Текст книги "Смертельная игра"

Автор книги: Фрэнк Толлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

38

Либерман и Райнхард закончили свой музыкальный вечер почти безупречным исполнением «Любви поэта» Шумана. Когда был подан коньяк в графине, а сигары обрезаны и закурены, оба они почти перестали разговаривать и, как это часто бывает, не отрываясь смотрели на огонь. Веселая мелодия третьей песни этого цикла Шумана все еще звучала в голове Либермана, особенно слова «Я люблю только одну…»

«Я люблю только ее – маленькую, настоящую, уникальную».

Почему эта строчка застряла у него в голове?

По сути, это было описание Клары. По что-то тревожное было в этой настойчивости.

«Я люблю только ее».

Музыка продолжала играть в голове Либермана, с каждым повторением приобретая все больше ироничности. Постепенно звуки призрачного концерта становились тише, вытесняемые другими звуками: потрескиванием дров в камине и возней слуги Эрнста, стиравшего пыль с нотных тетрадей и закрывающего крышку фортепиано.

– Оскар?

Райнхард повернулся и посмотрел на своего друга. Вопреки обыкновению, молодой доктор выглядел смущенным.

– Оскар, можно задать тебе личный вопрос?

– Конечно.

– Интересно… ты когда-нибудь… – Либерман остановился и поморщился. – Я хочу спросить… после того, как вы обручились, были ли вы абсолютно уверены, что поступаете правильно? Что женитесь, я имею в виду.

Выражение лица Райнхарда мгновенно смягчилось.

– Мой дорогой друг, конечно, у меня были сомнения. У всех они бывают.

Либерман выпустил облачко дыма, и плечи его с облегчением расслабились.

– Сколько времени прошло? – продолжал Райнхард. – С тех пор, как ты сделал предложение?

– Около трех недель. Хотя кажется, что гораздо больше.

– Знаешь, сейчас, когда первый восторг прошел, самые счастливые эмоции неизбежно уступают место серьезным размышлениям. В душу вползают сомнения, но так и должно быть. В конце концов, того, кто не обдумал бы как следует такое важное решение, по праву можно назвать дураком, ты согласен?

– Да, – сказал Либерман, – думаю, ты прав.

– Я не могу дать тебе никакого совета, Макс, – продолжал Райнхард, – потому что каждый человек должен сам прокладывать себе дорогу в жизни. Но я могу передать тебе немного своего опыта, который, может быть, пригодится, а может быть и нет. – Усталые глаза инспектора засветились необыкновенным блеском. – Если бы я пошел на поводу у этих сомнений, не знаю, что бы со мной стало! Какое бы жалкое существование я вел! Мужские клубы, поездки в Баден, иногда охота, случайные встречи с какими-нибудь продавщицами… Говорю тебе, Макс, не проходит ни одного дня, чтобы я не признавал себя одним из самых счастливых мужчин на свете. Моя жизнь была бы пуста и безрадостна без моей дорогой Эльзы и бесконечного счастья, которое дарят мне мои прекрасные дочери.

Для Либермана эти слова прозвучали очень обнадеживающе.

Райнхард продолжал в самых пылких выражениях говорить о своей жене и детях, и Либерман ответил ему взаимностью, рассказав немного о Кларе и ее семье. Максу стало немного неловко: он как будто вторил своему отцу, повествуя о длительных и крепких связях между семьями Либерманов и Вайсов. Но в то же время он чувствовал облегчение, как будто начал строить мост, соединяя разные части своей жизни воедино и делая эту связь более гармоничной и крепкой.

Потом они сменили тему и постепенно неохотно вернулись к неприятному случаю в институте.

– Знаешь, – сказал Райнхард, – я никак не могу выбросить это из головы. У меня перед глазами так и стоят эти несчастные… младенцы.

– Да, – согласился Либерман, – это было душераздирающее зрелище. – Он закурил еще одну сигару и спросил: – Об этом не писали газеты?

– Нет.

– Из-за комиссара Брюгеля?

– Конечно, – Райнхард нахмурился, услышав имя своего начальника. – Он говорит, что если это станет известно широкой публике, будет только хуже – убийство предстанет в еще более сенсационном свете.

– Есть ли какой-нибудь прогресс в этом деле?

Райнхард принялся описывать свой разговор с Рохе. Иногда Либерман задавал ему уточняющие вопросы, но большую часть времени молодой доктор внимательно слушал. Сигара медленно тлела в его руке, миллиметр за миллиметром превращаясь в безжизненный прах.

– На твоем месте я бы стряхнул пепел, – предупредил Райнхард.

Либерман лениво повернулся и легонько стукнул пальцем по сигаре. Пепел упал в пепельницу, оставив маленькое облако пыли.

– Как его зовут, этого Рохе? – спросил Либерман.

– Теодор.

Либерман подумал несколько секунд и потушил сигару. После этого он произнес:

– Они знали, что он может попытаться им отомстить.

– Кто, фройляйн Лёвенштайн и Браун?

– Да.

– Почему ты так считаешь?

– Когда я задавал вопросы Розе Зухер под гипнозом и она говорила голосом Лёвенштайн, было упомянуто имя Тео.

– Я этого не помню.

– Да, в самом конце. Тогда ее речь стала крайне неразборчивой… Она говорила что-то вроде: «Никогда, клянусь…» и «Боже, помоги мне…» И среди этих обрывочных фраз прозвучало имя Тео.

– Очень интересно.

– Большой город предоставляет мошенникам множество возможностей для обмана. Где еще они найдут столько простофиль, готовых отдать им свои денежки? И когда фройляйн Лёвенштайн и Браун потратили все свои нажитые нечестным путем средства, им просто необходимо было вернуться в Вену; хотя это было для них довольно рискованно. Они разорили Рохе, а, как мы прекрасно знаем, отчаявшиеся люди опасны. Поэтому меня никоим образом не удивляет, что его имя прозвучало в их споре.

Райнхард покачал головой.

– Не знаю, Макс. Только потому, что они упомянули его имя… это же не значит, что они его боялись? Мы даже не знаем наверняка, что они говорили именно об этом Тео.

– Верно, но эта гипотеза заслуживает внимания. Он произвел на тебя впечатление человека, способного на убийство?

– Боюсь, что все обманутые мужчины, особенно преданные возлюбленной, способны на убийство.

– Еще нужно принять во внимание то, чем он сейчас занимается: работает на оружейном заводе. Мог ли он сделать пулю с необычными, на первый взгляд магическими свойствами?

– Я не думаю, что бывший управляющий театром мог, просто работая на оружейном заводе, приобрести больше знаний в области баллистики, чем наши полицейские эксперты. По-моему, это невозможно. И с какой стати виновный человек стал бы делать такие признания?

– Что ты имеешь в виду?

– Помнишь, он сказал, что убил бы Шарлоту Лёвенштайн, если бы у него была такая возможность?

– А может быть, он этого и добивался, Оскар? Ввести нас в заблуждение, притворяясь честным?

– Нет, я так не думаю. Кроме того, чем больше мы узнаем о Брауне, тем более он становится похож на преступника. Ты согласен?

Либерман не ответил.

– Очевидно, что он был любовником и сообщником фройляйн Лёвенштайн, – продолжал Райнхард. – И так как он был иллюзионистом, то вполне мог проделать все эти трюки на месте преступления. Ты же сам настаивал на том, что это все фокусы.

Либерман продолжал молчать.

– Для этого человека нет ничего святого, – обвинительная речь Райнхарда становилась все более пылкой. – Вспомни, например, как он пользовался доверчивостью этой несчастной белошвейки. Это просто подло. Он вспыльчивый человек, и кроме того, его никто не видел с той ночи, когда была убита фройляйн Лёвенштайн.

Либерман прикусил нижнюю губу и недоверчиво хмыкнул, все еще не соглашаясь с собеседником.

– Что? – спросил Райнхард, которого немного раздражало упрямство друга.

– Я все-таки еще не до конца понимаю.

Райнхард жестом попросил Либермана продолжить.

– Мы должны понять, какие у Брауна были мотивы, – сказал Либерман. – Что ему было нужно? Что он выигрывал от ее смерти?

– Деньги. Ведь сбежал же он с деньгами Рохе.

– Но убийство – это совсем другое дело. И потом, вряд ли фройляйн Лёвенштайн можно назвать богатой.

– Может быть, это было как-то связано с беременностью, с будущими детьми.

– Беспринципные люди редко утруждают себя беспокойством о своих незаконнорожденных отпрысках.

– А вдруг он убил ее под влиянием эмоций во время одной из ссор?

– Невозможно. Фокусы требуют подготовки.

– Тогда мотив нам все еще неизвестен, но мы узнаем его, когда поймаем Брауна.

– При всем моем уважении к тебе, Оскар, так нельзя. – После небольшой паузы Либерман добавил: – Это слишком примитивно. Нельзя выдавать желаемое за действительное, если хочешь прийти к правильному решению.

Райнхард подавил улыбку, но не смог удержаться и насмешливо поднял брови. Либерман взял свой стакан и, аккуратно взболтав в нем коньяк, вдохнул насыщенный аромат.

– Есть еще кое-что, – продолжал он. – Почему Браун сбежал, как обычный уличный воришка, запутав таким хитроумным способом полицию? Этим он только навлек на себя подозрения.

– Возможно, он передумал, разуверился в созданной им иллюзии, решил, что она никого не обманет.

– Да нет, вряд ли.

– Бывает, что люди ведут себя непредсказуемо, – сказал Райнхард. – Ты, как никто другой, должен это понимать. Мы не всегда можем найти изящное решение.

– Это верно, – ответил Либерман, – но я твердо убежден в том, что самые изящные решения являются также правильными. Хочешь еще сигару, Оскар?

Перед тем, как воспользоваться этим предложением, Райнхард вытащил из кармана фотографию, которую передал Либерману. – Вот, взгляни.

На снимке был красивый чисто выбритый мужчина около тридцати лет.

– Отто Браун?

Райнхард закурил, выпустил несколько облачков голубого дыма, пока табак разгорался.

– Мы взяли ее у театрального агента, который представлял этого негодяя в то время, когда тот выступал со своими магическими номерами в «Дунае». Фотография довольно старая, но сходство очевидно. Я приказал ее размножить и разослать в отделения полиции по всей стране.

Либерман внимательно рассматривал портрет, повернув его к свету, идущему от камина.

– Итак, что вы можете сказать про лицо этого человека, герр доктор? Заметили что-нибудь интересное?

– Оскар, – сказал Либерман, его лицо приняло обиженное выражение, – ты подозреваешь меня в занятии псевдонаукой, своего рода гаданием, не лучше хиромантии.

– Я думал вы, доктора, используете физиогномику?

– Многие разделяют теорию Ломброзо о том, что можно вычислить преступника по расположению его ушей или размеру челюсти. Но я лично мало с чем согласен в этом учении. – Либерман показал Райнхарду фотографию. – Посмотри на него. Ты видишь признаки животного происхождения на его лице? Атавизмы? Я не вижу. Я даже пойду дальше и скажу, что его внешность говорит как раз об обратном. В чертах его лица есть нечто благородное. Он больше похож на поэта-романтика, например на молодого Шиллера, чем на мошенника. Нет, Ломброзо не прав. Нельзя распознать преступника по форме его носа или рта. Значение имеет только его сознание.

Либерман вернул снимок Райнхарду, который, глянув на него еще раз, пожал плечами и спрятал в карман.

– А что с другими членами кружка фройляйн Лёвенштайн? – спросил Либерман. – Ты выяснил что-нибудь еще про них?

– Да, выяснил, – ответил Райнхард. – Я заинтересовался Брукмюллером после того, как мы увидели его с мэром на концерте в филармонии.

– Да?

– Мне показалось странным, что человек, общающийся с мэром и его приближенными, который занимается коммерцией, посещает спиритические сеансы в Леопольдштадте.

Либерман поворачивал стакан с коньяком в руке, наблюдая, как свет, преломляясь, образует калейдоскоп колеблющихся маленьких радуг.

– В мире много суеверных людей, Оскар.

– Ты прав. Но когда я допрашивал его, я думал: «Это не такой человек». Слесарь – да. Или Заборски, этот эксцентричный граф. Но Брукмюллер? Нет, не может быть.

– Ты то же думал и про Хёльдерлина, банкира.

– Да, думал… Откуда ты знаешь?

– Не важно, – отмахнулся Либерман. – Извини, продолжай, пожалуйста.

– Я решил кое-что разузнать, – продолжал Райнхард, подозрительно косясь на своего друга. – Сначала я выяснил, что Брукмюллер был активным членом Христианской социалистической партии, это его объединяет с Люггером. Потом я узнал, что он помолвлен с Козимой фон Рат.

– Той самой богатой наследницей?

– Да. Ты много о ней знаешь?

– Только то, что она очень богатая и очень полная.

– Она также очень странная.

– Что ты имеешь в виду?

– Она очень интересуется оккультизмом и верит, что в прошлой жизни была египетской принцессой. И это не секрет. На самом деле ее появление на некоторых общественных мероприятиях превращалось в настоящий спектакль. Один остряк, кажется Краус, сказал, что ее присутствие на светских собраниях производит более сильное впечатление, чем постановка «Аиды».

Либерман рассмеялся.

– Мне надо чаще читать «Факел». Он большой шутник, этот Краус, но когда речь заходит об искусстве, становится таким консервативным…

– Эта женщина, фон Рат, – продолжал Райнхард, – покровительствует спиритическим организациям. Очевидно, именно фон Рат открыла для общества фройляйн Лёвенштайн, а затем познакомила ее со своим женихом. Брукмюллер оставался верен группе фройляйн Лёвенштайн, в то время как фон Рат продолжала свои спиритические поиски в других местах, пробуя другие многочисленные кружки и новых медиумов. Это сохранилось у нее и по сей день.

– Откуда ты все это узнал?

– Брукмюллер рассказал во время допроса. Но тогда я понятия не имел, что Козима фон Рат – его невеста.

Либерман поставил стакан на стол и посмотрел на своего друга.

– Наверное, она поклоняется богу Сету?

Райнхард кивнул, молча обдумывая возможные выводы, которые вытекали из этого факта.

– Так или иначе, – продолжал Райнхард, – могу рассказать еще кое-что. Вчера я получил письмо от Козимы фон Рат, в котором она убеждала меня прекратить это бесполезное расследование. Очевидно, она входила в контакт с миром духов, которые подтвердили, что смерть фройляйн Лёвенштайн – дело рук сверхъестественных сил.

– Как мило с ее стороны, что она держит тебя в курсе событий. Что еще ты знаешь о Брукмюллере?

– Немного. Он выбился из низов, очень амбициозен. Сын провинциального мясника, он унаследовал дело отца. Много работал, сделал несколько удачных вложений капитала и сумел разбогатеть. Как ты знаешь, он владелец компании «Брукмюллер и K°», которая производит хирургические инструменты. Кажется, ему принадлежат еще две фабрики.

– А теперь он еще женится на наследнице одного из самых больших состояний в Вене.

– И об этом, как ты понимаешь, было много сплетен. Когда умрет старый Фердинанд и Козима унаследует все состояние, Брукмюллер приобретет значительное политическое влияние.

Оба замолчали.

– Ты упомянул того слесаря… – наконец проговорил Либерман. – Удалось узнать о нем что-нибудь еще?

– Да, хотя это не имеет прямого отношения к делу. Он странный человек, а его профессия неизбежно вызывает подозрения. Но…

– Ты все равно думаешь, что он не мог этого сделать?

Райнхард покачал головой.

В дверь осторожно постучали. В комнату вошел Эрнст.

– Извините за беспокойство, сэр, но пришел помощник инспектора Райнхарда. Он говорит, что у него срочное дело.

– Тогда проводите его сюда, – вставая, сказал Либерман.

– Вечно у них что-нибудь! – проворчал Райнхард. – Не надо было мне говорить им, где я буду. – Он встал, подошел к камину и облокотился на каминную полку. Через несколько мгновений появился Эрнст в сопровождении Хаусмана.

– Господин доктор, инспектор Райнхард. – Молодой человек поклонился.

Слуга незаметно вышел, прикрыв за собой дверь.

– Хаусман, что еще случилось? – Райнхард не мог скрыть своего раздражения.

– Извините, что побеспокоил вас и господина доктора, но только что случилось нечто, о чем, я подумал, вам следует знать.

– Ну, и что это?

– Отто Браун, сэр. Он пришел в участок на Гроссе-Сперлгассе. Сам сдался в руки полиции, объяснив, что хочет помочь нам разгадать эту загадку.

Райнхард помолчал, затем вытащил изо рта почти выкуренную сигару и бросил ее в огонь.

– Мне пришлось действовать по своему усмотрению, господин инспектор, потому что я не нашел старшего офицера. Надеюсь… – Либерман поднял руку, показывая, что ему не нужно оправдываться.

– Итак… – сказал Райнхард, раздувая щеки и безуспешно пытаясь найти слова для выражения своего удивления.

39

– Извини, Штефан, – сказал Либерман, наклонившись вперед и принюхиваясь к лацканам пиджака Каннера. Каннер смущенно поежился.

– Что? – спросил Каннер.

– Ничего.

– Так и должно быть. Этот костюм сегодня утром принесли из химчистки, и рубашка свежая – они даже не находились рядом с другими моими вещами.

– Отлично. Ты готов?

– Да, – ответил Каннер, хотя голос его выдавал крайнюю неуверенность.

Либерман положил Каннеру руки на плечи и дружелюбно его тряхнул.

– Все будет хорошо. Верь мне.

Он открыл дверь перед Каннером, который неохотно вышел в коридор, который заканчивался мрачной каменной лестницей.

– Я попросил сестру Рупиус встретить нас в девять тридцать, – сказал Либерман, когда они стали подниматься по ступенькам вверх.

– Макс, если ты своим экспериментом поставишь меня в глупое положение, я рассчитываю на компенсацию.

– Ужин в «Бристоле».

– Согласен.

– Но ты не попадешь в глупое положение.

Поднявшись на третий этаж, они преодолели узкий проход, ведущий к смотровым кабинетам.

– Сюда, – сказал Либерман. Остановившись, он посмотрел на часы. – Мы опоздали. – Повернув ручку, он распахнул дверь.

В комнате были сестра Рупиус и мисс Лидгейт.

Сестра встала:

– Доктор Либерман, доктор Каннер.

Она слегка покраснела.

– Доброе утро, сестра Рупиус, – сказал Либерман. – Мисс Лидгейт, доброе утро. – Повернувшись и указав на своего друга, Либерман продолжал: – Мисс Лидгейт, вы наверняка помните моего коллегу, доктора Штефана Каннера.

Англичанка посмотрела на Каннера прозрачным взглядом.

– Я не помню, чтобы нас представляли друг другу.

Каннер слегка поклонился и осторожно приблизился, не спуская глаз с пациентки.

– Доктор Каннер посмотрит ваше горло, – сказал Либерман. – У него большой опыт в лечении кашля и болезней бронхов, возникших на нервной почве. Для меня очень важно его мнение.

Либерман сделал шаг назад, оставив Каннера одного рядом с пациенткой.

– Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Лидгейт? – осторожно спросил Каннер.

Подняв голову, Амелия Лидгейт смотрела в ярко-голубые глаза доктора.

– Мне кажется, доктор Каннер, что мое состояние ничуть не изменилось.

– Понятно, – сказал Каннер, осторожно подходя к ней еще ближе. В это время мисс Лидгейт подняла левую руку, и Каннер немедленно остановился. Пациентка закашлялась, прикрыв рот рукой. Каннер оглянулся на Либермана, который коротко кивнул, убеждая своего друга продолжать. Каннер глубоко вздохнул и придвинул к пациентке деревянный стул.

Усевшись напротив девушки, Каннер улыбнулся и сказал:

– Не могли бы вы открыть рот, мисс Лидгейт. Как можно шире, пожалуйста.

Девушка открыла рот, и Каннер начал рассматривать ее горло.

– А сейчас, развернитесь, пожалуйста, к окну и откиньте голову немного назад… Хорошо. Скажите: «А-а-а-а».

Амелия Лидгейт все исполнила.

Каннер подвинул свой стул ближе, беспокойно косясь на непредсказуемую правую руку пациентки. Он открыл свой медицинский саквояж и вытащил маленькую лопаточку.

– Сейчас может быть немного неприятно, – предупредил он и прижал лопаточкой ее язык.

– Не могли бы вы покашлять?

Она кашлянула.

– Еще раз, чуть громче. Спасибо.

Он вытащил лопаточку и отдал ее сестре Рупиус. Снова потянувшись к портфелю, он вытащил стетоскоп.

– Наклонитесь вперед, пожалуйста.

Каннер встал и начал прослушивать Амелию, прося при этом пациентку покашлять или глубоко вдохнуть.

– Очень хорошо, – сказал он наконец, убирая стетоскоп. Сестра Рупиус протянула ему лопаточку, которую предварительно тщательно продезинфицировала и вытерла. Он положил инструмент обратно в саквояж и закрыл застежку.

– Спасибо, – сказал он. Затем, повернувшись к Либерману и взяв свой саквояж, он добавил: – Осмотр окончен, – и с облегчением улыбнулся.

– Сестра Рупиус, – сказал Либерман, – проводите, пожалуйста, мисс Лидгейт обратно в палату.

Сестра улыбнулась и развернула коляску мисс Лидгейт.

Либерман открыл перед ними дверь и сказал своей пациентке:

– Я приду через несколько минут, мисс Лидгейт, как только поговорю с доктором Каннером.

Он закрыл дверь.

– Итак, – сказал Каннер. – Это очень интересно, странно, я бы даже сказал.

– Вот видишь? Я же говорил тебе, что все будет хорошо.

Каннер покачал головой.

– Значит, все это было из-за моего одеколона?

– Да. У министра Шеллинга точно такой же.

– Министр Шеллинг?

– Да, Штефан, человек, который пытался ее изнасиловать.

40

Козиму фон Рат поразила перемена во внешности фрау Хёльдерлин. Она выглядела намного моложе. Ее волосы были окрашены в рыжий цвет, заплетены и заколоты наверх большим черепаховым гребнем. На ней было элегантное алое тюлевое платье и светло-коричневые замшевые туфли, идеально сочетающиеся с чулками. Но общее впечатление от этой перемены портило ее постоянное нервное моргание.

– Он странный человек, – сказала Козима, – это несомненно. Но я боюсь, что он еще и плохой человек.

Фрау Хёльдерлин предложила наследнице еще чаю и пирожное «Гугельхупф», от которого та вежливо отказалась.

– Это было очень вкусно, Доротея, но я не смогу больше проглотить ни крошки.

И, подтверждая свои слова, она положила руку на свой толстый живот.

Фрау Хёльдерлин кивнула.

– Должна признаться, – сказала она, – я всегда чувствовала себя немного неловко в присутствии графа.

– А что вам о нем говорили? – спросила Козима, небрежно поглаживая подлокотник дивана, обитого цветастым ситцем.

Фрау Хёльдерлин наклонилась вперед.

– Конечно, я слышала какие-то сплетни. Я уверена, что это ерунда, но говорят… – Она дважды моргнула. – Что он убил своего отца, чтобы унаследовать поместье, а потом промотал все семейное состояние.

Козима засмеялась.

– Он действительно плохой человек, но не думаю, что он убил бы собственного отца. Старый граф умер от туберкулеза, его никто не убивал.

– Но откуда вы это знаете?

– У моего отца кое-какие дела в Венгрии – несколько ферм, фабрика и кое-какая собственность в столице. Он поддерживает близкие отношения с графом Чертегом, имение которого недалеко оттуда.

Козима сделала паузу.

– И? – спросила фрау Хёльдерлин, показывая, что она с нетерпением ждет продолжения.

– В этих слухах, – сказала Козима, – есть доля правды. Несомненно, граф Заборски вел беспутную жизнь. Он почти не бывал в имении и не проявлял никакого интереса к управлению им, а все свое время проводил в Пеште в компании певичек и разных бездельников. Говорили, что граф увлекается театром, но его, скорее, интересовали молоденькие актрисы…

Фрау Хёльдерлин вспомнила, как граф брал руку фройляйн Лёвенштайн и на некоторое время задерживал свои губы на ее тонких бледных пальцах.

– Но, возможно, я несправедлива к нему, – продолжала Козима. – Он так любил театр, что тратил довольно много денег на третьесортные труппы, которые быстро разорялись. Поэтому я думаю, что он делал это не только ради актрис, знакомство с которыми не требовало таких больших вложений.

– Мужчины иногда ведут себя так глупо, – сказала фрау Хёльдерлин.

– Вы правы, – согласилась Козима. – Как бы то ни было, в результате такой жизни у него появились очень большие долги. Он начал играть в карты, чтобы из предполагаемого выигрыша рассчитываться с кредиторами. Нетрудно догадаться, к чему это привело. Когда старому графу Заборски стало хуже, его сын, казалось бы, стал более активно участвовать в управлении имением. Но на самом деле он просто пользовался слабостью отца. Когда старый граф умер, от имения практически ничего не осталось, скудное наследство было положено на счет в венском банке. Его мать и сестры должны были сами о себе заботиться. Если бы не помощь нескольких местных аристократов, графа Чертега в том числе, женщины бы просто нищенствовали. Естественно, пришлось продать семейную усадьбу и землю, а почти все деньги от продажи пошли на уплату огромных долгов молодого графа.

– Это ужасно, – сказала фрау Хёльдерлин. – Я так и думала никогда не испытываю антипатию к людям без причины. У меня нет дара предвидения, но моя интуиция меня никогда не подводила.

Увидев, что в складке ее платья застряла крошка, фрау Хёльдерлин взяла нарушающую гармонию ее туалета частичку и незаметно положила на тарелку.