

– Ох, до чего же Рагдай вас любит! – восхитилась Настя. – Вы его маленьким взяли?

– Нет. Мы познакомились, когда ему было три года. Он жил сначала у других хозяев, заболел чумкой, – и они привезли его усыплять. А я случайно, по службе, оказался в ветеринарной лечебнице, ну и забрал его– из пакости. И удалось – выходил! Хотя это чудо, конечно.

Настя обняла собаку за шею, прижала к себе.

– Зря я об этом, – мелькнуло в мозгу у Турецкого. – Мне теперь надо запомнить, зарубить себе на носу, что я всегда проходил мимо больных животных, мимо птиц с перебитыми крыльями. Надо внимательно следить за своим языком. Слава Богу, что мыслей они не читают.

Дома у Марины был уже приготовлен роскошный обед.

– Понимаешь, то, что случилось, конечно, вообще говоря, чудо. Ошиблись с диагнозом. Просто температура подскочила у нее– вот и все. Так бывает. А напугали– до смерти. Ты же знаешь наших врачей: безграмотны, а может, и выпивши был на дежурстве – вполне допускаю.

– Да, медицина у нас не ах, – согласился Турецкий. – Как, знаешь, врач приходит после операции к больному и говорит: «У меня для вас две новости – хорошая и плохая. С какой начинать?» – «С плохой, доктор». – «Ну хорошо. Мы вам вчера по ошибке отрезали здоровую ногу вместо больной и теперь, через пару недель, нам придется вам отрезать другую ногу, теперь уже точно больную…» – «А хорошая новость какая?» – «А хорошая новость состоит в том, что вот этот сосед ваш, с соседней койки, которому мы ампутировали руки, согласился купить ваши ботинки…»

– А ты чего в Киев летал?

– Да так… Святым мощам поклониться.

– Понятно. А я как узнала, что температура упала, что никакой не дифтерит, выписывают– тут же, лишь избавиться бы… Господи! – Марина прослезилась. – Не дай Бог, конечно, такое еще пережить.

– Да, – задумчиво кивнул Турецкий, – жизнь прекрасна и удивительна…

Сказал и вздрогнул, вспомнив.

– Ты что?! – испугалась Марина.

– Да вот опять лицо дергаться начало. Тик.

Марина отвернулась к плите, снимая кофейник, поставила его на стол.

Турецкий протянул руку к кофейнику и в тот же момент он увидел: отражение на блестящем полированном боку кофейника…

А увидел он Настю, там, за его спиной, за окном, перелезающую через перила лоджии двенадцатого этажа.

Он сбил Марину, бросившись сквозь два стекла окна, и он успел: поймал уже летящую Настю за ногу.

– Ты что?! Ты с ума сошла?! Что случилось?!

Настя была какая-то заторможенная, сомнамбуличная. Она улыбалась.

– Мне полетать захотелось. Как птице.

– Что-что?

– Когда я болела, мне плохо так было… Давит и давит… А потом дядя врач сказал про меня: «Все, отходит»… Как будто я поезд или автобус. Я засмеялась и сразу упала в небо. И крылья… А я лечу – лес, небо, море… Весь мир… Так хорошо жить – никогда мне так не было. И вот мне опять полетать захотелось.

– Не вздумай смотри! – Марина, обезумевшая от происшедшего и потерявшая мгновенно рассудок, прижала Настеньку к себе. – Ты терпи. Я знаю, бывает: хочется полетать. Как птица. Но ты не птица! Ты терпи, Настенька. Терпи.

Турецкий вышел в соседнюю комнату.

Там на стене в черной рамке висел портрет Грамова Алексея Николаевича.

Его лицо опять показалось Турецкому живым, точнее, теплым и одухотворенным.

– Алексей Николаевич, – вполголоса сказал Турецкий, – один раз – не в счет.

– Последнее предупреждение! – рявкнул мегафон во дворе дома, на баскетбольной площадке. Там, далеко внизу, дворовые команды играли в баскетбол.

Взгляд Турецкого, усталый и опустошенный, медленно скользил по стене, пока не уперся в очередную кукольную мизансцену в углу.

– Куклы в больнице! – пояснила Настя, заглядывая в комнату.

Она была снова весела и здорова.

14

Во Дворце бракосочетаний на Грибоедова было шумно и весело.

–..А теперь пусть жених и невеста поздравят друг друга…

Ярко блеснули три фотовспышки, почти одновременно.

На выходе из зала регистраций Турецкого с Мариной встречали свадебным маршем Мендельсона.

– Горько! Горько!

– Ровно неделя прошла, – вполголоса прошептала Марина, наклоняясь к Турецкому.

– Ты будь попроще, – спокойно посоветовал ей жених, а точнее муж уже, Турецкий, следователь по особо важным делам.

– Ну, Сашка, право слово, не ожидали, что ты женишься!

– Да так внезапно!

– Внезапно и скоропостижно!

– Еще одним холостяком в прокуратуре меньше стало!

– Безвременно ушел в пространство, в подкаблучное.

– А ну еще шампанского, ребятки!

Впереди молодых радостная Настя несла огромный букет цветов – в руках, а Рагдай, в зубах, – свидетельство о браке.

Свадебный стол.

Стажер Сережа, вопреки своему обыкновению крепко набравшись, сказал странный тост:

– За тех, кому жалко сажать!

В разгар веселья к Турецкому подсел один из гостей:

– Ну, и теперь? конечно, в свадебное путешествие?

– К морю! – встряла восторженно Настенька.

– Как обещал! – подмигнул ей Турецкий.

– Ну, в Сочи, поди?

– Думаем, в Ялту сначала.

– Вот это правильно. В Ялте ведь есть по крайней мере два открытых бассейна – купайся хоть зимой! Да, впрочем, в Ялте до ноябрьских купаться можно без проблем: ведь Ялту горы закрывают от северных ветров.

– Да, это так. А в Сочи уж потом.

– Разумно, да. Эх, Сочи! А после вот Сочей необходимо б сразу…

– Еще куда-то? – удивился Турецкий.

– Потом рекомендую – Болгарию или Турцию. После Сочей-то. Я в этом деле разбираюсь, ты поверь уж. В Болгарии коньяк, во-первых, а в Турции… – гость кинул быстрый взгляд на Марину и осекся: – Впрочем, ты ж с женой поедешь?

– В свадебное путешествие без жены ездят редко, – съязвил Турецкий.

– Да, верно. Тогда, конечно, часть программы отпадает, но все же я рекомендую… Анталия – ну просто сказка!

– А на шиши какие, не подскажешь?

– Ох! – пьяноватый собеседник Турецкого даже слегка откинулся в удивлении. – Ты где живешь-то? На Земле, среди людей! В России!! Работаешь – в про-ку-ра-ту-ре!!! И денег, слышь, тебе-то не хватает? Насмешил! – гость попытался взглянуть в лицо Турецкому и был вторично поражен его отсутствующим, трезвым взглядом. – Ты, Саш, чего?! – тряхнул он за плечо Турецкого.

Взгляд Турецкого скользил но лицам гостей и вдруг остановился на Ефимыче – патологоанатоме, дававшем заключение о смерти Ольги Алексеевны Грамовой и ее сына Коленьки.

Турецкого ударила внезапная мысль. Лицо его, видимо, изменилось от этой внезапной мысли настолько, что Ефи-мыч, почувствовавший на себе взгляд Турецкого, вдруг даже вздрогнул и чего-то испугался.

Турецкий подсел к Ефимьпу:

– Скажи-ка, Ефимыч, помнишь, что ты сказал, а потом написал, ну, про свояченицу мою покойную? Ребенка задушила, потом сама вскрылась. Так?

– Ну, так. Возможно. – Ефимыч улыбнулся. Он или был довольно крепко пьян, или прикидывался пьяным, уклоняясь от беседы. – А что с того-то?

– А то, что ребенка – по моей, независимой информации – убили позднее… Позднее часа так на два…

– Откуда же мне знать. Все возможно.

– Но это ж значит, что убила не она!

– Конечно, не она, ну если через два часа, да после ее смерти, – казалось, что Ефимыч очень плохо соображает. – Как же мертвая она б смогла убить?

– А не она, так, стало быть, кто-то другой? А?

– Ты, Саша, прав… Прав, как всегда. Ведь если не она, то кто же?

– А что ж ты в акте вскрытия написал-то, а?

– Да я хотел… попроще чтобы, – поняв, что трудно отвертеться от Турецкого, Ефимыч начал на глазах трезветь. – Для твоего же блага, Борисович. Тебе же проще – самоубийство… А так, по правде-то, – убийство, что тут спорить. А дверь-то открыта была. И ночь. Кто хочешь приходи и режь. А искать-то тебе, Борисович. Тебе, тебе, кому ж еще? Переставил я их во времени. Грешен. Тебе помочь хотел.

– Ты выпимши, что ль, был тогда?

Ефимыч сокрушенно кивнул, соглашаясь.

– На службе?!

Ефимыч опять сокрушенно кивнул.

– Под суд пойдешь.

Ефимыч опять сокрушенно кивнул – в третий раз.

– Последний раз, – строго сказал Турецкий Ефимычу. – Последний, заруби!

Ефимыч кивнул, подтверждая: осознал.

– Последнее предупреждение!

15

Свадьбу гуляли недолго, как и было заведено в семействе у Грамовых – на любой «обряд» максимум полтора дня, и кончено.

На следующее утро Турецкий встал и начал собираться.

– Куда ты? Ты ж еще в отгуле?

– Дела, Марин. Дела кое-какие у меня.

Марина видела, что мужу очень не хочется покидать дом, но останавливать, задерживать не стала.

– Останьтесь, ну, пожалуйста, – попросила Турецкого Настенька, готовая расплакаться. Назвать Турецкого отцом она, конечно, не могла, но он уже был в ее детском сознании чем-то неизмеримо большим, чем просто «дядей Сашей»… И только-только, казалось Настеньке, жизнь наладилась понемногу, ну вот буквально же позавчера, а он уходит.

– Я ненадолго, – погладил ее по волосам Турецкий. – Такое дело. Нужно. А ты с Рагдаем можешь погулять.

– А вы вернетесь скоро?

– Очень скоро, – улыбнулся Турецкий. – Туда-обратно. Ну, не нюнься, что ты? Мы завтра к морю полетим, ты не забыла?

С тяжелым сердцем сел Турецкий в автомобиль. Он ехал туда, куда бы ни за что не поехал ни при каких обстоятельствах. Да, если кто-то еще недели две ему сказал бы, предположим, куда он поедет сегодня, он счел бы говорившего психом, сумасшедшим. Или провокатором.

Человек, к которому ехал Турецкий на следующий день после свадьбы, был, как говорят, «широко известен в узких кругах». Узкими кругами в данном случае являлись элита московской криминальной среды, макушка заправил преступного мира столицы и вместе с тем высшие эшелоны угрозыска, прокуратуры, МВД и МБ.

Сергей Афанасьевич Навроде звали этого человека.

Впрочем, его имя редко кто произносил вслух, он внушал почти что мистический ужас. Хотя характером, как человек, он был вполне простецкий, безобидный и даже представительный.

Последние лет двадцать в Москве не проходило ни одного крупного дела, в котором не всплывало бы имя этого человека. К нему тянулось очень много нитей. Но нити неизменно обрывались.

Турецкий познакомился с Сергеем Афанасьевичем давно, почти уже тринадцать лет как. Несколько лет тому назад он опять столкнулся с Навроде, когда они с Меркуловым втянулись было в расследование по делу бывшего министра Щелокова Николая Анисимовича, а также в дело о самоубийстве Крылова, начальника Академии МВД. Было такое дело. Замечательное. Сам Щелоков, конечно, тоже застрелился, как, впрочем, и его жена… А вот Серж, как называл Сергея Афанасьевича за глаза Меркулов, остался ни при чем. Хотя и фигурировал, причем прилично засветился в деле. Но за руку пойман не был. Ни в чем не был уличен. И даже в качестве свидетеля на суд не приглашался: ни при чем…

То был не последний случай, когда жизнь столкнула Турецкого со следами косвенной, возможно, деятельности Сержа. Последний случай был год назад примерно. И кончился весной. И с тем же результатом. Как говорят матросы: «Якорь – чист!»

Турецкого всегда безмерно поражала врожденная способность Сергея Афанасьевича к диалектике. Он мог любую ситуацию мгновенно обобщить и так перевернуть, что мозги чесались. Ты сразу забывал, к чему клонил сам. Навроде запросто хватал любую цепь улик, ведущих к пункту «А», положим, и выворачивал их в направлении противоположном – к пункту «Б». Он, безусловно, смог бы переписать всего Артура Конан Дойла, чтобы во всем бы вышел виноватым сам Шерлок Холмс, а если нужно, то и доктор Ватсон.

Навроде ничего не делал по-пустому. У него всегда было что-то свое. Своя «территория». Свое дело. Своя цель. Свой ареал. Он никогда не наступал окружающим на ноги. Наоборот, он был готов всегда тебе помочь:

– Какие в жизни трудности появятся, Александр Борисович, вы прямо ко мне, ну, натурально без стесненья! Я рад всегда и всем помочь!

И точно. О Навроде ходили слухи. Для многих был он меценатом, покровителем. Талант, бывало, часто пригревал, поддерживал.

Он помогал не только музыкантам, художникам, спортсменам. Сергей Афанасьевич любил, причем, пожалуй, больше всех иных своих «крестников», ученых-технарей.

Философов, филологов, экономистов, научных коммунистов Серж не любил. Одни историки, и исключительно историки, гонимые официозом, только они, да еще, пожалуй, гонимые же психологи да социологи, из дельных разумеется, могли надеяться на Сержа. Всех остальных Сергей Афанасьевич не жаловал…

Зачем Турецкий вдруг помчал теперь к Навроде, он сам не мог бы внятно объяснить.

Хотя причины все же были. Во-первых, хотелось взглянуть тому в глаза. Навроде знал почти что все. Все странное, преступное, лихое ему было доступно. Навроде был не балабол и точно представлял поля, где произрастает хлеб, который кушает он с маслом.

Турецкий был уверен, что если то, что с ним случилось, имеет «бытовое» объясненье, то Афанасьевич наверняка чего-нибудь слыхал. Проврется взглядом обязательно.

Причина номер два. Турецкий обещал покойному А. Н. Грамову стать тупым, жестоким, жадным и так далее. Покойный дал ему понять, что ситуацию он контролирует вполне. И более миндальничать не станет. Чего-то надо ж делать в этом направлении. Ну, пусть не делать, имитировать. Сбутафорить. Хоть полдвижения, хоть прикосновение. Перемещенье в этом направлении – конечно же прикосновение к Навроде. Он был посимпатичней всех из публики по ту сторону их баррикад. Куда ж еще? Нет, к Сержу, прямо к Сержу. Туда, туда… А там уж поглядим!

И третье было. Но только в подсознанье… Турецкий сроду, даже в мыслях, себе самому в том не признался б и под пыткой. Причина состояла в том, что завтра им лететь на юг, а у него, у жениха, пардон, у мужа, в кармане три тысячи триста тридцать два рубля. «Дня на два этого, допустим, хватит…» – размышлял Турецкий. И мысль пытливая его на этом месте обрывалась.

Но подсознанье его работало.

Оно трудилось четко, как часы, ежеминутно, бесконтрольно.

…Секретарь в приемной Навроде, мужчина лет тридцати, пристально посмотрел на вошедшего Турецкого и через полсекунды понял, кто это, узнал. Не спрашивая ничего, он скрылся за дубовыми дверями и, тут же вернувшись, снова кивнул, приглашая.

– Ну и ну! – подумал про себя Турецкий. – Вот это школа! Куда там нам или «смежникам»! Поэтому мы зубы об него и обломали.

– Здравствуйте, Сергей Афанасьевич!

– О, сколько лет, сколько зим! Присаживайтесь, Александр Борисович. Чем обязан?

– Да ехал мимо, решил заглянуть. Я смотрю, у вас тут уже целый комплекс, деловой, развлекательный. Растет ваше детище.

– Да, спасибо. Растет. Такие вот комплексы сразу в семи городах заложили. Крутиться приходится, чтобы дело развивалось. Вот думаем еще Аквапарк построить в Москве. Ну как в Европе, знаете, кусочек тропиков размером в два микрорайона. А может быть, и на Диснейленд замахнемся. Нам только время дай.

– Прекрасно было бы.

В глазах у Навроде не светилось ничего, кроме безбрежного уверенного спокойствия и, может быть, слегка насмешливого, добродушного любопытства.

Он ничего не знает, решил Турецкий. Ни сном ни духом – очевидно. Ишь взгляд какой – глубокий, добрый, ясный.

– Да, – произнес Турецкий вслух. – Времена наступили у нас динамичные.

– Что верно, то – точно.

– А я тут тоже время не терял – женился.

– Ну-у?! Поздравляю от души. И то сказать, давно пора-то было, Александр Борисович, – в глазах его мелькнула насмешка. – Ведь вы с пятьдесят седьмого, если я не ошибаюсь?

– Все знает, пес его дери! – мелькнуло в голове Турецкого. – А я вот, грешный человек, не помню, он с какого года? А ведь читал-то биографию его раз восемь за последние лет десять.

– Да. С пятьдесят седьмого.

– Ну, стало быть, пора. Куда же ждать еще? – Навроде нажал кнопку селектора. – Немедленно пора жениться! Если не женат еще… – добавил он вроде бы не к месту.

В ту же секунду, едва ли не одновременно с нажатием кнопки, бесшумно вошел секретарь.

– Нам чаю, Гриша.

Гриша кивнул и точно так же – мгновенно – исчез.

– Ну, и теперь, конечно, в свадебное путешествие?

– Да, к морю! – подтвердил Турецкий.

– Как обещал! – кивнул, подмигнув Турецкому, Сергей Афанасьевич.

«Чего это он подмигнул мне? – подумал, растерявшись на миг, Турецкий. – Что значит «как обещал»? Я Настеньке, так точно, обещал. Но он откуда это знает? Знает и подмигивает? Или просто так мигнул? В глаз что-нибудь попало? Совпадение?»

– Ну, в Сочи ведь поди? – продолжал тем временем На-вроде.

– Думаем, в Ялту сначала.

– Вот это правильно. В Ялте есть по крайней мере два открытых бассейна– купайся хоть зимой! Да, впрочем, в Ялте до ноябрьских купаться можно без проблем: ведь Ялту горы закрывают от северных ветров…

«Боже мой! – Турецкий похолодел. – Да мы же слово в слово повторяем с ним тот разговор на свадьбе! Что это значит? Почему? Откуда? Как?!»

– Да, так, – сказал Турецкий вслух. – А в Сочи уж потом.

– Разумно, да. Эх, Сочи!.. – Навроде потянулся в кресле. – А после вот Сочей необходимо б сразу…

– Еще куда-то? – Турецкий подхватил предложенную ему игру против желания.

– Потом рекомендую – Болгарию, ну, или Турцию. После Сочей-то. Я в этом деле разбираюсь, вы поверьте мне уж… В Болгарии коньяк, во-первых, а в Турции… – Серж глянул на Турецкого с улыбкой и произнес отчетливо, ну прямо как пароль: – А впрочем, вы ж с женой поедете, наверно?

Турецкий овладел собой. Он знал, что в подобных ситуациях ни в коем случае не следует ни капли удивляться. И даже если удивился уж, мгновенно овладей собой, начни сейчас же представлять, что понял: был тупой, а вот теперь дошло. Теперь как будто все понятно. Теперь прекрасно понимаю ход ваших мыслей… Необходимо поддержать игру.

– В свадебное путешествие без жены ездят редко. – Турецкий кивнул Сергею Афанасьевичу – не без насмешки.

– Да, верно. Тогда, конечно, часть программы отпадает, но все же я рекомендую… Анталия – ну просто сказка! Не так уж трудно это нам себе позволить… Мы где живем-то? На Земле, среди людей! – тут Сергей Афанасьевич лишь кивнул, но продолжать не стал. – Так-так-так… Ну, о делах я вас, Александр Борисович, не спрашиваю, дела известно какие у вас – особо важные… Как водится, у нас делишки, а все дела у прокурора…

Вошел секретарь, почтительно подал Навроде роскошный кейс из натуральной кожи и тихо вышел.

«Вот это да! – решил Турецкий. – А чаю он, собака, не принес!»

Навроде положил тяжелый кейс плашмя на стол.

– Пейте, пожалуйста, – Сергей Афанасьевич двинул по столу роскошный кейс в сторону Турецкого.

Турецкий, взглянув на Сергея Афанасьевича с недоумением, подвинул кейс к себе, открыл…

Кейс был набит пачками денег, аккуратными пачками, в фирменной банковской упаковке.

– С лимоном, как вы любите.

Турецкий кивнул. «Он оценил визит в один лимон», – мелькнула у него мысль. «Подарочек на свадьбу… Да, не хило».

– Хорошо тут у вас, с чаем-то, – произнес он вслух.

– Ну, это кому как кажется. Хорошим людям – им повсюду хорошо, а плохим – даже здесь, у меня, не нравится.

– Ну что ж, – Турецкий встал, закрыл кейс, взял его в руку. – Спасибо вам на добром слове!

– И вам спасибо, что не забываете.

Из окна кабинета Сергея Афанасьевича было отлично видно, как Турецкий вышел из здания с кейсом в руках, сел в «Жигули»…

– Турецкий… Турецкий упал! – не без восторга в голосе прошептал секретарь Гриша, стоявший у окна рядом с Сергеем Афанасьевичем и наблюдавший вместе с ним, как Турецкий садился в машину. – Взял да упал! Сломался следователь! Полетел моторчиком…