Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

73

Щетина на подбородке, красные глаза и галстук, торчащий из кармана брюк, – все это ясно говорило о том, что Генрих Хёльдерлин провел бессонную ночь в своей камере. От его прежней солидности не осталось и следа. Он уже не выглядел величественным и ухоженным, теперь он был помятым и нерешительным. И хотя Райнхард прекрасно понимал, что этот трогательный человек может оказаться хладнокровным и жестоким убийцей, его вид вызывал только жалость.

По просьбе Либермана Хёльдерлина вывели из камеры и проводили в комнату с диваном. Все это очень не нравилось фон Булову, но комиссар отклонил все его возражения. Сейчас Хёльдерлин лежал на спине, уставившись безумными запавшими глазами в потолок.

Либерман занял свое привычное место в изголовье дивана так, чтобы Хёльдерлин его не видел.

– Клянусь вам, – сказал Хёльдерлин, – я только один раз встретился с ней, один раз! Я вел себя как дурак, идиот, я признаю! Она приходила в банк, чтобы договориться о встрече, – сказала, что должна скоро получить большое наследство и хотела посоветоваться со мной как с финансистом. Это коварная маленькая кокетка, поверьте мне. Она говорила с расчетом польстить моему самолюбию – о моем кабинете, должности и…

– Что?

– О моей внешности, – Хёльдерлин вздохнул. – Как будто такая молодая женщина, как она… я знаю, это нелепо. Какой идиот! Тогда мне не пришло в голову остановиться и задуматься о ее мотивах. Она предложила встретиться за обедом в Пратере на следующий день, и я согласился. Вы должны понять, что это было все очень нетипично для меня. Точнее, так я поступил впервые. Знаете, я совсем не такой. У меня никогда не было тайных любовных свиданий. Но фройляйн Лёвенштайн… – Он покачал головой. – Когда она подала мне руку, я не мог сопротивляться… Я чувствовал… чувствовал, как будто она меня околдовала.

Он бросил взгляд на Райнхарда.

– Другой инспектор, фон Булов, он ошибается. Говорю вам, мы не были любовниками. Дети, которых она носила, не от меня! А до вчерашнего дня я не видел этих ужасных фотографий. Она не угрожала, не пыталась меня шантажировать – я не знаю, что она задумала.

– Вы видели фройляйн Лёвенштайн после той встречи в Пратере?

– Нет, тогда я видел ее в последний раз. Через неделю она была мертва.

Банкир вдруг замолчал, только дышал громко и со свистом.

– В любом случае, – начал он снова, – даже если она бы угрожала мне, я не стал бы ее убивать, боже упаси! Я же не сумасшедший.

Либерман откинулся на спинку стула, вытянул ноги и скрестил их.

– Герр Хёльдерлин, зачем вы остановили сеанс у мадам де Ружмон?

– Разве это не очевидно?

Либерман промолчал.

– Я не считал, что меня могут обвинить в убийстве, если вы об этом подумали. Но мне казалось, что мадам де Ружмон могла узнать от фройляйн Лёвенштайн что-то о ее флирте со мной. И это могло вызвать подозрения моей жены. Эта мадам де Ружмон обладает необыкновенным даром…

– Но ведь ваши отношения с фройляйн Лёвенштайн не стали слишком интимными?

– Верно, не стали, герр доктор. Но если ваша совесть обычно чиста, даже относительно небольшой проступок приобретает немалое значение. Пожалуйста, герр доктор, прошу вас, сделайте так, чтобы моя жена ничего об этом не узнала. Она хорошая женщина, и это разобьет ей сердце. Она и так уже много перенесла.

Либерман разгладил складку на брюках и поднял указательный палец вверх.

– Герр Хёльдерлин, как вы спали этой ночью?

– Не очень хорошо, как вы догадываетесь.

– Вам что-нибудь снилось?

Хёльдерлин ненадолго задумался.

– Да… – сказал он, медленно и неуверенно.

– И что это было?

Хёльдерлин вопросительно посмотрел на Райнхарда. Инспектор ответил едва заметной вежливой улыбкой, которая тут же пропала, когда он заметил, что Либерман улыбается и неодобрительно качает головой.

– Герр Хёльдерлин, – произнес Либерман, слегка повысив голос.

Банкир запрокинул голову назад и сказал:

– Вы хотите знать, что мне снилось? Этой ночью?

– Да.

– Я не знаю… какая-то ерунда про мою мать.

– Продолжайте.

Хёльдерлин вздохнул, слишком утомленный, чтобы возражать.

– Это было в детской, там была лошадь-качалка.

– В вашем сне вы были ребенком?

– По-моему, да.

– Это была настоящая детская? Вы ее узнали?

– Да, это была детская в доме, где я вырос – в большом доме в Пенцинге. Я сидел верхом на своей лошадке и раскачивался, представляя, что я скачу. Потом я заметил на полу шкатулку.

– Что это была за шкатулка?

– Она принадлежала моей матери.

– Шкатулка с драгоценностями?

– Нет. Она была из слоновой кости, а внутри – перламутровая. Я помню, что когда ее открывали, она играла мелодию, «К Элизе» или что-то в этом роде.

– Что было потом?

– Я соскочил с лошади, взял шкатулку и попробовал ее открыть. Но крышка не поддавалась. Потом появилась моя мать и начала меня ругать, она кричала на меня. Вы уверены, что хотите слышать всю эту чушь, герр доктор?

– Абсолютно.

– Хотя шкатулка была в моих руках, я утверждал, что не виноват. Сейчас это кажется глупым, но во сне это имело смысл, было логично. А потом я проснулся.

Либерман немного помолчал. Затем, повернувшись к Райнхарду, он сказал:

– На этом все, инспектор.

Слегка тронув Хёльдерлина за плечо, он добавил:

– Спасибо, герр Хёльдерлин.

Банкир сел.

– Мы закончили?

– Да.

Хёльдерлин встал с дивана и сделал несколько неуверенных шагов к центру комнаты. Он выглядел слабым и сконфуженным. Галстук выпал у него из кармана, и Либерман поднял его.

– Спасибо, – прошептал Хёльдерлин, нацепив галстук на шею и не затянув.

Райнхард открыл дверь и проводил его в коридор, где ждали двое полицейских.

– Итак? Твой вывод?

– Он говорит правду.

Райнхард снова сел на стул, а Либерман лег на диван.

– Почему ты так решил?

– Он говорил быстро. Не было серьезных колебаний. Он ни разу не оговорился и не запнулся. А сон его очень интересный.

– В самом деле?

– Да, он полностью совпадал с его показаниями, а подсознательное никогда не обманывает.

– Может быть, объяснишь?

– С удовольствием, Оскар. Для сохранения состояния сна сознание должно произвести некоторые трансформации в содержании сновидения, особенно если сон может повысить волнение. В противном случае мы будем постоянно просыпаться из-за этого волнения, что не очень хорошо для нашего здоровья в целом. Поэтому сон, который мы запоминаем, – это измененная версия действительности. Представь себе, что это закодированное сообщение, язык символов, в котором относительно безобидные образы заменяют более значительные и наполненные большим напряжением и тревогой. Герр Хёльдерлин оказался во сне в детской, что говорит о желании вернуться в мир детства. Там все было просто, не было сексуальной интриги. В большинстве снов скрываются разные подавленные желания… – Говоря все это, Либерман обращался к потолку, подкрепляя свое объяснение выразительными жестами. – Но это тайное свидание с фройляйн Лёвенштайн все еще глубоко сидит в его сознании, и его внутренняя защита не смогла не впустить ее в идеальный мир детской в Пенциге.

– Макс, он же ни разу о ней не упомянул!

– Нет, но тем не менее она являлась главной в его сне. Например, раскачивающаяся лошадь…

– А что?

– Разве лошади не являются символом потенции? Жеребцы и прочие? – Либерман взял в руки воображаемые поводья воображаемого жеребца, скачущего галопом.

– Да, но…

– А где в Вене проходят скачки?

– В Пратере.

– Где что?

– У него было это тайное свидание.

– Очень хорошо, Оскар, – Либерман резко опустил руки. – А в тот момент он, несомненно, был взволнован возможностью предаться любовным утехам с фройляйн Лёвенштайн. Надеюсь, мне не нужно объяснять тебе связь между надеждами господина Хёльдерлина, верховой ездой и раскачиванием игрушечной лошадки.

Райнхард поднял брови.

– Он увидел, – продолжал Либерман, – шкатулку на полу.

– Которая принадлежала его матери.

– Давай все по порядку, Оскар. Как ты думаешь, что может символизировать шкатулка?

– Я знаю, что некоторые невежливые люди иногда так называют…

– Правильно. Не будь таким застенчивым, Оскар. Это распространенный термин, сленговое слово для обозначения женского детородного органа. Так вот, во сне Хёльдерлин старается проникнуть в шкатулку, что в какой-то степени совпадает с тем, как все было в действительности. Его застукали во время тайного свидания. Однако сон говорит нам, что его сексуальные желания закончились неудачей. Он не слишком в этом продвинулся. Возможно, он сделал фройляйн Лёвенштайн неприличное предложение – а скорее всего так и было – и получил отказ. Поэтому во сне крышка остается закрытой.

Либерман бросил взгляд на своего друга. Увидев на его лице скорее ужас, чем удивление, он добавил:

– Оскар, если ты считаешь, что эта гипотеза немного надуманна, посмотри еще раз на эти фотографии. Шкатулка была из слоновой кости, перламутровая внутри. На фройляйн Лёвенштайн тогда было белое платье и ожерелье из двух нитей жемчуга. Я убежден, что Хёльдерлин говорит правду о своих отношениях с фройляйн Лёвенштайн. Не он был отцом ее детей – они не были любовниками.

Либерман говорил совершенно уверенно.

Райнхард согласно хмыкнул, и молодой доктор продолжал анализ.

– Герр Хёльдерлин, хотя его застали со шкатулкой в руках, он все же утверждал, что не виноват. Думаю, можно смело предположить, что мать ругала его за что-то плохое. На первый взгляд кажется, что это нелогично. Как он мог настаивать на своей невиновности, когда его застали – и я говорю это сознательно – in flagrante delicto? [9]9
  In flagrante delicto (лат.) – на месте преступления.


[Закрыть]Но в сновидениях эти значения сливаются. Он не отрицал, что было свидание. Его протест касается более серьезного обвинения – в убийстве. Поэтому противоречивость его положения не вызывает никакого эмоционального конфликта. Его отказ переживается во сне как приемлемый. Из чего можно сделать вывод, что по крайней мере в убийстве он действительно невиновен.

– Но почему его застала мать? В действительности же его застал фон Булов.

– Профессор Фрейд предположил, что важные сновидения инсценируют сцены из детства. Возможно, что все сновидение Хёльдерлина построено на реальном воспоминании о том, как его застала за чем-то мать, которое сейчас находится глубоко в его подсознании. Но чтобы раскрыть тайну того, что же все-таки на самом деле произошло тогда в детской, потребуется много часов психоанализа.

Райнхард покачал головой.

– Это все прекрасно, Макс, но я не думаю, что Брюгелю понравится твоя интерпретация.

– Может и не понравится, – сказал Либерман, садясь и поворачиваясь, чтобы посмотреть на своего друга. – Но я могу обещать тебе, Оскар, что фон Булов не вырвет признание у Хёльдерлина, как бы долго он ни держал этого несчастного в камере!

74

– Мэр абсолютно прав, – сказал советник Шмидт, вытирая губы салфеткой. – Доктора, юристы, учителя, директора оперных театров – они везде. Надо что-то делать.

– Да, – сказал Брукмюллер. – Люди стали такие спокойные. Говорю тебе, Юлиус, нам нужен еще один Хильснер. Это заставит людей разговориться.

Козима фон Рат, задумчиво смотревшая на последнюю конфету, повернулась к своему жениху.

– Он тоже работает в муниципалитете? – Брукмюллер и Шмидт переглянулись и разразились смехом.

– Боже мой, нет, любовь моя. Это не одни из нас – это один из них. Ты, конечно, слышала о Леопольде Хильснере?

Козима отрицательно покачала головой, и плоть, висящая вокруг шеи, затряслась, как бланманже.

– Ханс, – воскликнула она, сжимая губы и изобразив довольно некрасивую гримасу. – Ты же знаешь, что я не от мира сего.

– Вы никогда не читаете газеты, моя дорогая? – спросил Шмидт.

– Никогда, – ответила она.

– Я видел, как ты читаешь светскую хронику, – возразил Брукмюллер.

Козима не обратила на него внимания.

– Я подумал, – продолжал советник Шмидт, – что вас, как знатока тайных обрядов и ритуалов, чрезвычайно заинтересует дело Хильснера.

– В самом деле? Почему?

Козима протянула руку к последнему трюфелю – не смогла устоять перед этим аппетитным лакомством, обсыпанным порошком какао.

– Хильснер был ритуальным убийцей, – сказал Шмидт.

Рука Козимы зависла над конфетой, как хищная птица в небе, высматривающая добычу.

– Неужели? – Она повернулась посмотреть на Шмидта, ее поросячьи глазки блестели на фоне розовой плоти.

– Видишь? – сказал Шмидт Брукмюллеру. – Я знал, что когда-нибудь мы сможем заинтересовать ее политикой. – Он шутливо поднял бокал и сделал глоток бренди.

Брукмюллер улыбнулся и покровительственно положил Козиме руку на плечо.

– Он был евреем, любовь моя, и учеником сапожника. Его судили за убийство девушки. Насколько я помню, ей было всего девятнадцать лет.

– Да, девятнадцать, – подтвердил Шмидт.

– Ее тело обнаружили недалеко от еврейского квартала в городе Полна. У нее было перерезано горло. – Брукмюллер провел пальцем по своему кадыку. – В ее теле не осталось ни капли крови.

Козима быстро отдернула руку от конфеты и схватилась за свой усыпанный драгоценными камнями анкх.

– О, как это ужасно! – пискнула она. – Но зачем он это сделал?

– Ему нужна была христианская кровь для этого их хлеба.

– Маца, – сказал Шмидт с преувеличенным отвращением. – Ужасная гадость.

– Видимо, они делают это уже столетиями, – заметил Брукмюллер, наливая себе еще бренди.

– О, да… – произнесла Козима, внезапно осознав связь между темой разговора и своими обширными знаниями в области тайного и неизведанного. – Я читала об этом, но и представить себе не могла, что такие ритуалы проводятся и сейчас, в наше время. Это просто невероятно.

– Действительно, – отозвался Шмидт. – Хильснер сейчас за решеткой, слава богу. Но, по совести, его надо было бы повесить.

– Его не приговорили к смерти? – сказала Козима, театрально зажав рот обеими руками.

– Нет, моя дорогая, – ответил Шмидт. – Благодаря шумихе, поднятой либеральным меньшинством, в основном евреями, его судили повторно. Во второй раз ритуальное убийство даже не упоминалось на суде! Правду утаили. Но все равно вышло не совсем так, как они хотели: Хильснера, конечно, снова признали виновным и приговорили к пожизненному тюремному заключению… Но его надо было повесить.

Козима наклонила голову и перевела взгляд со Шмидта на Брукмюллера. И опять она попыталась изобразить на своем лице рассерженную гримасу.

– В чем дело, дорогая? – просил Брукмюллер.

– Я не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

– Бога ради, почему вы утверждаете, что нам нужен еще один Хильснер?

– Это политика, моя дорогая, – сказал Брукмюллер, постукивая пальцем с крупными фалангами по своему большому носу. – Политика.

75

Либерман закончил фугу до мажор и начал отстукивать на клавишах прелюдию до минор. Он все чаще играл Сорок восьмую симфонию Баха в качестве упражнения. Каким-то образом чистота и элегантность контрапункта Баха помогала ему думать. Он так хорошо знал грандиозное кругосветное плавание Баха в мире тональностей, что его пальцы сами вовремя нажимали на нужные клавиши без каких-либо умственных усилий с его стороны. Для Либермана исполнение Сорок восьмой симфонии было подобно очищению духа – западным эквивалентом специфических обрядов, проводимых на Востоке.

Либерман не сомневался, что его толкование сна Хёльдерлина было верным. Банкир не был любовником фройляйн Лёвенштайн, и он ее не убивал. Никакого признания не будет.

Мелодические линии следовали друг за другом через разные интервалы и сталкивались в насыщенных темах инвенции.

Кто же тогда?

Левой рукой он стал наигрывать повторяющуюся тонику прелюдии ре минор, триольные шестнадцатые ноты падали как проливной дождь.

Бог штормов!

Либерман вдруг подумал, что дело Левенштайн похоже на лабиринт. Они с Райнхардом вслепую бродили по его темным коридорам, изредка натыкаясь на какие-то путеводные нити, шли за ними некоторое время, чтобы потом оказаться в тупике, упереться в непреодолимую стену. А в центре лабиринта находилось воплощение древнего зла, смеявшееся над их глупостью.

Кто бы ни был убийцей фройляйн Лёвенштайн – а им вполне мог быть и Уберхорст – ему удавалось поддерживать маскировку. Пока не будет раскрыта эта тайна, дело не будет успешно завершено. А сейчас с таким же успехом это преступление можно приписать богу Сету.

Двери, запертые изнутри. Огнестрельная рана без пули. Каким образом были проделаны эти фокусы?

Продолжая играть, Либерман вдруг понял, что музыка Баха – это тоже загадка. Она звучала спонтанно, казалась импровизацией, порожденной вдохновением, но на самом деле каждая фуга подчинялась строгой внутренней логике. Таким образом, магия может свестись к прилежному применению музыкальных правил и математических принципов. И тем не менее, хотя Либерман мог приподнять завесу тайны над очарованием музыки Баха, он не мог разгадать мистического убийства фройляйн Лёвенштайн. Механизм обмана оставался невидимым – все его гайки и шестеренки были тщательно спрятаны.

Расследование зашло в тупик.

Либерман был вынужден признать неприятную, но очевидную правду. Ни он, ни Райнхард не могли найти разгадку. Им нужна была помощь. К тому времени, когда он дошел до пятнадцатой прелюдии, Либерман знал, что ему делать. Он не перестал играть, а, наоборот, исполнил весь первый том. Потом, закрыв крышку Бёзендорфера, он встал и вышел в коридор, где взял пальто с вешалки. Он закончит второй том, когда вернется.

На улице было еще довольно светло, вечер выдался теплый и приятный. Воздух был насыщен запахом сирени. Он быстро пошел вперед, пересек Варинг-штрассе и стал спускаться к Дунаю. Либерман сбавил шаг, проходя мимо Бергассе, 19, борясь с искушением зайти. Профессор Фрейд с радостью поделился бы с ним своим мнением о значении сна Хёльдерлина и мог даже нарисовать психологический портрет убийцы. Но Либерман понимал, что этого будет недостаточно. Чтобы разгадать тайну убийства Лёвенштайн, нужен был другой подход. Он снова ускорил шаг.

Когда Амелия Лидгейт открыла дверь, ее глаза слегка расширились от удивления.

– Герр доктор.

Либерман поклонился.

– Мисс Лидгейт, прошу прощения, что беспокою вас… Я проходил мимо и решил зайти.

– Как мило с вашей стороны, герр доктор. Входите.

Перед тем, как подняться по лестнице, Либерман зашел поздороваться с фрау Рубенштайн. Он нашел ее дремлющей в кресле, сборник стихов лежал у нее на коленях. Обмен любезностями был недолгим. Либерман принял предложение мисс Лидгейт выпить чаю, и вскоре они уже сидели в ее маленькой гостиной.

Сначала Либерман задал молодой женщине несколько вопросов о состоянии ее здоровья. Она отвечала спокойно, описывая его улучшение с холодной отчужденностью: аппетит нормализовался, спала она хорошо, правая рука прекрасно двигалась, а пальцы ничуть не потеряли подвижности. Либерману было немного неловко проявлять эту заботу, в то время как он втайне надеялся перевести разговор на темы, более близкие к цели его визита. Однако произвести этот переход оказалось не так уж сложно. Когда он спросил о ее недавнем посещении Института Патологии, она принялась подробно и с энтузиазмом описывать методологию предполагаемого исследования, которое она обсуждала с Ландштайнером – микроскопического анализа плазмы крови больного гемофилией.

– Мисс Лидгейт, – начал Либерман более робко, чем обычно, – могу я попросить вас высказать мнение по одному техническому вопросу?

Амелия Лидгейт поняла, что он что-то не договаривает.

– Техническому?

– Да. Дело в том, что я имею честь быть близким другом инспектора Оскара Райнхарда из венской полиции… – Он вкратце описал свою историю отношений с Райнхардом, а затем попытайся рассказать об убийстве так, чтобы его собеседница не слишком испугалась: – Простите, что я говорю о таком неприятном деле, но шесть недель назад в одной квартире в Леопольдштадте было найдено тело молодой женщины. Обстоятельства этого преступления чрезвычайно необыкновенны, а результаты вскрытия – совершенно невероятны. Вы обладаете выдающимися аналитическими способностями, мисс Лидгейт, и мне очень бы хотелось узнать ваше мнение обо всех этих фактах. Но если вам неприятно обсуждать убийство, то я, конечно, вас пойму…

Когда нерешительная тирада Либермана неожиданно оборвалась, молодая женщина с достоинством заявила:

– Герр доктор, я собираюсь изучать медицину. Я спокойно отношусь к человеческой смерти. Я много раз препарировала животных под руководством своего отца и готова к тому, что мне придется проделывать то же с трупами людей, если я получу место в университете.

– Да, конечно, – сказал Либерман. – Прошу меня простить.

– Я буду рада узнать как можно больше об этом необыкновенном деле. Вы меня заинтриговали. Я только боюсь, что вы переоценили мои знания и дедуктивные способности.

Глаза Амелии Лидгейт сверкнули оловянным блеском.

Либерман вежливо признал, что мог ошибиться, и принялся описывать место преступления: фройляйн Лёвенштайн, лежащая на кушетке; в сердце дыра от несуществующей пули; записка на столе и японская шкатулка со своим загадочным обитателем. Он умолчал о подозреваемых и о ходе расследования до настоящего момента.

Когда он закончил, мисс Лидгейт некоторое время молчала. Потом, заметив, что стало уже совсем темно, она встала со стула и зажгла ближайшую газовую лампу. Она проделала все это молча, даже не взглянув на Либермана. Она казалась абсолютно поглощенной своими мыслями, а лоб был привычно нахмурен.

– Я могу показать вам ту квартиру, – произнес Либерман, – если это поможет.

Она села и налила себе еще чаю.

– Что это был за замок?

– На двери гостиной?

– Да.

– Честно говоря, я не знаю.

– Замок с выступом? Рычажно-кулачковый? Детектор?

– К сожалению… – Либерман бессильно поднял руки, показывая, что он больше ничего не знает.

– Не важно, – сказала Амелия Лидгейт. – Вы не заметили ничего необыкновенного в его конструкции? Ничего странного в нем не было?

– Нет, это был обычный замок.

– Хорошо.

– Инспектор Райнхард не будет возражать против того, чтобы мы посетили квартиру, я думаю, мы могли бы…

– Нет, доктор Либерман, – твердо сказала молодая женщина. – В этом нет необходимости. Но я была бы очень благодарна, если бы вы принесли мне оба ключа – от двери гостиной и от японской шкатулки. Я хотела бы их внимательно рассмотреть.

Ее лицо было невозмутимо, и каким-то неподдающимся анализу образом его выражение смягчала нежная красота.