Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

23

Либерману было не по себе от того, что он принял приглашение отца отобедать с семьей. Когда же выяснилось, что кроме родителей и младшей сестры Ханы за столом будут и старшая сестра Лея с мужем Иосифом и маленьким Даниэлем, беспокойство его достигло апогея. Мендель, очевидно, решил воспользоваться визитом сына, чтобы собрать всю семью и отпраздновать шаббат.

Подняв чашу с вином, Мендель стоял во главе стола и по памяти читал молитву «Киддуш» с торжественностью ветхозаветного пророка.

Мендель прекрасно знал, что его сын не имеет ни малейшей склонности к соблюдению еврейских традиций, но упорно не желал это признавать. Либерману иногда казалось, что отец как будто ведет долгую осаду, постоянно стараясь ослабить его сопротивление, сталкивая его при любой возможности с их национальными обычаями и ритуалами.

– Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и благоволивший к нам.

Хана сидела напротив Либермана за столом с праздничными свечами. Поймав ее взгляд, он изобразил на лице религиозное благоговение. Его младшая сестренка отвернулась, и Либерман с удовольствием отметил, что плечи ее трясутся от еле сдерживаемого смеха. Легкость, с которой он мог рассмешить Хану, забавляла его так же, как и собственная духовная «незрелость».

– Ки вану вахарта воотану кидашта миколь гаамим… Ибо нас избрал Ты, и нас освятил среди всех народов, и святую Субботу Свою по любви и благосклонности дал нам в наследие.

Либерман наполнил чашу для омовения рук, педантично полив водой сначала правую руку, а потом левую, по три раза каждую. Эти действия напомнили ему о суеверных ритуалах, ассоциирующихся с неврозами навязчивых состояний. Перед тем как вытереть руки, он прочитал следующую строчку молитвы.

– Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас заповедями Своими.

Лея, одаренная необъяснимым даром предвидения, присущим всем заботливым матерям, перехватила пухлые маленькие пальчики Даниэля, потянувшиеся было к хлебу. Мендель невозмутимо снял ткань, прикрывающую буханки хлеба, готовясь произнести последнюю молитву:

– Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной… Гамоитци лехем мин гааретц… Который взращивает хлеб из земли…

Вместе с остальными Либерман равнодушно сказал «аминь» и подмигнул Хане, когда та подняла голову. На лице ее сияла широкая торжествующая улыбка. Она снова выдержала ритуал, несмотря на попытки брата рассмешить ее.

Мендель подал знак метрдотелю, невозмутимо стоявшему у двери, и через несколько мгновений комната оживилась. В середину стола поставили большую чашу с куриным супом, и все заговорили одновременно. Мать Либермана, Ребекка, хлопотала над Даниэлем, а Мендель обсуждал с Иосифом серьезные вопросы договорного права. Мендель взглянул на сына, приглашая его присоединиться к беседе, но Макс только улыбнулся и повернулся к Хане.

– Итак, – начал он, но не успел произнести больше ничего, так как к нему обратилась мать.

– Максим, ни за что не угадаешь, кого я встретила на днях.

– Кого?

– Фрау Хиршфельд.

– Правда?

– О да! Мы не виделись несколько лет. Оказалось, – не прерывая рассказ, Ребекка вытерла каплю супа с подбородка Даниэля и погладила его по голове, – они всей семьей жили в Италии, кроме Мартина, конечно. Ты видишься с Мартином?

– Очень редко.

– Знаешь, он получил повышение. – С этими словами Ребекка передала Менделю хлеб. – Она очень хорошо выглядела, фрау Хиршфельд. Конечно, она немного поправилась, хотя кто не полнеет в нашем возрасте?

Ребекка немного поправила ложку в руке Леи до того, как та коснулась ею рта Даниэля, и сделала это так быстро, что едва ли кто-то успел заметить ее жест.

– О, а у Розамунды – ты помнишь сестру Мартина Розамунду? – у нее сейчас двое детей. Это она вышла замуж за архитектора. Как его звали?

– Вайзель. Герман Вайзель.

– Верно, кузен господина Кляйна. Он делает себе имя, так сказала фрау Хиршфельд.

– Герр Кляйн?

– Да нет, архитектор.

Внезапно повернувшись к своему мужу, она сказала:

– Мендель, дай Иосифу поесть. Он еще не притронулся к супу.

Показав на тарелку Ребекки, Мендель сухо ответил:

– Ты тоже, дорогая.

Ребекка пожала плечами.

– Ну, – произнес Либерман, снова посмотрев на Хану. – Что новенького?

Хана сморщилась.

– Да ничего особенного.

Либерман покачал головой.

– Должно же было хоть что-то произойти. Мы не виделись почти месяц.

– Ну ладно, – сказала Хана, и по-детски надутые губки приняли иное, более женственное выражение. – Я навещала Эмили. Но на этом все.

– Правда?

– Да.

Либерман жалел младшую сестру. Хана была поздним ребенком, и с тех пор, как Лея вышла замуж, ей приходилось жить одной с родителями. В шестнадцать лет она была практически заперта дома, атмосфера которого становилась все более тяжелой и мрачной.

– Ну, тогда придется сводить тебя куда-нибудь поразвлечься. Как тебе такая идея?

Лицо Ханы просияло.

– Здорово!

– Куда ты хочешь пойти?

– Не знаю.

– Давай, выбирай, что хочешь.

– Может быть, на выставку?

– Какую?

– Любую.

– Тогда как насчет Сецессиона? Хочешь посмотреть? Это новое здание, знаешь, то самое, которое люди называют «золотой капустой».

– Это очень… – она замешкалась, прежде чем продолжить, – …современное искусство?

– Конечно, но тебе понравится, обещаю. Климт сделал огромный фриз, мнения о котором очень расходятся.

– Я не уверена, что папа…

Либерман прижал палец к губам. Убедившись, что отец ничего не слышал, он прошептал:

– Я пошлю тебе записку на следующей неделе.

Разговоры за семейным столом Либерманов продолжались в течение всего обеда и утихли, только когда подали десерт – ароматный сливовый компот в широкой серебряной чаше. Его вынес к столу сам повар, которого тут же осыпали комплиментами.

Когда обед был закончен, Либерман встал.

– Минуточку внимания, пожалуйста.

В комнате воцарилась тишина.

– Я рад, что мы все здесь собрались, потому что у меня есть важная новость.

– Новость? – Ребекку охватило скорее волнение, чем любопытство. – Какая новость?

Чтобы поддержать Ребекку, Мендель взял ее за руку.

– Я как раз собираюсь об этом рассказать, мама, – ответил Либерман.

Он оглядел сидящих за столом. Все члены семьи смотрели на него вопросительно. Один только Мендель казался абсолютно спокойным.

– В прошлый четверг, – начал Либерман, – я сделал предложение Кларе Вайс. – Он остановился, наблюдая за реакцией слушателей. – И… я счастлив сообщить вам, что она приняла его. Мы помолвлены.

Напряженную тишину взорвали громкие выкрики и аплодисменты. Ребекка встала и, подбежав к сыну, бросилась ему на шею. За ней последовали Лея и Хана, и через несколько секунд Либермана обступили растроганные, плачущие близкие, которые обнимали, целовали и поздравляли его. Эта суета началась так внезапно, что напугала маленького Даниэля, который громко заревел, добавив к общему шуму и свой голос. Когда Либермана наконец отпустили мать и сестры, оказалось, что отец тоже стоит рядом. Старик раскрыл объятия.

– Поздравляю, мой мальчик.

– Спасибо, отец.

И они обнялись, впервые за много лет.

24

Комната для допросов была очень скудно обставлена: стол и несколько простых деревянных стульев. Спартанскую пустоту немного скрашивал фотопортрет вездесущего Франца Иосифа. Старый император, словно божество, смотрел вниз, излучая добродушие. Казалось, там, наверху, он готов хоть вечность ждать от преступников признаний.

И снова инспектора удивляла и раздражала манера Либермана задавать вопросы, не относящиеся к делу. Даже Натали Хек была в недоумении. Очевидно, она ожидала, что ее будут допрашивать более пристрастно, что «доктор» заставит ее сказать больше, чем она собиралась. Вместо этого Либерман чересчур долго расспрашивал о ее ремесле, а потом зациклился на том, насколько хорошо Натали знает гардероб фройляйн Лёвенштайн. Райнхард наблюдал, как страх на лице фройляйн Хек сменился облегчением, а затем замешательством.

– У нее было три шелковых платья?

– Да, – ответила Натали Хек, – насколько я знаю. Красное, которое она купила в «Таубенраух и Цие», магазине на Мариахилфер-штрассе, зеленое и синее от Берты Фёрст. С последним она иногда носила красивую брошь в виде бабочки.

– И все они были отлично сшиты? Хорошего качества?

– Да, конечно. Шелк был очень дорогой, я думаю, китайский. И скроены прекрасно, особенно то, от Фёрст, хотя такие фасоны и не каждому придутся по вкусу.

– Почему?

– Кому-то они могут показаться нескромными.

– А вам?

– Я… – Натали запнулась, но потом подняла подбородок и с достоинством заявила: – Мне было бы неловко носить такое платье.

Райнхард подавил зевок и посмотрел на свои карманные часы.

– Итак, – продолжал Либерман, – фройляйн Лёвенштайн надевала одно из этих платьев каждый четверг вечером?

– Да.

– Для таких случаев она не надевала другие платья?

– У нее было бальное из черного бархата… и еще одно старое атласное… Но она их перестала носить некоторое время назад.

– Они были хуже?

– Да. На бальном платье износились манжеты.

– Скажите, фройляйн Лёвенштайн одинаково любила все три шелковые платья? Или какому-то отдавала предпочтение?

– Чаще всего она носила синее, но, думаю, это потому, что оно удобнее.

– Откуда вы это знаете?

– Очень просто, – сказала Натали Хек, улыбаясь, потому что она попросила меня его расставить. Сказала, что это платье всегда было ей немного узко.

Либерман сделал небольшую паузу. Заметив приставший к брюкам волос, он стряхнул его на пол. Затем снова обратился к фройляйн Хек с вопросом:

– Это не показалось вам необычным?

Натали не поняла вопрос. Сжав губы, она смотрела в одну точку, ее большие глаза были широко открыты и казались наполненными какой-то темной жидкостью.

– Странно, не так ли? – продолжал Либерман. – Разве хорошо сшитое платье может быть узко? Могла ли модистка с хорошей репутацией, вроде фрау Фёрст, сделать такую элементарную ошибку?

Натали Хек пожала плечами.

– Такое бывает. Можно снять мерки, а потом… – она развела руками.

Либерман замолчал. Он снял очки и стал протирать их носовым платком. Затем положил платок в карман и, разглядывая стекла, небрежно произнес:

– Фройляйн Хек, зачем вы приходили в квартиру герра Брауна?

Натали Хек, очевидно, удивила такая перемена: разговор принял неожиданный и менее приятный для нее оборот. Райнхард прекратил подкручивать усы и выпрямился.

– Герр Браун мой друг, – сказала фройляйн Хек.

Либерман снова снял очки и посмотрел молодой женщине прямо в глаза. Она отвела взгляд и слегка покраснела.

– Вы часто приходите к господину Брауну… одна?

Натали покачала головой:

– Нет, нет. Герр Браун мой друг. Мы не…

– Пожалуйста, – перебил ее Либерман, – простите меня. У меня не было намерения обвинить вас в чем-либо неприличном. – Затем, тщательно подбирая слова, он добавил: – В легкомысленном поведении.

Натали Хек густо покраснела. Выбитая из колеи, она принялась защищаться, искажая правду.

– Я была в квартире господина Брауна всего несколько раз. У него не очень крепкое здоровье, он часто болеет. В воскресенье, когда меня остановил полицейский, я… беспокоилась, хотела узнать, все ли с ним в порядке.

– Вы знаете, где он может быть сейчас?

– Конечно нет, – она сердито посмотрела на Райнхарда. – Инспектор, на прошлой неделе я сказала вам правду. Я больше ничего не знаю.

– Хорошо, фройляйн, – сказал Райнхард, – мы очень благодарны вам за помощь.

Натали Хек снова повернулась к Либерману. Он продолжил расспросы, как будто ничего особенного не произошло.

– Как вы думаете, вашему другу, господину Брауну, нравилась фройляйн Лёвенштайн?

– Думаю… – Натали старалась справиться с волнением, – думаю, это возможно. Она была очень красивой женщиной.

– Он когда-нибудь говорил о ней?

– Нет.

– Но почему вы думаете, что она ему нравилась?

– Иногда… – Женщина плотнее закуталась в разноцветную шаль, как будто по комнате пронесся холодный ветер. – Иногда он на нее так смотрел…

Как только Райнхард подумал, что его друг, образно говоря, почуял запах крови и сейчас задаст своей жертве роковой вопрос, Либерман просто улыбнулся, откинулся на спинку стула и сказал:

– Спасибо, фройляйн Хек. Вы очень нам помогли. – Затем, повернувшись к Райнхарду, добавил: – У меня вопросов больше нет, инспектор.

– Вы уверены, герр доктор? – спросил Райнхард.

– Да, инспектор, абсолютно уверен.

Райнхард неохотно встал, гадая, играет ли Либерман в какую-то психологическую игру, заставляя Натали Хек испытывать ложное чувство безопасности. Но молодой доктор не подал ему никакого знака.

– Вы можете идти, фройляйн Хек, – произнес Райнхард.

Белошвейка поднялась и, стараясь не приближаться к Либерману, вышла из комнаты. Райнхард вышел следом, и Макс услышал, как его друг отдает приказ полицейскому проводить фройляйн Хек до ее квартиры рядом с Пратером.

Вернувшись, Райнхард сел на стул, где до этого сидела белошвейка. На мгновение между ним и Либерманом возникло напряженное молчание. Наконец Райнхард покачал головой:

– Это был странный допрос, Макс.

– В самом деле?

– Да. Зачем надо было так резко все прекращать как раз тогда, когда мы подошли к самому интересному?

– Фройляйн Хек сказала нам все, что знает.

– А мне так не показалось.

Райнхард нахмурился.

– Хорошо, знаем ли мы сейчас что-то, чего не знали вчера?

– Да, довольно много. Мы знаем, что Отто Браун вскружил голову Натали Хек: ее упорный отказ это подтверждает. У нас также появилось больше причин предполагать, что фройляйн Лёвенштайн и Браун были любовниками. Отчаяние этой девушки очевидно. Но самое главное – у нас теперь есть подтверждение показаниям, данным под гипнозом.

– Да?

– Конечно. Помнишь, я рассуждал о присутствии третьего человека во время убийства Шарлотты Лёвенштайн?

– Да, но…

– Теперь мы знаем, кто был этот третий человек.

Либерман остановился, а Райнхард, не в силах сдержаться, снова вскочил на ноги. Это движение было таким резким, что стул покачнулся и чуть не упал.

– Что?!

– Третий, – мягко произнес Либерман, – это неродившийся ребенок фройляйн Лёвенштайн. Во время убийства она была примерно на третьем месяце беременности.

– Но, черт возьми, откуда ты это взял? – воскликнул Райнхард. Дверь приоткрылась, и показалась голова младшего офицера.

– Все в порядке, господин инспектор?

– Да-да, – Райнхард нетерпеливо замахал руками. Офицер виновато поклонился и закрыл дверь.

– Я все объясню в свое время, – сказал Либерман. – Мне нужно вернуться в больницу. А сейчас очень прошу тебя, Оскар, напиши вежливую записку профессору Матиусу с просьбой закончить вскрытие тела фройляйн Лёвенштайн, и как можно скорее.

– Хорошо.

– И, Оскар…

– Да?

– Я бы тоже хотел присутствовать, это возможно?

25

Зольтан Заборски сидел за своим любимым столиком в саду ресторана «Чарда» в Пратере. Музыканты на венгерских цимбалах и двух скрипках исполняли «Плач Ракоци», народную песню, которую няня пела Зольтану, когда он был совсем маленьким. Заброски закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что он снова слышит журчание Тисы, протекающей через парк их родового поместья. В его памяти остались величественный замок с бойницами и круглыми башенками, примостившимися на его отвесных каменных стенах, комнаты, похожие на пещеры, которые летом наполнял мягкий свет, втекавший через окно, словно мед. Кто сейчас, интересно, пользуется богатствами их погреба, где под покрывалом шелковистой паутины хранились бутылки лучших французских вин?

Заборски сделал глоток плохонького бургундского и поморщился, будто у него вдруг заболел зуб.

Если бы его отец, старый граф, у которого была последняя стадия туберкулеза, смог подняться с постели он сделал бы это, возможно, только затем, чтобы пустить пулю в лоб своему блудному сыну. Заборски обдумывал подобный сценарий развития событий так часто, будто жалел, что этого не случилось.

Когда музыка прекратилась, он жестом подозвал цимбалиста, который немедленно положил свои молоточки на струны и подошел к столу Заборски.

– Да, граф?

Музыкант не смог скрыть своего изумления, увидев Заборски вблизи: под глазом у него красовался огромный синяк. Опухоль была настолько большая, что глазного яблока и зрачка почти не было видно.

Заборски заметил, как музыкант вздрогнул при виде его.

– Несчастный случай, – коротко объяснил он.

– Вам надо быть осторожнее, граф.

– Да, конечно, – прежде чем продолжить, Заборски сложил салфетку. – Тамаш, пожалуйста… не играйте больше старинных мелодий.

– А, понимаю, – музыкант сочувственно улыбнулся. – Тоскуете, да?

Заборски кивнул, в его глазах заблестели слезы.

Музыкант поклонился и вернулся к товарищам. Они заиграли снова, и ресторан наполнили звуки скромной мелодии «Вальса Кайзера» Штрауса, которая звучала более оживленно.

Заборски взял номер «Винер Цайтунг» и принялся читать новости, большинство из которых были ему неинтересны. Иногда в тексте попадались пустые места с пометкой «Удалено». Выпуски всех газет каждое утро подвергались цензуре, которая находила многие статьи неподходящими для публики. Заборски хотел было, отложить газету, когда его внимание привлек заголовок «Убийство в Леопольдштадте поставило полицию в тупик».

Так значит они наконец решили обнародовать подробности. Заборски подумал, не была ли связана эта задержка с цензурой.

Стремясь поскорее узнать самое главное, он пропускал целые предложения. «Запертая изнутри комната… пуля не обнаружена… статуэтка древнего божества… хитроумно созданная иллюзия… спектакль». Злорадная улыбка появилась на губах Заборски. «Полиция разыскивает молодого человека по имени Отто Браун».

Тамаш, решив, что графу понравился Штраус, начал сильнее ударять по струнам цимбал и сделал знак товарищам играть быстрее.

– Этот напыщенный клоун-инспектор, – пробормотал Заборски себе под нос, – совсем ничего не соображает.

Заборски вспомнил их всех: полицейских в нелепых заостренных шлемах и с саблями, охраняющих вход; инспектора с его помощниками, снующими по ее квартире, которые простукивали стены в поисках потайных дверей и рычагов. Так они никогда ничего не найдут.

Граф снова закрыл здоровый глаз, и далекое воспоминание возникло в его растревоженном сознании. Зима. Вороны, как рваные тряпки, покачиваются на голых ветках деревьев.

Он охотился в имении, на возвышенности, поросшей вековым лесом: островки тумана собирались в ложбинах, из-под копыт лошади летели комки замерзшей земли. Вдруг животное испуганно заржало и нервно замотало головой, словно почуяв близкую опасность. У дороги стояла старуха – казалось, она появилась ниоткуда. Заборски не знал, как зовут эту женщину, но он знал, кто она.

Ведьма произнесла заклинание. Сепассони – Прекрасная Госпожа, женщина с длинными светлыми волосами, которая заманивает и губит молодых мужчин. Демоническая соблазнительница появится из адских бурь и дождей… Ведьма прокляла его со словами: «Она до тебя доберется».

26

На столе для вскрытия снова лежало тело фройляйн Лёвенштайн, прикрытое простынями. Складки и морщинки на ткани образовывали миниатюрный ландшафт из холмов и оврагов, почти полностью скрывающих человеческое тело. Воздух был насыщен запахом разлагающейся плоти – ядовитыми испарениями, будто проникшими на поверхность прямо из ада через отверстие в земной коре.

Профессор Матиас аккуратно потянул за верхнюю простыню, открывая лицо фройляйн Лёвенштайн. Райнхард не ожидал больших перемен, но оказалось, лицо стало бесцветным и осунулось. Губы ее, бывшие синими некоторое время после смерти, теперь практически почернели. На лице застыло выражение ужаса, как будто ее разлагающийся мозг был еще настолько чувствителен, что в нем мог зародиться кошмар. Только волосы фройляйн Лёвенштайн по-прежнему были похожи на расплавленное золото. Ее локоны вызывающе блестели под безжалостным электрическим светом.

Матиас прикоснулся пальцем ко лбу покойной и надавил.

– Засохла трава, и цвет ее опал, – процитировал он из Нового Завета.

Райнхард поймал взгляд Либермана и почувствовал себя виноватым: эксцентричность старика уже начинала раздражать. Вздохнув, Матиас медленно поднял голову и стал изучать молодого доктора, стоявшего по другую сторону стола.

– Я выполню вашу просьбу, – произнес Матиас решительно. – Но знайте, что я делаю это неохотно. Я все еще подозреваю, что все мы стали жертвами чудовищного розыгрыша. То, чего вы просите, – своего рода осквернение, вы ведь это понимаете? Мне нелегко это делать.

Либерман был предупрежден о необыкновенном почтении, с которым Матиас относился к мертвым, и удивился, что такой чувствительный человек выбрал именно эту профессию.

– Профессор Матиас, – сказал Либерман, – позвольте заверить вас, что я очень хорошо все обдумал, прежде чем обратиться к вам.

– Надеюсь, продолжал Матиас. – Потому что если вы ошиблись и ваши психологические методы дедукции окажутся несостоятельными, мы не только снова будем выглядеть глупцами, но и этот акт надругательства над бедной женщиной окажется напрасным.

Матиас уставился на Макса сквозь толстые линзы очков.

– Вы правы, – произнес Либерман. – Однако я уверен, что результаты сегодняшнего вскрытия подтвердят мое предположение и помогут моему коллеге, – он показал на Райнхарда, – в расследовании этого дела.

Матиас слегка наклонил голову.

– Вы где работаете, Либерман?

– В психиатрическом отделении Общей больницы.

– У профессора Грунера?

– Да.

– И как вы относитесь к нему?

После некоторого колебания Либерман ответил:

– Я не думаю, что мне следует комментировать…

– Ну что вы, я задал вам абсолютно корректный вопрос! – оборвал его Матиас. – Что вы думаете о профессоре Грунере?

– Я не очень хорошо знаю его как человека, но как врача…

– Да?

Глубоко вдохнув, Либерман ответил:

– Я совершенно не одобряю его методов лечения.

– Почему?

– Они негуманны.

Матиас одобрительно фыркнул в знак согласия.

– Вот именно. Этот человек – идиот. Он всегда не успевал по анатомии, а эту должность он занимает только благодаря родственным связям и покровительству! – Либерман услышал, как Райнхард вздохнул с облегчением.

– Итак, герр доктор, – продолжал Матиас. – Возможно, вы не такой уж плохой специалист. Хотя, – добавил он вполголоса, – вы выбрали самую скверную область медицины.

Либерман вежливо улыбнулся и удержался от ответа.

Старый профессор подкатил тележку с инструментами ближе к столу и принялся разбирать свою коллекцию. Подвинул молоточек чуть-чуть влево, потом вернул его на прежнее место. Затем он стал выкладывать скальпели, остановился на середине процесса и начал все заново. Либерман быстро распознал у него невроз навязчивых состояний.

Терпение Райнхарда было на исходе. Он хотел, чтобы профессор поскорее принялся за дело, запах морга становился для него невыносимым. От тела фройляйн Лёвенштайн исходило такое зловоние, что тошнота подступала к горлу. Воздух был насыщен парами формальдегида и тяжелым запахом разлагающейся плоти. Райнхард вытащил платок и уткнулся в него, что привлекло внимание профессора Матиаса.

– Вы знаете, – сказал старик, – а я практически ничего не чувствую. Я так к этому привык.

Он положил скальпель с зазубринами рядом с зубилом и добавил:

– Может быть, вы хотите покурить, господа? Мне говорили, сигары помогают переносить это зловоние.

– Спасибо, герр профессор, – сказал Райнхард.

Отчаянным движением инспектор расстегнул верхнюю пуговицу пиджака и вытащил плоскую коробку с тонкими сигарами. Он немедленно прикурил одну и стал часто затягиваться, пока голова его не исчезла в облаке едкого дыма. Напряженные черты лица инспектора смягчились, когда запах табака нейтрализовал вонь.

– Извините. Герр доктор? – он предложил сигары своему другу.

Либерман подумал, что как медик должен бы выдержать этот запах и без курения, но он так давно не присутствовал на вскрытии, что тоже ощущал подступающую тошноту.

– Спасибо, – сказал он, взяв коробку.

Профессор Матиас закончил подготовительный ритуал и произнес:

– Если мы не найдем ничего приятного, то, по крайней мере, отыщем что-нибудь новое.

И он выжидательно посмотрел на двух своих товарищей.

– Не узнаете? Это цитата из «Кандида». – Затем он осторожно отогнул нижние простыни, открывая живот фройляйн Лёвенштайн. Он раздулся от газов, скопившихся в кишечнике, кожа туго натянулась. По бокам от спины, прижатой к серой плите стола, тянулись коричнево-малиновые и фиолетовые прожилки. Матиас поправил ткань, чтобы убедиться, что грудь мертвой женщины тщательно прикрыта.

– Герр профессор, – сказал Либерман, – прежде чем вы начнете, могу я взглянуть на рану? – Матиас бросил неодобрительный взгляд на Либермана.

– Пожалуйста, – с надеждой прибавил Либерман.

Матиас приподнял верхнюю простыню и снова опустил ее, так что Либерман едва успел что-то разглядеть.

– И вы никак не можете это объяснить? – спросил Либерман.

– Никак, – холодно ответил Матиас, давая понять, что разговор на эту тему закончен.

Старик взял маленький скальпель и начал делать надрезы на животе фройляйн Лёвенштайн. Он отогнул плоть, и в образовавшееся большое отверстие стала видна округлая розовая поверхность мочевого пузыря. За ним виднелась более темная матка. Райнхард отвернулся.

– Так-так… – пробормотал профессор Матиас. Его дыхание стало реже, и он слегка сопел.

– Что? – спросил Райнхард.

– Матка увеличена.

Дым от сигары Райнхарда окутал тело фройляйн Лёвенштайн и собрался в брюшной полости. Матиас неодобрительно фыркнул.

– Это значит, что…

– Терпение, инспектор. Сколько раз вам говорить!

– Festina lente? [4]4
  Festina lente (лат.) – спеши медленно.


[Закрыть]

– Конечно.

Старик вытер кровь со скальпеля и взял с тележки большие ножницы. Он сделал несколько надрезов и обеими руками вынул пузырь из тела мертвой женщины. Затем профессор опустил мягкий мешочек в сосуд с формальдегидом и остановился, чтобы посмотреть, как он опустится на дно. Орган погружался, оставляя после себя полоски коричневой тягучей субстанции. Матиас, казалось, глубоко задумался.

– Очень интересно, – тихо пробормотал он.

– Что? – спросил Райнхард.

Матиас проигнорировал вопрос и коротко обратился к голове фройляйн Лёвенштайн:

– Прошу прощения.

Затем он снова опустил руки в ее живот и сжал ладонями раздутую матку.

– Да, – повторил он, – в самом деле, очень интересно.

Вытерев остатки зловонной плоти с пальцев, Матиас взял другой скальпель и быстро сделал два надреза. Либерман вспомнил, что похожие движения делали официанты в «Империале», разрезая фрукты. С легким сопением и свистом Матиас склонился над телом фройляйн Лёвенштайн и осторожно повернул разрезанную матку.

Закончив, он некоторое время помолчал. Ни Райнхард, ни Либерман не видели, что обнаружил старый профессор. Матиас стоял, наклонившись над трупом, его окровавленные руки все еще находились внутри тела.

Райнхард откашлялся, стараясь привлечь внимание патологоанатома.

Никакой реакции.

– Герр профессор?

Матиас помотал головой и что-то неразборчиво прошептал.

Либерман вопросительно посмотрел на Райнхарда.

– Профессор? – повторил инспектор.

Старик сделал шаг назад и, показав на вскрытый живот фройляйн Лёвенштайн, произнес:

– Господа…

Инспектор и доктор приблизились к столу.

Либерман не думал, что будет удивлен. Он был уверен, что фройляйн Лёвенштайн была беременна, и уже представил себе, что он увидит.

Но он ошибся.

– Господь всемогущий, – прошептал Райнхард.

В разрезанной матке фройляйн Лёвенштайн лежали два маленьких тельца, каждое размером с палец, но выглядели они как полноценные люди. Крошечные пальчики на руках и ногах полностью сформировались, а на личиках с закрытыми глазами застыла безмятежность. Пуповина лежала между ними, как дракон на страже своего сокровища. Казалось, им было уютно в этой отвратительной лужице околоплодных вод.

Когда первый шок прошел, Либерману вдруг стало ужасно грустно. Ему хотелось прочитать молитву, но за отсутствием какой-либо религиозности, он вынужден был искать утешения в ее заменителе – поэзии:

– Сон – это хорошо, смерть лучше; но, конечно, лучше всего было бы не рождаться совсем.

– Генрих Гейне, – сказал профессор Матиас, снова демонстрируя свое необыкновенное знание цитат и их источников. – «Морфий». Я хвалю вас за две вещи, герр доктор: ваши дедуктивные способности и ваш выбор эпитафии. Мы живем в ужасном мире. Их никогда не коснется это зло. Их невинный сон будет вечным.

С этими словами профессор коснулся каждого крошечного черепа кончиком пальца. Либерман никогда не видел настолько странного и жуткого благословения.

Матиас вытер руки о передник, оставляя на нем красные пятна слизи. Взглянув на Райнхарда, он добавил:

– Итак, инспектор, похоже, что теперь вы расследуете тройное убийство.