Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

8

Генрих и Юно Хёльдерлин сидели за завтраком в просторной комнате на своей вилле в Хицинге. Прислуга, убиравшая со стола, тайком обменялась многозначительными взглядами: хозяин и хозяйка, очевидно, были не голодны. Хлебная корзинка по-прежнему стояла полная свежевыпеченных булочек, масло, бекон и вареные яйца тоже были почти не тронуты.

Хёльдерлин позвонил в колокольчик, призывая дворецкого, который появился мгновенно, неся поднос с кофе. Одет он был безукоризненно: белые перчатки и кирпичного цвета пиджак с черным бархатным воротником.

– Спасибо, Клаус, – сказала Юно, когда чопорный слуга поставил поднос с большим серебряным кофейником на стол.

– Повар собирается приготовить на ужин молочного поросенка и спрашивает, что господин желает на десерт – ананасовый мусс или мороженое?

Хёльдерлин бросил быстрый взгляд на жену.

– Мусс?

– Да, – ответила Юно. – Мусс.

Дворецкий поклонился, щелкнув каблуками, и величественно выплыл из комнаты в сопровождении прислуги с нагруженными подносами. Хёльдерлин взял номер «Винер Цайтунг» и раскрыл его на странице с новостями экономики.

– Ну, что там? – взволнованно спросила Юно.

Блестящая лысина ее мужа возвышалась над краем газеты, как восходящее солнце над горизонтом.

– О фройляйн Лёвенштайн?

Юно кивнула, быстро моргая глазами.

– Конечно, ничего. Еще слишком рано.

Юно налила кофе мужу, затем себе.

– Кто мог такое совершить? Это ужасно, – тихо промолвила она.

– Безусловно, ты нрава, – согласился Хёльдерлин, переворачивая страницу.

– Я не могла уснуть.

– Я тоже.

Юно посмотрела вокруг, бегло окинув взглядом свои комнатные растения. Аспидистра немного высохла: надо ее поливать чаще. Потом взгляд ее наткнулся на портрет сестры, Зиглинды.

Зиглинда умерла (или, как Юно предпочитала говорить, «отошла в мир иной») осенью прошлого года после долгой и мучительной болезни. Доктора почти ничего не могли сделать, чтобы облегчить ее страдания, поэтому Юно испытывала смешанные чувства, хороня Зиглинду на Центральном кладбище. Она знала, что отсутствие сестры будет для нее так же тяжело и неестественно, как потеря ноги или руки, но, с другой стороны, смотреть, как она с кашлем выплевывает сгустки темной крови и корчится в муках, было невыносимо.

Всю зиму, даже когда шел снег, Юно ездила из Хицинга на Центральное кладбище, чтобы возложить цветы на могилу сестры. И как-то раз, выходя с кладбища промозглым декабрьским утром, она разговорилась с одним из посетителей. Красивый молодой человек, чье имя оказалось Отто Браун, рассказал, что, после смерти любимой матушки, облегчить его скорбь помогла одна одаренная женщина-медиум из Леопольдштадта. Эта женщина, фройляйн Лёвенштайн, проводила сеансы каждый четверг, но вечерам. Но Юно не решалась ехать в Леопольдштадт одна. На первой же встрече Юно убедилась, что эта женщина не мошенница. Генрих поначалу относился к спиритизму скептически, но даже он изменил свое мнение, когда вызвали дух его отца.

Да, фройляйн Лёвенштайн была особенная.

– Как думаешь, инспектор придет сегодня?

– Понятия не имею.

– Как его зовут? Я забыла.

– Райнхард, инспектор Райнхард.

– Ведь он говорил, что зайдет?

Хёльдерлин посмотрел на жену. Она заморгала еще быстрее.

– Да, он сказал, что хотел бы побеседовать с нами еще раз, – ответил Хёльдерлин. – Но я не думаю, что он имел в виду именно сегодняшний день.

Снова уткнувшись в газету, он добавил:

– Мне так показалось, по крайней мере.

– Зачем ему еще что-то у нас спрашивать?

– Не знаю.

– Конечно… конечно, он не подозревает нас. Не думает же он, что мы…

– Естественно, нет! – воскликнул Хёльдерлин. – Не говори ерунды! Само собой, он понимает, что мы не имеем к этому никакого отношения!

Он раздраженно перевернул страницу.

Юно поднесла чашку с кофе к губам, но пить так и не стала.

– Я очень на это надеюсь, – произнесла она, уже несколько успокоившись. – Он производит впечатление здравомыслящего человека.

– Да, – сердито буркнул Хёльдерлин, – очень здравомыслящего.

Юно отпила немного кофе.

– Этот маленький слесарь, – проговорила она, – он был так расстроен. Просто вне себя от горя.

– Герр Уберхорст очень чувствительный человек, – ответил Хёльдерлин, продолжая читать газету.

– Ты прав, – сказала Юно. – По-моему, одна из моих книг все еще у него. Я дала ему мадам Блаватскую. Может быть, ты ее заберешь… если тебе будет по пути?

– Да, хорошо.

– Он действительно очень чувствительный человек. Но не кажется ли тебе, что дело не только в этом?

Хёльдерлин не ответил.

– Например, как он смотрел на нее…

Хёльдерлин опустил газету с явным раздражением.

– И что?

– Ты когда-нибудь это замечал?

– Замечал что? – резко спросил Хёльдерлин.

Юно, сощурившись, посмотрела на мужа.

– То, как герр Уберхорст смотрел на фройляйн Лёвенштайн. Ведь он ловил каждое ее слово.

Хёльдерлин покачал своей лысой головой и снова погрузился в чтение.

– Он вел себя как мальчик, – продолжала Юно. – И заметь, не он один. Она имела, как говорится, власть над мужчинами. Ты согласен? Лично я думаю, что граф тоже был ею увлечен, как и этот юноша Браун. Она обладала талантом, несомненно. Это был дар, благословенный дар. Как странно, тебе не кажется? Что такая… я не знаю, хорошо ли так говорить… что такая пустая женщина, придававшая столько значения внешности, имела подобный дар? Однако, кто я, чтобы обсуждать волю Господа? Это от Бога, я уверена.

Когда она закончила говорить, в воздухе повисло тяжелое молчание.

– Генрих!

Ее муж не ответил.

Юно с громким стуком поставила чашку на блюдце.

– Генрих! – повысив голос, снова позвала она. – Ты меня слушаешь?

Спрятавшись за газетой, Генрих Хёльдерлин сидел, уставившись широко раскрытыми глазами на слово «необходима» в рекламе зубной пасты «Колодонт». Он слышал все, и у него пересохло во рту, как будто он наелся опилок. Хёльдерлин сглотнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но безрезультатно.

9

Ее волосы были туго стянуты на затылке, всегда нахмуренные брови, говорили о ее серьезности. В ней не было наивности или беззаботности, обычно свойственных молодым девушкам.

Либерман услышал, как закричал мужчина за стенами смотровой. Он привык к подобным звукам в больнице, но его беспокоило, что эти полные муки вопли, казалось, порожденные, какой-то изощренной пыткой, могли испугать его новую пациентку.

Женщина закашлялась, прикрыв рот левой рукой, правая же оставалась неподвижной – она покоилась на ее колене ладонью вверх, полусогнутые пальцы напоминали лепестки увядающего цветка.

Крик прекратился.

– Если позволите, – проговорил Либерман, – я хотел бы осмотреть вашу руку, мисс Лидгейт.

– Пожалуйста. – Голос ее был мягким, но немного хрипловатым, вероятно, вследствие непрекращающегося кашля.

Либерман закатал правый рукав ее платья. Рука была тонкая, даже худая, а под прозрачной, как папирус, кожей хорошо была видна сеть переплетающихся вен.

– Не могли бы вы закрыть глаза? Теперь скажите мне, если что-нибудь почувствуете.

Либерман начал слегка постукивать карандашом по ладони, запястью, постепенно двигаясь выше, но никакой реакции не последовало. Когда он дошел почти до плеча, она неожиданно вздрогнула и сказала:

– Да, здесь я что-то чувствую.

Продолжая постукивать вокруг этого места, Либерман понял, что паралич произошел совершенно неожиданно. Как будто на верхней части ее руки был надет какой-то амулет, ниже которого не было никакой чувствительности. Присутствие такой четкой границы противоречило целостности нервной системы. Это было физиологически невозможное явление, которое являлось симптомом нервного расстройства.

– Спасибо, мисс Лидгейт, можете открыть глаза. Когда руку парализовало?

– На прошлой неделе.

– Раньше с вами случалось что-то подобное?

– Нет.

– Паралич возник внезапно или развивался постепенно?

– Внезапно. Когда я проснулась, то уже не могла пошевелить рукой.

– Даже пальцами?

– Да.

– Рука парализована постоянно или иногда чувствительность возвращается?

– Постоянно.

Либерман опустил рукав мисс Лидгейт и педантично выровнял край манжета по линиям сгиба на запястье.

– Кашель начался в это же время?

– Да.

– На прошлой неделе с вами… произошло что-то важное?

– Нет, ничего особенного.

– У вас есть другие проблемы со здоровьем?

Она сделала паузу и глубоко вдохнула.

– Аменорея.

– Понятно, – произнес Либерман, стараясь сгладить неловкость будничной деловитостью. – Когда у вас была последняя менструация?

Щеки мисс Лидгейт покрылись красными пятнами, как будто их обрызгали краской.

– Три месяца назад.

– Полагаю, у вас плохой аппетит в последнее время?

– Да, плохой.

Либерман открыл блокнот и стал что-то писать.

– Вы прекрасно говорите по-немецки, мисс Лидгейт.

Улыбка, которая начала проглядывать на ее лице, тут же сменилась обычным выражением серьезности.

– Ну, не так уж прекрасно. Мой отец был немец, и мать говорила со мной по-немецки, когда я была маленькой.

Либерман перевернул страницу и продолжил задавать вопросы мисс Лидгейт. Выяснилось, что она жила в доме своих дальних родственников, господина Шеллинга, министра от христианско-социалистической партии парламента, и его жены, у которых было двое детей – Эдвард и Адель. Герр Шеллинг согласился предоставить мисс Лидгейт комнату в своем доме и ежемесячное содержание при условии, что та будет выполнять обязанности гувернантки. Фактически же она только учила детей говорить и писать по-английски.

– Как долго вы намерены оставаться в Вене? – спросил Либерман.

– Довольно долго, – ответила мисс Лидгейт. – Возможно, поживу здесь несколько лет.

– Ваши родственники согласились на это?

– В этом нет необходимости, – произнесла девушка. – Я не хочу оставаться гувернанткой в их доме.

– Не хотите?

Она покачала головой и продолжила:

– Нет. Я хочу изучать медицину.

– Здесь? – спросил Либерман, удивленно подняв брови. – В Вене?

– Да, – ответила мисс Лидгейт. – В университет недавно начали принимать женщин.

– Да, – сказал Либерман. – Но почему здесь? Если вы хотите изучать медицину, разве вам не удобнее делать это в Лондоне?

– Я приехала в Вену из-за доктора Ландштайнера. Видите ли, меня интересует… Она замешкалась, прежде чем продолжить: – Меня интересует кровь.

Оттенок глаз мисс Лидгейт был необычным: оловянная смесь голубого с серым. Поразительную глубину усиливал тонкий темный ободок вокруг радужной оболочки. Она поняла, что должна пояснить свои слова.

– Мой дед был врачом, и он много писал о болезнях, связанных с кровью. Его восхищали английские ученые эпохи Просвещения, особенно те, которые занимались вопросами переливания крови. Я заинтересовалась этой темой, прочитав дневник моего деда, в который он подробно записывал свои мысли и наблюдения. Смешивая образцы крови и изучая их под микроскопом, он установил, что кровь бывает разных типов. Он сделал вывод, что именно несовместимость разных типов была основной причиной прежних неудачных попыток переливания. Таким образом, похоже, что мой дед более чем на полстолетия опередил Ландштайнера, сделавшего подобное открытие совсем недавно. Еще живя в Англии, я вступила в переписку с доктором Ландштайнером, а когда я приехала в Вену, он пригласил меня посещать собрания в Институте патологий.

– Чтобы обсуждать работу вашего деда?

– Да, и… – она сделала паузу, а потом продолжила: —…и поговорить о некоторых моих идеях. Доктор Ландштайнер обещал, что я смогу работать в его лаборатории, если меня примут в университет.

– Должно быть, вы произвели на него впечатление.

Она опустила глаза, смущенная комплиментом Либермана.

Либерман старался побольше говорить с мисс Лидгейт о ее дедушке и его дневнике. Поначалу пациентка была довольно молчалива, но вскоре оживилась и начала рассказывать с большим воодушевлением. Доктор Людвиг Бухбиндер переехал в Англию по просьбе не кого-нибудь, а самого принца Альберта. Он был назначен лейб-медиком королевы Виктории, но его обязанности не ограничивались только врачеванием. Бухбиндер был доверенным лицом принца-консорта и играл важную роль в планировании и организации первой международной выставки, состоявшейся в 1851 году в Лондоне, в специально построенном для этого события Хрустальном дворце. Он был одним из немногих врачей, которые настаивали на использовании стетоскопа – инструмента, к которому большинство британских медиков относились с подозрением, так как он был изобретен в континентальной Европе.

Несмотря на то что Бухбиндер был весьма занятой человек, он находил время и для своей страсти – изучения истории медицины. Вскоре он наткнулся на описания нескольких опытов с переливанием крови, проводившихся в семнадцатом веке под эгидой Королевского научного общества. Доктор женился довольно поздно и обосновался в Лондоне. У него родились две дочери, младшая из которых, Грета, стала впоследствии матерью мисс Лидгейт.

В дальнейшем Бухбиндер продолжал работать над многими практическими вопросами медицины, включая болеутоляющие свойства растений. Среди «кандидатов» на изучение в его списке была и белая ива (Salix Alba), из которой вырабатывали вещество, лишь тремя годами ранее введенное в медицинскую практику Хоффманом под наименованием «аспирин».

– Как интересно, – сказал Либерман. – Похоже, он действительно был выдающимся человеком.

– Да, – ответила мисс Лидгейт. – Доктор Ландштайнер считает, что дневник моего деда надо отредактировать и опубликовать.

– А вы хотели бы взять на себя эту работу?

– Да, когда мне станет лучше.

– А что с другими членами вашей семьи?

Мисс Лидгейт с большой нежностью рассказала о своей матери, потом заговорила об отце, Сэмьюэле Лидгейте, преподавателе естественных наук. Человек прогрессивных взглядов, он считал, что современная женщина должна обладать равными возможностями и правами с мужчинами, и соответствующим образом воспитывал дочь. Мисс Лидгейт была единственным ребенком, и Либерман задался вопросом, было бы ее воспитание другим, если бы Грета Лидгейт подарила мужу больше детей, с которыми он мог бы на практике применять свои педагогические теории. Но мисс Лидгейт имела счастье – или несчастье – быть единственным объектом воспитания.

Лидгейты жили в нескольких милях к северу от столицы. Либерман много раз бывал в Лондоне, но ни разу не слышал ничего о Хайгейте. По описанию мисс Лидгейт, это место было очень похоже на район Гринцинг в Вене: деревня, построенная на естественной возвышенности, откуда ночью можно было любоваться огнями лежащего внизу города.

Собрав достаточно биографических сведений о жизни мисс Лидгейт, Либерман провел черту под своими записями и посмотрел на пациентку. И снова его поразила напряженность, сквозившая в образе девушки: ее глаза цвета олова горели, лоб был тревожно нахмурен, волосы туго стянуты на затылке. Либерман улыбнулся, надеясь, что она ответит ему тем же, но мисс Лидгейт просто наклонила голову набок, словно была озадачена его поведением. Неожиданно она произнесла:

– Это тот самый аппарат, доктор Либерман?

Либерман обернулся и посмотрел в другой конец комнаты. В углу на верхней полке больничной тележки стоял большой деревянный ящик.

– Да.

– Мой курс электротерапии начнется сегодня?

Она говорила спокойно, без эмоций.

– Нет, – ответил Либерман.

– Тогда завтра? – Она подавила нервный кашель.

– Возможно.

– Профессор Грунер сказал мне, что…

– Мисс Лидгейт, – перебил ее Либерман. – Я думаю, что сейчас нам нужно просто поговорить.

– О чем?

Либерман соединил кончики пальцев.

– О вас. И о ваших симптомах, конечно.

– Но какая от этого польза?

Он не успел ответить, как в дверь постучали.

Вошел Штефан Каннер. Он бросил быстрый взгляд на мисс Лидгейт и вполголоса обратился к Либерману.

– Извини, Макс, но, кажется, ты унес ключи от склада.

Либерман встал и вытащил из кармана три связки ключей: ключи от квартиры, больничные ключи и, наконец, ключи от склада.

– А… точно. Какой я рассеянный!

Но не успел Каннер взять ключи, как внимание обоих мужчин привлекла мисс Лидгейт. Она начала сильно кашлять, и это был ужасный, лающий кашель. Неожиданно она наклонилась вперед, и ее стало рвать. Под больничным халатом четко выделялись позвонки и острые лопатки. Казалось, будто страшное морское чудовище с массивными жабрами и длинным бугристым хвостом прилепилось к ее телу и собиралось замучить до смерти.

Каннер ближе всех был к раковине, под которой находилось железное ведро. Он схватил его и поставил на пол перед женщиной. Чтобы ее как-то успокоить, он положил ей руку на спину.

То, что случилось потом, также произошло очень быстро, но надолго запомнилось Либерману.

Тело молодой женщины изогнулось, как будто Каннер поставил между ее лопатками раскаленный утюг. Она закричала и выгнула спину, чтобы избежать его прикосновения.

С мисс Лидгейт произошла поразительная перемена. В эту тихую англичанку как будто вселился дьявол, лицо ее пылало ненавистью и злобой. Налитые кровью глаза едва не вылезали из орбит, а на лбу проступила толстая вена – синевато-багровый рубец на бледной коже. Она усмехалась и хмурилась как безумная. Каннер находился в состоянии шока, он не мог пошевелиться и просто смотрел. Но внимание Либермана было приковано не к дьявольскому выражению лица мисс Лидгейт. Случилось нечто более важное: до сих пор мертвая, ее рука вернулась к жизни и неистово дергалась.

10

В своем кабинете, над столом, комиссар Манфред Брюгель повесил огромный портрет императора Франца Иосифа. Такой можно было увидеть в большинстве домов и практически в каждом общественном учреждении. Император казался вечным, его бдительное неизбежное присутствие чувствовалось повсюду. Как и многие старшие чиновники, Брюгель решил доказать свою преданность династии Габсбургов, отрастив точно такие же бакенбарды, как у монарха.

Брюгель рассматривал первую фотографию: фройляйн Лёвенштайн откинувшись на кушетке, в области сердца было отчетливо видно кровавое пятно.

– Красивая девушка.

– Да, господин комиссар, – подтвердил Райнхард.

– У вас есть соображения по поводу того, что могло случиться с пулей?

– Нет, господин комиссар.

– Ну хоть какие-нибудь предположения?

– Пока никаких.

– А что Матиас? Что он думает?

– Профессор Матиас не смог объяснить этот факт.

Брюгель бросил первую фотографию на стол и взял вторую: портрет жертвы по плечи. Она выглядела как спящая Венера.

– Очень красивая, – повторил Брюгель. Комиссар некоторое время рассматривал изображение Шарлотты Левенштайн, а потом поднял голову и хмуро уставился на подчиненного.

– Вы верите в сверхъестественное, Райнхард?

Инспектор заколебался.

– Ну?

– Я думаю, – ответил Райнхард, тщательно подбирая слова, – мы можем рассматривать сверхъестественное объяснение только тогда, когда исключены все другие.

– Это верно… Но я спросил, верите ли вы в сверхъестественное?

Райнхард попытался уклониться от испытующего взгляда комиссара.

– Было бы самонадеянно думать, что мы до конца знаем мир, в котором живем. Возьму на себя смелость утверждать, что существует много явлений, которые еще не открыли своих секретов ученым. Но при всем моем уважении, господин комиссар… Я полицейский, а не философ.

Брюгель улыбнулся загадочной, непроницаемой полуулыбкой.

– Это дело привлечет к себе общественное внимание, Райнхард. Вы это понимаете?

– Факты, которые мы собрали к настоящему моменту по этому делу, очень… занимательны.

– Занимательны? – фыркнул комиссар. – Факты не просто занимательны – они невероятны! Представляю, как наши друзья из «Цайтунга» устроят сенсацию из каждой детали. А вы знаете, что это значит, Райнхард?

Вопрос комиссара остался без ответа.

– Мы должны оправдать ожидания!

Брюгель взял третью фотографию – крупный план раны. Рядом с рваными краями отверстия была линейка, которую держала чья-то рука.

– Такие случаи формируют общественное мнение, Райнхард, – продолжал Брюгель. – Если мы распутаем этот случай, все венское бюро расследований будут восхвалять отсюда и до самых границ империи его величества. – Он нервно указал пальцем на портрет Франца Иосифа. – А если провалимся…

Комиссар сделал паузу.

– Если провалимся, то… можем стать посмешищем. Я уже вижу заголовок в газете: «Леопольдштадский демон ушел от венской полиции». Мы ведь этого не хотим, Райнхард?

– Нет, господин комиссар.

Брюгель отодвинул фотографии Шарлоты Лёвенштайн.

– Держите меня в курсе, Райнхард.

Разговор был окончен.

11

Пока Оскар Райнхард листал страницы своего сборника песен, Либерман развлекался, импровизируя секвенцию с простыми аккордами на фортепиано «Бёзендорфер». В процессе игры он понял, что бессознательно выбирал основные тональности «Свадебного марша» Мендельсона. Глядя на Райнхарда, счастливейшего из мужей, он испытывал необычное чувство единения с ним. Скоро он тоже вступит в братство женатых мужчин. Либерману не терпелось сообщить Райнхарду о помолвке, но он подумал, что как-то нехорошо говорить об этом другу раньше, чем собственной семье.

– Оскар? У тебя же скоро годовщина свадьбы?

– Да, – ответил Райнхард. – В следующем месяце.

– Девятнадцатого?

– Да.

– Ты уже купил Эльзе подарок?

– Я тайком советовался с Марией, ее портнихой.

– Вот как? – сказал Либерман, бросив руки на басовые клавиши, которые ответили грозным гулом.

– Это сложное дело, шитье дамского платья, – сказал Райнхард. – Более сложное, чем ты можешь себе представить.

– Не сомневаюсь.

– Мария столько мне всего насоветовала… всякие ткани, модели… Она сказала, что может повторить фасон, который видела в модном магазине Берты Фёрст на Штумпергассе… Надеюсь, я правильно поступил.

– Конечно правильно. Какой ты выбрал цвет?

Либерман начал играть хроматическую гамму, по три ноты, но остановился, заметив, что его друг не ответил. Подняв голову, он увидел, что Райнхард немного смущен. Его ухоженные усы шевелились, а на лице отражалось возрастающее умственное напряжение.

– Что с тобой, Оскар? – спросил Либерман.

– Знаешь, – ответил Райнхард, – я так и не понял, на чем мы остановились в итоге. Было столько разговоров, она называла столько цветов… Может, оттенок зеленого? Не могу вспомнить.

Либерман пожал плечами.

– Не мучайся, – потом вспомнишь.

Видя, что его друг не обратил внимания на совет, Либерман легонько постучал по стопке нотных журналов рядом с пюпитром и спросил:

– Ну, чем закончим?

– Здесь больше ничего нет… – Райнхард положил журнал, который до этого держал в руках. – Как насчет Шуберта?

– Прекрасно.

– «Странствие»?

Либерман провел пальцем по корешкам партитур и вытащил из стопки «Прекрасную мельничиху». Он открыл первую страницу и, когда Райнхард был готов, заиграл вступление. «Бёзендорфер» зазвучал особенно насыщенно, и Либерман играл с удовольствием.

Вдруг Райнхард поднял руку.

– Нет, Макс.

Либерман остановился и с удивлением посмотрел на своего друга.

– Может быть, попробуем немного медленнее? – спросил Райнхард.

– Хорошо.

Либерман начал снова, на этот раз его игра была больше похожа на легкий, неторопливый шаг, а не на бодрый марш. Через несколько тактов в комнате зазвучал красивый лирический баритон инспектора:

НАСЛАЖДЕНИЕ ДЛЯ МЕЛЬНИКОВ –

ЭТО СТРАНСТВИЕ, СТРАНСТВИЕ!

Песня о странствиях вызывала в воображении картины сельской идиллии: широкие дороги, журчащие ручьи, вращающиеся колеса мельниц.

СТРАНСТВИЕ! СТРАНСТВИЕ!

Райнхард задерживался на каждом слове, смаковал каждую фразу, а Либерман вторил ему аккомпанементом. Чтобы создать настроение, нужно было прилагать усилия. Усталый, истощенный путник, упорно плетущийся к своей цели… Песня в их исполнении получилась удивительно грустной. Некоторое время после того, как отзвучал последний такт, оба друга молчали, погруженные в свои мысли.

– Прекрасно, – наконец произнес Либерман. – Конечно, это не стандартная трактовка, но все равно замечательно.

Он закрыл ноты.

– Ой! – воскликнул Райнхард, как будто внезапно испугавшись.

– Что?

– Цвет платья Эльзы – синий! Это будет синее вечернее платье.

– Вот видишь! – сказал Либерман. – Я же говорил, что ты вспомнишь.

Либерман положил «Прекрасную мельничиху» на стопку нот, сложил пюпитр и закрыл крышку фортепиано. Вставая, он не удержался и погладил блестящую поверхность инструмента.

Большая музыкальная комната была отделана в современном стиле. Матово-черные стулья были обиты тканью со спартанским рисунком: красные линии на темно-желтом фоне. Ковер тоже был весьма скромной расцветки: никаких рисунков, кроме окантовки из маленьких красных и синих квадратов. Инспектор не разделял любви друга к новому стилю. Райнхарду стало намного уютнее, когда они перешли в обшитую панелями комнату для курения: кожаные кресла, гудящий огонь в камине, хрустальные бокалы и две свежеобрезанные толстые сигары.

Райнхард опустился в кресло справа, которое выбирал всегда, и стал смотреть на огонь. Он слышал, как Либерман налил коньяк, но стоял, не отрываясь глядя на огонь до тех пор, пока друг не предложил ему сигару. Когда оба уселись, Либерман заговорил первым.

– Ну, Оскар, ты собирался рассказать мне о расследовании убийства. Если я не ошибаюсь, тебе требуется моя помощь.

Райнхард засмеялся:

– Неужели это так очевидно?

– Да, – подтвердил Либерман. – Тело обнаружили в четверг днем, и тебе пришлось высадить дверь, чтобы попасть в помещение. Жертва – молодая женщина двадцати с чем-то лет, очень привлекательная. Из-за смертельной раны она потеряла много крови, испачкавшей ее… дай подумать… это было синее платье?

Либерман глотнул бренди и улыбнулся другу:

– Хороший коньяк, попробуй.

Райнхард последовал совету Либермана и одобрительно кивнул, прежде чем сказать:

– Итак, чем я выдал себя на этот раз?

– Сегодня вечером, – начал Либерман, – мы говорили о Шуберте, и ты случайно перепутал струнный квартет «Смерть и девушка» с квинтетом «Форель»! Мало кто знает репертуар Шуберта лучше тебя, поэтому я и решил, что оговорился ты неспроста. Как детектива из всех видов смерти тебя больше всего должно интересовать убийство. А слово «девушка» предполагает молодость и красоту… Сопоставив свои наблюдения, я предположил влияние бессознательного воспоминания. Воспоминания об убитой молодой женщине.

Райнхард недоверчиво покачал головой.

– Хорошо, но как насчет крови, крови на синем платье? Как ты это вычислил?

– Когда ты пел песню Хуго Вольфа «На озере», то оба раза споткнулся на слове «кровь». Я посчитал это подтверждением моих прежних догадок. Когда я тебя спросил, что ты собираешься подарить жене на годовщину свадьбы, ты сказал – платье. Сначала ты не мог вспомнить цвет ткани, который посоветовала тебе портниха, однако, через некоторое время ты вспомнил, что она говорила про синий. Из чего я сделал вывод, что образ синего платья был вытеснен из твоего сознания.

Либерман стряхнул пепел с сигары в пепельницу.

– А дата начала расследования? Откуда ты узнал, что это был четверг?

– Мы столкнулись у «Империала», помнишь?

– Да, конечно, но…

– Ты ужасно спешил тогда. И вывод был просто логичным, так что тут никакой психологии.

Райнхард наклонился к другу:

– Кстати, спасибо еще раз, что разрешил взять того извозчика. Ты промок тогда?

– Да, сильно.

– Мне очень жаль…

Райнхард выглядел необычайно расстроенным, в его глазах Либерман заметил боль и сожаление.

– Да не так уже это было ужасно, Оскар, – сказал Макс, смущенный раскаянием своего друга.

Райнхард слабо улыбнулся и продолжил ломать голову над умозаключениями Либермана:

– Макс, ты сказал, что мне пришлось выломать дверь, чтобы попасть в помещение. Просто угадал?

– Нет. Большую часть вечера ты рассеянно потираешь правое плечо. Ты делаешь так каждый раз после того, как выбиваешь чью-нибудь дверь. У тебя, наверное, сильный ушиб. Может быть, в следующий раз будешь бить ногой?

Райнхард молчал несколько минут, а потом рассмеялся.

– Великолепно! Ты действительно очень проницателен, Макс.

Либерман откинулся на спинку стула и затянулся сигарой.

– Но я так и не смог вычислить, зачем тебе моя помощь? Это дело не такое, как другие? Особенное?

Райнхард помрачнел.

– Да. Особенное.

Либерман повернулся к другу.

– Продолжай…

– Жертвой этого убийства, – сказал Райнхард, – стала женщина-медиум по имени Шарлотта Лёвенштайн. Ее тело было обнаружено в четверг днем в Леопольдштадте, в квартире, выходящей окнами на рыночную площадь.

Либерман принял привычную для него позу слушателя: правая рука подпирает щеку, указательный палец у виска.

– Очевидно, – продолжал Райнхард, – что у нее прострелено сердце. Но комната, в которой мы обнаружили тело, была заперта изнутри, орудие убийства отсутствует, и сбежать оттуда невозможно.

– Ты абсолютно уверен?

– В истории расследования преступлений было несколько подобных случаев, когда тело находили в запертой комнате. Обычно убийца прятался где-то внутри помещения и уходил, когда дверь наконец открывали. Стены и пол в квартире фройляйн Лёвенштайн довольно крепкие и без пустот.

Райнхард выдохнул клубящееся облачко сигарного дыма перед тем, как продолжить:

– Более того, когда профессор Матиас произвел вскрытие, он не нашел пули! Выходного отверстия не было, как не было и никаких признаков того, что пулю вынули.

Райнхард сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию Либермана. В прищуренных глазах доктора он прочитал подозрение, которого, впрочем, ожидал. Либерман задумчиво постучал указательным пальцем по виску.

– Это фокус, да? Трюк?

– Наверное.

– Почему «наверное»? Странно только, что кому-то понадобились эти дополнительные хлопоты… Я хочу сказать, кто стал бы…

– Есть еще кое-что, Макс, – оборвал его Райнхард. – Мы нашли это рядом с телом.

И он достал из кармана записку фройляйн Лёвенштайн и передал ее Либерману.

– Господи, прости меня, – начал читать Либерман, – за то, что я сделала. Существует запретное знание. Он заберет меня в ад, и надежды на спасение нет.

Его голос был ровным, без всякого выражения.

– Итак, – проговорил Райнхард, – что ты об этом думаешь?

Прежде чем ответить, Либерман внимательно рассмотрел записку.

– Несомненно, это женский почерк, довольно красивый. Я никогда не видел, чтобы мужчина вместо точек рисовал маленькие кружочки, – Либерман перевернул записку и посмотрел на оборотную сторону.

– Женщина писала это в большом напряжении – очень сильный нажим пера. Она остановилась перед тем, как дописать последнее слово. Я делаю такой вывод потому, что вот здесь впиталось больше чернил. – Он указал в определенное место в записке. – А потом, я думаю, она резко поднялась, поэтому и получилась эта кривая линия до конца страницы.

Глаза Либермана поблескивали в полумраке.

– Но что мне действительно хотелось бы узнать: кто был третий человек?

Райнхард чуть не подавился коньяком.

– Третий? О чем ты?

Либерман хитро улыбнулся.

– Когда писали эту записку, в комнате было три человека: фройляйн Лёвенштайн, ее убийца и некто третий, который предположительно последовал вместе с ней в ад.