Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 25 страниц)

86

Сегодня они исполняли медленные песни. Правая рука Либермана уже не так болела, но пальцы были все еще распухшие и плохо двигались. Он не чувствовал себя готовым играть что-то в темпе быстрее, чем аллегро модерато. В результате их хорошее настроение не соответствовало тому, что они играли: вместо вечера беззаботного Лендлера и популярных песен у них получилась подборка из задумчивых баллад и задушевных мелодий. Однако, извлекая из Бёзендорфера печальные звуки, Либерман понял, что этот прощальный концерт сейчас был в самый раз. В конце концов, были совершены убийства, и их расследование успешно завершилось.

Сыграв несколько величественных произведений Бетховена, они решили закончить «Шарманщиком» из цикла «Зимний путь» Шуберта. Фортепиано там звучало так редко и так умеренно, что Либерман без труда сыграл свою партию. Голые квинты, извлекаемые левой рукой, имитировали гудение, а из-под правой руки выходила грустная, безрадостная мелодия. Это была страшная музыка, застывшая и не выражавшая ни малейшей эмоции. Даже то, что на странице было мало нот, символизировало открытую, пустую белизну холодного зимнего ландшафта.

Голос Райнхарда был благозвучным и размеренным – он выводил каждую ноту очень чисто, почти без какой-либо вибрации.

– Вот стоит шарманщик грустно за селом…

Оцепенев от страданий, рассказчик Шуберта медленно продолжает.

– Хочешь, будем вместе горе мы терпеть?

Когда отзвучал последний аккорд, обещая вернуть холод и забвение, Либерман оторвал руки от клавиш. Он благоговейно закрыл крышку фортепиано, при этом сустейн педаль застонала, и эхо растворилось в безбрежном пространстве ледяной пустыни.

– Итак, Макс, – сказал Райнхард, – это было совсем неплохо, учитывая обстоятельства. Ты играл очень хорошо.

– Спасибо, – сказал Либерман, подняв правую руку и потерев пальцы друг о друга довольно быстрым и резким движением. – Еще неделя-другая, и я буду готов к «Лесному царю».

Райнхард рассмеялся и хлопнул своего друга по спине.

– Ты, может быть, и будешь готов, Макс, но насчет себя я не уверен.

И они сразу прошли в курительную комнату, где между кожаными креслами появился новый столик – пустой деревянный куб, верхняя грань которого представляла собой квадрат из полированной слоновой кости.

Райнхард заинтересованно изучал новое приобретение, наклоняя голову то вправо, то влево.

– Тебе это не нравится, да? – спросил Либерман.

– Он дорого тебе обошелся?

– Да. Он из мастерской Мозера.

– Кого?

– Коломана Мозера.

– Нет, по-моему, я о таком ничего не слышал.

– Не важно. Невзирая на его эстетические качества, уверяю тебя, он будет служить нам так же хорошо, как старый. – Либерман показал на коньяк и сигары.

Двое мужчин сели – Райнхард справа, Либерман слева и как обычно молча уставились на тлеющие в камине угольки, дымя сигарами и попивая коньяк. Наконец Либерман пошевелился и сказал немного робко:

– Полагаю, ты ждешь подробного объяснения?

– Да.

– Итак, должен признать, Оскар, что ты выказал чудеса сдержанности сегодня вечером. Человек с более слабой силой воли стал бы уговаривать пожертвовать некоторыми из наших музыкальных радостей.

– Верно. Но, проявив такое выдающееся самообладание, я должен тебя предупредить, что все твои дальнейшие увертки будут испытывать нашу дружбу на прочность.

– Конечно, я понимаю, Оскар, – улыбаясь, сказал Либерман. – Прости меня.

Молодой доктор повернулся к своему другу.

– Знаешь, большую часть я тебе уже рассказал.

– Надеюсь, – сказал Райнхард со справедливым негодованием в голосе. – Тем не менее мне интересно, как все это сошлось – в твоей голове, я имею в виду.

– Очень хорошо, – сказал Либерман, быстрыми чмокающими движениями губ раскуривая сигару, чтобы она не потухла, выпустив при этом большие клубы едкого дыма. – С радостью удовлетворю твое любопытство. Но сначала я должен сделать признание. Тайну загадочной раны фройляйн Лёвенштайн разгадал не я, а мисс Лидгейт.

– Эта почитательница микроскопа?

– Тем не менее ее способности простираются гораздо дальше нестандартного применения оптических приборов: она поступила в университет и осенью начнет учиться там на врача.

– Но она…

– Женщина – это очевидно. Университет недавно немного изменил свою политику приема студентов. – На лице Райнхарда появилось понимающее, но слегка растерянное выражение. Для одного вечера ему вполне было достаточно одной модной тенденции – кубического столика Либермана. – Это совершенно уникальная женщина, Оскар, она наделена выдающимися интеллектуальными способностями. Я просто описал ей обстоятельства преступления, и через несколько дней у нее уже был ответ, оказавшийся совершенно верным: единственное решение – это пуля из мяса. Ее склонность к логическому мышлению так сильна, что ей даже в голову не пришло отвлекаться на какие-то рассуждения о сверхъестественных силах. Как только мисс Лидгейт объяснила мне, как был проделан фокус с исчезнувшей пулей, на меня снизошло… откровение, по-другому не назовешь! Я вспомнил, что Брукмюллер когда-то работал мясником в провинции. Еще я вспомнил, что видел его в филармонии с мэром Люггером, которого всегда поддерживали мясники и пекари. И тогда меня осенило, что далекое прошлое Брукмюллера, возможно, имеет гораздо большее значение, чем кто-либо из нас мог предположить, и касается нашего дела даже не с одной, а с нескольких сторон. Брукмюллер, благодаря своей предыдущей профессии, хорошо разбирается в свойствах мяса, так же как я, будучи психиатром, хорошо разбираюсь в свойствах человеческого сознания. Кто, как не мясник, мог разглядеть баллистические возможности в собственном ужине!

– Невероятно, – сказал Райнхард, – но…

– Да, это очень просто, – сказал Либерман. – Совершенно согласен.

Они оба одновременно подняли стаканы.

– Продолжай… – потребовал Райнхард, которому не терпелось услышать, что было дальше.

– Конечно, – сказал Либерман, – как только я понял, что скорее всего убийцей является Брукмюллер, все другие сведения о нем стали приобретать новый смысл. Например, его производство медицинских инструментов. Помнишь, как мисс Лидгейт рассматривала под микроскопом ключи от квартиры Шарлотты Лёвенштайн и заметила на них странные царапины? Она предположила, что, для того чтобы повернуть их в замке, использовали какой-то инструмент. – Либерман глотнул коньяка и покачал головой. – Если бы я был хирургом, Оскар, думаю, я сразу связал бы Брукмюллера с этим преступлением. И хотя мисс Лидгейт сделала вывод о применении какого-то специального инструмента, я просто не подумал о щипцах. Я продолжал думать о замках и слесарях… Но когда мисс Лидгейт сказала, что пуля могла быть сделана из мяса, и я вспомнил, что герр Брукмюллер был мясником, значение его сегодняшней профессии сразу стало очевидным. Вооружившись микроскопом, я отправился в хирургическое отделение нашей больницы, где обнаружил, что отметины на ключах фройляйн Лёвенштайн полностью совпадали с выступами на захватывающих частях щипцов, произведенных компанией «Брукмюллер и K°». Естественно, потом мы обнаружили такие же отметины на ключе от мастерской Уберхорста.

– Почему ты не осмотрел и этот ключ, перед тем как предлагать встречу с Брукмюллером?

– В этом не было необходимости, да и времени оставалось очень мало. Была опасность, что фон Булов сможет вырвать признание у Хёльдерлина, а это значительно осложнило бы дело. Когда я попробовал закрыть дверь своей квартиры с помощью щипцов Брукмюллера, оказалось, что это не так просто. Чтобы таким образом повернуть ключ, нужна огромная сила – сила, которая, очевидно, есть у Брукмюллера, учитывая его необыкновенно твердое рукопожатие (я имел удовольствие пожать ему руку в тот вечер, когда проводился сеанс) и глубину ран Уберхорста.

– Верно, – сказал Райнхард и вздрогнул, вспомнив картину той бойни. – Полагаю, ты также прошелся по антикварным магазинам?

– На Видлингер-штрассе есть только несколько магазинов, продающих египетские раритеты, которые сейчас, кажется, не очень популярны. Вскоре я выяснил, что египетская статуэтка с раздвоенным хвостом была продана в марте крупному мужчине с очень крепким рукопожатием.

– Таким образом, – сказал Райнхард, – в нашем распоряжении на тот момент была очень хорошая улика. Почему же тогда… почему, черт побери, ты настоял на встрече с Брукмюллером?

– Очень хорошая улика, говоришь? Неужели? Кто угодно мог купить щипцы компании «Брукмюллер и K°», и он не единственный крупный мужчина в Вене!

– Верно…

– Брукмюллер очень богат, у него хорошие связи и он как-никак приятель самого мэра. К сожалению, не могу поручиться, что наше правосудие при подобных обстоятельствах всегда выносит справедливый приговор. Мы собрали против него улики, достаточные, чтобы обвинить его, но недостаточные, чтобы вынести ему приговор.

– Хорошо, но почему колесо обозрения? Ты сказал Брюгелю, что должен остаться наедине с Брукмюллером, чтобы получить от него признание. Но в Вене много уединенных мест. Я подозреваю, что ты что-то скрываешь, Макс.

Либерман стряхнул пепел с кончика сигары.

– Мне нужно было обязательно встретиться с Брукмюллером на колесе обозрения, потому что оно особым образом влияет на сознание людей.

– В самом деле?

– Ты был там в последнее время?

– Нет, но в прошлом году я водил на него Митци.

– Тебе не показалось, что этот полет… нереален.

– Конечно, это необычно, когда тебя поднимают на такую высоту.

– Точно. При этом пассажир отстраняется от повседневности и парит там, где раньше только птицы могли летать. А теперь подумай, Оскар, когда еще человек может испытывать подобные ощущения?

– Ну, не знаю, может ли быть что-то подобное. Думаю, такого нет…

Либерман перебил его:

– Ты уверен?

– Да, абсолютно.

Либерман покрутил коньяк в стакане и вдохнул его аромат.

– А во сне?

Райнхард подкрутил усы и нахмурился.

– Не похоже ли это на полет во сне? – настаивал Либерман.

– Да, – ответил Райнхард. – Сейчас, когда ты это сказал, мне кажется, что в этих двух ощущениях и правда есть что-то общее.

– Вот видишь… Я считаю, Оскар, что поездка на колесе обозрения размывает границу между реальным и нереальным миром – сознательная и бессознательная части мозга приближаются друг к другу.

– И это значит?..

– Ты прочитал книгу, которую я тебе дал?

– О снах? Знаешь, я начал, но…

– Не важно, – сказал Либерман. – В мире снов наши комплексы выходят наружу. Во снах часто тем или иным образом выражаются запретные желания. Даже самые преданные мужья видят во сне тайные любовные свидания. – Райнхард поерзал на стуле. Он выглядел немного смущенным. – Когда Брукмюллер узнал, что я выяснил, как он совершил убийства, и понял его мотивы, у него возникло только одно желание: убить своего врага, врага, который (по крайней мере, для него) олицетворял все его подсознательные предрассудки. Все политические амбиции Брукмюллера рухнули, и в атмосфере колеса обозрения, похожей на сон, это его запретное желание легко нашло свое выражение. Он попытался убить меня – и таким образом сознался в совершении этих преступлений.

– Получается, ты не планировал получить от него словесное признание. Ты с самого начала собирался спровоцировать Брукмюллера!

Райнхард немного повысил голос.

– Теперь ты понимаешь, Оскар, почему я не мог быть с тобой абсолютно откровенен? Брюгель никогда не признал бы психологическое объяснение достаточным для проведения подобной операции…

– И я бы не признал, особенно если бы я знал все подробности твоих рассуждений! – Райнхард покачал головой. – Ты хоть понимаешь, что полицейский стрелок получил инструкции в самый последний момент? Об этом чуть не забыли.

Да, – сказал Либерман, – мне чрезвычайно повезло иметь в твоем лице такого заботливого друга, и я должен не только извиниться перед тобой, но и признать, что я перед тобой в большом долгу.

– Я не могу поверить, что ты не сказал мне!

– Это было совершенно необходимо.

– Провоцировать его, зная, что он, возможно, попытается убить тебя!

– У меня не было другого выхода. Я надеялся, что к тому времени, когда Брукмюллер поддастся на мои провокации, колесо уже совершит полный круг и наша гондола будет недалеко от земли. Я подумал, что тогда я буду в относительной безопасности…

– В относительной безопасности! Не могу поверить, что ты не сказал мне!

– Ну, если честно, Оскар я до сих пор не могу поверить, что ты не сказал мне, что тот устроенный тобой сеанс был ненастоящим!

– Это другое дело.

– Неужели?

Райнхард что-то пробормотал себе под нос, стараясь сохранить сердитое выражение лица, которое тем не менее постепенно и неохотно смягчалось.

– Ну ладно… – пробормотал он. – Все закончилось хорошо, и так приятно было наконец утереть нос этому фон Булову!

Они оба посмотрели друг на друга и одновременно расхохотались.

Еще несколько часов они смаковали свой триумф. Вся комната наполнилась сигарным дымом, а огонь в камине давно погас. Когда Либерман разлил остатки коньяка, Райнхард сказал, что судьба Шарлотты Лёвенштайн должна обязательно послужить уроком для людей вроде нее. Но вместо того чтобы согласиться, Либерман не стал почему-то осуждать мертвую женщину, а наоборот, принялся ее защищать.

– Несомненно, фройляйн Лёвенштайн была роковой женщиной – сиреной, достойной занять место среди героинь любовных романов. Но я не могу осуждать ее, Оскар. В наше время в Вене существует немного возможностей для умных и сильных женщин как-то устроиться. Большинство из них отказываются от своих амбиций и погружаются в семейные заботы и воспитание детей. Некоторые, наоборот, бунтуют, и тогда их считают ненормальными. Шарлотте Лёвенштайн можно только посочувствовать. В конце концов, она всего лишь пыталась защитить себя.

Райнхард не всегда разделял либеральные взгляды своего друга, но его рассуждения заставили его задуматься о будущем, в котором будут жить его дочери. Он слегка смягчился. Он надеялся, что Терезе и Митци не придется из-за отсутствия выбора мириться с какой-нибудь печальной участью. Райнхард допил коньяк и с трудом вытащил часы из маленького жилетного кармана.

– Боже мой, Макс, уже почти одиннадцать. Мне пора домой.

Райнхард на секунду задержался в дверях и посмотрел на своего друга. Его глаза смеялись и излучали дружелюбие.

– Ты молодец, Макс, – тихо сказал он. Либерман не ответил, просто сильнее сжал его руку в своей.

87

Мисс Лидгейт взяла карточку и вслух прочитала:

«Мисс Амелии Лидгейт с сердечной благодарностью за помощь, оказанную венской полиции. Пожалуйста, примите этот скромный подарок в знак нашей признательности. Искренне ваш, инспектор Оскар Райнхард».

Либерман сидел за складным столиком и легонько постукивал по большому ящику из красного дерева.

– Это мне? – спросила она, в ее голосе слышалась растерянность.

– Да, – ответил Либерман.

Мисс Лидгейт открыла замки и подняла крышку. Свет отразился от металлического предмета, лежавшего в ящике, и залил ее лицо мягким золотистым сиянием. Она не охнула и не улыбнулась. Ее единственной видимой реакцией был слегка нахмуренный лоб. Но Либерман не чувствовал себя задетым. Он знал, что за сдержанностью молодой англичанки скрывались глубокие и искренние чувства.

– Спасибо, – прошептала она.

Внутри, в складках синего бархата, лежал большой медный микроскоп.

– Это работа Эдуарда Месстлера с Фрерих-штрассе в Берлине. На корпусе стоит автограф мастера, вот здесь. – Либерман показал на подпись. – Думаю, этот прибор более мощный, чем тот, которым вы пользуетесь сейчас, и линзы здесь лучше. При различной степени увеличения искажение будет меньше.

Амелия Лидгейт вытащила микроскоп из коробки почти с такой же нежностью, с какой мать взяла бы на руки ребенка. Прибор был очень тяжелым, однако она держала его на весу и с восхищением рассматривала со всех сторон. Медь торжествующе блестела.

– Пожалуйста, поблагодарите от меня инспектора Райнхарда – я, право, не заслужила такого подарка, – произнесла молодая женщина ровным голосом.

– Нет, вы заслужили его, мисс Лидгейт! – воскликнул Либерман. – Без вашей помощи убийство Лёвенштайн так и осталось бы нераскрытым.

Амелия Лидгейт осторожно положила микроскоп на стол. Потом села и сказала:

– Не могли бы вы рассказать мне об этом деле поподробнее, доктор Либерман? Я читала в «Цайтунг», что «Леопольдштадский демон» схвачен, но в этой статье было очень мало подробностей.

– С удовольствием, – сказал Либерман и начал подробное повествование о ходе расследования, начиная с того, как Райнхард показал ему записку фройляйн Лёвенштайн до своей недавней встречи с Брукмюллером на колесе обозрения. Когда он стал рассказывать, как он повис на чертовом колесе, зацепившись за край гондолы, и его пальцы начали соскальзывать, мисс Лидгейт протянула руку через стол и дотронулась до его рукава. Это прикосновение было таким коротким и неожиданным, что могло остаться незамеченным. Однако это простое выражение заботы произвело большое впечатление на Либермана. Он почувствовал, что его мысли стали похожи на капельки росы, застрявшие в паутине. Ему казалось, что он вдруг стал очень легким, воздушным и бестелесным.

– Вы очень смелый человек, доктор Либерман, – сказала мисс Лидгейт. Было очевидно, что этот ее жест был бессознательным – она явно сделала это искренне и ничуть не смутилась.

Либерман, прочистив горло, стал ей возражать и постепенно пришел в себя настолько, что смог закончить рассказ.

– Очень странно, доктор Либерман, что эти два убийства такие разные: одно тщательно продуманное и совершенное с большой хитростью и фантазией, а другое грубое и поразительно жестокое.

– Вполне возможно, – сказал Либерман, – что это была часть плана Брукмюллера. Может быть, он надеялся, что полиция подумает, что их совершили два разных человека и эти убийства не связаны между собой. Но, если честно, я так не думаю. Страх – это одна из самых важных эмоций человека. Он срывает всю хитроумную маскировку и возвращает человека к его истинной сущности. Брукмюллер боялся разоблачения, и, под влиянием паники, его настоящая, грубая и жестокая, натура легко вырвалась на свободу.

Похоже, мисс Лидгейт заинтересовала логика поведения Брукмюллера, и она попросила Либермана составить его краткий психологический портрет.

– Он хотел стать мэром Вены, но я подозреваю, что его амбиции шли еще дальше. Когда он разоткровенничался со мной на колесе обозрения, он заговорил о том, что империя разваливается, что ей необходима сильная рука. Я думаю, что он считал себя своего рода мессией. У немцев есть множество легенд и мифов, в которых наполовину сказочный герой всегда появляется, чтобы возвестить о приходе новой эры. Во время обыска в квартире Брукмюллера полиция обнаружила его гороскоп с комментариями, говорившими, что его рождение является не совсем обыкновенным. Фройляйн Лёвенштайн и господину Уберхорсту не повезло, потому что они оказались на его пути.

– И то же самое чуть было не случилось с вами, – многозначительно сказала мисс Лидгейт.

Либерман улыбнулся.

– Да, – ответил он. – Мне повезло, что я остался жив.

Взглянув на часы, Либерман понял, что он находится здесь уже на несколько часов дольше, чем планировал. Вечер перешел в ночь, и ему уже неприлично было оставаться наедине с мисс Лидгейт. Он встал, собираясь уходить. Амелия еще раз попросила его поблагодарить инспектора Райнхарда за подарок и проводила Либермана до двери. Они спускались по темной лестнице. Шуршание ее юбок позади него казалось чувственной музыкой – дразнящей и не дававшей ему покоя.

Либерман не стал искать экипаж. Ему хотелось пройтись пешком. Проходя мимо Йозефинума, он остановился полюбоваться на статую Гигиены. Высокая и недоступная, вечно кормящая огромного змея, спиралью завернувшегося вокруг ее руки, богиня смотрела на молодого доктора сверху вниз с царственным равнодушием.

Постепенно приходя в себя под действием прохладного ночного воздуха, Либерман прошел через Альзергрунд и спустился по Бергассе к Дунайскому каналу. Там он некоторое время стоял, пристально вглядываясь в темную воду, и в одиночестве наслаждался сигарой.

Придя домой, он все еще чувствовал какое-то беспокойство и уже собрался сыграть что-нибудь из Баха – что-нибудь простое, вроде двух– или трехголосной инвенции, – но потом вспомнил, что уже ночь. Музыку в Вене любили так сильно, что пришлось даже издать специальный указ, запрещающий играть на музыкальных инструментах после одиннадцати часов вечера. Ему надо было чем-то занять свой мозг.

От фортепиано Либерман перешел к письменному столу и включил электрическую настольную лампу. Вытащив несколько листков бумаги из нижнего ящика, он сел, заправил ручку чернилами и начал писать:

«В тот день была сильная буря. Я хорошо это помню, потому что мой отец, Мендель Либерман, предложил встретиться за чашкой кофе в „Империале“. У меня было сильное подозрение, что он что-то задумал…»