Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

54

Все собрались за большим круглым столом. На их лица падал свет от колеблющегося пламени единственной свечи. Она отбрасывала тени, которые прыгали с одной стены на другую – покачивающиеся темные пятна.

Мадам де Ружмон попросила всех соединить руки на время длинного обращения к высшим духовным силам. Она говорила в старинной манере, которая указывала на средневековый источник этого заклинания – своего рода древний магический обряд.

– Я призываю и заклинаю тебя, дух Моракс, коего поддерживает всемогущество Бога, и я повелеваю тебе именами: Бараламенсис, Балдачиенсис, Помачис, Аполореседес и именами самых могущественных принцев Дженио и Лиачиде, министров Тартара и верховных принцев Трона Оправданий Девятого Круга. Я повелеваю именем Того, кто произнес это и свершил! Святыми и славными именами: Адонай, Эль, Элохим, Элоха, Саваоф, Элион, Эсцерхи, Иах, Тетраграмматона, Садаи…

Иветтта де Ружмон продолжала бубнить, а Либерман в это время изучал своих соседей: апатичного графа, нелепую наследницу и коммерсанта. Он повернулся, чтобы рассмотреть остальных: невозмутимого банкира и его жену, фокусника-мошенника и белошвейку. Какое разношерстное собрание! Даже странно, что пути всех этих людей пересеклись в квартире Шарлотты Лёвенштайн. Скорее всего именно один из них виновен в ее убийстве. Но кто? Лица их были такие разные, но же – растерянные. Глядя на них, Либерман не мог с уверенностью сказать, кто именно убийца.

Комнату наполняло насыщенное благоухание, как от церковного кадила. Но вокруг не было видно ничего, что могло испускать этот запах: ни край рясы священника, ни раскачивающаяся цепь кадила не появлялись из загадочной темноты. Либерман взглянул на Райнхарда, который, в свою очередь, озадаченно посмотрел на него.

Хотя Райнхард не произнес ни слова, на его лице отчетливо читался вопрос: «Откуда этот запах?»

Либерман покачал головой.

– Приди! Приди, предстань перед кругом, – продолжала француженка свое заклинание, – в простой человеческой форме, не ужасной и не уродливой, незамедлительно… Приди к нам из любой части света, где ты есть и ответь на наши вопросы. Предстань лично, в видимой форме, и яви то, что мы желаем, повинуясь вечному и живому Богу Гелиоруму.

Мадам де Ружмон замолчала, и наступившую тишину нарушил звук монеты, упавшей на пол и кружившейся на одном месте.

– Аппорт, – сказала Козима фон Рат.

Фрау Хёльдерлин энергично закивала в знак согласия.

– Заклинаю тебя, – продолжала Иветта де Ружмон, – также великим и истинным Именем твоего Бога, которому ты обязан подчиняться, именем того Короля, которому ты повинуешься, приходи без промедления; приходи и исполни мое желание, будь со мной до конца в осуществлении моих намерений.

В темноте послышался звук, напоминающий царапание, будто маленькие коготки скользнули по дереву. Только Либерман к Райнхард обернулись, вглядываясь в темный дальний угол комнаты. Фрау Хёльдерлин наклонилась немного к Либерману и шепотом отрывисто предостерегла: «Нет, герр доктор. Не смотрите в темноту».

Либерман хотел было спросить почему, но, вспомнив, что он чужой здесь, только улыбнулся и снова стал наблюдать за мадам де Ружмон, черное атласное платье которой в тусклом свете было почти невидимым, поэтому казалось, что голова ее отделена от тела. Безмятежное лицо мадам де Ружмон плыло в воздухе, как пузырь эктоплазмы.

– Я заклинаю тебя невыразимым именем, которому послушны все создания; могущественным Тетраграмматоном Иеговы, которым побеждены все элементы: воздух разделен, огонь порожден, море отброшено, земля сдвинута, и вся тьма вещей небесных, вещей земных, вещей адских содрогается и трепещет. Говори со мной!

Приказ Иветты де Ружмон потонул в напряженной тишине. Скрипнул чей-то стул, и Либерман услышал легкий астматический свист при выходе воздуха из легких фрау Хёльдерлин.

Ожидание разворачивалось, как рулон ткани, и с каждым оборотом напряжение усиливалось. В конце концов блаженная улыбка осветила встревоженное лицо мадам де Ружмон.

– Я вижу его… – прошептала она, голос ее дрожал от еле сдерживаемого волнения. – Он здесь. Добро пожаловать, о Дух! Добро пожаловать, Моракс!

Либерман почувствовал в воздухе какое-то движение, легкий сквозняк, как будто в дальней комнате хлопнули дверью. Пламя свечи закрутилось и вспыхнуло, выпустив тонкое облачко голубого дыма. Было очевидно, что прибыл дух, призываемый мадам де Ружмон.

– Добро пожаловать, – хором прошептали все остальные. Фрау Хёльдерлин и Натали Хек отпустили руки Либермана.

– Моракс, – начала француженка, – мы, живущие в неведении, просим тебя о помощи. Мы хотим связаться с нашей сестрой Шарлоттой, которая недавно перешла из этого мира в иной, из тьмы в свет.

В колеблющемся свете свечи лицо Иветты де Ружмон неожиданно изменилось: лоб пересекли глубокие морщины, челюсть выдвинулась вперед. Ее веки затрепетали и поднялись, открывая только блестящие белки глаз. Она произнесла мужским голосом без каких-либо признаков французского акцента: – Она здесь, мадам.

Некоторые из присутствующих охнули. Либерман заметил, что граф схватился за сердце.

– Я вижу молодую женщину с золотистыми волосами и сияющей улыбкой… Но она не может успокоиться. Ее душа встревожена. В чем дело, дева? Почему ты не можешь предаться вечному покою? А-а-а… Меня убили, говорит она, и я не могу быть спокойна, пока совершивший грех не понесет наказание…

Голос медиума вернулся к обычному сопрано, ее веки опустились:

– Значит, душу Шарлотты не унес демон?

– Нет, мадам, – ответила она тенором, и снова показались белки глаз. – Ее убил смертный земным способом… и этот страшный человек находится сейчас среди вас.

Натали Хек вскрикнула, послышались протесты. Фрау Хёльдерлин перекрестилась, а Козима фон Рат вытащила большой платок и промокнула капельки пота на лбу. «О, мадам, – прошептала она, – о, мадам». Заборски бормотал «Иисусе, Иисусе». Брукмюллер невозмутимо смотрел на свечу, а Хёльдерлин обнял жену за плечи. Либерман поймал взгляд Брауна. Молодой человек цинично улыбнулся, пожал плечами и отвернулся.

– Есть ли среди вас кто-нибудь по имени Натали? – спросила мадам де Ружмон тягучим голосом Моракса.

Даже в полумраке было видно, как побледнела белошвейка. Она отчаянно замотала головой.

– Нет, – шептала она, – это не я, клянусь.

– Натали, – торжественно объявил Моракс. – Эта женщина хочет вам кое-что сказать.

Всеобщее волнение стихло, и в комнате наступила абсолютная тишина. Свеча снова затрещала, и капелька горячего воска упала, оставив след в виде повисшей тонкой ниточки.

– Натали?

Либерман почувствовал, как вздрогнула сидевшая рядом с ним маленькая белошвейка.

– Да, – робко ответила она. – Я здесь.

– Тебе так нравилась моя брошь в виде бабочки.

– Да…

– Я хочу, чтобы ты взяла ее себе. Будет очень красиво, если ты будешь носить эту брошь со своим белым летним платьем.

Натали зажала рот ладонью, посмотрела вокруг и воскликнула:

– Мне действительно очень нравится эта брошь, и у меня в самом деле есть белое летнее платье.

Затем, неожиданно успокоившись, она прошептала:

– Это она…

Моракс продолжал:

– А есть среди вас человек по имени Отто?

– Да, – сказал Браун, выпрямляясь. – Меня зовут Отто.

Женщина-медиум наклонила голову набок, как будто внимательно слушая. Затем, все еще голосом вызванного духа, она произнесла:

– Отто, каким ты был дураком. Ты выбрал рискованный путь, который приведет тебя к беде. Что полезно для тела, иногда вредно для души. – Молодой человек казался слегка озадаченным, но не более того. После небольшой паузы Иветта де Ружмон добавила: – Вспомни «Дунай», вспомни Баден… и бедную вдову. Всевидящий Бог заметит даже самый малый грех, ничто не останется безнаказанным. Покайся!

Голос Моракса стал громче.

– Ты согрешил против Господа, и, будь уверен, наказание не заставит себя ждать.

Браун переменился в лице. Он не был больше снисходительным, циничным и равнодушным. Теперь он выглядел смущенным. Хек бросила на него внимательный взгляд.

– А теперь… – Браун встревожено посмотрел на мадам де Ружмон. Она замолчала и сидела совершенно спокойно. В свете свечи белки ее глаз отливали перламутровым блеском.

– Граф Зольтан Заборски, – объявил Моракс. – Я чувствую вашу грусть – она словно язва разъедает ваше сердце. Я вижу проданный большой красивый замок, семью в отчаянии.

Граф перекрестился, склонил голову и сложил в молитве руки, пальцы которых были украшены множеством перстней.

– Генрих? Среди вас есть Генрих?

Либерман сидел прямо напротив Хёльдерлина Он видел, что лоб его блестел от пота.

– Генрих, – провозгласил Моракс. – Я должна сказать тебе нечто важное…

Фрау Хёльдерлин посмотрела на мужа. Ее лицо выражало подозрение и интерес.

– Нет! – закричал Хёльдерлин. Он вскочил на ноги и стукнул кулаком по столу. Свеча подпрыгнула, и по потолку и стенам комнаты забегали тени. – Нет, это не может продолжаться. Это ненормально… Прошу прощения, но я вынужден настаивать на прекращении сеанса.

– Моракс. – Голос Иветты де Ружмон снова стал нормальным, ее веки опустились; однако говорила она теперь тихо и медленно. – Моракс, ты здесь?

– Герр Хёльдерлин, немедленно сядьте! – крикнул Заборски. – Мадам де Ружмон все еще находится в контакте с миром духов! Вы подвергаете ее серьезной опасности!

– Нет, я не сяду! – закричал в ответ Хёльдерлин. – Мы не имеем права этого делать. Это кощунство. Святотатство. Фройляйн Лёвенштайн занималась тем, что было выше ее понимания, и посмотрите, что с ней произошло! Хватит! Я больше не буду в этом участвовать!

Неожиданно глаза Иветты де Ружмон распахнулись. Несколько секунд ее лицо оставалось бесстрастным. Потом на нем застыла маска страха. Губы ее начали дрожать. Потом она широко открыла рот и издала долгий и леденящий душу вопль. Сначала звук быстро становился все выше и громче, а потом медленно и постепенно стихал. Женщина схватилась руками за горло. Она задыхалась и хрипела, как в агонии, а затем рухнула лицом на стол, раскинув руки в стороны и опрокинув свечу. Комната погрузилась в абсолютную темноту.

55

Либерман и Райнхард вошли в сумрачный вестибюль кафе «Централь» и прошли по узкому коридору, наполненному запахом кофе и мочи из туалетов. Поднявшись по небольшой лестнице, они попали во внутренний дворик: сводчатый потолок поддерживали колонны, отовсюду слышался приглушенный шум голосов и стук биллиардных шаров. Густой табачный дым шатром висел над посетителями. Столы стояли на приличном расстоянии друг от друга, но вокруг большинства из них толпились зеваки, громко критиковавшие ходы шахматистов или хвалившие игрока в таро, который повысил свою ставку.

Двое мужчин протиснулись между плотно стоящими людьми и нашли места за столиком в конце зала.

Райнхард тронул за руку проходившего мимо официанта.

– Мне кофе по-турецки, а моему другу – «Мокко».

Официант поклонился.

– Да, и небольшой кусочек торта «Добос». Макс?

– Мне не надо, спасибо.

Официант исчез за ближайшей колонной.

– Итак, – сказал Райнхард, раздувая щеки. – Удивительно, да?

– Она мошенница.

– Перестань, Макс, не будь таким упрямым. Я думал, ты собирался отнестись к этому без предубеждения?

– Я так и сделал, но она все равно мошенница. Этот ее нелепый приступ и обморок в конце… В опере делают более убедительно. Пульс у нее был абсолютно нормальный.

– Не знаю… – сказал Райнхард. – Но я все равно чувствую, что в этом было что-то еще, я имею в виду, нечто большее, чем фокус. Ты видел лицо Брауна? Он был так поражен, когда она упомянула «Дунай», Баден и вдову. Очевидно, что он этого не ожидал… А фройляйн Хек? Откуда мадам де Ружмон могла знать о той броши, которая так нравилась белошвейке? А белое летнее платье! Откуда она знала?

– Оскар, у каждой знакомой мне женщины есть белое летнее платье.

– Ладно, а брошь?

Либерман вздохнул.

– Я не знаю… не знаю, как она это угадала. Но думаю, что она узнала все, что ей было нужно, поговорив с членами кружка Лёвенштайн до того, как мы приехали. Без сомнения, эта мадам очень наблюдательна и может распознать самые неуловимые реакции людей. На самом деле, она скорее всего обладает навыками хорошего психоаналитика. Профессор Фрейд говорит, что люди неспособны хранить секреты – мы постоянно что-то выдаем, бессознательно делая какие-то жесты и оговариваясь. Как-то он сказал мне, что тайна просачивается через малейшую дырочку. Мадам де Ружмон просто превосходный знаток человеческой природы.

Казалось, Райнхарда все еще что-то беспокоило.

– Но этот голос… Моракса. Он произвел на меня сильное впечатление.

– Оскар, у меня в клинике был похожий случай. Моракс был вроде второго «я», созданного и развитого с помощью длительного самовнушения.

Появился официант с кофе и пирожным для Райнхарда.

– Ты уверен, что не хочешь ничего съесть? – спросил Райнхард.

– Абсолютно.

Либерман чайной ложкой зачерпнул пенку со своего кофе, а Райнхард погрузил вилку в несколько слоев бисквита и шоколадного крема.

– Ммм… – Райнхард закрыл глаза. – Как вкусно.

Либерман полез в карман и достал смятое письмо и ручку.

– Вот… – произнес он.

– Что это? Ты хочешь, чтобы я прочитал его?

– Нет, я хочу, чтобы ты что-нибудь нарисовал здесь. Что-нибудь простое. Но не показывай мне.

Либерман отвернулся, а озадаченный Райнхард что-то нацарапал на письме.

– Все?

– Да.

– Переверни бумагу, чтобы рисунок оказался внизу.

– Сделал.

– Хорошо.

Либерман повернулся и сказал:

– Дай мне это сюда.

Райнхард отдал письмо другу, а тот сразу положил его в карман, не попытавшись посмотреть, что там нарисовано.

– Ты нарисовал герб Габсбургов – двуглавого орла, – сказал Либерман.

– Боже мой! – воскликнул Райнхард. – Как ты догадался, черт возьми?

– Конечно же я прочитал твои мысли, – спокойно ответил Либерман.

Райнхард рассмеялся.

– Ладно, ладно… ты добился своего. А теперь расскажи мне, как ты это сделал.

– Я заглянул в свою чашку с кофе, когда брал у тебя письмо. Твой рисунок отразился на поверхности моего «Мокко».

– Очень хорошо, – уважительно произнес Райнхард. – Попробую этот трюк с Эльзой, она должна клюнуть. – Он снова взял вилку и стал поглощать «Добос». – А что ты думаешь о поведении Хёльдерлина?

– Он явно очень нервничал… – Райнхард наклонился вперед, приставив ладонь к уху.

– Говори громче, Макс, я тебя плохо слышу.

Звон чашек, шум разговоров и смех – все это вместе вдруг поглотило остальные звуки.

– Он явно очень нервничал… – повторил Либерман, – и захотел немедленно прекратить сеанс. Он был встревожен, беспокоился, что может раскрыться что-то нежелательное для него. Ты заметил, как он поглядывал на свою жену?

– Нет.

– Он выглядел чрезвычайно озабоченным.

– Почему ты так решил?

Либерман задумчиво уставился в свой кофе:

– Лёвенштайн была беременна. И должен признать, я склонен верить Брауну в том, что не он является отцом.

– Но Хёльдерлин! В самом деле, Макс…

– Ему за сорок, он почтенный и ответственный человек. Ему доверяют. Как раз такой человек, по моему мнению, и может завязать роман с молодой женщиной. – Райнхард покачал головой и засмеялся. – Его вдохновенная речь не имела ничего общего с искренней верой. Меня она не убедила.

– А та… женщина! – воскликнул Райнхард. – Какова! Не мое это дело судить о медицинских делах, герр доктор, но… – Райнхард покрутил пальцем у виска.

– Да, – согласился Либерман, взяв чашку и сделав маленький глоток. – Слухи о политических амбициях Брукмюллера, должно быть, не преувеличены: зачем еще ему жениться на Козиме фон Рат? И его поведение тоже… – Либерман замолчал и погрузился в свои мысли.

– А что?

– Он был так сдержан, ни разу не вздрогнул, не вскочил – просто смотрел на свечу. Он выглядел слишком спокойным. Часто люди, которым есть что скрывать, сохраняют невозмутимый вид.

– Ты думаешь, что это он?

– Убийца? – Либерман пожал плечами.

Сквозь завитки табачного дыма они видели, как какой-то человек подошел к пианино и открыл крышку.

– Ты никогда не подозревал графа, – заметил Либерман. – Почему?

– Дело в том, – ответил Райнхард, – что в ночь убийства Шарлотты Лёвенштайн он был в клубе, играл в триктрак. Он оставался там до утра.

– Есть свидетели?

– Да.

– Надежные?

– Думаю, да, – ответил Райнхард, насыпая сахар в свой кофе по-турецки.

– А он не мог подкупить их?

– Может быть, некоторых, но не всех. Там было очень много людей.

– Это ты так думаешь…

Человек сел за фортепиано и приготовился играть. Но не успел он начать, как от соседнего карточного столика отделился мужчина, подошел и заговорил с ним. Несколько человек принялись кричать и аплодировать.

Пианист встал и вытащил ноты из своего сиденья. Один из карточных игроков принес еще один стул и поставил перед фортепиано. Два человека, – очевидно, оба музыканты – сели и размяли кисти.

– По-моему, это пианист Эпштайн, я видел его на концертах, – сказал Либерман.

Мгновение спустя помещение наполнил звук – музыкальный взрыв, похожий на фейерверк. Шум в зале утих, когда пианисты в четыре руки заиграли очень быструю цыганскую мелодию.

– Неплохо, – сказал Райнхард, наклонившись к своему другу и повысив голос. – Что это?

Восхитительная музыка, звучавшая в нижнем регистре, неожиданно сменилась шквалом нисходящих нот, водопадом чистого звука.

– Брамс, – ответил Либерман. – Один из венгерских танцев.

Потом Либерман наклонился вперед и, сидя на самом краешке стула, слушал виртуозное исполнение Эпштайна, не замечая ничего вокруг. Когда закончилась первая часть и послышались аплодисменты, он повернулся к Райнхарду. Не поверив своим глазам, он вскочил с места, будто увидел призрак. Рядом с его другом стояла мадам де Ружмон.

– Макс, – произнес Райнхард, широко улыбаясь. – Позволь представить тебе Изольду Зедльмайер. Она очень талантливая актриса, уверен, что ты со мной согласишься.

– Я вижу, вы большой поклонник Брамса, доктор Либерман, – произнесла женщина в черном на прекрасном немецком языке без всякого акцента.

56

Генрих Хёльдерлин, закутавшись в большой турецкий халат, весь вечер сидел в своем кабинете и курил. Среднего размера комната была умеренно украшена и освещалась двумя электрическими лампами. На столе лежала целая кипа бумаг, писем и бланков, ожидая его внимания.

Хёльдерлин потушил четвертую сигару и невидящим взглядом уставился на обои в зеленую полоску. Положив локти на промокательную бумагу, он подпер подбородок сжатыми кулаками. «Какой дурак!» – это самообвинение отозвалось в его голове ударом церковного колокола вызвало пульсирующую головную боль.

Хёльдерлин взял стопку писем. Он должен был ответить на них еще днем, пока был на работе, но тогда он не мог сосредоточиться.

«Уважаемый герр Хёльдерлин, в связи с моим предыдущим запросом…»

После первых строчек предложения становились все более непонятными, постепенно превращаясь в цепочку бессмысленных слов и фраз. «Она настоящий медиум, эта мадам де Ружмон. Вызванный ею дух несомненно общался с Шарлоттой Лёвенштайн. То, что он передавал… в особенности для белошвейки…» – пронеслось у него в голове. Хёльдерлин попробовал снова сосредоточиться на письме.

«Банковский счет… намеревается приехать в Пешт на следующей неделе… защищая интересы… господин Балаж… когда вам будет удобно».

Хёльдерлин застонал, отодвинул письмо и потер подбородок. На нем появилась щетина. Обычно он брился перед ужином, но сегодня не собирался садиться за стол с женой, поэтому пренебрег своим туалетом.

«А что еще я мог сделать? Ее надо было остановить… другого способа не было – риск слишком велик…».

Осторожный стук в дверь вывел его из задумчивости. Робкий, приглушенный двойной удар сердца.

Хёльдерлин не ответил.

– Генрих?

Это была его жена.

– Генрих?

Дверь открылась, и она вошла.

– Почему ты не отвечаешь? Чем ты занимаешься, Генрих?

– Разбираю почту.

Он видел, что она не поверила.

– Генрих, я хочу поговорить с тобой о том, что произошло вчера вечером.

– Мне нечего больше сказать, Юно.

– Но… – она закрыла дверь и подошла к столу. – Я все еще не понимаю причины.

– Юно, – оборвал ее Хёльдерлин. – Я действовал в соответствии со своими принципами.

– Не сомневаюсь, дорогой. Но какими принципами?

– Этого вполне достаточно. Пожалуйста, хватит… у меня столько дел. – Он показал на кучи бумаг.

Юно не тронулась с места. Маленькая и хрупкая, она выглядела сейчас необыкновенно решительной. Генрих заметил, что она больше не моргала.

– Генрих, ты, конечно, понимаешь, какое впечатление твое поведение произвело на остальных?

– Юно, мне все равно, что подумали другие. Я поступил так, как считал нужным – в соответствии со своими принципами. А теперь, если ты будешь так добра и позволишь мне заняться этими срочными…

– Генрих! – Голос Юно прозвучал неожиданно пронзительно и громко, так что головная боль Хёльдерлина резко и значительно усилилась. Он в первый раз за почти тридцатилетнюю совместную жизнь услышал, как жена повысила голос.

– Тебе может быть все равно, что подумали другие, но мне – нет. Мне совершенно не все равно. А еще меня заботит, что подумал инспектор. Боже мой, я весь день ждала, что он явится сюда с отрядом полицейских!

– Дорогая, пожалуйста, – Хёльдерлин прижал палец к губам. – Соседи, слуги…

Юио Хёльдерлин пришла в еще большую ярость.

– Зачем ты сделал это, Генрих? Ты считаешь меня идиоткой?

Хёльдерлин уткнулся в свои бумаги.

– Я… – Он взял ручку из чернильницы. – Я должен заняться почтой.

Хёльдерлин сидел, не отрывая взгляда от корреспонденции, а когда он поднял голову, жены уже не было – от звука хлопнувшей двери все еще дрожали его измученные нервы.