Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

9

– Я вижу, у вас появился новый факт, раз вы приехали.

– Да, появился. Он состоит в том, что я приехал просто так. Как частное лицо. Моя работа, служба тут ни при чем.

– По службе, просто так, какая разница – приехал! – Она помолчала, глядя ему прямо в глаза, а затем распахнула дверь в гостиную: – Проходите. Располагайтесь как дома. Пожалуйста!

В гостиной царил уютный полумрак.

Перед тем как сесть, Турецкий, слегка нагнувшись, поддернул стрелки брюк и тут же извлек с ловкостью фокусника непонятно откуда взявшийся довольно большой букет астр разнообразной и нежнейшей расцветки.

– Маленький сюрприз. Как водится.

– Спасибо. Очень приятно. Я так давно не была в цирке.

– Я тоже. Обычно я так достаю пистолет.

– Кофе? Чай?..

– Кофе.

– Я бы выпил немного, – заметил Турецкий.

– Я как раз предложить хотела.

– Вообще-то я не пью.

– Да я вам пить не предлагаю. Немного. Для души, конечно. А не для буйства.

– Кстати о душе. Вы в прошлый раз вспоминали Кемпбелла. «Будущее отбрасывает тени» – что это?

– Отрывок из стихотворения:

 
Tis the sunset of life gives me mystical lore,
And coming events cast their shadows before…
 

Дословный перевод: «Закат жизни дает мистические знания, и грядущие события отбрасывают свои тени перед собой…» но, конечно, это очень неважный перевод.

– Вы знаете много языков?

– Нет, только четыре, к сожалению. Японский, китайский, а из европейских – английский и русский.

– Как вы считаете: ваш отец сегодня придет?

Во взгляде Марины вдруг вспыхнуло странное выражение:

– У меня такое ощущение, что он уже здесь. До вас еще он появился.

– Да где же он? – в присутствии Марины Турецкий почему-то не боялся ничего, совсем ничего, абсолютно.

– Он здесь, я чувствую. Но он сейчас невидим. Только аура…

Турецкий перехватил взгляд Марины, идущий ему за спину, и резко обернулся. Она смотрела на стену, на портрет отца в черной раме. Лицо инженера Грамова было на редкость приятным, располагающим к себе. Умные, доброжелательные, честные глаза.

– Не беспокойтесь, это только ощущение. Я не могу объяснить словами. Он не придет сегодня явно, как бы во плоти, как я вам уже говорила, но вместе с тем я чувствую его присутствие. Как бы во мне. Но его ведь нет, понимаете? Так, значит, кофе? С коньяком?

– Да. Если можно. Но только отдельно – чашку кофе и…

– И чашку коньяку, – улыбнулась Марина. – Я поняла вас.

Она пошла на кухню. Поставила кофейник на плиту, достала рюмки, бутылку.

Турецкий не отрываясь смотрел на портрет покойного Грамова. На миг ему вдруг показалось, что портрет ожил: там, за рамкой, был совершенно живой человек– неподвижный, но живой.

– Чем занимался ваш отец? – спросил Турецкий, хотя в общем-то знал ответ. – Над чем работал?

– Х-м… – хмыкнула Марина с кухни. – Если в двух словах, то это ничего не даст вам, а если объяснить суть, то я сама не знаю. Он занимался всегда чем хотел. Всю жизнь он шел в своей работе вперед. Он, как японцы, был трудоголик, знаете. Поэтому все, кто с ним работал, со временем как бы отслаивались, отходили от него, а он все шел и шел. В своей «Химбиофизике» он сроду не ходил на всякие советы, семинары. Ему на них было скучно. А что его интересовало самого, никто последние лет пять уже понять не мог. А в двух словах, он занимался подсознаньем – как психолог и, кроме того, электромагнитной, квантовой подоплекой мышления: фреймы, хаос, атракторы, – как математик и как физик.

– Что – тракторы? Не понял?

– Нет-нет, – улыбнулась Марина, вкатывая в гостиную сервировочный столик. – Атракторы – это от английского слова «аигасПоп», «притяжение». «Атрактор» по-русски значит «притягиватель».

– Людей притягивать?

– Да нет, конечно, – поморщилась Марина. – Это термин из современной стохастической теории. Закономерность в хаосе – вот что это означает. – Увидев, что Турецкий не понимает ничего, Марина пояснила: – Вот огонь, к примеру, языки пламени в костре – гуляют хаотично, так? А вместе с тем они все время похожи сами на себя и друг на друга, так? Даже ребенок всегда сразу узнает: огонь! Так, значит, есть что-то общее во всех кострах горящих, хотя вы не найдете даже двух одинаковых костров. Они все разные – тут хаос и случайность. Но вместе с тем похожи – имеют, стало быть, атрактор, то есть как бы общий образ, «центр притяжения», который их объединяет. При строгой, абсолютной непохожести. Я ж говорю, вы не поймете ничего! Вот ваш коньяк и кофе. Пьем. А то уснете.

– Марина, ваш отец, говорят, любил вас, – Турецкий говорил почти шепотом, – Почему он хочет, чтобы вы умерли?

– Потому что смерть – это естественное состояние человека, – тоже полушепотом ответила Марина. – Кем вы были до рождения – вы не помните. Кем станете после смерти – не знаете. А там ведь целый мир. И лучший мир!

– Я сомневаюсь.

– Ну, согласитесь, вы можете только гадать, а отец мой, как он уверяет, проверил это на практике.

– И вот пришел к вам это поведать? – спросил Турецкий совсем серьезно, без улыбки.

– Да, да, вот именно, – кивнула Марина. – А вы, кстати, никогда не задумывались, почему мертвые, как правило, не возвращаются?

– Мне это объяснили давно, еще до школы, наверное. Они же умерли, «сломались», вроде как… игрушка. Сломалась, заржавела, потом рассыпалась вся – в прах.

– Но человек ведь не игрушка.

– Душа – хотите вы сказать?

– Душа, конечно! Душа ведь есть, сейчас почти все сошлись уже на этом. Душа, не тело, может к нам вернуться. Но не вернется. Почему? Они не возвращаются потому, что жизнь человеческая здесь, на земле, мучительна, грязна, невыносима. В конце концов все понимают это, подспудно понимают, подсознаньем, и все уходят. В прекрасный лучший мир.

– Так. Это смерть. Но что же жизнь тогда? Бессмыслица. И если там, за смертною чертой, всем уготован рай, всем, без разбора, то здесь-то что?! Как объяснить?

– Да уж давно объяснено и это. Жизнь каждого из нас – тяжелая болезнь. Заболевание души. Представьте– есть мир душ. Прекрасный мир, как говорит отец. Но вот одна Душа серьезно заболела и выпала из-мира душ тем самым. Родилась на свет, понятно? Ну проще: жизнь есть плохая и тяжелая болезнь души, но стопроцентно излечимая болезнь. Все мы туда вернемся, выздоровеем. «Присоединимся к большинству», как шутят англичане. Хотя какая ж это шутка? «Зачем?» – так не стоит вопрос. Увы или ура, но так устроен мир. Зачем он так устроен? Не знаю, – Марина развела руками, – Вас грипп не удивляет? Зачем он нужен, грипп? Какой смысл в тифе, в насморке, в чесотке, в флюсе? Да никакого смысла же! Привыкли: это просто. А жизнь сама – болезнь. Все мы больные животные в загоне для больных животных. Здоровый человек – лишь мертвый человек. Точней – душа его.

– Моя душа ничуть не здоровей меня самого. И мои предки совсем не приходят ко мне. Даже во снах.

– Духи вообще не любят сей мир. Он крайне неэстетичен. Да и зачем? Рано ли, поздно ли всякий и каждый и так присоединится к их миру. Только редкие мертвецы являются сюда, чтобы объяснить, вытащить, забрать к себе – быстрее, быстрее, быстрее.

– И все же такой логикой меня не убедишь в петлю залезть.

– Конечно нет.

– Хотя, надо отдать должное, логика поразительная.

– А с точки зрения отца куда более поразительна обыденная логика – тупой наш прагматический материализм. Страх смерти. Глупый страх. Одно из жесточайших проявлений все той же болезни общей – жизни. Ведь там нас ждет забвение, Великое Ничто. Ведь так?

– Да вроде так.

– Ага. А вот отец мой говорит: люди тысячи лет ломали себе головы – почему никто не вернулся из тех, кто уже умер? Что там, за этим барьером, за смертью? И вот, слава Богу, в двадцатом-то веке додумались до конца: материализм снабдил нас откровением: «Там – ничего!» Еще в каменном веке, говорил отец, такой крутой нигилистический подход был свойствен одним придуркам. А вы, в двадцатом веке-то, – туда же! И мало вам того: «Там – ничего!» вы повесили себе на знамя.

– Нам нужно, так я понимаю, стремиться в мир иной – вперед к смерти?

– Конечно, к смерти, говорил отец. Вперед, только вперед! Ведь это все – стремленье к смерти, смерть как избавленье, очищенье, как выход, как свобода от всех мук, слез, неурядиц, стремление к нирване, – все это понимали раньше на Востоке. Но вся цивилизация потом пошла по ложному пути– вслед западной традиции: против природы – техника, против боли – медицина, против несправедливости – демократия. А ведь все это, наш образ жизни всей современной цивилизации, – это всего лишь косметический ремонт, починка – всегда, везде – нескладной жизни, маскировка болячек человечества, запихивание болезни внутрь. А радикальный, верный путь забыт. Да-да. Самоуничтожение, сознательное. Всего разумного, живого.

– Ну, в этом направлении многое делается тоже! – с сарказмом заметил Турецкий. – Не надо! Тут мы на коне!

– Согласна, делается, – вздохнула Марина. – Но все почти благодаря им, благодаря их почти что незримой гигантской, весьма кропотливой работе.

– Умерших?

– Да. Все приходящие к нам мертвецы – это секта, особая секта мертвых, сподвижников, святых, миссионеров. Они обладают чудесным даром – увлекать на тот свет. Тяжелое искусство: в нас крепко сидит смертный страх, смертельный ужас. У них есть название, кстати. Мертвец возвращающийся, выходец, называется «форзи»…

– Форзи?

– Не так. Слитно, гортанно. Ни в европейских, ни в восточных языках такого звука нет.

– То есть они профессионалы в своем роде? – Турецкий задумался. – Спецслужба вроде? Это вы хотите сказать?

– Можно так. Чтоб вам понятней было.

– У них своя методика есть? Приемы? Наработки?

– Да нет, все просто. Они берут человека за самое дорогое. Готовят его сначала. Вот как меня сейчас. Потом отпускают ненадолго. Чтобы верней добить, по-нашему. Или вылечить. По-ихнему.

– Они могут сами, лично убивать? – Турецкий усмехнулся. – «Вылечивать»?

– Да. Но это им претит. Вас нужно подвести к самоубийству. Мы, каждый, каждый должен сам. Тогда мы очень долго снова не родимся. Прививка вроде. Иммунитет. В самых упорных, сложных, что ль, случаях они могут, конечно, убить, чтоб потрясти, затянуть. Причем обязательно с хорошим театральным эффектом. Убить ребенка, например. И мать сама покончит с жизнью.

– Так было с Ольгой?

– Нет. Так, видимо, будет со мной. – Лицо ее вдруг исказилось тяжелой внутренней борьбой: – Уходи, оставь. Я чувствую: отцовский дух– во мне. Вселился. И через меня – на вас! Изыди из меня!! – Судорога свела ее тело. – Я Настю не отдам! Пускай я дура, дура, дура! Прочь! Изыди!!

С «треском распахнулось окно, и ледяной ночной ветер ворвался на кухню. Марину трясло.

Рагдай проснулся и, вскочив, залаял с хрипотцой.

– Марина, Марина.

– Сейчас все пройдет.

– Когда он к вам явился в первый раз? Ну, в самый первый?

– Давно уж. Сразу после смерти. Конечно, я решительно сказала нет. «Подумай о ребенке. Не о себе. Сама не хочешь – пусть. О дочери подумай. Дочь убей». О-о! Тут… – Марина вся содрогнулась. – Ну, дети – тут вообще особый разговор. Конечно, я отказалась – о чем тут говорить! И Ольга отказалась летом тоже, думаю. Но время шло ведь – день за днем. Разведена пять лет уж как. Ольга первая сдалась. А я? Я чувствую: сжимается колечко.

– Ну, неделя-то есть у нас, Марина. Вы вспомните – предсказание сестры.

– Ах, ничего это не значит! Обман. Расслабить. Пообещать, чтоб обмануть, обман ради обмана, – вы будто не в России живете! Они используют любую щель, любое обстоятельство, чтоб утянуть. Непринужденно. Шел человек – упал. Неприятности на работе? Последний месяц жаловался: за грудью жжет? И быстро уставал? Ну, что ж тогда? – Естес-твен-но!

Марину колотила крупная дрожь.

– Сейчас, – обнял ее Турецкий, прижимая к себе, чтобы хоть силой подавить ее нервную лихорадку. – Все пройдет. Все-все – пройдет!

– Они отпускают кого-нибудь «с Богом», так сказать? – спросил Турецкий Марину через час, когда она успокоилась.

– Да. Очень редко. И очень счастливых, довольных собой и судьбой, сытых и наглых людей. Сволочей. Убийц. Лучших из нас они утягивают бесповоротно; лучшие становятся «форзи», они нужны им там. И здесь их убивают беспощадно, во цвете лет. Отца – он сам же, в сущности, себя же сжег! Был слабый кран. Потом все вспыхнуло. Они это использовали. Он погиб. Но мог ведь не погибнуть, отбежать! Пожарных вызвать! Как сделали другие. Другие. Но не он! Он так не смог бы. Сам! Все сам. Всегда. За всех. За все в ответе. Он кинулся в огонь, сгорел. Такие им нужны. Слыхали ведь, наверно: «Да, молодой… Понадобился Богу, видать. Такие люди Богу нужны». И сколько их, таких! А падаль, вроде Молотова, Кагановича, предатели, душители людей, братоубийцы, пусть живут до ста. Они им здесь полезней.

– Да. Да. Сначала умирают лучшие – как это верно! – Турецкий вынужден был согласиться. – И лучшие всегда все молодыми!

– Конечно. И наоборот: вся дрянь нужна им тут; она живуча, дрянь, они убийцам всем, подонкам помогают! Вот Гитлер – как его использовали! Он ведь родился тихим мальчиком. Серяк. Кто его поднял? Обстоятельства? Сто, тысяча странных совпадений? Ведь это не случайность. Стать фюрером – не телевизор выиграть по лотерее. Его ведь «форзи» подняли в рейхстаг! Причем законным путем, забавно, верно?

– Это слишком!

– Отец сказал так. А Сталин? Вспомните! Подмять одну шестую суши! Десятки миллионов душ сгубить!

– Марина, хватит! Я против этого. Не надо обобщать. Не так все просто. Бывает, и хорошие живут, бывает – и плохие умирают! Успокойся. Они во всех вселяться могут?

– Нет. Вообще не могут. Только если пустишь. Вы хотели поговорить с отцом, и я решила вот – впустить его в себя, жалея вас, в щадящем вас режиме. Я сразу, помните же, вас предупредила: он здесь, но он невидим.

– Они умеют читать мысли?

– Да. Но не особо. У вас не прочитают.

– Почему?

– Вы сильный человек. Я чувствовала, как отец во мне напрягся. Обессилел. И – в окно.

– Вот хорошо.

– Да это плохо, плохо!

– Почему?

– Да потому что ты хороший. Сильный и хороший. Я сразу поняла. Ты чем-то мне отца напоминаешь!

– Марина, ну… Марина!

Она заплакала, обняв его:

– Не отдам! Не отдам! Не отдам!

10

Утром яркое солнце ослепительно осветило кремовые занавески спальни, и они заискрились, как киноэкран от луча не заряженного пленкой проектора.

Марина потянулась, зевнула, просыпаясь, и, улыбаясь, повернулась в постели лицом к Александру Борисовичу Турецкому, следователю по особо важным делам.

Он лежал на спине неподвижно с открытыми, остекленевшими глазами.

Глаза смотрели вверх и вдаль – сквозь потолок.

– Саша! – закричала Марина в ужасе.

Он тут же пришел в себя:

– Прости, задумался.

– Боже, как ты меня напугал!

– Я не нарочно, правда.

Он повернулся к ней, привлек ее к себе.

– О чем ты так? – в глазах ее еще заметен был тихий ужас.

– Собаки их чуют? Ты понимаешь, о ком я?

– Нет. Не чуют.

– А почему?

Марина пожала плечами.

– Сейчас во мне нет отца, он бы сразу ответил.

– Мне кажется, довольно прятаться за папочкиной спиной. Мы уже взрослые мальчики-девочки. Сама-то как считаешь?

– Собака – Божья тварь. Но без души.

– Неубедительно. Ведь это всего лишь христианская трактовка.

– Да. Но у индейцев Канады есть даже присказка на сей счет: «собаки це чуют банши». Банши – это недобрые духи у них.

– Но на покойников собаки воют – сам видал.

– Дух – это не покойник.

– Ага. Ты хочешь сказать, что они воют на труп, на опустевшую шкурку.

– О, Боже мой! О чем мы говорим!

– С утра! – подхватил Турецкий. – Во сколько Настя просыпается?

– К обеду, если не разбудишь. Л твой Рагдай?

– Вообще не просыпается, покуда сыт.

– Чем покормить его?

– Ничем. Вчера он в ресторане был.

– Мы тоже!

– Но у него души нет. Значит, он часок потерпит.

Только через сорок минут Рагдай получил овсянку, а его хозяин – кофе и яичницу с беконом.

– Давай мы оба со сковородки, – предложил Турецкий Марине. – Чтоб лишней посуды не мыть.

– Тогда уж надо было нам и овсянки туда добавить, – сказала Марина, раскладывая яичницу по тарелкам. – Холостяк, сразу видно.

– Х-м, – Турецкий хмыкнул, принимая тарелку. – Ты сама не знаешь, что ты говоришь. Знаешь, что такое холостяк? Это вот придешь домой после суток-двух, возьмешь пакет с сухим супом или бульонных кубиков штук пять – и в рот. Ну, разжуешь, запьешь сырой водичкой из-под крана. В кровать, не разбирая. Не раздеваясь. Все как есть.

– Ты копия отца, до мелочей, привычек. Нет, внешне – совершенно не похож. А вот бульонных кубиков пяток сожрать, чтоб время на жратву не тратить, – это точно. Или сосиски, прям из холодильника– без разогрева– хрум-хрум-хрум. И все это запить чайком, точней, заваркой – прям из носика.

– Все точно. Это про меня. А кстати, возвращаясь к нашей теме, что с Ольгой случилось все-таки? Она вчера тебе не рассказала, ну, перед своими похоронами, как это все произошло? Толчком что послужило? Меня интересует все в деталях, понимаешь?

– Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь – выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла себе вены.

– А мальчик? Задушила?

– Нет. Колю задушил отец.

– А не сама?

– Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы – даже в состоянии аффекта.

– Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. – Турецкий напряженно размышлял: – Своими руками.

– Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?

– Конечно, безусловно! Одно дело «форзи» может убивать, иное дело – убил. Уже убил.

– Но это в самом крайнем случае. И только…

– Что – «и только»?!

– Иного, видно, было не дано.

– Убить – и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!

– В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…

– Ты говорила вчера, что дети – тут вообще особый разговор.

– Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно – как нам на мертвых близких.

– Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!

– Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.

– Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.

– Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа – сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?

– Все непонятно, хотя все ясно вроде.

Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.

– Море, море! – вдруг закричала Настя из своей комнаты, – отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.

Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.

– Тридцать девять и пять, – сказала Марина, глядя на градусник.

– Море… Вода… – бредила девочка и никого не узнавала.

– Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, – объяснила Марина. – Вот она и бредит…

11

Машина «скорой помощи» неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.

– Скорее… Скорее… – умоляла шофера Марина.

Турецкого удивило, что врач, склонившийся над девочкой, Марину не одергивал. Врачи на «скорой» страсть не любят «истеричных баб» – Турецкий это замечал неоднократно.

Но этот врач молчал, как в рот воды набрал.

По-видимому, действительно необходимо было очень спешить – Турецкого это тревожило не на шутку. Так спешат, только когда боятся не довезти.

Еще дома, едва пощупав у девочки пульс, послушав, врач сыграл тревогу по «форме номер ноль». Он погонял их так, что сразу стало понятно. Без лишних слов.

Возможно, только из-за этой дикой спешки Турецкий, вынося девочку на руках из квартиры Марины, не обратил внимания, не заметил явные следы ночного присутствия кого-то перед входной дверью квартиры Марины. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что кто-то топтался под дверью, топтался долго, больше часа, и, более того, зачем-то лазил в распределительный щиток, где счетчик, антенный кабель телевизора… За пропуск этих фактов в иное время Турецкий шкуру бы спустил с Сережи. А тут он сам же оплошал… Ребенок был в жару, хрипел. Турецкий не заметил ничего-

Около Октябрьской площади они пронеслись по подземному туннелю на скорости километров сто восемьдесят в час, и Турецкому опять, второй раз за последнюю неделю, показалось, что он проваливается в какую-то трубу…

– А кто вы ей – отец? – спросил дежурный врач-реаниматор. – Подробные справки мы даем только ближайшим родственникам.

Турецкий предъявил удостоверение:

– Я вас спросил не ради любопытства…

Врач внимательно изучил удостоверение, затем пригласил Турецкого пройти в служебное помещение блока интенсивной терапии инфекционного отделения Первой Градской.

– Так что у девочки?

– Редчайшая форма дифтерита в финальной фазе. – Он перехватил взгляд Турецкого, понял его, ответил: – Проживет еще несколько часов… – И, помолчав, добавил: – У-ди-вительно!

– Что удивительно?

– Мать утверждает, что вчера вечером ребенок был абсолютно здоров!

– Я тоже могу это подтвердить.

– Не верю! – не сдержался врач. – Не верю вам! Вы лжете. Лжете!

– Простите…

– И не надейтесь, не прощу! Так не бывает: здоров – и сразу мертв! Ребенок! Она мертва, вы поняли, практически мертва! Я удивляюсь, удивляюсь вам… Вот это – преступленье!

– Что – преступленье?

– Да то, что вы – не удивляетесь!! Вы, или мать там, или оба вместе, – вы убийцы! Хватились на четвертый или пятый день! Когда уж поздно!

– Вчера весь вечер девочка была здорова абсолютно!

– Вранье! Вы лжете. Так не бывает. Я уже сказал! Понятно я сказал?! Понятно?!

Турецкий задумчиво кивнул, соглашаясь.

Марина сидела, ссутулившись, под дверью реанимационного блока.

Турецкий тронул ее за плечо.

– Марина… Я кое-что, пожалуй, предприму.

– А? – Марина явно ничего не соображала. – Ой, Саша, Саша… Что ж такое-то! Неужто все, конец?!

– Ну, до конца, надеюсь, далеко. Я много думал по пути. Есть мысль одна. Шальная. Я хочу попробовать…

– Да что ты можешь – в этой ситуации?!

– Пока все живы – есть за что бороться. Ты слышишь? Я говорю: под лежачий камень вода не течет. Не плачь. У меня еще надежда есть. Один вариант. Последний. Сумасшедший. Слышишь? Я позвоню тебе часа через четыре…

– Куда позвонишь? Ну куда? Я буду здесь сидеть.

– Сиди и жди. Часа через четыре я вернусь.

– Останься лучше. Вместе легче.

– Нет, надо действовать! Один вариант. Я прокачаю. Надейся. Я думаю, что я ее спасу.

Выйдя в больничный двор, Турецкий заметил, что из-за угла больничной котельной за ним наблюдают: голова мужчины лет сорока – пятидесяти. Лицо наполовину забинтовано. Взгляд единственного незабинтованного глаза напряжен, осмыслен и вместе с тем отчасти и безумен.

– Не-е-ет, этот не слепой… – сказал Турецкий вполголоса.

…Когда Турецкий подходил к больничной проходной, голова появилась и исчезла вновь.

Сразу за проходной Турецкий устремился вдоль глухого больничного забора, заходя в тыл наблюдателю…

Сквозь щель между бетонными плитами забора было хорошо видно наблюдавшего: больничная пижама, накинутое на плечи заношенное до дыр пальто. Он не следил за Турецким, он ждал друга – второго такого же, как он.

Второй, подошедший, достал из-под полы флакон с прозрачной жидкостью – граммов триста…

Первый нетерпеливо вынул притертую крышку флакона и жадно припал губами – похмелье, – вот почему безумен взгляд…

Турецкого передернуло: вокруг пьющих громоздились помойные баки больницы: тряпки, пакеты, кровавые бинты…

Через сорок минут Турецкий уже гнал свои «Жигули» по городу. Ехал он туда, куда его направляла логика развития событий последних дней.

Мысль, пришедшая ему в голову, была проста и ясна, как стекло.

Допустим, что Марина говорила правду. Мир духов существует – почему бы нет? Ну, дальше. Если духи есть, а времени у них с Мариной нет, то остается лишь одно – попробовать договориться. С духами. И время оттянуть – хотя бы. Взять тайм-аут. Гипотезу проверить – заодно. И выиграть немного времени. Ведь есть же шанс? Конечно, с духами договориться можно всюду. Уж если есть они, то есть везде. Но не везде лежит душа поговорить с загробным миром у тебя у самого… Однако место есть для этого. Специально предназначенное для общенья с мертвыми-

Вчера он был на этом месте. Был по службе. На похоронах Оли и Коленьки. Рядом с их могилами были еще две – довольно свежие: могила Грамова А. Н. и Грамовой А. И., отравившейся дихлорэтаном жены инженера Грамова.

Турецкий гнал машину на Истряковское кладбище.

Рагдай сидел на заднем сиденье.

Под впечатлением всего происшедшего, такого необычного, странного и вместе с тем обыденного в непростой московской нашей жизни, улицы и переулки, по которым неслась машина, казались Турецкому необыкновенно грязными, мрачными, запущенными, непристойными.

Да, впрочем, они такими и были.