Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Стоп-стоп-стоп-стоп! – Турецкий слегка сдал назад. – Вы меня, милая, с кем-то попутали.

– Спутаешь тебя, как же! Ты ведь здесь недели три назад был, девочку вы привозили, с женой, что ли? Не знаю уж, бывают ли жены вот у таких-то, как ты?

Турецкий опешил окончательно, но решил не показывать вида.

– Да, а чего же мне жены-то не иметь?

– Креста потому что совсем на тебе нет. Все зло на земле-то вот от таких вот, как ты!! Ну, что уставился? Думаешь, баба она, испужается?! Нет! Не боюсь! Убирайся в момент! А не послушаешь – хуже сейчас будет: у нас на втором тут священник лежит и два из милиции, понял?

– О Господи!

– Не надо, не божись!! Никто не поверит!!

Турецкий выдохнул и, осторожно приблизившись к нянечке, насколько мог вразумительно прошептал:

– Вы объясните мне, пожалуйста, прошу. Я ровным счетом ничего не понимаю. Вы слышите, я не понимаю – когда и как я, ну или мой двойник, вас напугал.

– Какой двойник! Ты это, точно. А что не помнишь, так заспал, понятно. Я расскажу тебе, да будешь ли ты слушать? Но вроде ты как будто трезвый.

– Абсолютно, – подтвердил Турецкий.

– Ну что тебе сказать, коль ты не помнишь ничего? В тот день, когда вы девочку сюда на «скорой» привезли, ты посидел, поговорил с врачом, потом ушел, жену одну оставил у блока интенсивной терапии. А через три часа вернулся – снова вместе с псом своим. И – ну хор-р-рош!! В дугу! В дрезину! В сиську! Сущий призрак. Устроил здесь. С трудом тебя скрутили, в милицию без звука я б тебя сдала. Скажи спасибо, врач вступился за тебя, сказал, дочь у него едва не умерла, как будто ты и напугался… Отпустили… Еще скажи спасибо, что жена твоя тебя не видела – в каком ты со-стоянии-то был… Кошмар! Ты помнишь сам-то хоть чего?

– Нет, ничего не помню.

– Зато вот мы все помним.

– Извините. Хотя я сам, ей-ей, не виноват.

– Да, понимаю: водка виновата. Пришла из магазина – прыг на стол. Знакомая картина.

Они стояли, глядя друг на друга.

– Ну а теперь чего пришел?

– Поговорить с врачом пришел: что было с девочкой? Что точно?

– Не будет разговаривать с тобой. Он справедливейший, но жесткий человек. Жена придет, он ей все скажет.

– Я бы хотел с ним лично.

– И не думай. А что с ней было, я сама тебе скажу. Температура под сорок. С утра. А к вечеру – здорова. Такая вот болезнь уж месяц, почитай, ну каждый день. И доктора не знают. Поветрие какое-то… Сейчас болезней много новых развелось, которых раньше не было. А у твоей-то, это все мы запомнили, анализ сделали и перепутали бумажки: одновременно-то у нас лежали-то Громова, Гамова. Как твоя фамилия?

– Грамова.

– Во-во! И перепутали. Грамова, Гамова. На дифтерит подумали, да не на ту. Вот, понял?

– Так.

– А Громова – та умерла. Твоя-то как теперь? Здорова?

– Нет, тоже умерла.

– Ох! – нянечка осела. – Боже мой!

– Несчастный случай. Взрыв. Она сгорела.

– Боже, Боже. Послушай, может, ты того, немного выпить хочешь? Есть у меня-то. Помянуть?

– Нет-нет. Ни в коем случае. Спасибо.

– Жуть какая. А ты небось тогда предчувствовал, поди. Тебя все к кладбищу, к могилам так и тянуло, спьяну-то!

– Ладно. Глупости все это. Вы мне скажите лучше, как случилось, что я ушел, а пес остался здесь?

– Да ты же сам его здесь и оставил. Ну и мы не выгнали: куда с тобой, с таким, хорошую собаку выгонять? Бог не одобрит.

– Спасибо вам. Спасибо. Я один был? Когда вот пьяный приходил?

– Сюда ты приходил один. А там, на Ленинском, тебя кто ждал иль нет, то мне неведомо.

– Все ясно. Я пойду.

– Жена-то убивается, поди!

– Нет. Она не убивается. Совсем.

– А что ж так?!

– Они вдвоем погибли.

7

По дороге в «Химбиофизику» Турецкий непрерывно размышлял, крутя баранку.

Один из каверзнейших вопросов Меркулова относительно того, как собака попала с кладбища в больницу, получил ответ простой, но несколько неожиданный: он сам, Турецкий, ее и привез.

Однако! Как же он доставил туда Рагдая – ведь автомобиль его так и дожидался возле Истряковского кладбища, пока он не вернулся из Киева. Хотя тут удивляться особо нечему: если ты не помнишь, как оказался в Киеве, то что ж удивляться, что не знаешь, как перед этим завез собаку в больницу? А почему в больницу, кстати? Бог весть.

Интересно другое – уже второй раз окружающие утверждают, что он был пьян в лоскуты и, находясь в крупном подпитии, насовершал два вагона подвигов, о которых он сам – ни сном ни духом. Первый раз так случилось, когда он попытался застрелиться. Хотя это был уже второй раз. А про первый только что сообщили. Конечно, по пьянке можно натворить Бог знает что. И все «заспать» потом, как выразилась санитарка, то есть забыть. Это нормально все, понятно. Непонятно иное – он-то знает прекрасно, что в обоих случаях он ничего не пил. Ни капли, ни грамма. Грамма! Грамов.

Да, Грамов… Тут что-то совсем необычное. Меркулов предполагает, что это психологическое воздействие. Но что именно, какие его поступки объясняются воздействием со стороны, ну, предположим излучением особым?

Все те поступки, которые выводят жизнь за рамки реального, за границы естественного хода вещей и материалистического мировоззрения… Видения – раз, голоса и разговоры с голосами – два, его собственные поступки – три, индуцированные кем-то со стороны, а не совершенные им в сознательном состоянии. Если принять за рабочую гипотезу, что все это возможно, – неважно пока, как это осуществляется и за счет каких принципов, с помощью какой аппаратуры, – это неважно пока, важно явление само по себе, как таковое… Ну хорошо, пусть. Пусть это возможно. Тогда первым делом нужно прикинуть: каковы «тактико-технические характеристики» этого воздействия.

Так вот, как говорил Меркулов, посмотрим на действительность глазами сыщика. Тут есть зацепки. Вот, например, у квартиры Марины в распределительном щитке копались очень интенсивно и тьму энергии пожгли. Отсюда вытекает, что этой штуке, «психогенератору» – так его мы назовем пока, нужна энергия, и очень много.

Далее. Никто на лоб мне датчиков не вешал, что это значит? Это значит, что работает генератор дистанционно, физический контакт не обязателен. Но вот насколько далеко он бьет? По-видимому, бьет не слишком шибко, раз нужно было брать энергию прямо возле двери: это ведь опасно, заметить могут. Отсюда вывод– генератор не «всесилен», не «всемогущ», как, впрочем, и должно бы быть из общих соображений.

Ладно, едем дальше. Раз им нужен контакт, ну, не контакт, а близость, то, значит, следовало бы им к объекту приближаться. Когда я был в Марининой квартире, «они» могли стоять под дверью, а могли и от соседей, через стенку. А у Сергея на квартире? Ведь призрак Грамова я видел первый. раз там?

Так, значит, и у Сергея надо осмотреть электрощиток. Как это сразу я не сообразил!

Постойте, постойте! А на кладбище, ведь я ж на кладбище – и разговаривал с «покойным», и отрубился там же? Действительно, а как же с кладбищем? Там-то где щиток? Где там море электричества? Где дизель-генератор?

Да нет, все тоже объяснимо. В квартире у Марины им надо было оказать на нас достаточно продолжительное, сильное воздействие, на кладбище же– относительно короткое.

Ну, сколько времени занял разговор? Нисколько же, по сути! Ведь говорил лишь я один. То был не разговор. То был мой монолог фактически. «Покойник» лишь коротко «отвечал». Причем я тут сознательно все говорил, по плану, так сказать, по размышленью. Им надо было только отвечать мне, точней, внушать мне, что я слышу голос громкоговорящей связи. Ответов было мало, ответы были редки и скупы. Так?

Так! Понятненько: отсутствие могучего источника питания. Они накапливали энергию, ну, в конденсаторе, к примеру, а накопив, давали импульс на меня, внушая мне короткий ответ. Правдоподобно.

Стоп-стоп-стоп! Но для того, чтоб отвечать, необходимо слышать! Слышать, что я говорю. Чтоб не ответить невпопад. Резонно. Значит, надо было и подслушать, что я шепчу там, возле памятника. Так. Хорошо!

А про подслушивание я знаю, кстати, много, можно сказать, специалист! С какого расстояния можно надежно зарегистрировать негромкий шепот в условиях кладбища? На сто, ну максимум на двести метров. Направленный микрофон. Такая трубка, спаренная с биноклем. И усилитель. Так-так-так.

Но для того чтобы подслушать, надо ж быть недалеко, не дальше сотни метров, ну пусть двухсот. То есть организовать засаду. Стоп!

Но чтоб засаду качественно организовать, необходимо знать заранее место, где ее организовать!

Могли они об этом знать заранее?

Нет, не могли никак.

Я сам не знал, что поеду на кладбище. Ведь я решил туда поехать уже в машине, когда был в пути. Я четко помню, как тогда подумал, что с духами договориться можно всюду. Уж если духи есть, то есть везде. Но не везде лежит душа поговорить с загробным миром. Для этого есть место, впрочем, вот тут-то и пришла мне мысль ехать на Истряковское кладбище.

Как можно было там заранее организовать ну хоть бы что, хоть хилый наблюдательный пост, когда они, наверно, просто ехали за мной, за мной и на кладбище вошли. Работать им пришлось бы тут, что называется, «с колес». О хорошо замаскированной засаде речи быть не может. Тогда?

Тогда им оставалось лишь одно – сыграть в открытую. Не прячась. Сбутафорить, загримироваться. Так-так. Попробуем напрячься: был там кто-то, недалеко от грамовской могилы, люди были? Вроде нет.

Ах, да! Конечно! Люди были! Могильщики. Их было четверо. Нет-нет. Не очень-то похоже.

А впрочем, стоп! Один из них привлек мое внимание, такой куклуксклановец. Да-да, в вязаной шапке, надетой на лицо и с дырками для глаз, для рта. Действительно, тот день был крайне зябкий. Но тот могильщик как-то странно приковал тогда мое внимание. Пожалуй, даже испугал. Но почему тогда возникло это чувство?

А, вот в чем дело! Закрытое лицо! Закрытое лицо.

Турецкий круто повернул машину, уходя с Садового кольца к трем вокзалам, чтоб по прямой к Преображенке, к Ганнушкину.

Закрытое лицо. Слепой в «Бармалее» – раз! В больнице, пьяница, следил из-за угла котельной. Лицо наполовину было забинтовано. И это два! Куклуксклановец на кладбище – вот три! Старик! Старик в развалинах, в руинах: вся голова в бинтах, из-под бинтов лишь только ухо, глаз и клок бороды, запекшейся от крови. Так, так. Вот и контакт они имели некоторый. Из этого, по крайней мере, следует два вывода.

Вывод первый: меня все время пас один и тот же человек, и, опасаясь примелькаться, он несколько менял личину, скрывал ее под разными предлогами, чтоб мне глаза не намозолить.

Нет, этот вывод слишком «слабый». Подобную задачу можно проще разрешить: очки, наклеенная борода, усы без бороды, теперь, напротив, есть борода, но нет усов, вариантов много тут, на сколько хочешь встреч, с запасом: в зеленом, в красном, в форме и без формы, с брюшком и без брюшка. Нет, тут совсем другое!

Я мог его узнать: вот дело в чем, и только в этом! Ищи теперь среди «своих» – вот первый, очень важный вывод.

Миновав Комсомольскую площадь, Турецкий дал наконец по газам, под «зеленую волну», чтоб – до Сокольников.

А если так, то следует мгновенно вывод номер два. Никак не менее значимый. Вот этот забинтованный старик в руинах, он отозвал меня разжечь костер. Потом был взрыв, я отключился. Зачем он был там, отвлекал меня? Чтобы «взорвать» Марину с Настей?

Нет, конечно! Это глупость. В той ситуации, в той суматохе он мог бы просто застрелить обеих. И закопать потом или завалить, положим. Да просто дать железкой по голове и положить под рухнувшую балку. И кто бы усомнился? Кто б разбираться стал? Никто. Там все могло быть.

Не-е-ет, нет! Этот тип, знакомый тип, и, что более важно, – лично мне знакомый, он поступил иначе, он взорвал их на моих глазах! Не из садизма же? Конечно нет.

Ему свидетель нужен был, свидетель гибели. И я тот самый свидетель! И, более того, я и виновник, в сущности, произошедшего. Виновен, хоть и не хотел. Отсюда вывод: он хотел не смерти девочек как таковой, а лишь правдоподобной до предела инсценировки их гибели.

А цель была иная – «исчезнуть» девочек. Они убиты якобы, погибли, вот это знают все, и это официально зафиксировано. На самом деле они где-то укрыты наглухо от всех.

Когда такую штуку применяют?

Чтоб «сбросить след», к примеру. Ах, он погиб! Ну все. Мстить нам больше некому. Такой-то больше на Земле не существует. Изъять досье из картотеки.

Поэтому меня и не пришили, хоть это я ж тогда «проговорился» на фуникулере, что, дескать, жизнь прекрасна и так далее. Меня ни в коем случае нельзя было пришить: ведь я носитель вести, глашатай, свидетель смерти. Я должен убедить всех в этом.

Да, да, да! Возможно, Марину с Настенькой «исчезли». Причем «исчезли» их не для того, чтоб завладеть архивом Грамова, зачем? У МБ и так ведь был уже архив к тому моменту. И раз сам архив там, в подвалах на Лубянке, то что им опись? Пыль. Пустое. Девчонок, видно, взяло не МБ. Только ребята из конторы могли пришить их. Это по их части. А защитить, спрятать – это не про них.

Нет, спрятать их мог только «свой», условно «свой». И этот «свой» весьма могуч. Что, если так? Ведь тогда их можно найти! Ну, если постараться, потрудиться, повертеться.

Меркулов абсолютно правильно спросил: «Ты видел трупы? Ты не видел трупов!» И он же первый и предположил, что обе живы! Во дела! Ну я, конечно, вроде тоже прихожу к тому же. Но как же он все это враз рассек на основании всего лишь моего подробного рассказа?! Что говорить, Меркулов – голова!

Стоп-стоп-стоп-стоп! А как же Настенькин «полет с балкона»? Ведь если противнику нужна была не смерть, а лишь инсценировка смерти, то что же, не поймай я Настеньку тогда в последний миг, ей-ей, не знаю сам, как удалось мне все ж схватить ее тогда.

А с чего я решил, что это было на самом деле? Может быть, вся эта сцена мне всего лишь пригрезилась? Был же в моей жизни случай странного самоубийства? Был. Ну, так и этот полет Настин мог тоже мне показаться, привидеться. Да, может быть. Но!

Но тут можно противопоставить иное соображение. Как ни крути, даже если это и был сон, то это, безусловно, был страшный сон, жуткий сон. Врагу такого сна не пожелаю. Иными словами, во сне то было или наяву, это были действия не друга, не доброжелателя, не «своего», скажем так.

А вот «замену» моего самоубийства шестью бутылками водки мог сделать, скорее всего, «свой» – ведь выжил же я, действую и даже, что в наибольшей мере странно, обрел надежду.

Заставить меня завезти Рагдая в больницу, перед тем как уехать в Киев, мог тоже скорей всего «свой».

Подкинуть денег в тайник Марины на кладбище мог только «свой», как представляется…

И наконец, если действительно Марину и Настю «исчезли», то это тоже дело рук «своего», а не «чужого». Но!

Но изначально – с чего все началось? С самоубийства этой Оли и Коленьки. Так вот, притягивать к любому суициду – дело рук «чужого». И мальчика «чужой» душил подушкой, ну не «свой» же…

Болезнь Настеньки, ее полет с балкона – тоже дело рук «чужого». И нападение на нас у стен дендрария. Вот сухой остаток.

Похоже, что мы были, а я есть и теперь в каком-то поле противоборства сил, условно говоря, злых и добрых. Мы все являлись (а я являюсь и сейчас) не очень информированными участниками схватки «свои» – «чужие».

А впрочем, не совсем. Тут было и такое, что трудно отнести к борьбе «свои» – «чужие». Ну, например, мое исчезновение в Киев. Кто это сделал? «Свой»? «Чужой»? Со мной там не случилось ничего. Факт. В Москве тем временем Настасья выздоровела. Каков же смысл был моего полета в Киев? Навскидку – никакого. Потом еще. Подбрасывать мне эти папки, про астрологию и Гитлера, про Вангу. Ну, я прочитал. И что же? Испугало меня это? Нет. Ободрило, стало быть? Ничуть. Тогда – зачем? И кто? Кто мне эти статьи подсунул? «Свой»? «Чужой»?

Так. Дальше все еще серьезней и нелепей. Пусть эти все «свои», «чужие» могут заставлять с собой покончить… Или не покончить… Могут заставить в беспамятстве натворить что хочешь… Зачем, к чему тогда вся эта философия-то нагнеталась?

Во-первых, собственно, явления отца умершего, А. Н. Грамова. Зачем? Убить там иль спасти ведь можно было б проще?

Потом вся эта целая надстройка, идеология загробной жизни, рая, какого-то там ордена «спасителей от жизни», мертвецов? Зачем все это? Откуда? Почему? Ведь в жизни-то совершается все проще – сначала кровь, потом торжественное восседание в Кремле иль в Киеве– на княжеском престоле, а после уж вам объяснят всю философию произошедших убийств. Всегда сначала делают, потом уж объясняют. А здесь наоборот! Неясно. Почему?

Зачем конкретным людям для конкретных целей религиозный окрас? Мистика?

Для оправдания своих поступков. «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать…» Да, я убиваю сарацинов, но Христа же ради! Да, пусть неверные умрут, но солнце же ислама воссияет! Пожертвуем старушкой ростовщицей мерзкой, но лишь для высшей цели, чтоб узнать – могу я или нет? Два, десять, тридцать миллионов жизней, но ради рая на земле! Не я тебя душу, а Рок! Так на роду тебе, видать, было написано: умереть от того, что я тебе голову в тиски вот зажму щас покрепче… А Бог коль не захочет, не допустит! По жизни так. А здесь-то можно не оправдываться! Не перед кем!

А этот зарок? Не произносить вслух «жизнь прекрасна и удивительна»? Вот это кто мне «предложил» – запретил цитировать из Маяковского? Да это полный бред. Ни «свой» и ни «чужой» до этого бы просто не додумались бы! Какой-то будто бы фрагмент из сказки: «коль скажешь слово «мута-бор», превратишься в аиста» – у Гауфа. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – Гете, Фауст… Миф, сказка, предание… Да просто глупость! По жизни – что ни говори там, хоть пой из Верди, хоть пляши, а надо замочить – замочат…

И наконец, психологическое оружие, но это вроде ясно. Рагдай его не чует, он пес. Психогенератор подавляет только человеческое – высший разум… Ну, допустим. Но окна отчего же открывались?! Ведь окна-то распахивались – и у Сергея, и у Марины, – когда «отец ушел»… Стоп-стоп, ведь и у Ольги-Коленьки все окна были нараспашку! Так ведь? При чем здесь окна? Почему? Зачем? Странно!

Да… Надо думать, думать, думать…

«В убийстве мальчика, которого подушкой задушили, есть странная, заметная деталь…» – снова вспомнил Турецкий слова Меркулова, въезжая во двор «Химбиофизики»…

И я же знаю, черт возьми, эту деталь, я же сам ему рассказал всю эту историю! Но что ж тут странного, заметного, ярко светящегося, а? Ну скажите на милость!

То, что видно «навзлет» Меркулову, для меня – темный лес…

Приехали!

8

Турецкий решил не сразу ломиться к директору, а для начала самостоятельно походить, побродить. В курилку заглянуть, в читальный зал, в столовую-буфет… Возможно, и удастся зацепиться за кого-то языком, а там, глядишь, и выловишь чего-то. Турецкий знал, что метод этот очень действен, когда твой собеседник не знает, с кем имеет дело и, более того, уверен, что сам и начал разговор.

Турецкий брел по второму этажу «Химбиофизики» наобум, заглядывая подряд едва ли не в каждую дверь:

– Ой! Извините, я ошибся.

Он никого и ничего конкретно не искал, крепко надеясь, что кто-то сам найдет его, – какой-нибудь филон иль просто человек, охочий до бесед… Разумеется, такой случай скоро представился.

Турецкий заглянул в десятую или одиннадцатую дверь, и, не успев извиниться и закрыть ее, внезапно почувствовал, как кто-то крепко взял его сзади за шиворот.

Автоматически извинившись и прикрыв дверь даже в таком, совершенно неудобном состоянии, Турецкий без особого труда вывернулся сам и извлек свой ворот из правой руки того, кто был за его спиной… Развернулся рефлекторно, слегка приподняв обе руки, чтоб сразу смазать или защититься, как придется.

За спиной стоял совершенно ему незнакомый высокий, сухопарый, чрезвычайно интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти на вид, в строгом, пожалуй, даже изысканном костюме. Мужчина сделал спокойный жест рукой, как бы предупреждая агрессивные действия со стороны Турецкого:

– Ваши документы?

– А вы-то кто такой?

Мужчина хмыкнул – печально и ехидно в одно и то же время.

– Вот, сразу видно: вы ведь не наш сотрудник. Позвольте документы!

– Сначала вы свои мне предъявите. Да и представьтесь. Как положено. Я не могу кому попало давать смотреть свой документ.

– Ну, ясно. Понимаю, что вы за птица. – Худой мужчина почти что засвистел от ненависти. – Вот, смотрите.

Он протянул Турецкому свое раскрытое удостоверение, одновременно представляясь:

– Вощагин Илья Андреевич, начальник здешний. Первого отдела.

Турецкий достал свое удостоверение:

– Турецкий АлександрБорисович, следователь по особо важным делам.

Не дотрагиваясь до удостоверения руками, Вощагин тем не менее внимательнейшим образом осмотрел его и прошипел еле слышно:

– Я так и думал: морда кагебешная.

Турецкий тем не менее услышал и, не выдержав, расхохотался:

– Кто?! Я-то?! Глядите, здесь написано, я прочитаю вам, раз сами вы не мастер: Пы-ры-о – «про», ке и у – «ку», рэ и а – «ра», тэ и у – «ту»… и снова рэ и а – «ра». Что вы-шло-то? «Прокуратура» вышла, верно ведь? А кто уж кагебешная морда у нас, – не сдержался Турецкий, – так это ты сам!

Вощагин, высокий и худой, похожий на чеховского врача, аж весь позеленел, напрягся и еще больше вытянулся, похудел – прямо на глазах:

– Не смейте оскорблять меня, вы!

– А я вас вовсе и не оскорблял. Я только повторил лишь то, что вы сказали сами. Я просто с вами согласился. Зачем же мне вас оскорблять. Такая необходимость у меня совершенно отсутствует. Дражайший, что вы зеленеете?! Ну кто ж не знает в этой стране, кто выполняет роль начальников всех институтских первых отделов? – Турецкого понесло, он уже не мог себя контролировать – больно много накопилось в его душе против «смежников» за последние дни. – Везде и всюду в первых отделах и в группах режима сидят, как точно вы назвали только что, вот эти самые, ну, морды кагебешные.

Турецкий говорил не скрываясь, в полный голос, на весь коридор. Краем глаза он мгновенно заметил веселое оживление среди присутствующих в коридоре. Не ускользнул от его внимания и тот факт, что сам Вощагин вдруг струхнул, да не на шутку.

– Немедленно пройдемте в кабинет мой! – почти что прошипел Илья Андреевич.

– А что же не пройти? Пройдемте! – Турецкий был готов пройти и был рад: собеседник нашелся, разговор завязался.

Они сидели друг против друга.

Вощагин молчал за своим роскошным полированным столом, с таким несчастным, забито-потерянным видом, что Турецкому стало его даже жаль немного.

Турецкий молчал тоже, зная, что по любому этикету Во-щагин, как пригласивший его к себе в кабинет, должен начать разговор первым.

Наконец Вощагин отнял руки от лица.

– Оставим это, – сказал он опять еле слышно. – Кто бы вы ни были, моя обязанность выяснить, зачем вы пришли.

– Ну, здесь-то нет проблемы. Я пришел по делу. Мне надо было выяснить ряд вопросов, к которым ряд ваших сотрудников имеет косвенное отношение. Где я работаю, вам ясно. Мои фамилия, имя, отчество – тоже. Вы посылаете запрос ко мне на службу, и вам немедленно придет…

– Отписка, – тихо, но внятно перебил его Вощагин. – Как вам не стыдно, как же вам не стыдно! Вы вычистили уже пол-института с лету, как Алексея Грамова не стало, вы утащили половину фонда библиотеки, которая копилась здесь четыре десятилетия, вы даже из учебного корпуса скелет орангутанга увели! Зачем вам кости бедного орангутанга? Нет, надо вам зачем-то! Не только кости обезьяны, вы и людей уводите к себе, уродуете их: туда, все на войну, все для разведки, все для блага! Ну хорошо. Все взяли, что хотели. Но вам мало. Приходите – все новые, все с липовыми удостоверениями – пожарники, теперь вот прокуратура – и нюхаете, нюхаете, нюхаете: что бы вам еще стянуть? Что еще нужно для пущей безопасности, пардон, госбезопасности?

Он был так искренен, этот Вощагин, ему было так больно, так горько, что Турецкий, не сдержавшись, снова пожалел его. Он разбирался в людях довольно хорошо, как говорил Меркулов, «на пятерку». И этот Вощагин явно был ему симпатичен с первого взгляда, хотя и попытался спровоцировать его. А если нет? А что он, Сашка-то Турецкий, потеряет? Да ровным счетом ничего!

– А вы-то сами кто, Илья Андреевич? – спросил Турецкий тихо.

– Да я ж показывал вам документ.

– Да я не про документ. Я лишь про то, кто вы на самом деле.

– А вы не знаете? – Вощагин удивился. – Действительно не знаете?

– Как Бог свят. Сижу ломаю голову.

– Тогда, возможно, вы действительно из прокуратуры. Ну что ж, что в жизни не бывает? Тогда давайте снова познакомимся: Вощагин Илья Андреевич, бывший директор НПО «Химбиофизика», член-корреспондент РАН.

– Теперь мне все ясно, – кивнул Турецкий. – Вас сняли после этого пожара, летом. О! И как унизили вдобавок!

– Я мог бы и не унижаться. А уйти. Но не захотел. Не захотел расстаться с институтом. С коллективом.

– А я, признаться, думал, что директор – это тот, с которым я беседовал в октябре.

– Да. Это наш директор. Большой ученый.

– А раньше где он работал? Он в курсе здешних дел?

– Конечно. Он же раньше здесь сидел. Начальником режима. До пожара.

– А до режима?

– А до режима был полковником КГБ. В запас его уволили.

– Но знаете, я б не сказал, что он дурак. Напротив, очень бодрый мужичок. Прекрасный собеседник.

– Да. Насколько понимаю, его с Лубянки выгнали за суперпроходимость.

– Так бывает тоже.

– А вы, значит, следователь? По делам особо важным?

– Ну, это-то как раз сейчас неважно. А важным мне сейчас кажется иной аспект: я зять покойного Алексея Николаевича Грамова.

– А я не знаю вас. Я в доме-то у Грамова бывал.

– Я – муж Марины. Мы поженились после смерти самого.

– Маринин муж, ага. А как она сама?

– Она погибла. Две недели назад.

– Так-так.

Турецкий удивленно замолчал: известие не произвело на Вощагина ни малейшего впечатления.

– Так-так, – повторил Вощагин. – А вы теперь, значит, ну, с маленькой остались. С Настенькой, по-моему?

– Нет. Настенька погибла тоже, Илья Андреевич.

Вощагин снова не удивился. Он только стиснул зубы, и на его лице выступили вдруг неяркие темные пятна.

– Вам нехорошо?

Вощагин молча лишь покачал головой.

– Что делают. Что делают, – еле слышно прошептал он и, помолчав, пояснил затем Турецкому: – Это я так. О другом. Да.

Оба молчали. Пауза грозила затянуться навек.

Неожиданно Вощагин встрепенулся, будто очнулся от сна:

– Так. Хорошо. А вы с чем пожаловали к нам, простите, забыл имя-отчество?

– Александр Борисович.

– Рад познакомиться. Вощагин Илья Андреевич. Чем могу быть полезен?

– Честно говоря, мне хотелось бы уяснить для себя по возможности наиболее глубоко, чем занимался покойный Алексей Николаевич Грамов? Каких результатов достиг? Где потенциально они могли бы быть использованы? Где и для каких целей?

– На ваши вопросы, к сожалению, ответить невозможно. – Вощагин в бессилии развел руками. – Это слишком долгий разговор.

– Ну, время у меня есть. Как долго надо говорить?

– Если вкратце, то месяца четыре.

– Нет. Таким я временем не располагаю. Мне бы как-нибудь сжато, ну, как в отчетах пишут. В три строки, в четыре предложения.

– В четыре предложения вам все расскажет наш директор. Он умеет. Я – нет.

– Он мне уже рассказывал, но я не удовлетворен.

– Это уже другой вопрос – ваше отношение.

– Может быть, вы все-таки попробуете, не в три, конечно, предложения, но в полчаса, ну, в час, – любое разумное время, которым вы располагаетр.

– Я вам отвечу на вопрос вопросом. Вы можете, любезный Александр Борисович, мне рассказать про вашу жизнь? Минут за двадцать? Нет? Ну, про первую любовь. За полчаса? Поведать о своих родителях – объемно, всесторонне, мне надо глубоко – минут за сорок? Как вам?

– Илья Андреевич, вы не обижайтесь. Мы, может, так поступим – я вам задам вопросы, частично глупые, наверно, а вы попробуете мне ответить. А я попробую понять ответ. Затем спрошу еще. Ну и так далее.

– Ну что ж, попробуйте. Я постараюсь.

– Вы постарайтесь только говорить попроще, ведь я не специалист. Мне требуется, чтобы все, как для детского сада. Или около.

– Вы понимаете, любезный, все, что делал Алексей Грамов, всегда удовлетворяло именно этому принципу. Феноменальной простоты. Понимаете? Алексей Грамов, ваш тесть покойный, которого вы, к сожалению, что называется, уже и не застали, был фантастическим умельцем подбирать с поверхности, так сказать. За это уменье взять, процентов так на пятьдесят, его и били. Взять очевидное. Но недоступное всем остальным. Понятно?

– Не слишком.

– Ну хорошо. Вот карандаш. – Вощагин положил перед Турецким карандаш. – Лежит перед глазами. Но его никто не видит. Приходит Грамов. Говорит: вот карандаш, чего вы ищете? Вот он. На столе лежит! Сначала все обалдевают: смотрите, точно – карандаш! Да как же мы-то не заметили? Ну, домовой глаза отвел! Ах, Грамов умница! Ну ты глазаст! Ты, Грамов, гений! И прочее. Потом все говорят почти все то же, но с несколько иным оттенком. А именно: вот Грамов карандаш нашел при нас, мы сами видели. Мы все искали карандаш и благодаря в первую очередь усилиям Алексея Николаевича Грамова нашли его! Мы с Грамовым нашли на столе карандаш. Ну, Грамов, гений, конечно. Ему-то карандаш не нужен в общем-то. Да, он себе еще найдет. Фломастер. А нам немного – докторскую написать бы. И хорош. И под корягу, до конца бы дней! Да вот беда, писать-то докторскую нечем нам. Спросите Грамова, он, может, присоветует чего… Ах, Алексей, ты не подскажешь нам по-дружески, чем докторскую нам бы написать на тему обнаружения карандаша. Алешка, подскажи, будь другом! Пожалуйста, возьмите карандаш. И так до бесконечности. Вы поняли?

– Да, понял. Как иносказанье. Но это очень неконкретно.

– Да это я всего лишь высказался на тему простоты как стиля Грамова.

– Его, должно быть, коллеги в душе ненавидели?

– И да и нет. Ну, большинство панически боялось. А некоторые, ваш слуга покорный например, – использовали. Использовали беспощадно. Дыра? Затык? Провал? Пойдемте к Грамову. Он может все. Любое. Пока он был жив, мы горя все не знали. Он мог себе позволить наплевать на всю политику, другому бы четыре раза голову открутили, ему же все сходило с рук. Он был любезен до услужливости и был фантастически независим. Порою просто хам. А впрочем, да, за это его ненавидели. За независимость.

– Мне ваш директор говорил, что он занимался меди цинской диагностикой.

– Да, занимался и диагностикой.

– Он что-то делал не по теме, что можно было бы использовать, скажем, в интересах государства? В практических делах? Сугубо житейских.

– Он только этим, в сущности, и занимался. Грамов был практик до мозга костей. Хотя и теоретик был крупнейший. Чтоб вам понять, попробуйте представить такую помесь: Эйнштейн вместе с Эдисоном. Представили?