Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Колесо обозрения

81

Амелия Лидгейт взошла по ступенькам университета, испытывая одновременно восторг и головокружение. Атмосфера учености действовала на нее как бальзам, смягчающий и успокаивающий. Здесь она могла оставить все позади, забыть о глупых предрассудках, пустой болтовне и утомительных эмоциях и искать утешения в мире точных величин, неоспоримых научных фактов. Она решила связать свою судьбу с этим каменным зданием.

Она остановилась и посмотрела наверх. Здание университета было очень красивым, похожим на дворец эпохи Возрождения. Размерам его позавидовал бы и богатый торговец. Расставленные вдоль плоской крыши статуи смотрели на нее сверху вниз, словно ангелы-хранители. Амелия глубоко и прерывисто вздохнула и вступила под кров трех массивных сводов. Если силы-покровители действительно существовали, то они были явно благосклонны к ней.

Еще несколько месяцев назад казалось, что ее мечта изучать медицину в этой Мекке знаний никогда не исполнится. Но сейчас все снова стало возможно. По счастливой случайности доктор Либерман появился в ее жизни, многое изменив в ней. Страх и стыд сменились надеждой и оптимизмом. Амелия думала, что никогда не сможет отблагодарить доктора за его неоценимую помощь. Тем не менее она решила выразить свою благодарность, помогая в решении криминальной головоломки.

Она толкнула тяжелую дверь из железа и стекла.

В фойе царил вечный полумрак, в эти янтарные сумерки никогда не проникал ни прямой солнечный свет, ни едкое, неуместное здесь искусственное освещение. Целый лес колонн, как стволы доисторических деревьев, поднимался ввысь к сводчатому потолку с барельефом. Хотя уже начинался вечер, в университете все еще бурлила деятельность, велись беседы (лекции начинались до рассвета и продолжались до восьми часов вечера). Некоторые группы студентов стояли в полумраке, другие следовали за мудрецами в сюртуках. Один из профессоров щеголял длинной белой бородой, свисавшей намного ниже пояса. Амелию позабавили его ученики, отрастившие бороды такой же длины.

Среди всех этих ученых мужей Амелия заметила только одну женщину, которая быстро шла сквозь море жилетов, воротничков-стоек и брюк в тонкую полоску. Когда эта единственная женщина приблизилась, они сразу заметили друг друга, как соотечественники на чужбине. На их лицах вспыхнуло удивление, сменившееся улыбкой солидарности. Ободренная этой встречей, Амелия подошла к привратнику.

– Добрый вечер.

Тот поднял глаза и окинул ее скептическим взглядом.

– Профессор Хольц назначил мне встречу, – продолжала Амелия. – Не могли бы вы объяснить мне, как пройти на факультет естественных наук?

Привратник немногословно и нехотя указал направление: он, очевидно, не был расположен выходить за рамки простой вежливости.

Коридор, разделявший фойе на две части, вел к большой двойной лестнице, каменные балюстрады которой украшали чугунные газовые лампы. В верхней части каждого столбика три матовых шара испускали слабый свет. Высокие стены огромного лестничного колодца хотя и были украшены рельефом в стиле барокко, но в то же время обладали приятной простотой. Колонны из черного мрамора поддерживали нечто, похожее на галерею. А под самым потолком, через высокие арочные окна проникали остатки исчезающего дневного света.

Амелия поднялась по лестнице на самый верх: куда ей идти дальше, привратник не сказал. Она обратилась к молодому человеку в короткой накидке. Он засмеялся, ответив, что только что вышел с бесконечной лекции профессора Хольца, и настоял на том, чтобы проводить Амелию в маленький лекционный зал, где профессор все еще решал какие-то уравнения на доске.

– Господин профессор, – окликнул молодой человек. Профессор не обернулся, а просто вытянул руку назад, как будто сдерживая нападающего. Молодой человек глупо улыбнулся и попробовал снова:

– Герр Хольц, вас желает видеть молодая фройляйн.

На этот раз профессор оторвался от работы и посмотрел вверх.

– Простите, мне пора идти, – прошептал молодой человек Амелии. – Приятно вам пообщаться. – Он нагло подмигнул и поспешил уйти.

– Да! – требовательно воскликнул профессор Хольц.

– Меня зовут мисс Амелия Лидгейт. Вы любезно согласились встретиться со мной сегодня вечером.

– А-а-а… – протянул профессор. – В самом деле? Ну что же, заходите и подождите немного, пожалуйста. – Он указал на скамью и добавил: – Я скоро освобожусь. – Амелия приподняла край платья и стала спускаться по крутым деревянным ступеням. Профессор снова отвернулся к доске и начал что-то яростно писать на ней мелом. Из-под его руки появилась вереница греческих букв и каких-то значков, которые распространялись по пыльной поверхности, как кожная болезнь. Амелия села на скамью в первом ряду и попыталась вникнуть в задачу, которую решал профессор. Однако понять смысл манипуляций оказалось почти невозможным. Через некоторое время профессор остановился, недовольно что-то пробормотал и бросил мел на кафедру. Амелия хотела как-то утешить его, но решила, что благоразумнее промолчать.

– Итак, мисс Лидгейт, – сказал профессор, все еще стоя спиной к ней и задумчиво глядя на свои производные, – чем могу помочь?

– У меня есть вопрос, относящийся к области ваших исследований.

– У вас вопрос по баллистике?

– Да, господин профессор. Недавно я увидела вашу монографию по расчету траекторий и нашла ее очень интригующей.

Профессор замер и, медленно повернувшись, внимательно посмотрел на Амелию. Он вглядывался в нее через стекла пенсне в черепаховой оправе, которое балансировало на кончике его носа. Его ноздри раздувались, как у дикого животного, которое почуяло запах хищника.

– Интригующей, вы сказали?

– Да, очень, и у меня вопрос относительно пуль и их целостности. – Профессор продолжал, не отрываясь, смотреть на нее. – Насколько я понимаю, вы очень занятой человек, господин профессор, мне не хотелось бы отнимать слишком много вашего драгоценного времени, потому я взяла на себя смелость изобразить задачу в виде формулы. Пожалуйста, будьте так любезны, посмотрите.

Амелия встала, вынула из сумки лист бумаги и передала профессору. Хольц снисходительно взглянул на ее математические выкладки и почти сразу произнес презрительное «Пфа!».

Амелия почтительно помолчала, а потом спросила:

– Здесь есть ошибка?

– Дорогая моя, – сказал Хольц, – вы же не собираетесь приписать букве «тета» обозначенные параметры? Это же элементарная ошибка!

Хольц бросил листок обратно Амелии, которая успела схватить его до того, как он спланировал на пол.

– При всем моем глубочайшем уважении к вам, – сказала Амелия, – это не ошибка, у меня была веская причина, чтобы присвоить «тете» эти значения. Дело в том, что мне нужно получить ответ на необычный вопрос.

Профессор снова заинтересованно посмотрел на Амелию, втянул носом воздух и спросил:

– Какой вопрос?

82

Девушка уснула. Перед тем как уйти, Браун остановился и посмотрел на нее. Совсем молоденькая, наверное, немногим больше семнадцати лет. Она была славянка, мадам Матейка говорила, что родом из Галиции. Откуда бы она ни была, ее немецкий был ужасен, и Брауну приходилось выражать свои пожелания жестами и мимикой. Девушка внимательно смотрела на него умными серьезными глазами и выполняла все его инструкции с необыкновенной фантазией и трудолюбием.

Фелка пробормотала что-то неразборчиво во сне, издала несколько звуков, похожих на мяуканье, и перевернулась на другой бок. Одеяло сползло с нее, открывая приятный глазу ландшафт изгибов тела, простирающийся до самой копны тугих черных кудрей. На ней все еще были хлопковые чулки и подвязки.

Испытывая странные и нетипичные для него жалость и благодарность, Браун нашел в кармане мелочь – ничтожную кучку серебряных монет по десять геллеров – и оставил на столе. (Девушке достанется очень мало из тех денег, которые он заплатил мадам Матейке.) На холодной жаровне он заметил миску с мутной жидкостью, в которой лежали палочка и губка. Фелка забыла про спринцевание, но это была не его проблема. Браун пожал плечами и осторожно пошел к двери.

Половицы скрипнули, когда он проходил по коридору наверху. Из-за порыва ветра застучала оконная створка, и пламя свечи затрепетало в его руке. Шаря другой рукой по покрытой плесенью стене, он осторожно спускался по шаткой лестнице. Прежде чем дойти до самого низа, он заглянул поверх перил. Комната, как всегда, была плохо освещена, а облако густого дыма висело в воздухе. На низких диванах расположились два господина. Один спал, съежившись и напоминая кучу ненужных тряпок. Другой сидел и курил бурлящий кальян. Это был граф Заборски.

Браун ощутил беспокойство, но его истощенное тело было слишком слабым, чтобы вынести это. Его сердце, побившись в немного ускоренном режиме, перешло на более спокойный темп, и дыхание снова стало ровным.

Он спустился по лестнице, подошел к низкому турецкому столику и, поставив свечу рядом с кальяном, шлепнулся на диван около спящего человека, чье тело при близком рассмотрении не стало более похожим на человеческое. Браун пальцами погасил пламя свечи и стал смотреть, как тонкая струйка серого дыма поднимается вверх, словно покидающая мертвое тело душа.

Браун посмотрел в глаза Заборски – они были пустыми и безжизненными. Граф ничем не показал, что узнал его, пока не вытащил мундштук изо рта и не прошептал:

– Как ваша рука, Браун?

Браун улыбнулся и поднял ее. Она была все еще забинтована.

Граф одобрительно кивнул. Браун не понял, что порадовало его: качество повязки или то, что рана еще не зажила. Он вытащил портсигар с шестью самокрутками. Бледно-желтая оберточная бумага была того же цвета, что и табак, обрезки листьев которого торчали с обеих сторон сигарет.

– Что за девушка у тебя была? – спросил граф.

– Фелка, – ответил Браун, заправляя выпадающие табачные листья.

– Новенькая?

– Да.

– Хороша?

– Очень старательная.

Граф вдохнул и закрыл глаза.

– Эта ведьма Матейка не дает мне ее.

– Почему?

– Она считает, что я слишком грубый.

– Честно говоря, я склонен с ней согласиться.

Глаза графа медленно открылись, и уголки губ поползли вверх.

– Насколько я понимаю, вы слышали о Хёльдерлине? – спросил Браун, закуривая, наконец, сигарету.

– Конечно.

– Похоже, я должен перед вами извиниться.

Заборски вяло изобразил благословение скрещенными пальцами, а потом долго и устало выдохнул. Он снова затянулся кальяном и, после продолжительного молчания, спросил:

– Вы были любовником фройляйн Лёвенштайн?

Браун коротко утвердительно кивнул.

– И сообщником? – добавил Заборски.

Браун снова кивнул, его тело немного сползло с дивана.

– Но эти дети были не ваши?

– Нет, не мои.

Граф соединил пальцы так, что его ладони образовали купол. Он носил столько колец, что казалось, будто он магическим образом сотворил сферу из драгоценностей. В большом изумруде отразился свет, и камень засиял зеленоватым блеском.

– Хёльдерлин, – сказал граф. – Управляющий банком. Преданный муж! – Он начал смеяться, но его резкий, похожий на лай смех неожиданно оборвался. – Кто бы мог подумать?

Их спящий сосед вдруг рыгнул и сел прямо и стал оглядывать комнату таким взглядом, будто ему снился кошмар, а, проснувшись, он очутился в самом нижнем круге ада.

83

Либерман взял письмо и откинулся на спинку кресла, положив голову на салфетку в изголовье.

«Дорогая Амелия, я знаю, что он с вами сделал. Вы не были первой, и я знаю, что не будете последней. Мне очень жаль. Простите меня. Я должна была что-то предпринять, но у меня не хватило на это смелости. Беатриса».

– Когда пришло это письмо? – спросил Либерман.

– В четверг, – ответила мисс Лидгейт.

Некоторое время они молчали. На улице начал звонить церковный колокол, приближался вечер.

– Это такая трагедия, – сказала Амелия Лидгейт. – Особенно для детей.

– Да, это верно, – сказал Либерман. – Интересно, как министр Шеллинг поступит с ними?

– Эдвард и Адель обожают свою тетю Мари. Надеюсь, он догадается обратиться к ней за помощью. Она бездетная вдова и будет любить детей как своих собственных, я уверена в этом.

Мисс Лидгейт встала, взяла коробок спичек с каминной полки и зажгла газовую лампу.

– Но что вы сами чувствуете, мисс Лидгейт? Относительно фрау Шеллинг? Ее смерть – это, конечно, страшная трагедия, но это – Либерман помахал письмом, – также и ужасное признание.

Молодая женщина села и посмотрела прямо в глаза Либерману. В свете газовой лампы металлический оттенок ее глаз превратился в прозрачно-голубой.

– Мне жаль ее, доктор Либерман. Храня молчание, она автоматически становилась сообщницей своего мужа, но что она могла сделать? Если бы фрау Шеллинг подала на развод, она столкнулась бы с резким осуждением общества. И католическая церковь известна своим отнюдь не либеральным отношением к разрыву брачных уз. На Эдварда и Адель легло бы пятно позора, пострадала бы политическая карьера господина Шеллинга, что, в свою очередь, повлияло бы на финансовое благополучие детей. Кроме того, жалобы и недовольство фрау Шеллинг могли быть неправильно истолкованы, их могли принять за симптомы душевной болезни. Я думаю, что если бы случился конфликт, она бы начала повышать голос, взволнованно говорить, отчаянно жестикулировать… И что тогда? – Амелия Лидгейт грустно улыбнулась. – Многие, особенно ваши коллеги, герр доктор, связывают такое неженское поведение с расстройством рассудка. Фрау Шеллинг могли запереть в Общей больнице или даже в «Ам Штайнхоф». То, что делает герр Шеллинг, отвратительно, но я не наивный ребенок, доктор Либерман. Герр Шеллинг не один такой в этом городе, как и в любой другой европейской столице; и женщин, которые находятся в их власти и молча страдают, тоже очень много.

– Вы жалеете ее, потому что ассоциируете с собой.

– Конечно. Все женщины знают, что значит оказаться перед страшным выбором, и все женщины зависимы. Мы, как акробаты, балансируем на канате, пытаясь осторожно уравновесить наши желания и потребности с желаниями и потребностями мужчин. А если мы оступимся, то упадем.

На Либермана ее речь произвела большое впечатление, он даже чувствовал себя задетым за живое.

– Извините меня, господин доктор, – добавила мисс Лидгейт, заметив его смущение. – Вы не ожидали услышать от меня такое резкое высказывание. Наверное, я немного вас обидела?

– Да нет, что вы… – ответил он. – Я во многом с вами согласен. Наше общество, да и наша медицина, плохо относится к женщинам. Некоторые врачи в Вене до сих пор считают, что женщины особенно подвержены нервным расстройствам из-за блуждающей матки. Здесь нам еще многое предстоит сделать.

Либерман отдал письмо Амелии Лидгейт, которая свернула его и положила на стол.

– Возможно, – сказала молодая гувернантка, – когда среди врачей будет больше женщин, эти нелепые идеи подвергнутся наконец осмеянию, которого заслуживают.

– Надеюсь, – искренне ответил Либерман.

Их разговор естественным образом перешел на проблему избирательного права для женщин – вопрос, имевший больше яростных сторонников в Лондоне, чем в Вене. Либерман признавал, что его соотечественники, особенно те, кто симпатизировал пангерманскому движению, были категорически против вовлечения женщин в политику и общественную жизнь. Что касается сторонников пангерманизма, то они считали, что образование женщин должно служить только одной цели – готовить их к материнству. И хотя университет открыл свои двери для студентов-медиков женского пола, сначала этому противился весь факультет. Только когда сам старый Франц Иосиф настоял на том, что у мусульманских женщин в Боснии должны быть врачи-женщины, сделали уступку. Но женщины все еще не могли изучать право, и надежда на положительные изменения в этом вопросе была крайне мала.

Когда в разговоре наступила пауза, Амелия Лидгейт встала, вышла из комнаты и вернулась с заварочным чайником. Либерман заметил в этом определенную иронию: высказав такие воинственные взгляды о правах женщин, молодая англичанка покорно выполнила одну из традиционно женских обязанностей. Мисс Лидгейт наклонила чайник, и дымящийся кипяток полился в его кружку.

– Да, кстати, – небрежным тоном сказала она. – Я обдумывала на досуге ваше дело об убийстве.

– В самом деле? – спросил Либерман, выпрямляясь. – И вы сделали какие-нибудь выводы?

– Да, – сказала молодая женщина. – Сделала.

Либерман наклонился вперед.

– Хотите молока, доктор Либерман?

– Нет, спасибо, мисс Лидгейт.

– Вы уверены? Если добавить в «Эрл Грей» немного молока, то вкус становится значительно лучше.

– Я все-таки откажусь, мне нравится и так, но все равно спасибо.

Выражение лица мисс Лидгейт было очень серьезным, когда она наклонила кувшинчик с молоком и вылила тщательно отмеренное количество жидкости в свою чашку.

– Вы говорили… – сказал Либерман.

– Ах да! Простите меня, герр доктор. Убийство…

Она поставила кувшинчик с молоком обратно на поднос.

– Что касается результатов вскрытия и мистической огнестрельной раны… Мне кажется, что это могло быть проделано двумя способами. Во-первых, с помощью пули изо льда. Обычная вода, замороженная в форме пули, которую можно зарядить в барабан револьвера и использовать как обычную пулю. Пуля внутри раны, конечно, растает. Но здесь есть несколько проблем. Хотя пуля из замороженной воды теоретически может нанести такую же рану, как ее металлический собрат, но это… ненадежно. Ледяная пуля может легко расколоться в барабане. Кроме того, есть проблема замораживания. Насколько я понимаю, поблизости от места преступления не было никаких замораживающих устройств, не было склада льда, и тогда не шел снег, так?

– Да.

– Тогда убийца вряд ли воспользовался этим способом.

– Вы сказали, есть еще один?

– Да, второй, более простой путь. Он надежнее и не требует замораживания.

Она взяла свою чашку с чаем и сделала глоток.

– Мисс Лидгейт, – Либерман соединил ладони и так сильно сжал их, что суставы побелели. – Я был бы вам очень благодарен, если…

– Да, зачем тянуть время, вам же не терпится услышать мой вывод.

То, что она рассказала ему после этого, было так поразительно и необыкновенно, что Либерман едва смог скрыть свое волнение. Кроме того, теперь он знал, кто убил фройляйн Лёвенштайн.

84

Омнибус двигался на удивление быстро. Он уже пересек Дунайский канал и дребезжал по широкой оживленной улице Пратер-штрассе. Либерман посмотрел на часы и понял, что приедет раньше времени. Кондуктор, невысокий и веселый мужчина с военными усами, встряхнул своей кожаной сумкой и взял плату за проезд.

Эйфория Либермана немного утихла, а ощущение тревоги росло. Когда он объяснял свой план Райнхарду, все казалось безупречным. Но сейчас, по мере того как он приближался к месту назначения, он все больше сомневался в том, что идея так уж хороша. Он мог ошибиться, и тогда они попадут в затруднительное и неловкое положение, особенно Райнхард. Комиссар отнесся к этому скептически, и его сомнения усиливал фон Булов, который настаивал, что Хёльдерлин вот-вот признается во всем. Но, хорошенько все обдумав, Либерман решил, что беспокоится скорее не о том, что ошибется, а о том, что окажется прав. Его план, придуманный в состоянии возбуждения, не был надежным. Что-то могло пойти не так.

Райнхард четко дал ему понять, что он не должен считать себя обязанным. Он был вправе прекратить выполнение задания в любое время, сохранив при этом уважение Райнхарда и его коллег. «Ты врач, Макс, а не полицейский». Но Либерман понимал, что это было не так просто. Выйти из игры было уже невозможно. Если он взвалил на себя эту задачу, он должен ее выполнить. Если он этого не сделает, ему будет стыдно, как будто он нарушил слово. Именно потому что он врач, а не полицейский, он должен продолжать.

«Может быть, надо было написать письмо? Родителям, Кларе. На всякий случай».

Он отругал себя за трусливые мысли, хотя это мало помогло. Его не покидало дурное предчувствие, и содержимое его желудка перемешивалось, как масло в маслобойке. Он вдруг подумал об Амелии Лидгейт. Как она будет обходиться без него? Будет ли Ландштайнер по-прежнему помогать ей? На эти вопросы не было ответов. Но то, что его вообще беспокоили эти вопросы, говорило о глубине его симпатии, и этот факт скорее усиливал, чем уменьшал его беспокойство.

Омнибус замедлил свой ход.

– Не очень приятный вечерок, не так ли? – сказал кондуктор.

– Да, – ответил Либерман, вставая и разглаживая свои пальто и брюки.

– Ну, может быть, дождя еще и не будет, если нам повезет.

– Возможно…

Кондуктор поднял шляпу, повернулся и выкрикнул:

– Пратер, конечная. Пратер.

Остальные пассажиры – разношерстная компания молодых людей – последовали за Либерманом, который спрыгнул с задней площадки. Когда омнибус опустел, водитель, незащищенный от дождя и ветра в своей открытой кабине, тряхнул поводьями, и лошади двинулись вперед.

Небо и в самом деле было затянуто облаками, чему Либерман был даже рад – будет меньше людей в парке аттракционов. Он поднял голову и впервые посмотрел на цель своего приезда – огромное колесо обозрения. Оно поворачивалось, как главная шестеренка в часах Вселенной, отсчитывая время и приближая смерть Либермана.

Спускаясь по главной аллее, он услышал звук шарманки, которая со скрежетом играла простой и веселый марш, басовая часть которого колебалась между низкой нотой до и ее октавой. Пустая мелодия вскоре уже соперничала с криками толпы торговцев и владельцев аттракционов, наполнявших Пратер, которые пытались привлечь внимание потенциальных посетителей. В воздухе запахло жареными колбасками.

Либерман бродил в лабиринте больших шатров и павильонов: проследовал мимо тира, борцовского ринга и закрытого кукольного театра. Потом он прошел под двойной аркой, которая была входом на выставку «Венеция в Вене», где можно было полюбоваться знаменитыми каналами и услышать песни гондольеров. Вскоре он оказался перед странной деревянной будкой, на которой были изображены магические сцены, на самой удивительной из которых был изображен монах, поднимающий без помощи рук загипнотизированную женщину в белых одеждах. У входа, закрытого шторкой, висела доска, на которой была намалевана перевернутая ладонь, заключенная в круг. Неожиданно занавеска отдернулась, и высунулась голова мужчины в цилиндре.

– Хотите узнать свое будущее?

– К сожалению, я знаю его слишком хорошо.

– Никто не может знать, что ему уготовано.

– Тогда я – исключение.

– Наша ясновидящая очень хорошенькая…

– Не сомневаюсь.

– Лицо как у ангела.

– Спасибо, но, боюсь, что я должен отказаться.

Мужчина в цилиндре пожал плечами, и его голова исчезла за занавесками так же внезапно, как появилась.

Либерман отошел в сторону от аттракционов и оказался на перекрестке. Слева был Театр Комедии, ресторан «Прохаска» и четыре башни водяной горки. Справа виднелись низкие крыши других увеселительных заведений и кафе «Айсфогель». Прямо перед ним было колесо обозрения, казавшееся с этого места овальным.

Порыв ветра окутал перекресток полупрозрачной вуалью мелкого дождя, заставившего группу молодых людей броситься в ближайшее кафе. К счастью, дождик оказался недолгим и легким: Либерман не взял с собой зонт. Он вытер пальцами капли со стекол очков. Посмотрел на часы и, глубоко вздохнув, быстро пошел к гигантскому колесу.

Очереди в кассу не было. Колесо обозрения не пользовалось популярностью в непогоду – влажный туман скрывал вид. Тем не менее несколько бесстрашных любителей острых ощущений заплатили за билеты и вошли в одну из тридцати красных гондол, с нетерпением ожидая, когда их начнет раскачивать при подъеме. Пока колесо было неподвижно, ветер исполнял какую-то странную жалобную песню на туго натянутых стальных тросах. Когда колесо начало снова поворачиваться, перекладины зевнули и застонали так, будто просыпался великан.

Либерман посмотрел на часы. Опаздывает на десять минут. Он считал его более пунктуальным и теперь надеялся, что эта небольшая заминка не означает ошибки в расчетах. Красные гондолы вдруг напомнили Либерману о муслине, заляпанном кровью, – ужасная картина уничтоженного лица Карла Уберхорста и его обнаженного мозга. Его противник был не только умен, но и способен на нечеловеческую жестокость.

– Герр доктор, прошу прощения, – Либерман вздрогнул. – На Шведском мосту была авария, поэтому я задержался.

Он медленно обернулся и вынужден был пожать руку вновь прибывшего.