Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Да, с этим я согласен. Но сам я тоже к этому причастен, виноват!

– Конечно, я не отрицаю. Мы оба виноваты. Мы причастны. Не безгрешны. Но мы-то оба уже сидим! – Кассарин промолчал, а затем продолжил: – Я выяснил, Борис Валерьевич, где обитает сейчас Турецкий. Мы завтра же туда поедем и зомбируем его практически в открытую. И будь что будет. Я сам поеду с вами. Мы будем представлять собою группу кинохроники, понятно?

– Понятно.

– Ну хорошо. Готовьтесь! Завтра – в бой!

На выходе из сейфового блока к Кассарину подошел капитан из полиграфического отдела и протянул ему красную книжицу:

– Это мы сняли с погибшего у вас в кабинете. С зомби, с Иванникова.

– Я понял.

– Его удостоверение МБ подлинное, наше, родное. Оно не подделка.

– Так и должно быть. Иванников был капитаном нашего отдела. Все документы у него – в порядке. Подлинные.

– А вы, Василь Васильевич, прочтите-ка.

На удостоверении было написано:

«Иванников Анатолий Захарович является майором Министерства безопасности». А в скобочках добавлено: «Посмертно».

19

Турецкий работал с архивом Невельского уже третий день. С аппаратурой, необходимой для быстрого ознакомления с накопленной Невельским информацией, ему просто сказочно повезло.

Дома, понятно, работать с архивом ему было не на чем, да и опасно: пришлось бы пользоваться сложной электроникой, а она, как известно, излучает. Турецкий знал, что не составляет никакого труда прочесть с улицы текст на экране домашнего компьютера. А стоит только «смежникам» узнать, с чем он работает, как его тут же выковырнут из квартиры вместе с документами, после чего документы уплывут на Лубянку, а он сам либо окажется кремированным в Реутово-Никольском в качестве «неопознанного и невостребованного трупа бомжа», либо будет залит в бетон на Джангаровке, где «смежники» специально держали долгострой своего нового клуба.

Поэтому, не мудрствуя лукаво, Турецкий направил свои стопы к себе на службу, дабы испросить совета у своего начальника – Егора Степановича, – где можно было бы поработать на аппаратуре с конфиденциальным материалом.

При этом Турецкий не преминул упомянуть вскользь, что, дескать, скоро прилетающий Меркулов очень бы желал в качестве новогоднего подарка получить от Турецкого краткий реферат этих самых материалов.

Егор Степанович был, как известно всем, старым другом Меркулова. Кроме того, Егор Степанович, конечно, понимал, что материал, которым интересуется Меркулов, наверно, интересует многих. Его не следует читать на кухне дома, не следует крутить по телевизору на всю страну.

– Я тебе вот что скажу, Саша, крупно тебе повезло! – сказал Турецкому Егор Степанович. – Пока ты в отпусках там прохлаждался, нам тут пять новых автомобилей системы «Форд» американцы подарили. А Федеральное бюро расследований, отдельно, оборудование для спецархива, для работы. А помещение с защитой у нас было еще летом готово под ключ. Знаешь где– в Ясеневе. Информационный центр. Недалеко от «АБС», от бывшего ПГУ. Так вот, там тебе самое место для работы. Там, кроме охраны, народа пока нет – мало еще кто знает, не разнюхали. Там прекрасно: отдельные как бы боксы – ну, словом, не заглянешь через плечо. И все защищено: защита экстра-класса. Единственное, что тебе надо сделать, – это вложить в твое удостоверение специальный вкладыш со штампом – вот, получай: «паровозик» дает право на вход, «парашютик» – право на работу, «ромашка» – право на внос и вынос кейса с документами.

– У меня чемодан, Егор Степанович.

– Ого! Ну, значит, тогда «колокольчик». Это вот этот-то чемодан? – Егор Степанович кивнул на большой дорожный кожаный кофр, с которым к нему в кабинет заявился Турецкий.

– Такой же, да, – стемнил на всякий случай Турецкий, хотя архив Невельского был именно в этом чемодане. (Корешки классика Турецкий предусмотрительно сжег, еще по дороге из Абрамцева-3 в Москву, свернув с шоссе и крепко попетляв, чтоб сбить возможный хвост. Известно же, что корешки могли содержать и микрорадиомаяк, и метку изотопную, идентификатор…)

– Сочувствую, – уважительно вздохнул Егор Степанович, оценив объем чемодана, и, прощаясь, добавил: – Привет Константину Дмитриевичу.

– Обязательно передам, – поклонился Турецкий и вышел.

Первое, что сделал Турецкий, дорвавшись до архива, ознакомился с так называемым «оглавлением» и ужаснулся: Невельский копировал и хранил в своем тайнике все, абсолютно все, с чем сталкивался за всю свою службу. В архиве был не только компромат, например список лиц, сидевших в президиуме на торжественном собрании, посвященном пятидесятилетнему юбилею ВЧК – КГБ, шестидесятилетнему юбилею и так далее. Ясно, что, попади этот архив еще при жизни Невельского в руки Андропова, Федорчука или Крючкова, быть бы бычку на веревочке в ноль секунд.

Поэтому первый день работы ушел у Турецкого исключительно на селекцию материала: он отбирал и метил только те архивные единицы, которые имели отношение к «Полосе отчуждения», к Грамову, к нему самому. Единственное исключение, которое сделал Турецкий в тот день, – это его личное досье, которое он изучил с удовольствием. -

Там все было точно, дотошно и правильно – в этом досье, за исключением «мелочи». А именно: по данным МБ он был не только вдов, он был еще и женат – женат уже давно и, более того, имел еще и дочь. Иными словами, женившись на Марине Грамовой, он стал, с точки зрения МБ, разумеется, двоеженцем.

Первая «жена» его, Ирина, жила вместе с дочерью у своей матери, где-то тут рядом, в Ясеневе.

«Надо бы наведаться по этому адресу. Накладка очень странная… – решил он. – Однако это не сейчас, а лишь когда закончится вся эта свистопляска…»

Только на второй день он впился в материалы по «Полосе отчуждения», читая с ужасом, с Негодованием и с утробной радостью, то плача, то смеясь.

Он понял все к концу второго дня. Почти все, что с ним произошло. К концу второго дня он был уже уверен: Грамов жив! Он тут, он где-то рядом!

Марина с Настенькой, конечно, тоже живы.

Жив и Ерохин Вячеслав Анатольевич, пьянь, мастер, очевидец «смерти» Грамова. Они все живы.

А «смежники» – редеют потихоньку их ряды.

Теперь было ясно, что Грамов с дочерью, с внучкой где-то здесь, неподалеку, под «крышей» у Навроде… Под защитой связей Сергея Афанасьевича, его когорты, капиталов… Живут в подполье. Грамов не просто прячется, он смело действует! Его спас много раз, Турецкого. Запутал «смежников» вконец…

Прекрасно! Теперь было ясно, с чем идти к Навроде. С этим чемоданом. И было ясно, ну как божий день, зачем идти! К Марине, к Насте, к Грамову!

Все проявилось, все открылось! Дорога, четкая дорога, лежала перед ним. Конечно, оставались мелочи. Конечно.

Но только мелочи, детали. Несущественное.

То, что осталось непонятным, он выяснит у Грамова, при встрече: может, завтра. А может, послезавтра. Теперь осталось ждать совсем чуть-чуть.

Он основное разгадал! Сам! Без Меркулова! Остались мелкие вопросы. Вот они.

Турецкий взял свой карандаш и записал:

1. Философия. Вся эта история про выходцев, про «форзи», что это? Побочное влияние психотрона?

2. Почему призрак Грамова явился, ему лично, первый и последний раз на квартире у Сережи? Ведь «смежники» там не работали. Так, значит, это сделал Грамов. Зачем? С какой целью?

3. Всегда явление духа сопровождалось распахнутыми окнами. И вот что странно: при гибели Оли и Коленьки (после гибели) окна у них в квартире открыли «смежники», чтоб замести следы. А дальше окна открывались сами собой. У Сергея, например. Когда ему являлся «призрак» Грамова. Что это было? Зачем и почему?

4. В чем смысл запрета на присказку «Жизнь прекрасна и удивительна»? Побочное влияние психогенератора? Причем за его оговорку было наказание. Одно. Это неудавшийся, к счастью, полет Настеньки с балкона. Стычка у дендрария – это было не «наказание», а попытка МБ физически их устранить. И землетрясение не являлось наказанием – оно случилось само по себе, помимо чьей-то злой воли. И «гибель» Марины с Настенькой при взрыве склада ГСМ – это тоже не наказание, а удачно выполненная Грамовым операция по эвакуации дочери и внучки. А кстати, почему он, Грамов, до сих пор его, Турецкого, не «забрал»? Не вышел на контакт с ним? Вот ведь вопрос. Хотя есть и ответ. Ответ из этой сказочки о «форзи». Я ему нужецздесь, в миру, так сказать. И я это сам ему предложил. Пообещал «отработать». Вот отработаю, он мне после этого и объяснит.

5. Неясно, зачем Грамов раскопал могилы своей жены, Оли и Коленьки. Да, это сделал Грамов, без сомнения. Ведь я-то этого не делал, и «археологи» здесь ни при чем. А ЦКК вообще о том ни звука. Могилы же были разорены до гибели Невельского, и, следовательно, если бы «смежники» сделали это, то Невельский в своих «летописях» о том не умолчал бы.

6. В чем смысл послания Марины относительно «архива» Грамова? Из «летописей» следует, что ГБ этот вопрос тоже сильно задел! Почему это было так важно, если МБ, изъяв все же архив, так и не смог с ним ничего поделать? МБ с архивом Грамова как мартышка с очками. Чего тогда вся грамовская команда так волновалась по этому поводу? Да и почему Грамов сам не мог изъять этот архив? Судя по развитию событий, Грамов обладает куда более мощной модификацией психотрона, несомненно! Конечно, он же, например, сумел подавить восемь человек, причем зараз, там, у дендрария. Он смог меня в Киев отправить в бессознательном состоянии… Он может очень многое, что следует из моих собственных впечатлений, да и из «записок Невельского». Что же он не изъял сам свой архив? Что же он не изъял «Витамин С», не выбил его из рук «смежников», не уничтожил? Непонятно.

Об этом, обо. всем его необходимо расспросить при встрече досконально.

Но перед этим надо прочитать все снова, еще раз, подумать. Завтра. Тем паче что завтра вечером Меркулов прилетит на Новый год.

А вот интересно: откуда мог Меркулов, сидя в Ташкенте, знать, насколько это все опасно? Приедет завтра – расспрошу.

Последний день работы – завтра. И только до обеда, до двенадцати. Цель – попытка ответить на поставленные вопросы. Раз Меркулов может многое понять из малого числа фактов, то надо бы и мне освоить этот стиль. Тем более что фактов у меня теперь – вагон!

Третий день работы с материалами прошел у Турецкого, можно сказать, впустую: сколько ни изучал он опять и опять документы, «завещанные» ему Невельским, так и не смог ответить ни на один из поставленных накануне вопросов.

Единственное, что дал ему третий день, так это свободное владение материалом: если накануне он просто прояснил для себя ситуацию, то сегодня, за полдня, он ее закрепил, теперь наступала пора действовать – выходить на Грамова, изымать «Витамин С» из недобросовестных рук.

Так что день, точнее, первая половина дня прошла не без пользы. Больше же сидеть над документами не имело ни малейшего смысла – он и так уже знал их почти наизусть. Тем более если учесть, что после обеда ему все равно бы не дали работать. По указанию свыше приехала кинохроника снимать новое, недавно открытое учреждение, подаренную Федеральным бюро расследований аппаратуру.

Киношники всех поставили на уши, что называется.

Директор кричал: «Документы убрать, работу свернуть!»

Турецкого даже заставили слегка попозировать перед большим, японским видимо, киноагрегатом, с тремя объективами, с цветными индикаторами на жидкокристаллической активной матрице, по полю которой струились разноцветные змеи.

«Господи, как быстро меняется жизнь», – подумал Турецкий, стоя перед объективами этого монстровидного прибора и рассказывая, как хорошо ему, следователю по особо важным делам, работается в этом новом помещении с умными красивыми приборами – мультмедийными компьютерами, автоматизированными каталогизаторами, системами управления базами данных: МУРа, всего МВД, Прокуратуры страны и, будем надеяться, вскоре и Интерпола…

– Постойте, постойте! – задержал его режиссер, видя, что Турецкий, выговорившись, надумал выйти из кадра. – Вы так хорошо и понятно сказали. Последний вопрос, для закрепления впечатления: чего вы хотели бы в будущем?

Режиссер был настойчив, если не сказать нагл, в огромных традиционных черных очках, с американской сигаретой в зубах, дымившейся, несмотря на то что в рабочем зале строжайше запрещалось курить, но кино и ТВ имеют свои законы… Поэтому администратор нового Информационного центра не делал замечаний, а только угодливо крутился, явно стремясь попасть в кадр, что ему решительно не удавалось, так как режиссер огородил пространство перед камерой специально ярко маркированной лентой и, пока Турецкий вещал в объектив, никого и близко не подпускал к этому ограждению…

– Мне в будущем хотелось бы, – сказал Турецкий, – иметь оперативный доступ к законодательной базе не только России, но и любой другой страны… Возникают ведь ситуации такие, особенно когда сталкиваешься с иностранцами… Возникают разные точки зрения на происшествие… С точки зрения француза, например, это преступление, а с нашей точки зрения – нет!

– Понятно, понятно, хватит! – остановил его режиссер. – Достаточно. Довольно.

– А почему у вас, хотел спросить, так много объективов? – поинтересовался Турецкий.

– Параллельная съемка: на обычный «Кодак» и на видео. Чтобы монтировать проще. Монтируешь видеоматериал с помощью электроники и компьютера, а затем, как смонтируешь уже, специальный автомат в точности так же монтирует й целлулоидную пленку. При такой технологии исключается монтажница. Все делает сам режиссер.

– А это что за цветные змеи здесь, на индикаторе?

– Это цветоразложение по плоскостям, – объяснил оператор, тоже, кстати, носивший темные очки: видно подражая режиссеру.

– Спасибо, – поблагодарил Турецкий и, подхватив свой кофр, пошел восвояси.

Объяснение режиссера его удовлетворило, а оператора – нет.

«Сам, видно, толком не знает», – подумал Турецкий, выходя из здания центра.

Дневной свет его ослепил.

«Долго стоял под прожекторами этими, киношными…» – подумал он и потер глаза.

Резь в глазах если и не прошла, то заметно ослабла.

Не успел Василий Васильевич Кассарин-младший снять свои режиссерские черные очки и отдать приказ паковать «Витамин С» в транспортировочное состояние, как в голову ему вдруг пришла внезапная мысль: чемодан!

Чемодан Турецкого!

Что в нем?!

Наверняка архив Невельского, что же еще!

Ах он идиот! Стоял под носом у него! Зомбировался! А чемоданчик, чемодан!

В погоню тут же! Нет, нельзя!

Сначала убрать психотрон. Отвезти на Лубянку. Заскла-дировать. Супернадежно. Не ввязываться ни в какие гонки с психотроном на руках. Здесь может быть ловушка. Хитрая подстава.

– Моссальский! Прохоров! Ко мне! – Кассарин даже забыл на секунду, где он находится. – Работайте, работайте, – кивнул он, уже спохватившись, спокойно Чудных, отвинчивающему излучатель «Витамина С» от штатива.

– Пойдите-ка сюда, в сторонку… – Кассарин отвел Массальского с Прохоровым подальше ОТадминистратора центра, продолжавшего питать надежды попасть в программу «Время» или еще куда-нибудь. – Вдогонку. За Турецким. Не выдавать себя. Только следить, куда он с чемоданом. Нам нужен этот чемодан! Не сам Турецкий, – я подчеркиваю, – только чемодан!

– А что же мы его не тут же? В вестибюле-то. Могли же, – растерянно спросил Прохоров.

– Ты мне еще порассуждаешь! – кипя от злобы, пообещал Кассарин.

– Здравствуйте, Сергей Афанасьевич! – вежливо поклонился Турецкий, приветствуя Навроде.

Сопровождающие Турецкого до самого кабинета два охранника и личный секретарь Навроде Гриша бесшумно удалились.

– Рад видеть, Александр Борисыч! Давненько вы, давненько!

– Да вот я все в бегах.

– Да, вижу: с чемоданчиком.

– А чемоданчик я вам привез: отдать на сохранение.

– На «сохранение» – это когда беременных женщин в больницу кладут.

– Простите, я имел в виду лишь сохранить. В надежном месте. Если можно. Сохранить.

– Я думаю, что это Можно. Хе-хе-хе…

– Простите, я оговорился просто.

– Да, надо за своим, за русским языком следить попристальнее. Ведь часто получается, что вся твоя судьба – где? А в языке твоем – вот где!

– Согласен. Часто получается, – Турецкий не знал, что бы такое сказать. – А ваша как жизнь, Сергей Афанасьевич?

– А что моя жизнь? Моя жизнь прекрасна и удивительна.

– М-м-м… Как моя, стало быть.

– Ну, вы-то вообще, семейный человек, как иначе?

– Да у меня жена погибла, если вы не слышали.

– О, ужас какой! Извините великодушно. Жена погибла. Это крах. Да, просто катастрофа для мужчины. Одно лишь, право, утешение, глупое, конечно: она одна погибла?

– Нет. То-то и страшно, что вместе с девочкой, с падчерицей моей. Погибли обе!

– Да я спросил-то не про падчерицу, а про жену. Погибли обе?

– То есть?!

– Что «то есть»? То, что я спросил. У вас со слухом все в порядке?

– Пока не жалуюсь.

– А с глазами? Мои глаза под вечер шибко устают. Да и у вас, я вижу, красные глаза, зеленые какие-то. Змеиные.

– Да. Только что в кино снимался. Свет такой.

– Ну, если так, тогда пройдет. А что, скажите кстати, в этом чемоданчике? Не тикает там ничего, надеюсь?

– Нет. Там документы. Сборник документов. Касательно оружия. Такого, психотронного. Вашему другу, приятелю-то старому, еще по школе, я Грамова в виду имею, не Шабашина, конечно. Алексею Николаевичу будет интересно на досуге почитать.

– На небесах, что ль?

– А что, «на небесах», я считаю, вы неплохое приняли название. Гостиница, отель ваш новый? «На небесах»! Отличное название!

– Мне тоже нравится. Хотите чаю?

– Да нет, спасибо. Я спешу.

– Задерживать не смею. Спасибо, что зашли.

Навроде проводил Турецкого до двери и на прощание сказал:

– До встречи, я надеюсь.

– До свидания!

– А глазки полечить бы вам. Я капелек пришлю вам к вечеру.

– Заранее признателен! – откланялся Турецкий.

Покидая особняк, в котором располагался офис Навроде, Турецкий был уверен, что его записка, лежащая в чемодане на самом верху, на самом видном месте, будет прочтена адресатом немедленно.

Записка гласила:

«Алексей Николаевич! Нам есть о чем поговорить. Я к вашим услугам, в любое время и в любом месте. С глубоким уважением – А. Б. Турецкий, следователь по особо важным делам».

Однако, покидая особняк, Турецкий не знал, что ровно через пятнадцать минут в том же кабинете и на том же месте, где только что стоял он сам, будет стоять В. В. Кассарин-младший, полковник Министерства безопасности.

… – Ну, чем могу вам быть полезным? – спросил Навроде у Кассарина, жестом приглашая присаживаться, руки же, однако, для рукопожатия не предлагая. – Чем могу служить?

– Мне нужен чемодан Турецкого. Он был ведь здесь?

– Он был здесь. Это верно. И он оставил чемоданчик мне. На сохранение. Чтоб чемоданчик раньше времени не разродился. Хе-хе-хе… Но вот про вас, простите, он ничегошеньки не говорил. Удивлены? Обидно? Может быть, согласен! Но что могу поделать! – Навроде развел руками в недоумении.

– Я имею право изъять его у вас!

– Согласен! Может быть. Имеете. Но я-то этого не знаю! Поймите меня правильно. И не сердитесь. Вы полковник, знаю. При исполнении, согласен. Но чемоданчик-то не ваш.

– Вы долго будете мне зубы заговаривать?

– Я?! Мне показалось, это вы, глубокоуважаемый, мне зубы заговариваете. Одни слова. Где документы? Нет-нет, не надо мне удостоверение – вы лично мне известны так, что лучше и не надо! Я о другом: права на чемоданчик?

– Да. Теперь я понял. – Кассарин спрятал в карман свое служебное удостоверение, которое он было извлек на свет, достал заламинированную карточку за подписью Сомова. – Ознакомьтесь с этим! Мой карт-бланш.

Навроде принял карточку почтительно, внимательно прочел.

– Другое дело! Так бы сразу, – он нажал кнопку селектора: – Григорий! Принеси-ка чемодан Турецкого, да живо!

– Пожалуйста! – влетел Григорий мигом с чемоданом.

– Вы ознакомьтесь с содержимым, – сказал Навроде Кассарину, передавая чемодан, – чтобы убедиться: все на месте. Не пропало. Или пломбы там… При мне проверьте пломбы, он, может, опломбирован?

– Едва ли, – возразил Кассарин.

– Нет-нет, откройте, убедитесь сами тут, при мне, что чемодан тут даже не вскрывали.

– Я понял, понял: не вскрывали… – отмахнулся Кассарин. – Тут за полчаса не вскроешь. Он заминирован, наверно.

– Ох, фу-ты, шут! – взмахнул руками Навроде. – Тогда простите, я вас с ним не задерживаю. Служба, служба!

…Освободившись от чемодана, Турецкий гнал машину к «Пролетарской», где, как он знал, в Третьем Крутицком переулке, в доме пять жил его бывший одноклассник – Славка Карнаухов. Чутье подсказывало Турецкому, что тот, несмотря на рабочее время, находится дома.

Славка и в школе был большой мастак зафилонить из любой позиции. Школу он старался посещать как можно реже, только когда не прийти становилось уже просто опасно… Но, надо отдать должное, Славка не был лентяем – в прямом смысле этого слова. Сашка Турецкий хорошо помнил Славку Карнаухова, его любовь к причудливому творчеству, к «фантомасничанию». По московским экранам в те годы прокатилась трехсерийная франко-итальянская лабуда про Фантомаса, с Луи де Фюнесом и Жаном Марэ в главных ролях… Славку тогда поразило в этих картинах одно – как было здорово все сварганено у Фантомаса: автомобиль, из-под которого вылезают вдруг крылья, пулемет в рукаве плаща. Все у Фантомаса было на мази, и на каждое «а» он тут же находил, причем прямо в своем же кармане, любое «б». Славку так потрясла эта предусмотрительность, что он потерял покой: в его доме лампа сама зажигалась при входе в туалет, мясорубка могла принимать «Маяк» и так далее…

Из Славки бы мог выйти отличный механик! Если бы он не пошел в «опричники», прельстясь совершенно другой стороной «Фантомаса».

Но он мог бы, конечно, и там служить не тужить. В конТоре работают ведь и мастера, и очень неплохие люди тоже. Вот взять хотя бы Пономарева…

Да, он мог бы жить неплохо и там. Если бы не увлекся третьей стороной «Фантомаса» и если бы не задушил подушкой мальчика.

Турецкий съехал с Новоспасского моста, скользнул мимо Саринского и, проскочив мимо дома Карнаухова, загнал машину на платную парковку возле магазина «Грузия».

Остановился, выключил движок. Потер глаза. Они, пожалуй, не болели, а чесались, что ли? Что там говорил-то, кстати, Навроде про глазные капли? На что-то намекал. Сказал, что к вечеру пришлет. Да ладно. Поживем – увидим.

Вот он, подъезд, дверь, звонок.

Никогда еще Турецкий не ощущал себя столь уверенно, столь спокойно. Хотя за всю свою долгую жизнь он первый раз отчетливо понимал, чувствовал, что он сознательно, осмысленно, чрезвычайно скоро, минут через пять – через десять, убьет человека.

Не друга, конечно. Но – одноклассника…

Он позвонил в дверь тридцать третьей квартиры.

– Кто там?

– Открой, Славк.

– А кто это?

– Да это ж я, Турецкий Сашка. Ты ж сам мне звонил в том месяце, помочь просил. Вот я заехал по пути.

– А, заходи! А я чего не открываю, я в трусах. Болею якобы. Ну, как обычно. Чего так смотришь на меня? Что, сильно постарел?

– Да нет, почти не изменился.

– Да ладно врать-то! Тридцать три – не восемнадцать. Ну, заходи, чего там встал? Ты как, с бутылкой или без?

– Я без.

– А я с бутылкой. Видишь, армянский? Всегда такой щас пью. Говна не признаю.

– Я тоже.

– А что так смотришь?.

– Как – так?

– Да у тебя глаза какие-то.

– Какие же?

– Змеиные. И злые.

– Отчасти это верно. Я точно злой.

– На жизнь?

– Нет, на тебя.

– А что такое?

– Да вот племянник у Менябыл, – сказал Турецкий раздеваясь.

– Был? Умер?

– Ага. В двенадцать лет. Его подушкой задушили, понял? Во дела! И знаешь – кто?

Славка промолчал, слегка отходя назад и поворачиваясь вбок.

– Кто? – спросил он наконец протяжно как-то. – Кто же…

В это мгновение Турецкий быстро присел, поддернул будто стрелку брюк.

– Все! Брось! – тихо выдохнул Турецкий. – Я первый.

Славка, поняв, что не успеет снять свой «Макаров» с предохранителя и повернуться снова лицом к Турецкому, разжал Правую руку. «Макаров» с тяжелым стуком упал на лакированный паркет.

– Ногой его толкни ко мне. Не нагибаясь, как ты понимаешь…

– А вот теперь давай поговорим, – убрав «Макаров» в карман, Турецкий сел напротив Славки, метрах в двух, держа по-прежнему «марголин» на изготовке.

– Давай, – согласился Славка.

– А разговор короткий. Ты, Слава, плохо поступил, и мы тебя накажем строго.

– Кто это – «мы»?

– «Мы» – означает мы. Ты или я. Короче: ты сам застрелишься или со мной поедешь на Бутырку?

– А на Бутырке-то что?

– Ну, ты ж профессионал, как я, ты ж понимаешь: на Бутырке тебя по свистку Кассарина замочат, раз ты у нас под следствием, так непременно все разболтаешь про психотрон.

Карнаухова аж качнуло. Только тут он понял, что выкрутиться будет непросто.

– А еще про что я вам разболтаю?

– Да про все. Про «Полосу отчуждения». Как будто ты не знаешь, ты ж один остался. Ты за все ответишь. Кассарин схоронил Чудных, ну, чтобы кто-то хоть остался, кто в «Витамине С» сечет. И у него теперь, значит, алиби чугунное. Сейфовый блок, да не в Матросской, а на Лубянке – это что-то. Тебя же он, Кассарин твой, оставил без прикрытия. А почему? Ну, потому что кто-то должен быть в ответе за провал. Кто, если не ты? Те? Кто убился, кто поуродовался?.. Нет. С ними все ясно. А ты – иное дело, значит. Ты – стрелочник, двойной игрок. И раньше тебя, Кассарин скажет, подозревали в том, что ты – подстава. Поэтому не прятали, не трогали – приманка вроде. А время-то идет. А ты не исчезаешь. И вдруг – у нас, в Бутырке. Почему? Понятно: мы тебя в Бутырке спрятали. Что бы это значило, что мы тебя в Бутырке спрятали? Да только то, что ты– наш человек. Кассарин кнопочку нажмет, и все. Тебя в Бутырке ждет несчастный случай, и на тебя все беды спишут. Верно ведь? – Турецкий помолчал, давая Славке подумать. – Видишь, как ни крути: пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит.

Наступило тяжелое молчание. Турецкий знал по опыту, что людей, загнанных в угол, лучше не торопить. Почувствовав спешку, подталкивание, они начинают надеяться на то, что им пытаются «туфту запарить», побыстрее. И тут же начинают сильно сопротивляться, откидывая очевидное, тараня лбом любую стену, нет, дескать, и все тут!

Поэтому Турецкий не торопил. Держа Славку под неусыпным контролем, он только сейчас позволил себе слегка оглядеться. Да, неплохая среда, обстановочка. За те шестнадцать лет, что прошли с тех времен, как они окончили школу, Славка немало успел «нафантомасничать». Даже печь СВЧ! И не какая-то там – «Заткись»! Совсем недавно купил, новая. Гордится, дурак, видно ею: поставил рядом с телевизором и видаком. О Господи, советский человек! Смешной. Дурак. Убийца. Жалкий.

– А у меня выход есть? – спросил Славка вдруг каким-то детским, наивным, просящим подсказки тоном.

– Есть. Вон сунь голову в свой «Samsung», включи и подержи секунд так десять.

– И что потом?

– Потом? Потом – суп с котом. Одно могу сказать – я лично от тебя отстану. Тихонечко уйду _?захлопнув дверь.

– Я понял, ты предлагаешь инвалидность? Я облысею, да? Подвинусь чердаком? Нет? И взятки гладки, так?

– Ну, так, не так. Как выйдет. Печь СВЧ – не шутка, понимаешь.

– Десять секунд – курица только чуть теплая становится. Я проверял. Масло, если из морозильника, мягкое становится за десять секунд. Это херня, десять секунд. А ты точно все это, всерьез?

– Как никогда.

– Отвяжешься с Меркуловым своим?

– Меркулов – он не мой, он сам с усам. А я-то точно отвяжусь. Я вроде не обманывал тебя ни разу…

– Да. Это точно. – Славка, видно, что-то сообразил и потому решился.

Он подошел к печи, поставил ее в изголовье кушетки, включил розетку в сеть. Лег на кушетку, примерился… Открыл дверцу и, засунув голову внутрь печи, спросил:

– Десять секунд ты считать будешь?

– Сам считай, чтоб не было претензий. Медленно: раз и-и-и, два и-и-и.

– Ну хорошо, годится, я включаю.

Славкина рука нащупала выключатель и щелкнула им.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Ну все? Годится? Выключаю?

Довольный Славка вынул голову из печи и бодренько провел по волосам.

– Чуть-чуть, почти что не нагрелась. Все. Пистолет мой ты разряди и брось там, в коридоре. А патроны ссыпь в почтовый ящик там, внизу, в подъезде. Я через пять минут, как ты уйдешь, их заберу. Ты что так смотришь? Мы ж договорились? Все!

– Нет, не все. Ты знаешь ведь прекрасно, что если дверь у печки не закрыта, то, она не излучает. Там блокировка, вроде как у холодильника: откроешь дверь – свет зажигается. А здесь откроешь дверь – печь отключается. Придется нам весь фокус повторить. Но в этот раз ты кнопочку-то пальчиком нажми – вот эту, видишь, блокировочную. Как будто дверь закрыта.

Турецкий отошел чуть вбок и чуть махнул «марголиным»: давай, давай!

– Да-а, вас, прокуратуру, хрен надуешь.

– Ну почему же? Все мы люди. Чего ты ждешь-то?

– Да страшно. Просто страшно.

– А мальчика душить не страшно?

– Нет. Скажу по чести – нет. И даже интересно.

– Ты время не тяни. А то меня ребята ждут внизу.

Карнаухов помялся. Поерзал. Сел на кушетке.

– Нет, не буду!

– Ну хорошо, – сказал Турецкий. – Я ж не заставляю. Поехали в Бутырку. Вот ордерок на твой арест. – Левой рукой Турецкий достал из кармана сложенный вчетверо листок. – Пошли! Но только чтоб без глупостей!

– Ладно! – Карнаухов быстро, торопясь, лег снова на кушетку. – Уговорил. Чуть теплая становится, я знаю, он сунул резко голову в печь и, нажав кнопку блокировки левой рукой, правой включил печь и начал считать быстро, как наперегонки:

– Раз-два-три-четыре-пять-шесть…

И перестал считать.

Турецкий знал, конечно, что изжарить и убить – вещи абсолютно различные. Живая клетка погибает, нагревшись всего до 43 градусов Цельсия. А печка СВЧ нагревает одновременно весь объем, а вовсе не только поверхность, как обычный гриль, жаровня. Поэтому, когда тебя, допустим, жарят на костре, то 43 градуса – пустяк. В парной, допустим, можно выдержать и 150, но по поверхности, недолго. А тут-то сразу по объему. Чуть больше 42 – пять секунд, – и клеточный белок сворачивается, коагулируется необратимо.

Подождав минуту-другую, Турецкий осторожно подошел к печке сзади и, осторожно, карандашом, сдвинул палец Карнаухова с кнопки блокировки. —

Печь тут же выключилась.

Жарить голову Карнаухова не было никакого смысла.

Турецкий не спеша осмотрел комнату на предмет оставленных следов, достал Славкин «ТТ» и, осторожно обтерев его платком, чтоб не оставить «пальчиков», уронил его на ковер посередине комнаты.

После чего вышел из квартиры и, бросив через плечо назад, в квартиру, «Ладно, будь здоров!», захлопнул за собою дверь. Зашагал пешком вниз.

«Будь здоров» он сказал на всякий случай, имея в виду соседей по площадке, а вовсе не Славку. Турецкий знал прекрасно, что Карнаухов безнадежно мертв и, мало того, глаза имеет труп вареные и выпуклые, твердые, как яйца, если их сварить вкрутую.