Текст книги "Частное расследование"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Фридрих НЕЗНАНСКИЙ
ЧАСТНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

Часть первая
ПРИКОСНОВЕНИЕ

1

Антонина Степановна, женщина преклонных лет, никак не могла уснуть. Сначала, как обычно, ее одолевали мысли о прошедшем дне: она любила анализировать все случившееся с ней за день, даже самое незначительное. Потом, как водится, мысли ее перекинулись на день грядущий. Однако ближайшее будущее не сулило Антонине Степановне ничего такого, что следовало бы обдумать заранее, и поэтому она, повздыхав еще немного, принялась считать бесконечную череду верблюдов…

Но заснуть не смогла.

Мешал ей тихий, назойливый звук, исходящий непонятно откуда. Антонина Степановна села на кровати, покрутила головой.

Звук не исчезал. Но и громче он не становился. Загадочность и настойчивость его начали раздражать. Антонина Степановна встала и вышла в коридор.

Звук стал заметно сильнее и отчетливей. Звук был очень знаком Антонине Степановне… Что ж это такое может быть? Без малого-то в два часа ночи?

– Тьфу ты! – ахнула вдруг Антонина Степановна и поняла: это невыключенный телевизор у соседки.

Антонина Степановна накинула поверх ночной рубашки пальто и вышла на лестничную площадку.

Позвонила соседке. Тишина.

Еще раз, настойчивей. Безрезультатно.

Внезапно дверь соседки приоткрылась, сама по себе, медленно, и тут же захлопнулась: сквозняк.

«Как странно… – подумала Антонина Степановна. – Телевизор не выключен, дверь нараспашку – это в наше-то время сплошного хулиганства и бандитизма!»

– Ольга Алексеевна! – крикнула Антонина Степановна в темноту прихожей, приоткрыв дверь, но не решаясь заходить.

Никто не ответил.

Антонина Степановна вздохнула, подумала, что теперь-то уж она точно не заснет, не успокоится. Перекрестившись, она решилась наконец и ступила в соседскую прихожую, придерживая тем не менее входную дверь полуоткрытой.

Постояв немного и прислушавшись, Антонина Степановна включила в прихожей свет. Никого, ничего. Только этот ужасный звук.

Телевизор находился на кухне. В середине его светящегося экрана виднелось темное прямоугольное пятно.

– Ольга Алексеевна, вы спите? – Антонина Степановна сделала три шага в сторону двери, ведущей в комнату.

Ни звука в ответ.

Входная дверь за спиной Антонины Степановны опять неожиданно приоткрылась от легкого сквозняка и опять хлопнула. Антонина Степановна вздрогнула, но быстро взяла себя в руки: этот испуг вдруг придал ей смелости. Она решительно открыла дверь, ведущую в комнату.

Хоть в комнате и было темно, но она сразу увидела: ну так и есть – окно настежь. Странно – за окном поздняя осень. Ежась от холода, Антонина Степановна вошла в комнату, нащупала выключатель, зажгла свет и остолбенела.

Ее соседка Ольга Алексеевна сидела в кресле, положив руки на подлокотники. Руки лежали ладонями вверх. Руки, халат, кресло, палас – все вокруг было в крови. Ольга Алексеевна сидела со вскрытыми венами.

Ольга Алексеевна была безнадежно мертва.

Антонина Степановна в ужасе отступила.

Она не соображала ничего, голова кружилась. Ноги перестали держать, Антонина Степановна опустилась на диван…

И тут же вскрикнула.

На диване лежал Коля, двенадцатилетний сын мертвой соседки. Коля лежал на спине, лицо его было закрыто подушкой.

– Коля… – не соображая, что делает, Антонина Степановна подняла подушку. Широко открытые глаза Коли были абсолютно неподвижны…

На кухне пищал телевизор.

По квартире гулял сквозняк.

…Яркие, трассирующие очереди возникали там, далеко впереди, и проносились мимо с бешеной скоростью. Казалось, что оперативная машина, мчащаяся по туннелю, проваливается в бездонную черную трубу…

Оперативную машину, выскочившую из туннеля и круто перестроившуюся на осевую полосу реверсивного движения, сильно занесло. Навстречу им лоб в лоб мчался тяжелый трейлер. Еще секунда, и он пронесется точно по их головам, превращая железо и плоть в единое месиво…

Они увернулись в последний миг, и трейлер с ревом пронесся в пяти сантиметрах левее.

Турецкий Александр Борисович, следователь по особо важным делам, успел заметить краем глаза через зеркало заднего вида постового ГАИ, схватившегося было за свисток, но затем поднесшего ко рту микрофон рации.

Турецкий взял телефонную трубку служебной связи:

– Да это мы, свои… Ну ладно, не пыли. Согласен: жизнь прекрасна и удивительна… Согласен.

– Самоубийство. Типичное самоубийство, – сообщил врач Турецкому, закончив осмотр трупов. – Задушила ребенка, а затем вскрыла себе вены. Часа три назад. Около двенадцати ночи.

– Алкоголь? Наркотики?

– Очевидные проявления не обнаружены…

– А точно может показать только вскрытие… – задумчиво протянул Турецкий.

Врач кивнул, соглашаясь.

– А вот чем ты объяснишь блаженные выражения их лиц? Радость на них такая, будто им большой пряник показали перед смертью. Ведь умирать-то больно поди?

– Да нет, не всегда. – Врач, пожав плечами, решил поддержать шутку. – Я, правда, сам еще не умирал ни разу, но те, кто умерли, рассказывали мне потом… Совсем не больно.

– Не больно, может быть. Но ведь тоскливо? Да… – Саша окинул взглядом комнату: – Благополучная семья…

– Вполне, – согласился врач. – Особо зажиточной, конечно, ее не назовешь, но…

– На кухне нашли записку. На телевизоре. Приклеена была на экране, – доложил Сережа – молодой следователь, новый стажер Турецкого.

– «Уходим в лучший мир…» – прочитал Турецкий. – Не густо. Одно, правда, ясно теперь – сделано это было, похоже, вполне сознательно. Записку отправишь на графологическую экспертизу: ее ли почерк и когда написана.

– Есть.

– А мы пока поищем мотивировку. Ведь если записка подлинная, то ведь должны быть мотивы? Ты как считаешь, молодой?

– Да я считаю – мужа не было. Ну, мужика, – предположил Сережа.

– Ходил к ней один, – подтвердила соседка Антонина Степановна, опровергнув тем самым предположение Сергея. – Женатый.

– Зовут как – не знаете?

– Знаю, конечно. Юрий Афанасьевич. Фамилия Травин.

– А кто, где работает?

– Работает экспертом. По информатике. В объединении «Космос».

– Что вы можете сказать о нем как о человеке?

– Замечательный человек.

– То есть?

– Добрый, тихий, вежливый. Начитанный. Одно плохо – женатый.

– Как они жили? >

– Как голуби.

– Как часто и сколь давно он приходил к ней?

– Да как вам сказать… Ходил он к ней очень давно. А насколько часто – не знаю. Я ведь за этим не следила. Понятия не имею. А впрочем, довольно часто он ходил к ней, думаю… – Антонина Степановна что-то, видно, вспомнила.

– Почему так решили?

– Да вот пришло на ум, что он журналы-то свои, «Вопросы информатики» и другие там, сюда, на ее адрес выписывал. Я как-то с ним столкнулась, месяц-то назад, на лестнице, у ящиков почтовых-то… «Ох, толстые какие журналы Ольга Алексеевна выписывает!» – сказала я ему просто так, из вежливости, чтоб что-нибудь сказать. А он мне: «Это не Олечка, это я. По работе нужно. Чтоб за отсталость со службы не выгнали».

– Были, на ваш взгляд, у нее причины для самоубийства?

– Такого? Ну нет!

– А какого – да?

– Да никакого. Грустила она, бывало, конечно, по-бабьи, – долго не приходил когда… Но грусть-то светлая, с надеждой была, понимаете? Они к нему душой припаяны были. Коля вообще в нем души не чаял: «Папа, папа»…

– Папа?

– Конечно, отец он, какие сомнения! Вы будете с Юрием Афанасьевичем беседовать?

– Без сомнения.

– Легко узнаете. На Коленьку он похож, – соседка, не выдержав, заплакала.

2

Многоэтажный блестящий корпус объединения «Космос» торчал среди загородных перелесков. Турецкий сразу отметил про себя, что институт солидный: возможно, в нем и занимаются ерундой, но с финансированием у этих ребят все в порядке. Весьма возможно, это ящик, закрытый институт. Турецкий отметил также с досадой, что упустил из виду справиться об этом заранее; его в закрытый, институт ведь запросто могут и не пустить! Только по спецразрешению – предписания там всякие справки. Все это оформлять – такая тягомотина! Но можно будет этого Травина вызвать на проходную, решил Турецкий. Не зря ж сюда машину гнали!

Обратившись в бюро пропусков, Турецкий был поражен вторично: дежурный, в обязанности которого входила, в сущности, только регистрация посетителей да выписывание пропусков, сразу понял суть дела. Внимательно изучив удостоверение Турецкого, дежурный сработал четко, без всяких там «Да я не знаю, это вы к начальнику охраны обратитесь, пусть он сам, а я здесь только так, да то, да се…».

– На третий этаж вам, в триста семнадцатую комнату, – сообщил он Турецкому, возвращая ему сквозь окошко служебное удостоверение с вложенным временным пропуском.

– Он вышел покурить, – сказали Турецкому в триста семнадцатой. – Да конца коридора, направо.

Антонина Степановна оказалась права. Действительно, Турецкий сразу узнал Травина в группе мужчин, стоящих в курилке.

Но что удивительно, что поразило Турецкого сразу, в первое же мгновение, едва их глаза встретились: Травин тоже узнал его. Точнее, не то чтобы узнал, а почувствовал, изменился в лице, мгновенно напрягся. В глазах промелькнул ужас.

Турецкий готов был дать голову на отсечение, что раньше он с этим человеком не встречался. А память у него на лица– ого-го! Травин точно ждал кого-то или чего-то. И ждал со страхом. Кого? Чего?

– Юрий Афанасьевич?

– У вас разговор? Ну пойдемте.

Они покинули курилку и двинулись по коридору молча. Турецкий ничего не говорил сознательно – если Травин узнал его, то, может быть, сам начнет разговор и, возможно, подставится с первой же фразы.

Они шли и шли, но Травин упорно молчал.

– Здесь есть где поговорить? – спросил Турецкий, чувствуя, что молчать и ждать далее бессмысленно: не так-то этот Травин прост.

– Нет. Поедем лучше к вам, – быстро ответил Травин. – Если я правильно вас вычислил.

– Я следователь. По особо важным делам.

Травин молча кивнул, подтверждая верность своей догадки.

В машине ехали молча. Травин был бледен; лицо его, впрочем, было скорее отрешенным, чем нервным.

– Оля умерла? – внезапно тихо спросил он, глядя в окно.

– Ну разумеется, – подтвердил Турецкий.

– А Коля? – губы Травина задрожали.

– Само собой.

Лицо Травина продолжало оставаться неподвижным, долго, много секунд, но вдруг затряслось, расползаясь…

– Давайте-ка… – Турецкий остановил машину на обочине загородного шоссе. – Успокойтесь. Мы лично вас ни в чем не подозреваем. Давайте прогуляемся, чем в управление-то ехать, – предложил Турецкий Травину. – А ты, Сережа, посиди.

Турецкий и Травин вышли.

…Они медленно шли по обочине шоссе. Погода была не ахти, но приходилось мириться с погодой. Они гуляли уже полчаса, но ничего нового из Травина выудить не удавалось. Обычная жизнь простых, но таких в сущности сложных людей. И вместе с тем Турецкий чувствовал, что Травин что-то скрывает. Существенное. Важное.

– Еще раз повторяю, мы не обвиняем вас ни в чем, – Турецкий выдержал паузу, вздохнул. – Еще до встречи с вами, как только приехали в ваш институт, мы все проверили. У вас стопроцентное алиби. Всю эту ночь вы работали на вычислительном центре, ведь так? – Травин кивнул. – По крайней мере десять человек могут подтвердить, что с десяти вечера и до моего появления вы никуда не отлучались. И – тем не менее вы догадались! Догадались же! – Турецкий перевел дух. – …Но из рассказанного вами никак не вытекает имевший место трагический результат. Так вот, я спрашиваю: на основании чего вы догадывались о…

– Я не догадывался.

– Ну-у… Как же, вы же сразу же? Да и в машине спросили – нет?

– Я не догадывался. Я был уверен. Знал.

– Вот! А мы столько времени потеряли впустую! Что ж вы? – Турецкий помолчал. – Так в чем причина происшедшего?

– Этого я вам сказать не могу.

– Отчего же, Юрий Афанасьевич?

– Боюсь.

– Кого вы боитесь?

– Я боюсь за вас.

– За меня? Не за себя?

– Я человек конченый, а вы еще можете выпутаться из этой истории. Как вас зовут, я забыл?

– Александр Борисович.

– Закройте это дело, Александр Борисович. Самоубийство на нервной почве, тем более что так оно и есть. Мой вам совет. Послушайте меня: это очень опасная штука. Прикосновение – и достаточно. Обратной дороги не будет. А вы уже стоите на грани.

– Зря запугиваете.

– Предупреждаю.

– Ну что ж, спасибо за предупреждение. Но видите, дело в чем: политика, мафия – это, в сущности, моя работа. У нас ко всем этим вопросам несколько иной подход. И более того, все, что постороннему человеку может показаться ужасным, смертельно опасным, – для нас просто работа. Свой взгляд, свои методы есть. Нам все это обычно, просто и понятно…

– Вам ничего не понятно. Поэтому вы и живете еще. – Травин прочел немой вопрос в глазах следователя и ответил на него: – А я – умираю.

– Попробуйте мне рассказать все, что вы знаете. Спокойно и не торопясь.

– Я повторяю: вам лучше этого не знать, – одно прикосновенье…

. – Не первое это серьезное дело. У нас. У меня.

– У вас не первое. Последнее.

– Посмотрим, поглядим. Значит, за себя вы не боитесь, меня – предупредили. Давайте прикасаться.

– Еще сказать хочу… Вы меня позже поймете. Я согласился давать показания не добровольно, не чистосердечно. А под давлением неимоверным!

– Я на вас давил? Давлю? – удивился Турецкий.

– Нет-нет, Господь избавь! Отравленный заражает других неизбежно – хотел я сказать.

– Я понимаю ваше состояние и все-таки прошу вас, настаиваю… Потом труднее будет.

– Действительно, – мгновенно согласился Травин. – Потом это вообще невозможная вещь, почти. Отец Ольги – Алексей Николаевич Грамов настойчиво внушал ей мысль: убить ребенка и с собой покончить. Убеждал.

– Вы сами это видели?

– Да. Я присутствовал. Два раза. Полемизировать пытался даже. Но он не говорил со мной: ведь я не муж. Я для него почти никто был. Один раз сказал, правда, мне: ты тоже можешь умереть, хорошо, если разом отмучаетесь.

– Ваши взаимоотношения с Ольгой Алексеевной казались кому-нибудь из вас мучительными? Вам, ей, ребенку либо отцу?

– Нет. – Травин долго молчал. – Вот вы и прикоснулись, Александр Борисович.

Турецкий в задумчивости покачал головой.

– Часто он заявлялся к дочери последнее время?

– Вот в сентябре – почти каждый день. Позавчера, знаю, приходил.

Травин неожиданно остановился и, покачнувшись, опустился на черно-белый ограничительный столбик трассы. Был он заметно бледен, глаза его были закрыты, лоб покрывала испарина.

– Сердце? – с тревогой поддержал его под локоть Турецкий и, нечаянно коснувшись его запястья, чуть не отдернул руку: запястье Травина было холодным как лед.

– Нет. Просто не по себе, нехорошо.

– Куда вас подвезти?

– До первого метро, если можно.

Медленно, молча они вернулись к машине. Турецкий деликатно страховал Травина, едва касаясь рукой его локтя.

– Что у вас, простите, такое интересное в кармане – оттопыривает?

– Детские прыгалки. Коле купил.

– Мальчику? Прыгалки?

– Тренироваться. Бокс. В Химках купил. В Москве вроде всего навалом, а как чего конкретного хватишься, так нет. А в Химках – вот, – Травин тяжело дышал и шел с трудом.

– Скажите, Юрий Афанасьевич, как вы считаете, отец этот… Грамов, психически полноценен?

– Вполне.

– А лично он? Не мог он? Допускаете? Ну, от советов к делу перейти? А? Как? Что он за человек?

– Это лучший человек из тех, кого я знал.

– Не желаете знать его больше?

– Он умер. Три месяца тому назад.

Машина остановилась недалеко от входа в метро. Травин молча вышел и, сгорбившись, медленно, еле передвигая ноги, пошел к метро.

В душе Турецкого словно шевельнулось что-то, подтолкнуло изнутри.

– Миша, – Турецкий повернулся к водителю. – Ты хотел сегодня пораньше с работы смотаться?

– Так точно, Александр Борисович! Обещал теще помочь телевизор купить. Выбрать и привезти. Вот если бы вы меня часа в четыре отпустили б…

– Я тебя сейчас отпущу, полдвенадцатого. Его вот только проводишь, – Турецкий указал на бредущего к входу в метро Травина, – и после этого свободен. Он живет в Сокольниках – отсюда полчаса.

– А машина? – заерзал Миша на сиденье.

– Машину беру на себя, – улыбнулся Турецкий. – Вот, при свидетеле. – Турецкий кивнул на Сережу.

– Спасибо! – Миша уже поставил одну ногу на землю, вылезая из автомобиля, и вдруг спохватился: – Да я ведь не умею, как вы, Александр Борисович. Скрытное наблюдение – штука-то тонкая. Вдруг что не так?

– Да не следить за ним надо, Миша, а проводить! Понял? Помочь! Участие проявить!

– Так точно, теперь понял! – обрадовался Миша и рванул вслед за Травиным.

Турецкий и Сережа увидели, как у самого входа в метро Миша подхватил Травина под локоть ловким, натренированным движением…

– Во козел! – прокомментировал это движение Сережа.

– Он участковым раньше был, – пояснил Турецкий.

– А я и говорю, шоферить-то, конечно, получше, потеплее.

– Да ранили его, Сережа, ранили в прошлом году! Почти смертельно. Еле выжил. Ну и жена, естественно, потом, уходи с такой работы немедленно, все, хватит, сыты! Еле отбился от нее – шофером стал. Ну это пусть, – она сказала. – Шофером ладно.

– Так я ж не знал!

– Не знаешь – помолчи, – Турецкий пересел на место водителя и включил зажигание. – У меня, кстати, с восемьдесят третьего года уже двух водителей убили.

3

Машина мчалась по центру города.

– Сережа, – сказал Турецкий стажеру, останавливаясь. – Я здесь на троллейбус – и домой. С собакой погуляю, посплю часа четыре. Машину оставляю на тебя. Садишься и гонишь. Маршрут таков: Алексей Николаевич Грамов – отец покойной, умерший якобы три месяца назад. Все документы, констатирующие его смерть, – раз. Обстоятельства смерти, реальные, – два. Свидетели, очевидцы – три. Если имеются таковые. Понял? Графологическая экспертиза посмертной записки Ольги Алексеевны Грамовой тоже на тебе. Ты там поторопи. Золотые горы пообещай. Это можно. Вскрытие – тоже поторопи. Если это дело простое, то скинуть его прочь побыстрее. А если оно вдруг сложное, то время решает все, как ты знаешь.

– Я знаю другое – кадры решают все.

– И кадры тоже, конечно. В пятнадцать ноль-ноль я вернусь. И чтобы готово. А если что-то, звони и поднимай.

– Хорошо, – кивнул Сергей. – Давайте я вас до дома-то подвезу сначала. Это ж пять минут!

– Вот моего первого шофера убили потому, что не хватило нам пяти секунд, – бросил Турецкий на прощанье.

Едва Турецкий успел переступить порог своей квартиры, как тут же крупный пес, колли, радостно бросился ему на грудь, пытаясь лизнуть в лицо.

– Ну, Рагдай, Рагдай… – Турецкий погрузил пальцы в густую песью шерсть. – Тоже, гляжу, не спал. Пойдем погуляем. Потом поедим и поспим.

И в это время зазвонил телефон.

– Да. Слушаю. Миша? Не может быть! Эх, ч-черт! Ну ладно, жизнь прекрасна и удивительна. Та-а-ак. Пока ты едешь за мной, пса-то выгулять я успею. Заберешь нас в парке, напротив моего дома.

Турецкий положил трубку и потрепал пса по холке:

– Что, псина? Пошли гулять.

Голос Турецкого был невесел, и поэтому пес, знавший, что прогулка большая радость для них обоих, вопросительно посмотрел на хозяина.

– Повесился наш свидетель, – пояснил ситуацию псу Александр Борисович Турецкий, следователь по особо важным делам.

– Как же ты его упустил? – Они с Мишей сидели на заднем сиденье «уазика» Сокольнического РУВД, на территории которого жил Травин.

– Я проводил его до самого подъезда. И теплые слова сказал, ну, все что нужно, на прощанье. Мол, ты мужайся, все такое… В Москве ты не один такой, а много вас таких, я сам лежал с дырой за ухом, жена белугой выла, все прекрасно, ты терпи, мужик, – пройдет, затрется все – почти без швов, переживешь! Сейчас терпи пока. Терпи! И он пошел.

В подъезд. Не идти же мне за ним в квартиру? Но на сердце неспокойно, это точно. Отошел я метров сто, оглядываюсь. Ха! А он, смотрю, выходит из подъезда. Вот это да, смекаю! Как убивался-то в машине. А как свободен – сразу двинул! Куда? Понятно же – к дружкам. К сообщникам. Я за ним. Он дом прошел, другой прошел и раз – на стройку. Нет, не на стройку – старый дом ломают. Ага. Ну, значит, я туда же. На первом этаже тихо так. Я замер. Тишина. Минут пятнадцать я стоял. Куда он деться мог? Вот, думаю, с хвоста меня стряхнул, поди. А может, тоже затаился. Может, он заметил, что я за ним намылился, кто ж это знает? Но ведь и ждать так можно тоже до посинения. Я двинулся дальше– тихонько так, чтоб не шуметь. Этаж я первый обошел. Нет его. А на втором… Сразу я его нашел. Смотрю – висит. А тут и работяги возвращаются с обеда. Дальше просто. Уговорил ребят из Сокольнического управления вот этот «УАЗ» прислать за вами.

Машина остановилась возле разрушенного старого дома.

– Сюда, на второй этаж. Нет, нет, сюда, направо. Вот, пожалуйста!

– Он.

– А вот и записка: «Никого не виню. Ухожу в мир иной».

– Правильно, – Турецкий взял записку, повертел в руках. – А что? Указал, куда пошел, конкретизировал. Сами ж мы не догадались бы. На чем повесился-то? – Турецкий сразу заметил деревянную ручку на конце провода, висящего под потолком, и вторую деревянную ручку у трупа на груди.

– А то на стройке проводов-то мало! – беспечно ответил какой-то молодой сержант в новенькой форме.

– Я спрашиваю вас: на чем он повесился? – строго повторил вопрос Турецкий.

– На детских прыгалках, – с удивлением обнаружил молодой сержант.

Круглый пластмассовый пенал с трупом ушел по направляющим в желтый «рафик». Водитель завел мотор и направил было машину к воротам, но неожиданно остановился: в ворота влетел «жигуль» Турецкого. Сережа, следователь-стажер, лихо развернулся, объезжая «рафик», и замер прямо перед Турецким.

– Александр Борисович, – Сережа выскочил из машины, на ходу доставая бумаги. – Я все успел. Вот документы, которые вы просили. Предсмертная записка подлинная. Время написания соответствует. Вскрытие показало полное отсутствие наркотиков, медикаментов, алкоголя в крови. А также допингов и антидепрессантов природного происхождения. Так, дальше. Алексей Николаевич Грамов. Трагически погиб три месяца назад, точнее– на производстве. НПО «Химбиофизика» Третьего управления Минздрава. И живы очевидцы. Один из них, к примеру, Ерохин Вячеслав Анатольевич, 1939 года рождения, русский, беспартийный, это ладно. Домашний адрес… Работает все там же – в НПО «Химбиофизика» в лаборатории корреляций отделения медицинской статистики.

– Спасибо. А где это НПО? Территориально?

– Да рядом здесь. На Преображенке. Около дурдома Ганнушкина. Минут пятнадцать на машине, меньше даже.

Турецкий подумал.

– Так. Мы с тобой, Сережа, в НПО. А ты, – Турецкий повернулся к водителю Мише. – А ты давай дуй к теще. Телевизор покупать.

– Да я… – заволновался Миша. – Телевизор подождет…

– Телевизор подождет, а теща – нет, – Турецкий смотрел в сторону ворот, как «рафик» с трупом Травина медленно выруливает со стройки, скользя по грязи. – Договорились ведь: проводишь Травина – свободен. Так?

– Да так-то так, да ведь…

– Ну, Травина ты проводил?

– Да проводил! – Миша раздосадованно махнул рукой.

– Вот и свободен! Все. Сделал дело, гуляй смело!

– Зачем вы так, Александр Борисович, – голос Миши звучал укоризненно.

– Ну-ну, не огорчайся, – Турецкий успокаивающе обнял Мишу за плечи. – Он так и так бы повесился, судя по всему, понимаешь? А мы должны думать в первую очередь о живых, ясно? Ну вот и все тогда.

Лаборатория корреляций отделения медицинской статистики НПО «Химбиофизика» находилась в подвале старого здания какого-то архитектурного комплекса екатерининских времен. Сразу было видно, что при проклятом царизме в этом доме располагалось совсем другое заведение – возможно, больница для бедняков, ночлежка или что-то в этом роде. Подвал за время диктатуры гегемона претерпел десятка два ремонтов, но все они были, скорее, косметическими, так как теперь вся эта косметика проглядывала слоями, в тех местах, где сырость точила стены, превращая внутреннюю электропроводку во внешнюю.

Свидетель трагической гибели Грамова, Вячеслав Анатольевич Ерохин, охотно согласился рассказать «в который раз уже!» обо всех обстоятельствах того ужасного происшествия, имевшего место «двадцать девятого июня сего года, ровно через неделю, как Гитлер напал». Запомнилось, видно, накрепко.

– Я тут вот стоял, – объяснял Вячеслав Анатольевич. – А Леша Грамов тут, у штуцера. Прокладка сгнила, как потом оказалось, напруга тут избыточная – единички не будет, но площадь, видишь, зато – два квадратика. Резьбу сняло, повело направляющий, скусило шпильку заподлицо: комиссия потом установила…

– А если без техники? Просто?

– Просто? Просто – брызнула отсюда струя – вот в палец толщиной.

– Струя чего?

– Да кислоты. Мы кислотой ее зовем. Она не кислота, конечно. Похуже. Беда не в том была, что кислота. А в том беда, что затеки она в соседний отсек, в наш, где стоял генератор Лешкин, там ведь и щелочь тоже, она хоть ни при чем, однако же в шкафу стояло литров сорок. Всю дрянь ведь складировали. Тут так бы ахнуло – все выгорело бы, напрочь все! Поэтому мы стали зажимать струю. Чтоб к нам ее, подлюгу, не пустить. Она ж как брызнула – и бьет. И по полу течет – прям к нам, собака. Ну, Грамов тут ее рукой. Зажал, откуда брызжет. Я вижу: все – руки, считай, лишился. Ноль секунд. Рука не держит – не удержишь. Он комбинезон давай срывать, заматывать… А бьет ведь, брызжет во все стороны. Тревога-то ревет – по всему корпусу, конечно, – ничего от нее не слышно. Куда бежать, чего хватать – вопрос для остального коллектива – он открытый…

– А вы?

– А я – вот тут. Ну, тоже, с дуру-то, рукой зажал. Как обожгло, как обожгло! И чувствую потом: все, отключился! Во – видишь руки?

Руки действительно вид имели ужасный.

– Меня, как я потом узнал, успели оттащить. А Лешка все держал, не знаю уж, как смог, как вынес. И не успел поэтому, когда все полыхнуло. А это ж как напалм горит, пойми! И от него одни лишь пуговицы остались. И хоронить-то было нечего. В гробу-то его положили по-христиански, забинтовали напрочь… А уж чего там бинтовать-то было… В порошок сгорел. Ведь я в себя когда пришел, тогда еще, после укола, я видел, что от него осталось.

– Осталось что-то?

– Да. Осталось. Вот именно, как ты сказал, «что-то».

– А чем занимался Грамов?

– По правде вам сказать – людей лечил. Вот тут стоял его генератор. Я, например, приду с похмелья – он меня усадит. Контакт наложит прям на лоб – и как ни в чем не бывало. Похмелье он снимал – любое. Ну изучал, конечно, тоже – эти… альфа-ритмы. Во! Мне говорил он, кстати: Славка, ты много пьешь, подлец, но руки золотые! И спектр альфа-ритмов у тебя – ну полный отрубец! Ты, Славка, – экземпляр! И все, ушел наш Лешка Грамов, инженер. Теперь похмелье лечим так же, как и все. А было время. Было! Эх, жисть.

– А где ж теперь этот «похмельный» генератор?

– Где-где? Другим отдали. Увезли. На нем же докторскую залепить – раз плюнуть. Начальство сразу увезло, едва ль не в тот же день. Ты что – не понимаешь? Вон там, в углу, Илюхин, был у нас такой, хранил свои покрышки новые от «Москвича». Пошел в отгул, запил и помер. Так что ты думаешь, покрышки-то? Семье вернули? Милый мой! Слизнули тут же. Еще некролог не висел, а уж их не было. Где живем? Надо ж понимать!

– И вы по-прежнему работаете тут?

– Сказать по правде, не работаю. Живу. Слежу за штуцерами, понимаешь? Чтоб снова не рвануло. Хотел уволиться сначала. Нет, не могу. Покоя, сна лишился. Нет. Слежу. Не понимаешь?

– Понимаю.

– Вот такие дела.